Текст книги "Мактуб. Книга 2. Пески Махруса"

– Стоит заметить, что если бы не он, ты бы не была такой грустной, – нахмурившись, уточняет Мэтт, бросая беглый, но красноречивый взгляд на плотно закрытый холст с моим портретом.

– Все нормально, пап, не печальная я, просто сложный период. Не хочется никуда ходить, развлекаться впустую. Все мои мысли сейчас заняты созданием дома для детей, о котором я тебе уже рассказывала, – честно признаюсь я. Папа вдруг расплывается в теплой улыбке и, преодолевая расстояние между нами, порывисто прижимает меня к себе, покачивая, как маленькую девочку:

– Я горжусь тобой, и должен попросить у тебя прощения, Рика. Тренируя тебя в лагерях ЦРУ, я не хотел подвергать тебя опасности никогда… прости, что не уберег и от Ильдара Видада. Я – плохой отец, – с горечью в голосе заключает он, провоцируя болезненные спазмы, сжимающие сердце.

– Не говори так, пап, не надо. Видад мертв. Осуждать его уже нет никакого смысла, винить себя – тем более. Я доверяла ему, а он просто… неважно. Все всегда складывается так, как должно быть, верно?

– Ты права, Рика. Но лично я убежден в том, что свою судьбу мы пишем сами. И то, что написал, как отец, я – мне не нравится, – нервно выдыхает Мэтт, проведя ладонью по моим волосам. – Возьми как-нибудь Лукаса с собой в центр. Думаю, ему будет полезно заняться чем-то более серьезным, чем резня в приставку.

– Хорошо. Обязательно, – улыбаюсь, когда Мэтт отпускает меня из своих объятий и направляется к двери. Перед тем как уйти, он бросает, остановившись в проеме:

– Мне нравится, как ты играешь, – кидает взгляд на клавиши синтезатора. – Но присмотрись к чему-нибудь более веселому. Ты молода, Рика, я уверен, что очень скоро ты обретешь настоящее счастье – здесь, на нашей земле. Мы с Лукасом очень тебя любим и не хотели бы, чтобы ты… – Мэтт вдруг осекается, прицелив в меня долгий и сосредоточенный взгляд, на который я отвечаю слегка вскинутым подбородком. Я знаю, что он имеет в виду. В глубине души папа не хотел бы, чтобы я когда-либо возвращалась в Анмар ни в качестве третьей жены, ни в качестве первой – ему, как западному человеку, тяжело принять законы восточного мира, а, следовательно, и Медину, воспитанную в этих законах. Для него я Эрика Доусон, и этот приговор я отчетливо читаю в его взгляде – если бы я согласилась на предложение Джейдана, мои отношения с семьей больше никогда не были бы прежними. В любом случае, третьей быть я не согласна, поэтому можешь не переживать, пап.

– Иногда мне кажется, будто я живу не своей жизнью, – признаюсь тихо, направляясь к двери, плотно закрываю ее, когда он уходит.

Пальцы автоматически тянутся к розе, выкованной из железа – подарок Джейдана, оставленный в тот день, когда он с бесшумностью сталкера ворвался на мою территорию. Сжимая ее в руке, я присаживаюсь на край кровати и, ощущая, как дыхание схватывает, а время замирает, открываю папку.

Он жив.

Камни с души падают вниз, даруя облегчение и чувство полета. А значит, мы еще встретимся. Или мне стоит забыть его навсегда? Так было бы легче… разорвать замкнутый круг, найти другого и влюбиться до изнеможения…

Так было бы правильнее. И ответ на вопрос «почему…?» прост: я слишком сильно его люблю. Я не смогу видеть, как к нему прикасаются другие женщины, как он тает в нежных объятиях своих жен. Может, я даже не буду видеть, но даже знать и находиться рядом – уже слишком. Я не смогу. Не смогу смотреть в синие глаза его детей, рожденных другими женщинами…

А ты бы смог так, Джейдан? Делить меня с кем-либо, знать, что обнимаю ночью крепко-крепко второго мужа? Я приму твое предложение о замужестве только тогда, когда на этот вопрос ты ответишь «да». А мы оба знаем, что это означает – никогда.

