Текст книги "Три портрета эпохи Великой Французской Революции"

Ни одна из составных сил третьего сословия порознь не могла решить этой задачи. Буржуазия, стремившаяся освободиться от препятствовавших ее экономической инициативе пережитков средневековья, созревшая для того, чтобы стать у кормила правления и перестроить страну на новый, буржуазный лад, буржуазия одна, без союза с народом; была не в состоянии решить эту задачу. В той же мере и многомиллионное крестьянство, составлявшее подавляющее большинство населения страны, одно, без союза с буржуазией и беднейшими слоями города – рабочими, санкюлотами, тоже не могло решить этой задачи.

Сама объективная расстановка классовых сил в стране требовала максимального сплочения всех составных элементов третьего сословия в единый лагерь, вступавший в борьбу с могущественными силами старого режима.

Одолеть такого могущественного противника, как феодально-абсолютистский строй, можно было, только выступая сообща, сплоченно. В наше время мы бы сказали, что объективная необходимость требовала создания единого фронта против феодалов. В ту пору так не говорили, конечно. Но нашли иное превосходное определение, подчеркивавшее общность сплачивавших интересов: термин «народ». Народ (по-французски это звучало и peuple и nation) и нация – это и было слитое воедино то, что при неограниченной монархии имеиова лось третьим сословием.

Политическое чутье Мирабо подсказало ему правильное понимание особенностей сложившегося соотношения сил в стране и главные политические задачи момента.

В чем была сила политических выступлений Мирабо? Прежде всего в том, что его главный политический лозунг – единство, сплочение – объективно отвечал основному требованию времени.

Жан Жорес в «Социалистической истории французской революции» справедливо обратил внимание на то, что Мирабо в своих речах в местных штатах Прованса противопоставлял народ (под которым он подразумевал и буржуазию, и крестьянство, и рабочих) как сообщество производителей, как единство людей труда бесплодной привилегированной касте дворян, паразитическому меньшинству31.

Могут сказать, что и другие деятели предреволюционного времени ставили эти же вопросы. Это, конечно, верно. И нет недостатка в примерах. Но ежели, скажем, обратиться к одному из самых популярных произведений предреволюционного времени – к нашумевшей брошюре Сиейеса «Что такое третье сословие?», то легко заметить, что если он и ставит сходные вопросы, то сама тональность его изложения, манера трактовки вопросов совершенно иная. Приобретшие хрестоматийную известность первые три вопроса звучали так: «Что такое третье сословие? – Все.

Чем оно было до сих пор в политическом строе? – Ничем.

Чем оно хочет быть? – Стать чем-то»32. С робостью и подчеркнутой скромностью пожеланий Сиейеса резко контрастируют речи Мирабо.

В отличие от просительного тона Сиейеса Мирабо говорит языком требований, языком угроз. Его речь напориста, динамична, полна энергии.

В годы борьбы против фашизма и надвигавшейся опасности войны Ромен Роллан напомнил о стиле речей 1789 года: «В те времена французы знали полный смысл слова „хотеть“. Оно не означает: „Я хотел бы…“ Оно означает: „Я хочу“. Следовательно, я действую»33.

Мирабо был одним из тех, кто создал этот волевой, действенный стиль речей 1789 года. Он не просит, не высказывает благих пожеланий. Его речам присущ повелительный тон. Он говорит от имени народа, от имени всей нации. И народ, а не эти бездельники – дворяне будет определять судьбу страны.

Жорес полагал, что Мирабо был первым, кто прибег к угрозе всеобщей стачки производителей34. Возможно, Жорес здесь излишне нажимал на перо, как бы форсировал смысл речи Мирабо. Несомненно, Мирабо и в самом деле подчеркивал, что само существование привилегированных сословий полностью зависит от людей труда, будь то предприниматель или простой рабочий. Для речей Мирабо этого времени весьма симптоматично, что он говорит не о противоречиях, имевшихся в реальной жизни между хозяевами и рабочими, между богатыми и бедными, а о том, что их объединяет. Все эти люди, занимающиеся производительным трудом, создающие материальные ценности, эти самые полезные люди полностью бесправны и должны подчиняться бездельникам и кутилам, хвастающимся тем, что в их жилах якобы течет голубая кровь. Этот подход, который в иную эпоху можно было, по терминологии XX века, назвать оппортунистическим, в XVIII столетии, на пороге буржуазной революции, был исторически оправдан. В ту пору, когда над Парижем еще высилась казавшаяся несокрушимой крепость-тюрьма Бастилия, когда тысячелетняя монархия с ее огромным аппаратом насилия представлялась неодолимой силой, объективные задачи близящейся революции повелительно требовали сплочения всех сил третьего сословия.

