Текст книги "Любовь властелина"

LXV

– Иногда малышка такие номера выдавала, это нужно рассказывать, хотя бы вот история с лангустом, подождите, молчите, вы будете смеяться, в день, когда я приехала из Парижа, я привезла ей лангуста, сюрпрыз в подарок, тяжелого, ух, какого здорового, так и тряс корзину, когда я в поезде его везла, и когда я ей сказала, что хочу порезать его заживо, чтоб приготовить по-мерикански, очень даже изысканное блюдо, она закрыла глаза и ужасно закричала, запрещаю, запрещаю, кричала она, переживала страшно, бедняжка, ну, и я, чтобы ее успокоить, сказала, что тогда сначала отрежу ему голову, чтобы он не мучался и не чувствовал боли, и опять начались крики, как будто это ей собираются отрезать голову, ну тогда я говорю, мол, ладно, я просто брошу его в кипяток, вы бы видели, ярость, побелела, будто ее чести лишают, всегда мадам Ариадна была такая, а ведь, чтоб вкусно было, лангуста надо живым убить, так уж эти лангусты устроены, они созданы, чтоб им голову отрубали или живыми в кипяток бросали, а что их, хророформом усыплять, что ли, как в больнице, да и вообще лангусты не страдают вовсе, они уж привыкли, ему голову отруби, он вам слова не скажет, но ничего было не поделать, вы бы ее видели, прям тигрица, ну вот, а сейчас самое смешное, лангуста этого она повезла на машине на ероплан, который летит в Ниццу, чтоб его выпустили в море за вознаграждение, молчите, не смешите меня, вот уж он хохотал, небось, пилот того ероплана, и уж, наверное, он его потом приготовил по-мерикански, а на вознаграждение бутылочку винца к нему купил, она, вы ж понимаете, дама большого света, сама честность, и думает, что весь мир такой же, как она, вот ее и облапошивают, ну, значит, что касается ее дружка, это чиновник, занимается политикой, главный начальник бородатенького рогоносца, ежели учесть, что она пишет там в своем тайном дневнике, он красив, как я не знаю кто, ну да, я немного почитала ее дневник, это не нескромность и не обычное любопытство, мне просто нужно знать, что происходит, быть в курсе дела, она же для меня как дочь, мне не все равно, что с ней, и вообще по року судьбы мне эта тетрадка досталась, она бросила ее в чемодан и не заперла на ключ, я, что ли, в этом виновата, ну, я и не утерпела, тем более, она была в ванне, а она туда заходит ух как надолго, вы и представить себе не можете, раз она в воде, как рыбка, в этом лишь ее ошибка, а по тому, как она со мной о нем разговаривает, видно, девочка с ума сходит от счастья, что сегодня придет ее дружок, и знаете, почему она так долго торчит в этом кипятке, я-то знаю, да потому, что женщине нужно понять вопрос про чуй-ства, обдумать, каково ей будет с милым другом вечерком, ясно-ясно, сама была молодая, не ей меня чуйствам учить, и вот она придумала, что я устала и надо мне пораньше сегодня домой, она сказала уже в четыре, вроде как мне любезность такая, а сама ждет не дождется, когда я уйду, чтоб начать наряжаться, а меня чтоб рядом не было, а то замечу еще что лишнее, и еще чтоб я его не увидела, чтобы они могли делишки свои спокойно обстряпывать, ох, бедный Диди, но, мадам Ариадна, я могу вернуться, чтобы подать чай сегодня вечером, когда придет этот месье, вам так будет удобнее, нет, спасибо, милая Мариэтта, вам нужен отдых, вот врушка маленькая, ну, что ж, я уйду в четыре, как она велела, но, цыц, молчите, около девяти, ежели учесть, что в девять он должен сюда приехать, как говорилось в тереграмме, я спрячусь напротив дома, чтоб хоть взглянуть на ее прекрасного прынца, она сказала «милая Мариэтта», все же у нее добрые чуйства, и потом, бедная девочка же сирота, а Диди, как мужчина, ну просто ноль без палочки.

