Текст книги "Воспоминания"

Глава 20
Бомбы

Опьянение первых месяцев, в которые меня ввергли создание новой организации, успех, признание, скоро уступило место времени забот и все усложняющихся проблем. Обеспокоенность вызвалась не только нехваткой рабочих рук, нерешавшимися вопросами снабжения и придворными интригами. Воздушные налеты британской авиации заставляли меня забыть о Бормане, Заукеле и «центральном планировании». В то же время они способствовали росту моего престижа, потому что, несмотря на причиняемый ущерб, производили мы все же не меньше, а больше.

Эти налеты обрушили войну в наш быт. В горящих и опустошенных городах мы день за днем на себе чувствовали войну во всей ее реальности, и это побуждало нас к предельному трудовому напряжению.

Не сломили они и волю к сопротивлению народа. Напротив, из посещений заводов, из контактов с простыми людьми, я скорее вынес впечатление о растущем ожесточении. Не исключаю, что потери 9% продукции, как мы их оценивали (1), были с лихвой компенсированы трудовыми усилиями.

Наиболее чувствительные потери возникли вследствие крупномасштабных мер противовоздушной обороны. 10 тыс. тяжелых зенитных орудий уставились в 1943 г. в небо Рейха и оккупированных западных территорий (2). А ведь их можно было бы использовать в России против танков и иных наземных целей. Без второго, воздушного, фронта над нашей родиной наша противотанковая мощь, уже только имея в виду одни боеприпасы, примерно удвоилась бы. К тому же она отвлекала сотни тысяч молодых солдат. Треть оптико-механической промышленности была занята выполнением заказов для приборов наведения противозенитных батарей, в продукции электротехнической промышленности до половины объема занимали радарные установки и приборы связи и оповещения ПВО. Поэтому обеспечение наших фронтовых частей современной аппаратурой, несмотря на высокий уровень развития немецкой промышленности электрооборудования и оптики, было много хуже, чем в вооруженных силах Запада (3).

Представление о том, какие трудности на нас надвигаются уже в следующем году, мы получили в ночь с 30 на 31 мая 1942 г. во время налета англичан на Кельн, когда они, собрав все силы, задействовали 1046 бомбардировщиков.

По чистой случайности на следующее утро Мильх и я были вызваны к Герингу, пребывающему на этот раз не в Каринхалле, а в замке Фельденштайн во франконской Швейцарии. Рейхсмаршала мы застали в дурном расположении духа. Он не желал признать достоверность донесений о бомбардировке. «Такое количество бомб просто невозможно сбросить за одну ночь, – рычал он на своего адъютанта. – Свяжите меня с гауляйтером Кельна». Мы стали свидетелями абсурдного телефонного разговора. «Доклад Вашего полицай-президента – вонь и ложь!» Гауляйтер, по-видимому, возражал. «А я Вам говорю как рейхсмаршал, что сообщенные цифры просто немыслимо высоки. Как мы можем докладывать нашему фюреру подобные фантазии!» Насколько можно было судить, гауляйтер на другом конце провода стоял на своем. «Как Вы думаете считать зажигалки? Ведь Ваши цифры – всего лишь оценка. А я еще раз повторяю Вам, что они во много раз завышены. Все неверно! Немедленно же скорректируйте Ваши цифры в донесении фюреру. Вы что, хотите сказать, что я вру?! Я уже отправил фюреру свое донесение с настоящими цифрами. И они окончательные!»

Как если бы ровно ничего не произошло, после обсуждения Геринг показал нам свой дом, бывшее жилье его родителей. Как в самые мирные времена, он приказал принести чертежи строительства, объяснял нам, какой великолепный замок потеснит в этих древних руинах скромный бидермайеровский дом его родителей. Но перво-наперво он хотел бы соорудить надежный бункер. И для него уже были готовы чертежи.

Тремя днями позднее я был в ставке. Возбуждение, вызванное налетом на Кельн, еще не улеглось. Я рассказал Гитлеру о странном телефонном разговоре между Герингом и гауляйтером Гроэ. Конечно, я высказал предположение, что данные Геринга, вероятно, ближе к истине, чем сообщенные гауляйтером. Но у Гитлера уже сложилось свое мнение на сей счет. Он предъявил Герингу информацию вражеской прессы о численности бомбардировщиков и сброшенных бомб. Они были еще выше, чем в донесении кельнского гауляйтера (4). Гитлер был страшно возмущен тактическим финтом Геринга, но частично возлагал вину и на штаб люфтваффе. На следующий день он принял Геринга как обычно, и вопрос этот не затрагивался.