Конечно, классовые противоречия внутри третьего сословия сохранялись, но не о них надо было в тот момент говорить. Более того, все то, что разъединяло третье сословие, все спорные или неюешенные воппог.т,т rtirменно должны быть отодвинуты в сторону. На первый план следовало выдвигать то общее, что сближало, что делало необходимым боевой союз всех сил третьего сословия против общего врага.

В 1788-1789 годах буржуазия смело шла на союз с народом. И это придавало ей силу. Народ видел в ту пору в буржуазии прежде всего союзника в борьбе против ненавистных деспотических порядков и феодальной эксплуатации. Все были жизненно заинтересованы в том, чтобы положить конец феодализму.

Сила Мирабо в том и была, что он понял сложившуюся ситуацию лучше, глубже, яснее, чем кто-либо из его современников. Ему тем легче было это понять, что такой ход идей отвечал внутреннему строю его мыслей и чувств. Однако не следует терять из виду, что при всей неукротимой энергии, при всей искренности его презрения, его афишируемой вражде к аристократии, к спесивому дворянству, от которых он столько натерпелся за свою предшествующую жизнь, сам он по своему внутреннему складу, привычкам, психологии все-таки оставался сеньором, барином, аристократом, так никогда и не слившимся полностью с простым народом, интересы которого он в то время вполне искренне защищал.

Исключительная популярность Мирабо, огромный авторитет, который он быстро приобрел первоначально в Провансе и отголоски которого стали слышны во всей Франции, объяснялись не столько его ораторским даром, сколько ясностью и определенностью его политической программы, отвечавшей требованиям того времени. Никто с такой убедительностью и силой не сумел обрисовать главные задачи, стоявшие перед Францией в тот момент, как Мирабо. В этом разгадка тайны его ошеломляющего успеха. Каждая его речь заканчивалась грандиозной овацией аудитории. Молодежь распрягала лошадей его экипажа и везла либо несла его на руках. Банкиры, крупные купцы, базарные торговки рыбной снедью, портовые рабочие окружали его в Марселе густой толпой, забрасывая цветами и выкрикивая: «Да здравствует Мирабо – отец отечества!»

Мирабо был избран одновременно депутатом в Генеральные штаты от третьего сословия города Экса и города Марселя. Но поскольку в Эксе он был избран первым в избирательном списке, а в Марселе четвертым, он отдал предпочтение городу Эксу.

Униженное и испуганное его беспримерным успехом дворянство Прованса избрало своим депутатом его младшего брата виконта Мирабо, прозванного за приверженность к горячительным напиткам «Мирабо-боч-ка», стремившегося, но так и не набравшегося храбрости выступить против своего старшего брата с крайне правых позиций.

Избрание Мирабо депутатом сопровождалось новой полной манифестаций народа в его честь. Он приобрел в Провансе такой непререкаемый авторитет, что когда в Марселе возникли крупные народные волнения, вызванные провокационными или бессмысленно раздражающими действиями местных властей, то комендант Марселя Караман, еще недавно презрительно отзывавшийся о Мирабо, вынужден был в почтительно-смиренных выражениях просить самого авторитетного в Провансе руководителя третьего сословия лично вмешаться, чтобы успокоить народ и спасти ему жизнь.

Мирабо пришлось ехать в Марсель. Его речи, обращенные непосредственно к народу, внесли успокоение в городе. Он наводит порядок и в Эксе. Не занимая никакой должности, не имея никакого официального положения, он становится в сущности главным политическим арбитром провинции Прованса.

По собственной инициативе, ни с кем не советуясь, он принимает решение о создании вооруженных отрядов, сформированных из добровольцев третьего сословия. Так по существу еще ранее, чем в Париже, Мирабо становится фактическим организатором национальной гвардии – вооруженной силы третьего сословия, вооруженной силы приближающейся революции. С Мирабо все должны отныне считаться. К каждому его слову прислушивается не только восторженно приветствующая его народная толпа, но еще вчера так безрассудно, высокомерно отвернувшееся от него дворянство. Ведь этот человек, пожелай он только, мог бы без каких-либо препятствий стать диктатором Прованса.