LXVI

Осталось померить только платье из белого крепа и четыре костюма. Она заметила, что платье слегка широковато в бедрах – потому что ей хотелось, чтобы ее благородный стан был подчеркнут и заметен, но, как девушка из хорошей семьи, она не могла такого сказать или даже намекнуть об этом. Кутюрье ее успокоил. Она не поверила ему ни на йоту, но трусливо промолчала. Уже поздно что-либо менять.

Достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться, что светло-серый пиджак загублен. Она отвела от него взгляд и не сводила глаз со стенных часов все то время, пока Волькмаар что-то колдовал с булавками, совершенно, между тем, бесполезно, поскольку она уже решила отдать Мариэтте эту гадость, в которой была похожа на сутулую мидинетку.

– Теперь очаровательный антрацитик, дорогая мадам.

Она ошеломленно смотрела на чересчур зауженный пиджак, слишком широкие сверху лацканы, идиотски сужающиеся книзу, ватные плечи, напоминающие о магазине готового платья. Теперь она все поняла. Модели были превосходны, потому что привезены из Парижа, но этот кретин даже не смог их как следует скопировать. Она сделала вид, что поверила этому типу, который уверял ее – тут только и дел, что махнуть утюгом, и все дефекты изгладятся в две секунды. Желая заморочить ей голову и отвлечь от мыслей о двух загубленных пиджаках, он сделал ей комплимент, сказав, что у нее тело богини, и ей стало окончательно противно. Куда он лезет, этот маленький грудастый наглец?

– А теперь, дорогая мадам, два очаровательных деревенских костюмчика, и все.

Она покорно примерила платья одно за другим. Еще хуже, чем фланелевые костюмы. И к чему спорить? Он все равно ничего не сможет исправить за несколько часов. И вообще, он бездарность, ничего не понимающая в женских костюмах. Ох, если бы она не пошла к этому типу! Если бы купила все в магазине готового платья! Боже мой, за минуту до того, как совершить промах, можно было бы подумать и удержаться!

– Да, все прекрасно, спасибо, месье.

Когда Волькмаар ушел, она села на диван. Слезами горю не поможешь. Ну, в конце концов, платья не так уж плохи, без претензий по крайней мере. Вот костюмы – совершеннейшая катастрофа. Она сожжет их сегодня же, как только их привезут. Нет, сжигать слишком долго, и потом, будет вонять. Лучше разрезать их ножницами и закопать в саду. Будто их никогда и не было. После она поедет в Париж и закажет десять костюмов, если надо, да, десять, тогда два или три из них точно будут удачными. Если хочешь хорошо одеваться, нужно уметь признавать поражение. И, тем более, платье со шнуровкой очень даже ничего, ткань – что-то вроде парусины, но такая тонкая, такая легкая.

– Платье-парусник, – улыбнулась она, довольная таким определением.

Она сняла комбинацию, трусики-слипы, чулки и бюстгальтер, надетые по случаю визита к поросенку. Да, все снять с себя, сегодня такая жара, тридцать градусов, а то и больше.

На обнаженное тело она натянула любимое платье, такое изысканное, со шнурочками, которые так красиво перекрещиваются, такое легкое, такое белое, с глубоким вырезом, и так восхитительно, что оно без рукавов, и вид у него героический и скульптурный со всеми его замечательными складками. Ох, как же она хорошо в нем себя чувствует! Да, отличная идея не надевать ничего под платье. На улице так душно. И к тому же ужасно забавно про себя подтрунивать над людьми на улице, зная, что они и не догадываются…

Она открыла коробку, достала из нее белые сандалии, купленные накануне, нежно им улыбнулась. Сандалии на босу ногу, с этим платьем-парусником – как раз то, что надо. Комбинацию, обувь, трусики-слипы и чулки она запихала обратно в коробку. Вот и отлично, она скажет губителю костюмов, что это нужно привезти в Колоньи вместе с ее старым платьем и остатками заказа. В трельяже три Ариадны в платьях-парусниках были высоки и стройны, лапочки мои.