Самое страшное в этом лишь то, что брак в Анмаре фактически нерасторгаем, необратим – не так просто развестись, не так просто исправить подобный факт. Разведенная женщина сгорает от выжженного на ней клейма позора, и подобной участи я не пожелаю никому.

Вот что нам написано, Джейдан? Такая карма? Я никогда не буду единственной, в то время как ты единственный мужчина, с которым я связала бы свою жизнь.

Может, папа прав, и мне стоит чаще смотреть по сторонам?

Вечер того же дня проходит так же, как и тридцать предыдущих за последний месяц: я еду в реабилитационный центр, заглядываю к поступившим за день ребятам, и в каждом новом ребенке пытаюсь найти Эмилию в надежде на то, что девочке удалось чудесным образом сбежать, затеряться в пустыне, где ее уже могла найти секретная группа, отвечающая за поиск в пустыне Махрус. Конечно, в центр определялись не только дети из Анмара, но и многие другие, оставшиеся без родителей и крова, которых чаще всего находят на просторах Мексики и Гондураса, и каждому я готова была помочь улыбкой, разговором или любой другой помощью, какая потребуется. То самое фантомное отверстие от сквозной пули все же медленно исцелялось – и не творчеством, а их теплыми и благодарными взглядами. Не знаю, почему так отчаянно ищу Эмилию, и почему так сильно хочу помочь всем и каждому – наверное, нам всем необходимо ощущать собственную нужность и необходимость другим людям, что довольно эгоистично, но как ни крути – важно для осознания смысла жизни и своей миссии, ради которой ты был рожден.

Возможно, все испытания, которые мне довелось перенести, были направлены лишь на то, чтобы прийти к этому моменту – было ли так предначертано, или я сама выбрала свою судьбу, вопрос для отдельной дискуссии с отцом.

– Джесс, я не приду завтра, – устало обращаюсь к администратору центра – молодой девушке, перебирающей кипу бумаг за стойкой рецепции. – У брата день рождения.

– Хорошо, Рика. Они поймут. Ты и так всем стараешься уделить внимание. Отдохни, развейся… – предлагает варианты Джессика, распуская собранные в упругий пучок волосы, поглядывая куда-то за мою спину. Светловолосая стройная красавица вдруг расплывается в пламенной улыбке, но я не сразу понимаю, что адресована она не мне. – Прости, мне нужно идти, Рика. Я обещала показать мистеру Маку как у нас тут все устроено.

– Мистер Мак? – слегка напрягаюсь, вглядываясь в миловидные черты лица девушки, нервно покусывающей свои полные губы. Кого она там соблазнять собралась? – А почему ты мне не сказала о том, что сегодня кто-то еще придет помогать?

– Ты так устала, Рика. У тебя язык заплетается, – отшучивается Джесс, быстро расстегивая две верхних пуговицы на своей блузе. – Тебе нужно отдохнуть… – я прекрасно понимаю, почему Джессика хочет меня спровадить, и на ее счастье у меня нет ни малейшего желания общаться с мистером Маком.

– А если он возможный спонсор? – протестую я, замечая в конце коридора широкую фигуру, приближающуюся к нам медленной, но уверенной походкой.

– Тогда тебе нужно выспаться и подготовить проект к вашей с ним встрече, – подмигивает мне Джессика, бросая хаотичные взгляды на дверь, являющуюся выходом из центра. Подсознательно она хочет, чтобы я ушла до появления Мака, ну что ж, мне нетрудно – Джесс права, у меня веки слипаются, и будет лучше, если на встрече с возможным спонсором я и правда буду бодра и убедительна и смогу убедить его в том, что вложение средств в мою «школу» – правильное, благородное и необходимое дело.

– Хорошо, Джесс. Только не выходи за рамки, пожалуйста. Ты на работе, – мирным тоном напоминаю я, хоть и понимаю, что я для девушки никто – не работодатель, а всего лишь волонтер, неравнодушный к деятельности центра.

– Зануда ты, Доусон, – хихикает Джесс и походкой от бедра направляется к молодому мужчине, который находится в десяти метрах от нас. Девушка идет к нему навстречу, не забывая при этом плавно покачивать бедрами – узнаю себя на задании. Смотрится глуповато, но я не осуждаю девушку. На «охоте» хороши все средства.