Но Мирабо это ни к чему. Он торопится в Париж, в Версаль. Там только и начнется настоящая, большая игра. Он уезжает в экипажах, забросанных доверху цветами, его провожает до самой границы Прованса и Дофине эскорт всадников из молодежи с факелами в руках.

Какая странная, превратная судьба у этого человека! Двадцать лет гонений, преследований, унижений, тюремных заключений и почти мгновенно полное изменение судьбы, триумф, всеобщее признание, почет и слава.

XVIII

5 мая 1789 года в Версале, в так называемом зале Малых забав, вступительной речью короля и докладом Жака Неккера – фактического главы правительства– состоялось торжественное открытие Генеральных штатов.

Депутаты разделены на три сословия. В нарядных одеждах, в широкополых шляпах с перьями, в туфлях на высоких красных каблуках, живописными рядами, строго сохраняя свою обособленность, в уверенных и непринужденных позах стоят представители дворянства.

В пышных сутанах и строгом черном одеянии по другую сторону также с сознанием своей важности и значительности стоят представители духовенства.

И наконец, поодаль, как бы на втором плане, с непокрытыми головами в однообразном одеянии жмутся друг к другу представители самого многочисленного третьего сословия. По установленному королевским указом порядку, третьему сословию, представляющему девять десятых всей нации, предоставлено 600 мест – столько же, сколько духовенству и дворянству вместе.

В зале царит оживление. Все охвачены нетерпеливым ожиданием. Все ждут, что в тронной речи Людовика XVI будут возвещены великие реформы, преобразования, призванные обновить и возродить страну.

Депутаты третьего сословия, либо никогда здесь не бывавшие, либо бывавшие крайне редко и только в роли просителей, в этих великолепных, нарядных апартаментах чувствуют себя робко и неуверенно. Лишь один среди них с высоко поднятой головой непринужденно, спокойно разглядывает присутствующих. Это граф де Мирабо. Но и он в толпе депутатов третьего сословия мало заметен. Да на него и не обращают большого внимания.

Слава сопровождала его лишь по дорогам Прованса. В соседних провинциях, в Париже, в Версале все приходилось начинать сначала.

В зале «Малых забав» и других покоях великолепного королевского дворца в Версале, где заседали Генеральные штаты, было совсем не просто заставить прислушаться к своему голосу. Среди депутатов Генеральных штатов было немало людей, имевших уже громкое имя в стране и внутренне предрасположенных к тому, чтобы играть роль лидера или влиятельного советника третьего сословия. Самым популярным и авторитетным был, бесспорно, маркиз до Лафайет, участник войны за независимость Америки, генерал американской армии, друг Вашингтона; он слыл «героем Нового и Старого Света» и, хотя и был избран в Генеральные штаты от дворянства, был бесспорно самым крупным авторитетом для депутатов третьего сословия.

Широкой известностью пользовались и ничем внешне не примечательный аббат Сиейес; важный, степенный, всегда самоуверенный ученый-астроном Байи; адвокат из Бретани Рено Шапелье, крепкий, коренастый человек, с первых дней заседаний считавший своим долгом выступать по любому вопросу; Шарль де Ламетт, происходивший из старинной аристократической фамилии, стяжавший себе широкую известность своим активным участием в американской войне; один из самых молодых депутатов (в 1789 году ему было двадцать восемь лет), Антуан де Барнав, умный, энергичный, превосходный оратор; коварный и лукавый князь Талей-ран, избранный депутатом от духовенства; и среди них скромный и еще никому не известный депутат от Арра-са Максимилиан де Робеспьер – сколько выдающихся политических деятелей, большинство из которых претендовало играть в этом Собрании первую роль. Когда проходили по залу Лафайет, Байи или Сиейесчи другие, никому не ведомые депутаты из провинции, составлявшие большинство представительства третьего сословия, перешептывались между собой: «Смотрите, вот идет Лафайет», «Вот идет Сиейес».