Уже 20 сентября 1942 г. я обратил внимание Гитлера на то, что из-за прекращения поставок танков с завода в Фридрихсхафене и подшипников из Швейнфурта мы окажемся в трудном положении. Гитлер приказал создать вокруг этих городов усиленную противовоздушную оборону. Уже в 1943 г. можно было бы внести перелом в ход войны, если бы, как мне это стало ясно довольно рано, перейти от малоосмысленных бомбардировок по огромным площадям к селективным налетам на центры оборонной промышленности. 11 апреля 1943 г. я предложил Гитлеру поручить группе промышленников определить в качестве первоочередных целей решающе важные для советской экономики объекты энергетики. Но через месяц не мы, а британская авиация предприняла первую попытку решительно повлиять на ход войны нанесением одного уничтожающего удара по центральному нервному узлу военной промышленности, в расчете на эффект прогрессирующего паралича. Ведь можно привести в негодность мотор, вытащив всего-навсего какую-нибудь малюсенькую деталь. 17 мая 1943 г. девятнадцать бомбардировщиков британских королевских ВВС предприняли попытку уничтожением плотин в Рурской области вывести из строя оплот нашей промышленности вооружений.

Доставленное мне ранним утром донесение было чрезвычайно тревожным. Крупная плотина, перекрывающая долину Мене, была разрушена, и вода вырывалась наружу. О трех других плотинах информации пока еще не поступало. На рассвете мы приземлились на аэродроме в Верле, успев с воздуха посмотреть на картину разрушений. Электростанция у подножья разрушенной плотины, со всем ее тяжелым оборудованием, была начисто сметена. Поток затопил долину Рура.

Внешне незаметным, но тяжким следствием наводнения оказался выход из строя насосных станций во всей долине Рура – они были забиты песком и илом. Промышленность замерла, под угрозой оказалось водоснабжение населения. Мой доклад, почти немедленно же направленный в ставку, «произвел на фюрера, – как это зафиксировал дневник ставки, – сильное впечатление. Документы им оставлены у себя» (5).

Англичанам все же не удалось разрушить три оставшиеся плотины, что повлекло бы почти полную остановку системы водоснабжения всей Рурской области на летние месяцы. Самая высокая из них, в Зорпетале, пострадала от прямого попадания. Я в тот же день побывал там. Пролом от попадания оказался, к счастью, чуть выше уровня водоема. Еще бы на несколько сантиметров глубже – и небольшой сочащийся ручей превратился бы в ревущий поток, который смел бы насыпную, из земли и скальных глыб, плотину (6). Этой ночью англичане, совершившие налет всего несколькими бомбардировщиками, были близки к гораздо более крупному успеху, чем все предыдущие налеты тысяч самолетов. Они допустили всего одну, до сих пор непостижимую для меня ошибку: они разделили свою эскадру бомбардировщиков и тогда же уничтожили плотину в Эдертале, отстоявшую на семьдесят километров и не имевшую ни малейшего значения для снабжения Рура водой (7).

Уже через несколько дней 7 тыс. рабочих, переброшенных мною со строительства Антлантического вала, принялись за восстановительные работы на плотинах Мене и Эдер. Вовремя, до начала осенних дождей, 23 сентября 1943 г. брешь в плотине Мене, подводной глубиной в 22 м и надводной высотой в 77 м, была перекрыта (8). Поэтому удалось накопить осенне-зимние осадки для нужд будущего лета. В ходе ремонтных работ английская авиация упустила свой второй шанс: достаточно было всего нескольких бомб, чтобы разрушить видные издалека стройплощадки, а попадание нескольких зажигалок спалило бы дотла строительные леса и опалубки.