На доли секунд наши взгляды с мужчиной пересекаются – мое подсознание успевает лишь слабо запечатлеть его привлекательную внешность и твердую манеру речи с едва уловимым акцентом, который напоминает мне о… нет, не может быть.

Отбросив посторонние мысли в сторону, я спешу покинуть центр и выхожу прямо на оживлённую улицу. Оперевшись спиной на колонну у входа, тяжело дышу, стараясь привести мысли в порядок.

Я и правда очень устала. Так сильно, что нет даже ресурсов, чтобы ловить такси – сюда я приехала на метро из-за того, что выехала в час пик.

– Уже поздно. Вас подвезти? – не сразу понимаю, что обращается мужчина ко мне, и медленно поднимаю на него взгляд, вновь встречаясь взглядами с мистером Маком, который, очевидно, отказался от общества и экскурсии Джесс по центру. Видимо, он не из тех, кого можно завлечь двумя раскрытыми пуговицами, нежным голосом и искренним смехом.

Про себя я отмечаю, что он красив. Светло-голубые глаза выделяются на смуглом лице, вновь напоминая мне о другом обладателе подобного внешнего контраста.

Копий Джейдана не существует, ему нет равных… но подсознательно я вижу его везде и в каждом, я словно тянусь к нему любыми путями, возможными в моей реальности. Даже сейчас, когда в мою голову закрадывается мысль о том, что акцент мужчины явно похож на акцент любого Анмарца или носителя арабского языка, я понимаю, что до сих пор не сбежала отсюда лишь потому, что мне необходимо… попасть туда.

Мне нужно попасть в Анмар. Этого хочет мое сердце, но не разум. И именно это внутреннее желание и толкает меня на то, чтобы подарить мистеру Маку самую очаровательную улыбку в моем арсенале. Джамаль бы убил меня голыми руками, если бы увидел, как я улыбаюсь другому мужчине.

– Мне далеко ехать, и…

– Я подвезу вас до Канады, если всю дорогу вы будете так улыбаться, – усмехается Мак, и я заостряю внимание на его выразительных скулах, обладателей которых обычно приписывают к принадлежности голубым кровям. Мой разум начинает улетать куда-то далеко-далеко, когда я вспоминаю, как впивалась зубами в скулы Джейдана, чтобы подавить вскрики удовольствия, порожденные мощными и твердыми толчками внутри моего тела.

Наши руки переплетены над головой, его сила становится частью меня, пульсируя в каждой клетке тела.

«Имя мое назови… Назови меня по имени, Эйнин.»

– Хорошо. Позволю вам меня подвезти. Заодно и расскажете, что хотели узнать о центре. Работаю здесь волонтером. Знаю все до мелочей, – подаю голос я, когда Мак достает ключи от машины из кармана своего пальто и кивает мне в сторону Мазерати, припаркованного в двух метрах от входа. Хм, стало быть, деньги у него есть. Интересуется ли он благотворительными проектами?

– Для начала буду рад, если ты скажешь мне свое имя, – Мак дарит мне глубокий, оценивающий взгляд, при этом сохраняет в моих глазах достоинство, не смея опускать его ниже моего носа. Похвально.

Твое имя Эйнин, и его дал тебе твой Бог.

– Меня зовут Рика, – нейтральным тоном отвечаю я, ощущая, как легкие обжигает огнем. Мужчина открывает передо мной дверь шикарного, намытого до смоляного блеска автомобиля. Садиться в машину к незнакомцу я не боюсь, а стоило бы задуматься, чем это чревато, но я почему-то просто позволяю себе вдруг плыть по течению и смотреть, куда меня оно приведет. И, признаться, преследую корыстную цель – спонсорство для моей школы. Я не потяну все одна, мне нужны богатые люди в окружении, способные вложиться в идею и помочь детям.

– Меня зовут Искандер. Можно просто Дерек, – подмигнув мне, Мак закрывает дверь автомобиля и обходит его, чтобы присесть на место водителя.

Анмар. Асад.

Джамаль

Предзакатное солнце, пробираясь в окна моей мастерской, чертит свои линии на холсте, оттеняя выбранную палитру портрета розоватыми тенями, углубляя и подчёркивая насыщенные цвета, оживляя их, заряжая иллюзией жизни. В последнее время мы с огнедышащим другом стали соавторами всех новых полотен, которых за несколько недель непрерывной работы скопилось больше десятка.