Среди этих соперничающих честолюбий Мирабо было нелегко выдвинуться вперед, завоевать симпатии или хотя бы заставить слушать себя. Было бы ошибочным сказать, что его не знали, что его имя оставалось неизвестным. Нет, у него была определенная известность. Но сама эта известность, весьма двусмысленная, скорее таила в себе предубеждение против него. Шумные, скандальные события его предшествующей жизни с большей или меньшей степенью достоверности, нередко со многими преувеличениями доходили и до провинциальных буржуа. К нему относились с недоверчивостью и настороженностью. Максимилиан Робеспьер в письме к своему другу Бюиссару от 24 мая 1789 года, давая характеристику наиболее заметных депутатов Генеральных штатов, о Мирабо писал: «Граф Мирабо не имеет никакого влияния, потому что его нравственный облик не внушает к нему доверия»35. Эти строки из частного письма Робеспьера, никогда ранее не встречавшегося с Мирабо, отражали ходячее мнение, господствующее в Версале, о депутате третьего сословия от Прованса.

Мирабо с его острым политическим чутьем, конечно, догадывался об этих настроениях. Но это его не смущало. Вкусив в Провансе от плодов дерева Славы, он был теперь уверен в себе и знал источник своей силы.

С первых же дней работы Генеральных штатов третье сословие натолкнулось на препятствие на первый взгляд формально процедурного характера – как проверять полномочия депутатов, как проводить голосование: по сословиям или сообща. За этой формальной стороной скрывалась одна из главнейших проблем будущего. Привилегированные сословия, поддерживаемые королем, настаивали на сословном голосовании. И именно поэтому, так как два всегда больше одного, депутаты третьего сословия категорически возражали, настаивая на персональном, поименном голосовании. Возникший на этой почве конфликт столько раз описан во всех работах по истории французской революции, что нет нужды здесь рассказывать все его перипетии, затянувшиеся почти на два месяца, поставив под угрозу саму будущность представительного органа, собравшегося в Версале. В ходе этих дебатов Мирабо несколько раз выступал: 18, 27, 28 мая. Исключительная сила его голоса и выразительность его речи заставили аудиторию слушать его со вниманием, хотя еще и не завоевали ему симпатий. Лишь одной неожиданной, импровизированной речью 11 июня, когда по ходу прений он счел необходимым выступить в защиту одного из своих друзей, журналиста дю Ровера, которого один из предыдущих ораторов требовал удалить из зала как недепутата, Мирабо сумел приковать к себе внимание всей аудитории. Эта краткая речь, как почти всегда в импровизациях Мирабо, была произнесена страстно и вдохновенно. Впервые речь Мирабо была встречена аплодисментами всего зала.

Решающий перелом произошел на знаменитом заседании 23 июня 1789 года, когда явившийся обер-церемониймейстер двора маркиз де Брезе зачитал распоряжение короля, предписывающее депутатам немедленно разделиться по сословиям и заседать раздельно.

Депутаты третьего сословия были в замешательстве. Открыто воспротивиться королевскому приказу? На это не хватало смелости. Подчиниться ему? Это значило капитулировать и добровольно отдать все с таким трудом завоеванные за два месяца позиции. Вероятно, мысленно каждый из присутствующих задавал себе вопрос: «Что же делать? Как поступить?»

И в это мгновение растерянности и колебаний Мирабо уверенным, почти повелительным тоном ответил де Врезе: «Вы, кто не имеет среди нас ни места, ни голоса, ни права говорить, идите к Вашему господину и скажите ему, что мы находимся здесь по воле народа и нас нельзя отсюда удалить иначе, как силой штыков». Зал облегченно вздохнул. Казавшаяся почти неразрешимой дилемма мгновенно предстала легко и просто преодолимой.

Как свидетельствовали многочисленные очевидцы или современники событий, эта короткая реплика Мирабо произвела такое огромное впечатление на присутствующих не только существом своего содержания, но и тем, как она была произнесена. У маркиза де Врезе был слабый, еле слышимый голос, и зачитываемый им текст он произносил неуверенно, робко, с запинками, прилагая заметные, но бесплодные усилия к тому, чтобы быть услышанным в дальних рядах. Мирабо, говоривший со своего места без каких-либо усилий, своим могучим басом, твердо и уверенно, резко контрастировал с церемониймейстером короля. Растерянный, потерявший всякую самоуверенность, де Брезе поспешно удалился из зала.

С этого дня, с этой исторической фразы, на которой почти двести лет воспитывалось поколение французских школьников, Мирабо вошел в мировую историю. До 23 июня он был лишь одним из депутатов третьего сословия, более или менее удачно выступавшим в Собрании.