LXVII

Она победоносно шла по улице в платье-паруснике, как белый фрегат юности, шла широким шагом и улыбалась, вспоминая о своей наготе под тонким платьем, о наготе, которую ласкал свежий ветерок. Я прекрасна, знайте это, вы все, не знакомые со мной, знайте и глядите на счастливую женщину. Она шла, высокая, торжественно неся в руке расписание, и порой останавливалась, чтобы проследить движение поезда, который везет его в Женеву. О, как чудесно любить, как интересно жить!

Она остановилась, разозлившись на кошку, которая пересекала улицу под носом у проезжающих машин, так же ее раздавят с минуты на минуту, дуреху маленькую! Ей тоже следует поберечься автомобилей, сегодня нельзя умирать, сегодня нельзя себя испортить! Сегодня она драгоценна. О, сегодня вечером… Она побежала, заскочила на тротуар. Двое мужчин, которых она толкнула, восхищенно обернулись, но она уже была далеко. Налетела на третьего, он улыбнулся ей, и она поняла, что он знает, как она счастлива, ибо идет к любимому, лучше которого быть не может. Да, все смотрели на нее, все обо всем знали, все радовались ее счастью.

На небе тучи. Если вечером будет дождь, они не смогут гулять в саду, взявшись за руки. Господь всемогущий, я тебя прошу, сделай так, чтобы сегодня вечером была хорошая погода. Чтобы небо было усыпано звездами. Я предложу ему чаю сегодня вечером, никаких порочных напитков, только чаю, как брату, вернувшемуся из странствий, отличного цейлонского чаю с белыми листиками. Нет, это не тучка, это безобидное облачко, бело-розовое дитя. Тучка, тучка, не будь злючкой, дождь не лей, пожалей.

Вдруг перед ней оказалась богиня – она глядела из стекла витрины. Ариадна залюбовалась тяжестью нижней губы, слегка выпяченной в нежной, ироничной гримаске, задумчивой улыбкой в уголках губ, золотистыми, как будто сияющими изнутри щеками, родинкой темного золота на щеке, трепетными ноздрями, вдыхающими аромат жизни, оживляющими сдержанность умного, строгого лица. Приветствую вас, Ариадна, исполненная прелести, ваш властелин с вами, прошептала она.

Вдали показалось озеро, она приветствовала его, кивнув головой. О, какую нежность она чувствует, когда он спит рядом с ней. На террасе кафе все эти идиоты, которые не любили и читали газеты, все эти несчастные, которые не были любимы и поедали в утешение огромные порции шоколадного мороженого с большим количеством взбитых сливок. Боже мой, зачем может быть нужна эта толстая старуха с курносым пекинесом? Вперед, на кладбище.

Уже три часа. Через шесть часов она его увидит. Скорей, надо вернуться и начать готовиться, страшно готовиться, чтобы перед ним предстала прекраснейшая женщина в мире. Через неделю, в следующую субботу, вернется круглая бородка. Она встряхнула головой, как кобылица, ужаленная слепнем. Я подумаю об этом потом, сегодня священный день. Щелканье кнута заставило ее вздрогнуть, она чувствовала себя ответственной за судьбу любой лошади. Нет, не выглядит замученной. Вид у нее довольно ухоженный, и наглазников нет, а это хороший знак.

Набережная Густава Адора. Она шла вдоль озера, голубого и розового, шла быстро, голая под развевающимся платьем, которое взметалось порой, как два крыла, под порывами ветра. Два землекопа перестали копать, уставившись на высокую девушку, полуоткрывшую в задумчивости рот, которая плыла к ним навстречу. Она их и не заметила, шла себе широким, вольным шагом, и ее высокая грудь слегка поднималась и опускалась в такт движениям. Ладная девушка, сказал один из землекопов. Она улыбнулась и ускорила шаг.

Дорога на Ла Кот. В траве мелькали цветочки. Она шла, и все вокруг было мило ее сердцу. Все-таки Швейцария – шикарная страна, и до чего же прелестны вон те три коровы на лугу, наверное, сестры.

Лапочки, сказала им Ариадна. Сегодня вечером, закричала она величественным тополям и макам средь колосьев пшеницы, волнуемых ветром. Вернувшись, она обожжет руку сигаретой, чтоб доказать ему. Вы видите, любимый, для вас я страдала. Скорей, скорей.