Кто-то назовёт стремление воплощать на холсте преследующий меня образ одержимостью, другие сочтут безумием, третьи покрутят у виска, но какое мне дело до мнения толпы, которая никогда не увидит моих работ?

Пикассо говорил, что живопись – занятие для слепцов. Художник рисует не то, что видит, а то, что чувствует. Он несомненно прав, но я бы добавил – чем одержимее творит художник, тем сильнее его стремление выплеснуть накопившиеся чувства, освободиться или взглянуть на их истинную природу со стороны глазами трезвого непредвзятого зрителя.

Любой вид искусства – это выражение бушующих внутри эмоций. От счастья многим хочется петь, и созданные в эту минуту слова и музыка заряжают позитивной энергией, передают заряд радости каждому, кто слушает их. Но в минуты отчаянья композиторы, поэты, писатели создают совершенно иные произведения, и слушатели, читатели и зрители в полной мере ощущают вложенную создателем боль и страдания в свое детище. Конечно, есть те, кто делают вид, что творят искусство, копируют, воруют, используют наработанные техники. Все их усилия направлены исключительно на материальный аспект. И у таких деятелей тоже находятся последователи и поклонники. Существует простое правило, работающее во все времена. Подобное притягивает подобное. Нас услышат только те, к кому обращен наш голос, остальные не имеют значения. «И среди людей копий больше, чем оригиналов» – одна из знаменитых цитат моего любимого художника. Прошли столетия с его смерти, но она по-прежнему актуальна.

Вытерев ладони о тряпку, я бросаю мастихин и кисть в ёмкость с растворителем. По привычке морщусь, задевая шершавым ворсом зарубцевавшийся шрам на левой ладони. Мне повезло, что Хассан не прострелил правую руку, и я уже знаю, что стоит за моей сверхъестественной живучестью. Мой талисман вернулся ко мне, и я ношу его на запястье травмированной руки. Пальцы до сих пор не до конца разработаны. Я не могу без усилия и боли сжать руку в кулак или мгновенно расслабить. Понадобилось четыре операции, чтобы правильно сшить связки и сохранить подвижность. Не представляю, что бы я делал сейчас, если бы Зейн попал в правую ладонь. Пришлось бы писать картины левой… Знаю, что справился бы. Чтобы научиться чему-то, не стоит бояться показаться глупым, надо просто делать это. Снова и снова. Пока не получится.

За время моей затянувшейся реабилитации многие прежние привычки и наработанные сценарии перестали действовать. Я больше не нуждаюсь в музыке, когда работаю над портретом. Она мешает мне сосредоточиться, воссоздать образ, который живет в моем воображении, дышит, смеется, улыбается, плачет… ненавидит меня. Мне не нужен свет, преломляющийся особым образом, и особое настроение натурщицы тоже не имеет значения и зависит только от моего желания. Десятки портретов, хранящих зафиксированные в моей памяти эмоции. Художник всегда смотрит по-особому на женщину, которая владеет его сердцем. Даже она не способна видеть себя такой многоликой, в этом и состоит мой особый талант – раскрывать то, что недоступно взгляду и сердцу.

Отступая назад, я критично рассматриваю результат своих многочасовых стараний. Сумерки мягко проникают в студию, разбрасывая по стенам бардовые отблески, собираясь в углах густыми грифельными тенями.

Если в душе творца радость – он пишет солнце, колосящиеся леса и цветущие поля, смеющихся детей и счастливых влюблённых, держащихся за руки, если горе – он пишет черный лес, бушующий океан, сцены грядущих катастроф, а если в его сердце тоска – он пишет девушку, которую потерял. Снова и снова… Но ни одно изображение не вернет ему ее. Я создал музей, бесчисленное собрание копий голубоглазой красавицы, которой сказал однажды, что ей никогда не стать оригиналом.

Вот такая ирония, Эйнин. Теперь твои копии смотрят на меня с каждой картины смеющимися, ненавидящими, обвиняющими глазами, бездонно-лазурными, хрустально-чистыми, прекрасными, совершенными и такими же непостижимыми, как в нашу первую встречу… а я безумно хочу вернуть оригинал.