С 23 июня он стал вождем революции, более того, ее воплощением. Имя Мирабо и революция стали неотделимыми.

Как известно, эта знаменитая реплика Мирабо послужила поводом "для многочисленных изысканий историков. Подобно всем историческим фразам, она была взята под сомнение. Ряд авторов брали под сомнение достоверность этой ставшей классической формулы, скрупулезно изучали условия, обстановку, мелкие детали знаменитого заседания 23 июня, иные доходили до самых крайних утверждений, что вся эта историческая сцена была чуть ли не мифом. Возможно и даже вероятно, что в некоторых из этих критических этюдов есть элементы достоверного или какие-либо аргументы, заслуживающие внимания. Однако при всем том подавляющее большинство источников того времени с неопровержимостью подтверждает основное содержание заседания 23 июня и решающую роль, сыгранную в этот день Мирабо.

Мы не можем здесь вдаваться в рассмотрение и сравнительное сопоставление всех высказываемых по этому поводу соображений. Да в этом и нет надобности. Историческая наука знает немало иных примеров возникновения длительных, с привлечением различных аргументов споров ученых по поводу тех или иных событий, прозванных историческими. Чтобы не ходить далеко за примерами, напомним хотя бы пристрастные споры и взаимоисключающие версии, возникшие по поводу знаменитой фразы Кам-бронна под Ватерлоо: «Гвардия умирает, но не сдается».

Каковы бы ни были расхождения спорящих сторон по поводу тех или иных подробностей событий, сам факт остается неоспоримым; такие вещи не выдумываются.

Так и история Великой французской революции, как она представлялась всегда последующим поколениям, уже невозможна без этой знаменитой реплики Мирабо. С этого полного достоинства и уверенности в своих силах ответа Мирабо представителю королевской власти и начинается, собственно, открытое сопротивление и противодействие третьего сословия абсолютной монархии. С этого же дня следует датировать и превращение Мирабо в общепризнанного лидера Национального собрания. Все иные претенденты на первую роль – Ла-файет, Сиейес, Байи, Мунье, позволявшие себе еще вчера с чуть замаскированным недоверием и даже некоторым пренебрежением относиться к этому аристократу со скандальным прошлым, представлявшему третье сословие Прованса, теперь должны были потесниться, предусмотрительно пропуская его вперед. Как это было и в Провансе, Мирабо завоевал прежде всего симпатии народа. Париж до сих пор его не знал. После 23 июня Мирабо стал кумиром народа. Простые люди, мастеровые, рыночные торговцы, завсегдатаи вечерних кабачков передавали из уст в уста преувеличенные рассказы об этом графе огромного роста и с такой мощью голоса, что он тушит им свечи, повторяя разукрашенные фантазией легенды о его невероятных подвигах.

Почти с первых дней созыва Генеральных штатов Мирабо стал издавать газету под названием «Journal des E'tats gйnйraux» («Газета Генеральных штатов»). Неккер, которого он критиковал на страницах своей газеты, проявляя присущее ему отсутствие политического такта, запретил ее. Через день Мирабо вновь выпустил ту же самую газету под измененным названием: «Письма к моим избирателям». Эта неловкая и оставшаяся вполне бесплодной полицейская акция Неккера в большой степени способствовала росту популярности газеты Мирабо. Хотя формально газета была адресована избирателям Прованса, она стала одной из самых читаемых газет в Париже. Ее раскупали нарасхват.

В отличие от Марата, «делавшего» свою газету «Друг народа» фактически собственными силами, в одиночку, газету Мирабо подготавливало его «ателье». Трудно сказать, как велико было непосредственное участие Мирабо в написании собственно литературного текста. Вероятнее всего, оно было незначительным. На это у него просто не хватило бы ни времени, ни сил. Но он ощупью, стихийно приближался к роли редактора газеты более позднего времени. Он определял направление газеты, ее политическую линию, он давал оценки тем или иным событиям и людям. Его сотрудники, подготавливавшие тексты, шедшие в очередной номер, и организовывавшие ее печатание, оставались неизвестны читателям. Единственное имя, повторяемое на страницах газеты, было имя Мирабо. Но среди этих анонимных сотрудников, своего рода литературных «негров», было немало выдающихся и безусловно способных людей – К. Демулен, Клавьер и другие.