После таких уроков я все время спрашивал себя и других, почему наши ВВС с их существенно сократившимися возможностями не предпринимают таких же точечных высокоэффективных налетов? В конце мая 1943 г., через две недели после акции англичан, я повторил Гитлеру свое предложение о создании рабочего штаба, который бы отобрал наиболее важные цели в индустриальном потенциале противника. Как это часто и бывало, Гитлер, однако, заколебался: «Мне представляется малоперспективным пытаться убедить Генеральный штаб ВВС в продуктивности привлечения для консультаций по выбору целей коллег из мира промышленности. Я уже неоднократно обращал на это внимание генерала Ешоннека. Ну, – закончил он как-то неопределенно, – попробуйте как-нибудь сами переговорить с ним об этом». Было ясно, что Гитлер не собирался сказать свое веское слово: ему не доставало понимания решающего смысла подобных операций. Вне всякого сомнения, он уже ранее, между 1939 г. и 1941 г. упустил свой шанс, когда бомбил английские города без всякой увязки с войной подводных лодок; тогда слоедовало бы нанести удары прежде всего по тем английским верфям, производственные возможности которых из-за необходимости обеспечения конвоирования транспортных судов уже были на пределе. И вот теперь он снова не уловил шанс. Да и англичане безголово действовали так же, если не считать того единственного удара по плотинам.

Несмотря на скепсис Гитлера и вполне сознавая свое бессилие повлиять на стратегию люфтваффе, я все же не сдался. 23 июня я сформировал из экспертов-индустриалов комиссию по определению приоритетных целей для воздушных налетов (9). Наша первая рекомендация касалась британской угледобывающей промышленности, о которой в специальной литературе были исчерпывающие данные – основные центры, местоположение, производственные мощности и проч. Но рекомендация эта опоздала года на два: у нас уже не было сил для подобных операций.

Учитывая это, следовало бы принять другое совершенно очевидное решение – ударить по русским электростанциям. Как показывал опыт, в этом случае можно было не опасаться отпора сколь-либо систематически организованной ПВО. Кроме того, энергетическое хозяйство СССР имело одну структурную особенность. Тогда как на Западе в ходе поступательного промышленного развития сложилась система, связывающая воедино многие электростанции средней величины, в Советском Союзе были, по преимуществу в комплексе с широко раскинувшимися промышленными центрами, возведены гигантские электростанции (10). Основная часть всего электроснабжения Москвы, к примеру, обеспечивалась единственной электростанцией в верховьях Волги. В то же время, согласно полученной нами информации, в советской столице было сосредоточено до 60% производства необходимых деталей для оптического и электротехнического оборудования. Разрушением всего нескольких электростанций на Урале можно было бы парализовать выплавку стали и выпуск танков и боеприпасов. Прямое попадание в турбины или в трубы подачи к ним воды обрушило бы такие водные массы, что разрушительный эффект был бы во много раз больше, чем от несчетного количества бомб. А так как советские электростанции сооружались часто с привлечением немецких фирм, то мы могли получить о них весьма точные сведения.

26 ноября Геринг отдал приказ придать 6-му воздушному корпусу под командованием генерал-лейтенанта Рудольфа Майстера бомбардировщики дальнего действия. В декабре соединения были сосредоточены под Белостоком (11). Мы изготовили из дерева макеты электростанций для тренировки летчиков. В начале декабря я поставил Гитлера в известность о том, что Мильх сообщил начальнику штаба люфтваффе Гюнтеру Кортену, с которым у него были дружеские отношения, о наших планах. 4-го февраля я писал последнему: «Еще и сегодня налицо благоприятные перспективы воздушных операций против Советского Союза… Я определенно надеюсь, что это (имелись в виду налеты на электростанции в районе Москва – Верхняя Волга) может оказать серьезное воздействие на боеспособность Советов». Успех, как и всегда в подобных случаях, зависел от нескольких случайных факторов. Конечно, я не верил, что успех бомбардировок будет иметь решающее значение. Но я все же надеялся, что я и отметил в письме Кортену, на такое ослабление наступательного потенциала русских, который, даже и с учетом американских поставок, смог бы быть компенсирован лишь через несколько месяцев.

И снова мы опоздали на два года. Зимнее наступление русских заставило нас отступать, положение складывалось критическое. Гитлер, как и вообще нередко в тяжелых ситуациях, обнаруживая поразительную близорукость, заявил мне в конце февраля, что «корпусу Майстера» приказано уничтожить железнодорожные линии, чтобы затруднить русским снабжение их передовых частей. Мои возражения, что в России почва сильно промерзает и что бомбежки дадут лишь весьма поверхностный эффект, что при гораздо более мягкой немецкой земле иногда уже через несколько часов восстанавливалось движение, абсолютно не возымели действия. «Корпус Майстера» потратил все свои силы на бессмысленные вылеты, будучи, естественно, не в состоянии сковать оперативные передвижения русских.