Триумфальный поход любви и радости – широким шагом юной охотницы. Того, кто прост, счастлив и чист, увидит она сегодня вечером, и в мыслях она уже приветствовала его взмахом клинка, движением архангела, и его благодарственные крики неслись к небесам, как голубиная песнь. О, сегодня вечером! Вечером она увидит его глаза, и его нетерпение, и его поворот головы, и внезапный, глубокий, теплый взгляд, когда она прямо не знает, что делать, и тает. О, сегодня вечером! Вечером она возьмет его за руку, обхватит узкое запястье, такое трогательное, и он обнимет ее, и будут губы, и будут груди, и она будет обнаженной, и она будет смотреть на него. О, чудо, когда на тебя смотрят и любуются твоей красотой.

Триумфальный поход любви. О, сегодня вечером грядущее священнодействие и блаженный вес его тела на ней, и любимое лицо, склоненное над ней, и передышки между поцелуями, которые делают губы вновь желанными, и ее радость, и ее рыдания. Твоя жена, скажет она и будет боготворить его и поклоняться ему, как жена, как послушница, как служанка, как прислужница, дарящая ему себя до самого дна и получающая то же от него, счастливого в ней, обезумевшая от счастья любимого в ней, жрица своего божества, своего властелина. О, как она любит, наконец она любит. Алый шиповник расцвел на айсберге.

Триумфальный поход любви. Она быстро шла вперед, богатая и спокойная, могущественная и не менее счастливая, чем царица Савская. О, вечером она будет ему нравиться, будет слушать его, и внезапно он замолчит, а она едва не сойдет с ума от страха, потому что он станет бесстрастен и молчалив, но потом он улыбнется, и она будет умирать от нежности к нему, к его изяществу, которое даже выше его красоты. О, его улыбка, о, его зубы, о, лучший из сынов человеческих! Иногда он бывает злым, но это его не портит. Я всегда буду любить тебя, сказала она ему. Смерть? Знать не знаю такую, – крикнула она.

Триумфальный поход любви. Эти кустики вокруг поднимали настроение, жандармерия воодушевляла, и хороша была еще одна корова, которая лизала своего теленка мощными, широкими мазками, как каменщик, кладущий раствор. Лес был таким трогательным, долина такой дружелюбной, и все-все радовало глаз, она сама в первую очередь. Я восхитительна, сказала она и пошла побыстрее.

Триумфальный поход любви. Да, она восхитительна, поскольку он избрал ее из всех женщин на свете, избрал с первым взмахом ее длинных изогнутых ресниц, он, самый красивый, самый сумасшедший, о, чудо его переодевания в старика, самого разнесчастного, о, его слова о вечере в «Ритце», о, стрелы жестокой правды, о, самый любящий, самый грустный, о, его глаза, о, самый смешливый, о, его губы, самый презрительный и самый нежный, самый одинокий, король без подданных.

Триумфальный поход любви. Да, да, восхитительна. Это дерзость? Ну и ладно, сегодня день дерзости. Скромность оставим уродинам. Да, она сейчас закричит об этом первой же встречной женщине! Посмей-ка показать мне твои прелести, закричит она ей, и посмей-ка показать мне твоего любимого, закричит она ей, и посмей не устыдиться их! Вдалеке хрипло заголосил петух, и она остановилась, спросив себя, случается ли курам чихать, засмеялась, потому что была влюблена, и пошла дальше.

Триумфальный поход любви. Освещенная ярким солнцем, она шла, как богиня победы, ее губы были полуоткрыты в улыбке статуи, и с каждым вздохом она открывала в себе все новые и новые преимущества. Да что они умеют, эти другие женщины? Делать эпиляцию, или надевать бюстгальтер с пластинками китового уса, чтобы скрыть свой позор, или ходить к дантисту и вставлять в зубы пломбы, или блеять про смятение души, или красить ногти жутким красным цветом, чтобы понравиться жутким мужчинам, или читать роман, чтобы потом говорить о нем, изображая образованность? Да и вообще, они чаще читают только критические статьи, чтобы потом их пересказывать в гостиных. Какая женщина в мире могла бы получить подобную телеграмму? О, любимый, который не может без нее жить и умирает от нетерпения! Я тоже умираю, сказала она ему. Она выпрямилась, раскинула руки, чтобы отдаться на волю ветра, и закричала, потрясенная своим счастьем. Моя любимая! – кричала она самой себе.