XIX

С 23 июня, со времени своей знаменитой реплики де Брезе, выведшей Национальное собрание из тупика, и на протяжении всего начального этапа революции Мирабо ходом вещей стал играть роль одного из главных руководителей Национального собрания. Его интуиция, быстрая, почти мгновенная реакция на меняющуюся обстановку, свободная ориентация в требованиях большой политической сцены подсказывали ему выступления и практические предложения Собранию, почти всегда встречавшие широкое одобрение большинства депутатов.

Так, на том же заседании 23 июня Мирабо выступил вторично с превосходно аргументированным предложением декрета о неприкосновенности личности депутатов Национального собрания. Предложение это не только импонировало чувствам каждого из депутатов, оно имело и важное принципиальное значение. Депутаты, как представители нации, обретая иммунитет неприкосновенности, ставились выше законов монархии и королевской воли.

Внесенное Мирабо предложение было с энтузиазмом одобрено Собранием и обрело силу закона. Было принято также постановление опубликовать речь Мирабо.

Практически после заседания 23 июня длившееся два месяца препирательство между сословиями было прекращено. Большинство депутатов духовенства и дворянства, а затем и даже самые косные из них присоединились к Национальному собранию. И если первоначально депутаты первого и второго сословий садились еще особняком, то постепенно и эти различия стирались. Сословное разделение ранее всего перестало существовать в Национальном собрании; сословия были здесь фактически уничтожены. Здесь были только представители нации, и никакая иная трактовка была уже невозможна.

Мирабо теперь становится лидером, выразителем мнения большинства Национального собрания. Он угадывает и своим сильным уверенным голосом высказывает вслух то, что смутно еще, не осознанно до конца формируется в сознании депутатов.

Его теперь можно часто услышать с трибуны Собрания. После решающего дня 23 июня Мирабо выступает 27 июня, 2 июля, 3, 8, 9, 11, 15, 16 июля и т. д.36 Некоторые из этих речей имеют большое политическое значение и существенно важны для хода политической борьбы в стране. Так, Мирабо был первым, кто, правильно рдзгадав контрреволюционные планы крайних элементов, взявших верх при дворе, столь же обоснованно, с точки зрения политической тактики потребовал от имени нации немедленного удаления войск из окрестностей Парижа и Версаля.

С первых чисел июня в Версаль и в предместья столицы один за другим вступали полки, прибывавшие из дальних провинций королевства. Были подтянуты значительные силы артиллерии. Район Парижа и Версаля был превращен в вооруженный лагерь.

Против кого сосредоточивались эти грозные вооруженные силы?

8 июля Мирабо поднялся на трибуну Собрания и во взволнованной, но хорошо рассчитанной речи заявил, что самым безотлагательным требованием, побуждающим его отвлечь Собрание от обсуждения общих важных проблем, является прямая опасность, угрожающая народу, его кровным интересам и представителям нации. Мирабо привлек внимание депутатов к внушавшему крайнее беспокойство сосредоточению войск и артиллерии вокруг Версаля и Парижа. Он заявил, что Национальное собрание обязано от имени всей нации обратиться к монарху с требованием немедленного вывода из зоны Парижа и Версаля угрожающих им войск.

Мирабо зачитал составленный им проект адреса королю. Он предлагал заменить королевские вооруженные части национальной гвардией, созданной самим народом, на которую следовало возложить поддержание порядка37.

Сохраняющий почтительность выражений, этот адрес тем не менее повторял основные требования, сформулированные в речи Мирабо: немедленный вывод королевских вооруженных сил и замена их национальной гвардией. И речь Мирабо, и предложенный им адрес встретили единодушное одобрение Собрания.

Робеспьер в письме к тому же Бюиссару от 23 июля 1789 года писал уже в совершенно ином тоне, чем раньше, о роли Мирабо: «Вы, конечно, знаете об адресе королю, представленном от имени Национального собрания и составленном графом Мирабо, который с некоторых пор очень хорошо себя проявил. Это подлинно возвышенное произведение, полное величия, правды и энергии»38.

Выступления Мирабо в Национальном собрании 9 июля были в сущности первым политическим призывом к мобилизации сил народа и Национального собрания на противодействие контрреволюционным замыслам двора. То была первая политическая речь в цепи последующих выступлений других известных или безвестных ораторов, подготовивших народное восстание 14 июля 1789 года.