Остатки интереса Гитлера к идее селективной точечной стратегии были окончательно поглощены его неизбывной жаждой возмездия Великобритании. И после гибели «корпуса Майстера» у нас все еще было достаточно бомбардировщиков для реализации подобных планов. Гитлер был охвачен иллюзорными надеждами на то, что несколько массированных налетов на Лондон заставят англичан отказаться от агрессивных налетов на Германию. Только поэтому он еще и в 1943 г. настаивал на конструировании и производстве новых тяжелых бомбардировщиков. Соображение, что для них мы могли бы подобрать куда более важные цели на востоке, не производило на Гитлера ровно никакого впечатления, хотя изредка, даже еще и летом 1944 г., он и соглашался с моими доводами (13). Он, как и наш штаб ВВС, были не в состоянии повести воздушную войну в соответствии с новыми технологическими, а не устаревшими узковоенными установками. Поначалу не иначе вел себя и наш противник.

Пока я все еще старался обосновать перед Гитлером и Генеральным штабом люфтваффе выбор более стратегически важных целей, западный противник провел за неделю 25 июля – 2 августа пять мощных налетов на один и тот же крупнейший центр – Гамбург (14). Операция эта противоречила всем тактическим соображениям и все же имела катастрофические для нас последствия. Первые же налеты вывели из строя городской водопровод, и пожарные команды ничего не могли сделать при всех последующих налетах. Возникали огромные, циклонического типа пожары. Загорался асфальт улиц. Люди погибали от удушья в подвалах или обугливались на улицах. Последствия этой серии налетов можно было сравнить только с катастрофическим землетрясением. Гауляйтер Кауфман снова и снова призывал по телеграфу Гитлера посетить город. Не добившись успеха, он предложил, чтобы Гитлер принял делегацию от особенно отличившихся спасательных команд. Но и это было отклонено.

В Гамбурге впервые разыгралось то, что Геринг и Гитлер замышляли для Лондона в 1940 г. Как-то за ужином в Рейхсканцелярии Гитлер сам себя взвинчивал до пьянящей ярости всеразрушения: «Вы когда-нибудь рассматривали карту Лондона? Он так плотно застроен, что достаточно одного большого пожара для уничтожения всего города, как это более 200 лет назад уже и было. Геринг берется массированным применением зажигательных бомб нового типа вызвать пожары в самых различных частях города. Повсюду пожары. Тысячи пожаров! Затем они сливаются в один огненный смерч. Идея Геринга совершенно правильная: осколочными снарядами тотального разрушения Лондона не достичь, а зажигалками – можно! Ну что они смогут со своими пожарными службами, когда это начнется?»

Гамбург встревожил меня в высшей степени. На заседании «Центрального планирования» 29 июля я рассуждал: «Если воздушные налеты такого масштаба будут повторяться, то через три месяца мы будем избавлены от массы вопросов, о которых мы сегодня еще спорим. Тогда начнется довольно быстрое, неудержимое скольжение с горы в ущелье… И мы проведем тогда заключительное заседание „Центрального планирования“. Через три дня я поставил Гитлера в известность, что производство вооружений разваливается и одновременно заявил ему, что воздушные налеты такого размаха на любые шесть других крупных городов вообще положат ему конец» (15). Он выслушал это всякой внешней реакции: «Но Вы приведете все это в порядок», – были его единственные слова.

И верно: Гитлер оказался прав, мы привели все в порядок – но благодаря не нашей центральной организации, которая при всем желании могла давать только общие распоряжения, а отчаянным усилиям самих пострадавших, прежде всего самих рабочих. На наше счастье, серия налетов такой ожесточенности, как на Гамбург, больше не повторялась. Противник тем самым дал нам возможность извлечь уроки и приспосабливаться к характеру его действий.

Следующий тяжелый удар должен был постичь нас 17 августа 1943 г., две недели спустя после Гамбурга. В воздух поднялся американский воздушный флот для первой своей стратегической воздушной операции. Ее целью были крупные заводы шарикоподшипников в Швейнфурте. Их производство и без того было узким местом, сковывавшим наши усилия по наращиванию вооружений.

Однако уже при этом первом налете противник допустил просчет. Вместо того, чтобы сосредоточиться на шарикоподшипниковых заводах, соединение из 376 «летающих крепостей» разделилось, и 146 самолетов атаковали одновременно сборочный авиационный завод в Регенсбурге, вполне удачно, но с последствиями, довольно малозначащими. Нас продолжало спасать то, что английская авиация по-прежнему беспорядочно бомбила другие города.