Триумфальный поход высокой нимфы, широко шагающей вперед, уверенной в сегодняшнем вечере, гордой своим рабством. Она внезапно остановилась в изумлении. Она была женой мужчины, его собственностью. О, чудо быть женщиной, принадлежащей мужчине, быть его добычей, его хрупкой пленницей. Спасибо Тебе, Господи, сказала она. Остановилась возле дерева, отколупнула каплю смолы, застывшую на стволе, вдохнула ее запах, запах мужественности, запах жизни, облизнула ее, затем выбросила, загадочно улыбнулась и пошла дальше под огромным солнцем, обливаясь потом и упиваясь счастьем. Наконец, наконец началась жизнь!

Триумфальный поход любви, поход Ариадны, ставшей богиней средь волнуемых теплым ветром нив. Из-за поворота показались три юные девушки с медовыми косами, три швейцарские крестьяночки смело шагали враскачку, как трясогузки, и пели с визгливыми модуляциями, но удивительно верно чувствуя мелодию. Поравнявшись с ней, они замолкли, потому что она лучилась величием счастья, замолкли и приветствовали богиню в волнах золотого света, которая улыбнулась им и прошла мимо. Сегодня вечером! объявила она немного погодя пятой корове, которая не поняла всей удивительности этого известия, и продолжала себе пастись. Мерзкая корова, сказала она и пошла дальше, вздернув подбородок.

Триумфальный поход, бок о бок с высоким, выше ее ростом, господином. Ее лицо серьезно, волосы развеваются, она опьянена здоровьем и солнечным днем, она освещена солнцем, в ней играют все гормоны юности, ее рука в руке ее властелина, она идет широким, плавным шагом, любовь властелина, в белом платье, взметающемся, как два крыла. Шуршание ее платья на ходу подобно хлопанью парусов фрегата, что плывет к необитаемому острову, а любовь – ветер, наполняющий паруса. Шуршание ее платья возбуждало, ветер в лицо возбуждал, ветер ласкал ее строгое лицо.

Триумфальный поход любви. Она шла, гордая и смешная, гениальная. Перед ее глазами мелькали разноцветные, как павлиний хвост, идеи, все они были рождены кровью сердца и каждая была бы прекрасна, если бы она обратила на нее внимание. Но у нее не было времени. Она шла наводить красоту, шла к любимому, гордая и фанатично преданная, и песни летели за ней, золотистые, невесомые, счастливые, как и она, их старшая сестра, по-весеннему чистые, будто белые цветы, что плясали в высокой траве, такие нежные, изысканные, уверенные в своей прелести, безмятежные.

Триумфальный поход любви. Она царственно вышагивала, преображенная любовью, как прежде ее сестры в стародавние времена, бесчисленные сестры, спящие сном земли, а она была бессмертна в своем походе, далекая, как звезды, легионы звезд, ведомых любовью по заданной ей траектории, торжественная и церемонная, едва заметно улыбаясь, и ее сопровождала небесная музыка, музыка любви, музыка начала любви.

LXVIII

Растянувшись на траве в саду, она перечитывала телеграмму, а над ней в ветвях вишни щебетали птахи, переговариваясь, как школьники на переменке, посвистывал дрозд, сообщая, что деревня намного лучше города, перед ней скакал пухлый воробей, купаясь в пыли и трепеща крылышками. Он будет здесь сегодня в девять, сообщила она толстячку, который и ухом не повел. Как мило с его стороны, что он подтвердил, что приедет, когда вернулся в Париж, хотя был так занят. Какие-то важные миссии, наверняка секретные. Он – важная персона, объяснила она воробью, который довольно приосанился – хорошо все же быть чистым – и посмотрел на нее с интересом, мило склонив головку набок, чтобы лучше понять ее слова.