Мирабо проявил ту же политическую зрелость и быстроту политической реакции в последующих событиях.

Король ответил Национальному собранию, что находящиеся под Парижем и Версалем войска сосредоточены там исключительно в целях поддержания надлежащего порядка, но ежели они кого-то смущают, то он готов перевести Генеральные штаты в Нуайон или Суассон, а сам переехать в Компьеп, откуда он будет поддерживать связь с Собранием. Зачитанный на заседании Национального собрания 11 июля, этот ответ короля был встречен громкими аплодисментами депутатов.

Лишь один Мирабо, поднявшись на трибуну, решительно отверг это предложение монарха. Он заявил, что, как и другие депутаты, он разделяет веру в добрТае намерения короля. Но есть еще министры, есть администрация, есть силы, стремящиеся к обострению обстановки. «Ответ короля – это в действительности отказ. Вместо того чтобы удалить войска, нам, Собранию, предлагают самим удалиться в Нуайон или Суассон, где бы мы оказались окруженными со всех сторон войсками. Мы не станем даже обсуждать эти предложения; мы об этом не просили и не будем просить; мы требовали в адресе вывода войск, и мы вновь настаиваем на том же»39.

Выступление Мирабо оказало отрезвляющее влияние на Собрание. В самом деле, против кого направлены эти грозные военные силы? Не следует ли ожидать, что в первую очередь они будут двинуты против Национального собрания? Разве не очевидно, что силой штыков партия деспотизма попытается перечеркнуть все завоеванное с таким трудом до сих пор?

С 11 июля в Париже в различных слоях общества широко распространились передаваемые шепотом слухи о том, что в самые ближайшие дни двор осуществит военный переворот: Собрание будет разогнано, мятежные главари Мирабо, Лафайет, Сиейес, Байи будут арестованы. Стрелка часов будет переведена назад; Франция вернется к временам Людовика XIV.

Как показали последующие события, эти слухи довольно точно передавали действительные намерения королевского двора.

С 11 до 15 июля нигде не отмечено ни одного выступления Мирабо. В решающие исторические дни 12 – 14 июля, когда на сцену выступает главная действующая сила – народ, когда под его ударами 14 июля рушится казавшаяся неприступной твердыней абсолютизма Бастилия, имя Мирабо нигде не встречается и не упоминается. Позже это давало почву для кривотолков, неблагоприятных для трибуна. Но они должны быть решительно отвергнуты. Мирабо действительно не участвовал в событиях 13 и 14 июля. Причина была вполне уважительной. 13 июля умер его отец. Он, старший сын, выехал на похороны. 15 июля он был уже на заседании Национального собрания и одним из первых поднялся на трибуну.

Несмотря на падение Бастилии, исход революции еще полностью не определился и положение в столице оставалось крайне угрожающим, так как Париж и Версаль были наводнены войсками, преимущественно иностранными наемниками.

В короткой энергичной речи, обращенной к членам третьей депутации Собрания, направленной к королю с требованием вывода войск, Мирабо говорил: «Скажите королю, что иностранные орды, которыми мы со всех сторон окружены, вчера принимали визит принцев и принцесс, их фаворитов и фавориток… Скажите ему, что всю ночь эти иностранные сателлиты, купавшиеся в вине и золоте, в своих разнузданных разглагольствованиях предсказывали порабощение Франции и высказывали вслух свои воинственные намерения разгромить Национальное собрание»40. Мирабо сравнивал эти сцены с началом Варфоломеевской ночи.

Но революция, начавшаяся с падения Бастилии в Париже, в течение нескольких дней могучей волной прокатилась по всей Франции. И в больших городах, и в малых, как только туда доходила весть о падении Бастилии, она мгновенно, как огонь, поднесенный к пороховому погребу, вызывала взрыв народной ярости. Повсеместно толпы людей выходили на улицу, своею волей смещали старые органы власти и заменяли их новыми выборными органами городского самоуправления – муниципалитетами, составленными в основном из представителей буржуазии. В ряде городов разгон старых властей сопровождался разрушением местных «бастилий», тюрем, городских ратуш, домов наиболее ненавистных народу представителей старой власти. В Труа народ убил мэра города, разгромил ратушу и, захватив склад соли, заставил продавать ее по дешевым ценам. В Страсбурге народ также разгромил здание ратуши. Полным хозяином улиц народ стал в Амьене, Руане и других городах.