Выпуск для военной техники особенно важных шарикоподшипников калибра от 6,4 см до 24 см сократился на 38% (16).

Несмотря на большую уязвимость Швейнфурта, нам пришлось налаживать производство шарикоподшипников там же. Эвакуация привела бы к полной остановке производства на три-четыре месяца. Наше тяжелое положение не позволяло переместить производство шарикоподшипников с заводов в Берлин-Эркнере, Кантштате или Штейре, хотя противнику было известно их местоположение.

В июне 1946 г. Генеральный штаб британского Королевского воздушного флота запросил моего мнения о возможных последствиях налетов на шарикоподшипниковые заводы. Я ответил следующим образом: "Производство военной продукции снизилось бы в последующие два месяца и было бы полностью парализовано в четыре при условии:

1. если бы удар был нанесен одновременно по всем заводам шарикоподшипников (Швейнфурт, Штейр, Эркнер, Канштат, а также во Франции и Италии);

2. если бы налеты, независимо от фотосъемок результатов бомбардировки, были бы повторены три-четыре раза с интервалом в две недели;

3. если бы после этого каждые два месяца на протяжении полугода массированными налетами были бы исключены всякие восстановительные работы". (17)

После нанесенного нам первого удара мы смогли справиться с величайшими трудностями только потому, что мы пустили в ход запасы шарикоподшипников со складов вермахта, хранившиеся там для ремонта техники. Кроме того, мы использовали шарикоподшипники, проходившие обкатку. После обкатки, требующей шестивосьми недель, скудная продукция, нередко даже просто в рюкзаках, доставлялась на сборочные заводы. Не додумался ли противник, спрашивали мы себя с тревогой в те дни, до такой стратегии, которая позволила бы ему периодическими разрушениями всего каких-то пяти-шести довольно небольших объектов парализовать тысячи заводов вооружений?

Второй удар последовал лишь спустя два месяца. 14 октября 1943 г. мы обсуждали с Гитлером проблемы производства вооружений в его восточнопрусской ставке, когда нас прервал Шауб: « С Вами хочет срочно переговорить рейхсмаршал. У него на этот раз радостная весть!» Как нам тут же передал Гитлер, новый налет на Швейнфурт закончился большой победой нашей противовоздушной обороны (18). Вся местность усыпана американскими бомбардировщиками. Обеспокоенный, я попросил у Гитлера разрешения прервать совещание, чтобы я сам мог немедленно же позвонить в Швейнфурт. Но все линии были повреждены, не отвечал ни один завод. С помощью полиции мне все же удалось связаться с мастером одного из предприятий. Все заводы, сказал он мне, потерпели тяжелые разрушения. Масляные ванны вызвали сильные пожары в цехах. Поэтому ущерб много больше, чем от первой бомбардировки. На тот раз мы потеряли от нашего шарикоподшипникового производства (калибра 6,4 см и до 24 см) 67%.

Первым, что я после этого второго налета сделал, было назначение одного из моих самых энергичных сотрудников, генерального директора Кесслера уполномоченным по производству шарикоподшипников. Резервы наши были опустошены. Попытки закупить подшипники в Швеции и Швейцарии оказались малоуспешными. И все же нам удалось избегнуть полной катастрофы тем, что мы стали, где это только было возможно, применять подшипники скольжения (19). Ну, и не в последнюю очередь благодаря тому, что противник снова, к нашему недоумению, приостановил свои налеты на заводы шарикоподшипников (20).

23 декабря сильные разрушения были причинены предприятию в Эркнере, но мы так и не смогли решить, была ли это нацеленная акция – ведь Берлин подвергался массированным бомбардировкам по площади. Только в феврале 1944 г. картина изменилась. На протяжении четырех суток по два раза подверглись налетам Швейнфурт, Штейр и Канштат. Затем снова – Эркнер, Швейнфурт и опять Штейр. Всего за шесть недель наше производство шарикоподшипников калибра 6,4 см упало до 29% прежнего объема (21).