– Вы – мой властелин, я объявляю это!

Из-за желания ощутить радость святотатства и из-за того, что была счастлива, она повторила свое верноподданническое заверение поочередно с английским, итальянским и бургундским акцентом, а потом тоном старой маразматички. Зевнув, она прикурила сигарету от последней спички. Очень удачные эти французские спички, их можно зажечь обо что угодно, даже о подошву туфель, эдакий савойский крестьянин, и к тому же от них делается щекотно в носу, что тоже приятно.

Нет, не нужно курить, чтобы не пахнуть табаком сегодня вечером в девять часов, когда… Она бросила сигарету, обозвала себя коровой, помычала для убедительности. Но, по зрелом размышлении, решила, что она не корова, а подружка черно-белой коровы, очень миленькой, чистенькой, хорошо воспитанной, которая везде следовала за ней и которую звали Флора. Давай, дорогая, присядь-ка возле меня, пожуй жвачку. Она потрепала свою коленку, призванную быть головой подружки, не нашла рогов и объяснила себе, что это еще совсем юная телочка. Знаешь, Флора, он придет сегодня вечером. Она снова зевнула, пожевала травинку. Ох уж эта корова, которая ни минуты не может посидеть спокойно, опять встала и отправилась пастись! Флора, иди немедленно сюда! Послушай, если ты будешь умницей, я отведу тебя в ботанический сад, и ты увидишь там горные цветы, станешь образованной.

Чтобы успокоить коровку, она спела ей арию из оперы Моцарта на итальянском языке, спросила, понимает ли Флора по-итальянски, раз уж родом из Cавойи. Нет, ответила корова. Тогда она объяснила ей, что «Voi che sapete che cosa e amor» означает «Вы, кто знает, что такое любовь». Вот ты знаешь, что такое любовь? Нет? Ах ты, бедная корова. А я знаю. Но теперь скройся, я от тебя устала. Мне пора начинать приготовления.

В маленькой гостиной она повязала на шею орденскую ленту, которую он дал ей, отсалютовала себе в зеркале, а потом принялась кружиться и резко приседать, чтобы платье-парусник надувалось, как парус. Потом она пошла на кухню посмотреть, остался ли шоколад. Только одна плитка. Вернувшись в маленькую гостиную, она решила растянуть удовольствие, медленно посасывая шоколад во рту, но тут же забыла о своем решении и сжевала всю плитку за две минуты. Что поделаешь, сказала она, и прилегла на софу, в предвкушении сегодняшнего вечера. Половина пятого. Он будет здесь в девять, то есть через четыре с половиной часа. Это двести семьдесят минут, двести семьдесят ожиданий. Оставался один выход – готовиться так тщательно, чтобы занять все эти двести семьдесят минут. Да, надо составить план действий, с количеством минут, отведенных на каждое занятие. Ванна, мытье головы шампунем и сушка волос этой штукой с горячим воздухом. Маска красоты по новому рецепту из идиотского женского еженедельника. Всякие уточнения в вестибюле и маленькой столовой. Примерка платьев, cравнения, размышления, метод последовательного исключения, принятие окончательного решения, все нужно как следует рассчитать. Среди заказанных у Волькмаара платьев все же есть вполне подходящие. Можно еще включить дополнительную ванну, если будет время. Прочие приготовления, в том числе пустая трата времени, глядение в зеркало, примерка улыбок и других выражений лица, причесывание, радостное кривляние, непредвиденные обстоятельства и катастрофы.

Набросав план действий на обратной стороне телеграфного бланка, она подсчитала необходимое для его выполнения время, получилось двести тридцать минут. А сейчас сколько времени? Без двадцати пяти пять. Значит, он будет здесь через двести шестьдесят пять минут. Значит, остается тридцать пять свободных минут. Значит, эти тридцать пять минут для настоящего ожидания, поскольку остальное время расписано. Тридцать пять минут ожидания, это не так уж много, ловко она все устроила. Ох, письма мужа еще не открыты. Нужно открыть хотя бы последнее, мало ли что.

Длинное письмо было отослано из Брюсселя, из замка ван Оффеля, в среду 22 августа. Она пробежала его глазами, перепрыгивая через страницы, выуживая то тут, то там отдельные фразы.

«Обожаемая моя Риасечка, прибыв в Брюссель и разместившись в роскошной комнате для гостей, которую месье и мадам ван Оффель любезно предоставили мне, я решил распорядиться своим временем наилучшим образом – написать тебе письмо, что и делаю, усевшись за самый что ни на есть доподлинный стол в стиле ампир». Ладно, дальше. «Ну и вот, я уже почти завершил мое дипломатическое странствие. Трудно себе представить, что еще вчера я был в Иерусалиме. С появлением самолетов больше не стало расстояний». Точно, дальше. «Дорогая моя, спасибо за твою телеграмму, такую ласковую, которую ты прислала мне в Иерусалим. Признаюсь, мне хотелось бы еще получить длинное подробное письмецо, в котором бы ты описала, как проводишь время день за днем, но я знаю, что моя Риасечка ненавидит писать». Чистая правда, дальше. «В предыдущих письмах я последовательно описал тебе со всеми необходимыми подробностями мои четыре недели в Палестине. Следовательно, мне остается только добавить информацию о последних днях, поскольку я был слишком поглощен своими официальными обязанностями, чтобы послать тебе обещанное раз в три дня письмо, каюсь, грешен. А в общем-то, нет, я даже лучше воздержусь от описания этих дней, ведь это апогей моей миссии, дважды в Палестине я удостоился великой чести. Во-первых, долгая прогулка с Его Превосходительством Верховным комиссаром и, во-вторых, ужин при дворе Его Превосходительства. Есть смысл не рассказывать тебе об этом сейчас, уж больно высокая честь была мне оказана, я предпочитаю обсудить все это с тобой и вместе оценить значение всех этих событий. Если я все опишу тебе в письменном виде, прелесть рассказа улетучится. И потом, в письме трудно передать все детали, создающие нужную атмосферу. Значит, расскажу об этой дважды оказанной чести при встрече! Я теперь приступаю к самой важной части миссии, особенно деликатной ее части, когда моя главная задача – никак не задеть, так сказать, национальную чувствительность правительств». Дальше.

«Надеюсь, что я не очень надоел тебе своими рассказами, но кому доверить мне все свои беды и чаянья, как не законной супруге, спутнице жизни?» Бедный малыш, дальше. «Дорогая моя жена, мне так тебя недостает, мне было так обидно, что всем этим лестным официальным достижениям мне пришлось радоваться одному, без твоего участия. И ты наверняка тоже хандрила это время, моя бедная, покинутая так надолго девочка». Дальше. «Я прикладываю к письму свою фотографию, сделанную в Лондоне, пусть мое изображение предварит мой скорый приезд. Молодой человек рядом со мной – барон де Баэр, первый секретарь посольства Бельгии, у которого я обедал, очаровательная личность». Дальше. «Таким образом, моя дорогая японочка, в связи с вышеозначенными обстоятельствами профессионального, а также светского и семейного характера, мне, к сожалению, придется остаться в Брюсселе еще на десять дней, то есть до пятницы 31 августа включительно. Таким образом, в субботу 1 сентября я буду счастлив видеть свою Риасечку, которой я с радостью расскажу о всех своих подвигах, поскольку и впрямь, отбросив скромность, я возвращаюсь увенчанный лаврами». Дальше. «Дорогая, скажи себе, что разлука скоро закончится и что вскоре мы обретем огромную радость видеть друг друга. В ожидании этого чудесного мгновения прижимаю тебя к своей мужественной груди».