Но с начала 1944 г. налеты на объекты шарикоподшипникового производства снова неожиданно прекратились. Из-за своей непоследовательности неприятель опять выпустил успех из своих рук. Если бы в марте – апреле он продолжил свои бомбардировки с той же интенсивностью, нам очень скоро пришел бы конец (22). А так ни один танк, ни один самолет, ни какое-либо иное изделие промышленности вооружений не выпало из производства, хотя объем нашей продукции с июля 1943 г. по апрель 1944 г. возрос на 17% (23). В нашей области, казалось, находил себе подтверждение тезис Гитлера, что можно сделать невозможное и что все мрачные прогнозы и опасения слишком преувеличены.

Только после войны я узнал, чем объяснялось странное поведение противника: в штабах ВВС полагали, что в гитлеровском авторитарном государстве все важнейшие виды производств были незамедлительно и с величайшей энергией перебазированы из городов, подвергавшихся наибольшей угрозе. Харрис (нужен комментарий – В.И.) 20 декабря 1943 г. с убежденностью писал о том, что «на нынешней стадии войны немцы уже давно приложили все мыслимые усилия для рассредоточения столь жизненно важной продукции как шарикоподшипники». Он существенно переоценил эффективность внешне столь монолитной авторитарной системы. Правда, еще 19 декабря 1942 г., т.е. за восемь месяцев до первого налета на Швейнфурт, я специальной директивой для всех предприятий оборонной промышленности приказал: «Нарастающая сила воздушных налетов противника вынуждает нас принять неотложные меры для передислокации производств, имеющих особо важное значение для выпуска вооружений». Но этому сопротивлялись со всех сторон. Гауляйтеры противились размещению в их городках производств, опасаясь нарушения их почти мирного покоя, руководители моих самых ответственных видов производства, со своей стороны, не хотели подвергать себя каким-либо неудобствам политического свойства. Так что почти ничего не было сделано.

После второго налета на Швейнфурт 14 октября 1943 г. снова было решено часть подлежащих восстановлению производственных цехов, участков рассредоточить по близлежащим деревням, другую часть – в еще пока безопасные города на востоке Германии (24). Это были меры предосторожности на будущее, но упорство, с которым со всех сторон сопротивлялись этим планам, оказалось неожиданно сильным. Затем в январе 1944 г. обсуждался вопрос о размещении подшипникового производства в пещерах (25), а в августе мой уполномоченный по подшипникам сетовал, что столкнулся с «трудностями при пробивании строительства для перемещения производства подшипников» (26).

Вместо того, чтобы стремиться парализовать сквозные производственно-технические связи и зависимости, Королевские ВВС повели воздушную войну против Берлина. 22 ноября, когда я проводил в своем кабинете совещание, примерно в 19.30 была объявлена тревога. Когда звенья самолетов появились над Потсдамом, я прервал совещание, чтобы поспешить в расположенную поблизости башню с зенитной батареей, с площадки которой я, как это чаще всего и бывало, наблюдал за налетом. Едва я поднялся наверх, как пришлось тут же искать укрытия, потому что мощные взрывы, несмотря на толщину стен, сотрясали башню. На меня сверху напирали контуженные зенитчики, которых взрывной волной швырнуло на стены, многие были ранены. В течение двадцати минут разрыв шел за разрывом. В помещении башни сверху сквозь клубы бетонной пыли, сыпавшейся со стен, была видна плотно сбившаяся толпа людей. Когда бомбовый град миновал, я отважился снова выбраться на площадку – находящееся совсем рядом, мое министерство превратилось в один сплошной колоссальный пожар. Я сразу же поехал туда. Несколько секретарш со шлемами на головах, чем-то напоминая амазонок, пытались спасти папки с бумагами, а поблизости то и дело взрывались бомбы замедленного действия. Там, где был мой кабинет, я увидел только огромную воронку.

Огонь распространялся очень быстро, спасти ничего было нельзя. К нашему зданию почти примыкало восьмиэтажное здание Управления по вооружениям сухопутных сил. Огонь грозил переброситься и на него, и мы, охваченные после пережитого нервной жаждой деятельности, проникли в него, чтобы спасти хотя бы драгоценные телефонные аппараты спецсвязи. Мы срывали их с проводов и сваливали в кучу в надежном месте, в подвале здания. На следующее утро ко мне пришел начальник этого Управления генерал Лееб: «Пожар в здании удалось потушить еще рано утром, – сообщил он мне с ухмылкой, – но мы совершенно не можем работать: кто-то посрывал ночью все аппараты со стен».