Она швырнула письмо в ящик стола, а за ним, даже не взглянув на нее, бросила фотографию. Немедленно позвонить ему в Брюссель, сказать что-нибудь приятное? Нет, это будет совершенно жутко сочетаться с приготовлениями. Лучше завтра послать ему телеграмму. Открыть другие письма? Очень уж их много. Она выдвинула ящик, достала фотографию, вгляделась. Бедненький, круглая головушка, так он доволен, что стоит рядом с настоящим дипломатом. Как ужасен этот чистый взгляд. Как ужасна уверенность, что его с нетерпением ждут. Она вновь сунула фотографию в ящик. Короче говоря, он вернется не раньше, чем через неделю. Значит, семь дней она может быть счастлива с Солем, а там посмотрим. В любом случае, не стоит сегодня об этом думать.

В ванной комнате она выдавила пасту на зубную щетку и принялась тщательно чистить зубы, потом остановилась и склонилась над расписанием. Через десять минут поезд прибудет в Бург. Отлично, время у нее есть. Вперед! Чистить старательно, пять минут как минимум. Внезапно она вырвала изо рта щетку. Ведь иногда поезда сходят с рельс, и раненые стонут, придавленные осями вагонов. Не удосужившись даже прополоскать рот, она обратилась к Всевышнему с овернским акцентом – из-за полного рта пасты.

– Гошподи, пушть жавтра хочь все поезда шходят ш рельлш, и пушчь будет хочь шотни жертв, но шегодня пушчь вше будет нормально, пожалуйшча, Боженька шамый любимый, – сказала она, чтобы его задобрить. – Промыв рот, она продолжала свою молитву, пристрастную, как, впрочем, все молитвы. – Сделай это для меня, Господи, – пропела она, стараясь вложить в голос максимум женской прелести. Ты знаешь, как я люблю Тебя. Пожалуйста, прошу, не лишай меня этого вечера. Господи, сохрани и спаси поезд, на котором едет мой друг, – стыдливо заключила она, это определение показалось ей более подходящим для обращения к Всевышнему. – Она встала, зажала нос, изображая голос пастора. – Братья и сестры, я иду в ванную, сопровождаемая моим юным бюстом, довольно-таки обширным. Но прежде, если вы не против, я еще раз взгляну на фото одного типа, буквально пять секунд, чтобы оно не теряло своей потрясающей новизны. Вот, прекрасно, не дольше. И теперь, чуть-чуть перечитать телеграмму, которую он отправил сегодня, чтобы сделать мне приятное. Ну-ка, посмотрим, о чем там говорится.

Она театральным жестом развернула зеленый листок. Чудесное слово в конце текста поразило ее, как громом. О, радость, о, слава, и херувимы поют на небесах под крыльями больших ангелов, играющих на арфах, о, чудесный человек! Он подписался просто «Ваш». «Ваш» и более ничего! Как это прекрасно! Вдруг она нахмурила брови. Не написано ли слово «ваш» по инерции, как английский банкир небрежно подписывает письмо «Your». Нет, нет и нет, он сделал это нарочно! Это слово он употребил во всей полноте значения, имея в виду, что он принадлежит ей, только ей, что он ее имущество, ее собственность.

– Ваш, – прошептала она и вздохнула изо всех сил. – А теперь в ванну, пусть течет горячая вода. Давай, поторапливайся, кретин, – сказала она крану.

На табуретку возле ванны она положила фотографию, телеграмму, расписание, маленького медведя в мексиканской шляпе и отцовские часы. И поскольку рядом не было никого, кто мог бы над ней посмеяться, она поцеловала телеграмму и расписание. А если это не нравится дорогим сестрам, тем хуже для них. Она попробовала воду, решила, что температура в самый раз, развязала орденскую ленту, выскользнула из платья-парусника, залезла в ванну, вытянулась во весь рост, удовлетворенно вздохнула, вынула из воды ногу, пошевелила пальчиками и начала фантазировать, что они – пять ее сыночков, которые возвращаются из школы. А ну, быстрей умываться, скомандовала она им, и пять сыночков нырнули в воду. Затем она сделала несколько гребков руками, чтобы представить, что она в море. Затем она ладонью похлопала по дну ванны, чтоб при этом образовались пузырьки, которые приятно щекотали ей ляжки. Затем она снова вынула ногу, пошевелила пальцами, приказала им вести себя поспокойней, быстренько помыться и, взявшись за руки, мчаться в школу.