Когда Геринг в своем поместье Каринхалль услышал о моем ночном посещении башни, он тотчас же отдал тамошним офицерам приказ не пускать меня больше на площадку. Но у меня еще до этого сложились с ними отношения, которые оказались посильнее, чем приказ Геринга. Мои приходы продолжались.

Налеты на Берлин, увиденные с этой площадки, являли собой незабываемое зрелище. И нужно было все время помнить о жестокой реальности, чтобы совсем не очароваться им: иллюминация осветительных парашютов, прозванных берлинцами «рождественскими елками»; затем вспышки взрывов, исчезавшие в клубах и пламени пожаров; волнующая игра несчетных прожекторов, бороздящих небо: вот они высветили самолет, а тот пытается вырваться из слепящего плена, секундная вспышка, если в него удавалось попасть… Этот апокалипсис развертывался как грандиозное представление.

Как только самолеты улетали, я на своей машине сразу же отправлялся в те концы города, которые подверглись особенно сильным ударам с воздуха и где находились важные заводы. Мы ехали по только что разбомбленным, засыпанным щебнем улицам, дома полыхали. Уцелевшие жильцы сидели и стояли перед руинами, какая-то спасенная мебель и пожитки валялись на тротуарах. Тяжелый воздух от удушающего дыма, копоти и огня. Многими овладевало странное, истерическое веселье, хорошо известное по описаниям катастроф. Над городом нависало сплошное облако дымов и пожарищ. И даже в дневное время все казалось каким-то фантастическим и ночным.

Не раз я пытался передать Гитлеру эти впечатления. Но всякий раз он, едва я успевал начать, перебивал меня вопросом: «Кстати, Шпеер, сколько танков Вы сможете дать в следующем месяце?»

Через четыре дня после разрушения моего министерства, 26 ноября 1943 г., после очередного массированного налета на Берлин тяжелые пожары охватили наш ведущий танковый завод «Алькет». Одному из моих сотрудников Зауру пришла мысль позвонить по еще действующей линии напрямик в ставку и попросить их связаться с пожарными, минуя таким образом разрушенный главный почтамт Берлина. Так о пожаре узнал и Гитлер и, не запрашивая никаких дополнительных данных, отдал распоряжение о немедленном стягивании к пострадавшему заводу всех пожарных команд, даже из отдаленных пригородов.

Тем временем и я подоспел на «Алькет». Основная часть главного цеха, хотя и сильно обгорела, но сам пожар уже был потушен. Во исполнение приказа Гитлера мне представлялись для рапорта командиры все новых и новых прибывающих пожарных подразделений, даже из таких неблизких городов как Бранденбург, Ораниенбург или Потсдам. А так как прибывшие по личному приказу фюрера пожарные не могли быть даже мной отправлены на тушение других, очень сильных пожаров, то к утру все улицы заводской округи были забиты праздно стоящими пожарными частями, в то время как в других районах города распространялся, не встречая никакого сопротивления, огонь.

Чтобы еще энергичнее вовлечь своих сотрудников в проблемы авиации, мы с Мильхом организовали в сентябре 1943 г. специальную конференцию в испытательном центре люфтваффе в Рехлине, на берегу Мюрицзее. Мильх и его специалисты выступили среди всего прочего и с докладами о программах авиационной техники у противника. Они продемонстрировали нам, тип за типом, планшеты с изображениями новейших самолетов, но прежде всего – графические кривые роста производства самолетов противника в сравнении с нашими возможностями. Больше всего нас напугали данные о многократном увеличении выпуска четырехмоторных бомбардировщиков для дневных операций. Выходило, что все уже пережитое нами – всего лишь прелюдия.

Естественно возник вопрос, насколько Гитлер и Геринг осведомлены об этих новейших данных. Мильх с горечью сказал мне, что уже не один месяц он тщетно пытается добиться того, чтобы его эксперты по вооружениям противника могли бы сделать доклады Герингу. Но тот и слышать об этом не желает. Гитлер сказал ему, что все это голая пропаганда. И Геринг это просто подхватил! И я также неизменно терпел поражение, сколько ни пытался привлечь внимание Гитлера к этой информации: «Не дайте ввести себя в заблуждение! Все это направленная дезинформация. А эти пораженцы из военно-воздушного министерства, конечно, попадаются на эту удочку!» Такими отговорками он отметал все предупреждения еще и зимой 1942 г. Ни на йоту не изменил он своего отношения и теперь, когда в горы щебня превращались один за другим наши города.