Поднимаю взгляд к ожесточённому бледному лицу Эйнин, к чётким выразительным чертам, точеным скулам. Мне говорили, что в саду дворца, который аль-Мактум построил для своей первой жены, сохранились многочисленные скульптуры, в точности повторяющие облик потерянной возлюбленной. Никто не знает, кто являлся создателем, но по одной из версий – сама Малика, но не из тщеславия, а из желания заставить мужа на каждом шагу видеть ее облик. По другой версии – обезумевший от горя король нанял скульптора и приказал создавать гипсовые копии по оставшимся фотографиям Малики, а когда тот закончил, убил его, потому что лицо жены короля имеет право видеть только он сам. Но никто бы даже подумать не посмел, что скульптуры Малики в своём саду создал сам монарх, воссоздавая из глины и гипса трагически погибшую жену; что долгими бессонными ночами суровый король использовал единственный действенный способ временного облегчения боли, гнева и вины, которые точили его сердце.

Я знаю, он виновен. Правитель всегда несет ответственность за то, что происходит в его стране и в собственной жизни. Эту часть легенды я не успел рассказать Эйнин. Уверен, что ей бы понравилось продолжение. Красиво и печально. К сожалению, мы часто приносим боль и страдания тем, кого должны любить и защищать.

Если хочешь сохранить глянец на крыльях бабочки, не касайся их.

Не касайся…

Одно нарушенное правило неизменно ведет за собой другое. Жизнь – замкнутый круг совершенных ошибок и извлечённого из них опыта, взлеты, падения, преступления и наказания, рождение и смерть… Если бы грех был горьким, никто не спешил бы попробовать его. Если бы красота не вызывала зависть, никто не стремился бы уничтожить или запятнать ее. Разрушение, как созидание, оборотные стороны одной медали. Мы бы никогда не узнали счастье, не испытав страдание и боль. Противоречие жизни состоит в том, что рано или поздно человек разрушает себя сам, хотя пришел в этот мир совсем для другой цели.

Я слишком молод, чтобы заглядывать так глубоко. Здесь и сейчас меня интересует противоречие девушки, запечатленной на холсте. На этот раз ее колдовские глаза не смотрят на меня. Опущенные ресницы отбрасывают длинные тени на бледные щеки, на полных чувственных губах нет ни тени улыбки. Горячий ветер пустыни нещадно рвет ее волосы, выдергивая из-под опущенного на плечи никаба. Она обхватывает себя за плечи, словно защищаясь от буйства стихии, но не сгибается, крепко стоит на ногах, выдерживая обжигающие порывы ветра. За спиной бушует песчаная буря, пыльной завесой закрывающая раскалённое красное солнце, оттенок которого один в один дублирует цвет крошечных рубинов, инкрустированных в перстень, мрачно поблёскивающий на правой руке Эйнин. На оттиске кольца изображена змея, обвивающая серебряную лилию – это ее глаза смотрят на меня кровавыми рубинами, предостерегая или рассказывая другую не менее жестокую историю, чем та, что случилась с нами.

Если хочешь сохранить глянец на крыльях бабочки, не касайся их.

Если бы можно было отыграть события назад, я прикоснулся бы к тебе еще в галерее. Не позволил бы уйти. Я не жалею о том, что дотронулся до тебя, моя вина лежит глубже. Я удержать не смог, узнать вовремя, когда у меня еще был шанс вытащить тебя из мясорубки судьбы, в которую мы оба угодили. А теперь мне остаётся только ждать подходящего момента, создавать новые возможности взамен упущенных… Мысль ускользает, оборванная вибрацией гаджета в нагрудном кармане рабочей рубашки.

– Кто там еще, – раздраженно говорю вслух, доставая телефон и отпечатком пальца снимая блокировку с экрана.

«Нужно срочно встретиться.», читаю сообщение со скрытого номера. Не надо долго гадать, чтобы понять, кому внезапно понадобился отправленный в бессрочный отпуск агент. Таир Кадер предоставил мне достаточно времени, чтобы восстановиться, но, подозреваю, что причина временной отставки заключается в другом. Полковник тщательно проверял данные, полученные по последней операции. Все необходимые отчеты я выслал в штаб, пока отлеживался в больнице. Так что бюрократические вопросы, мы вроде как все уладили. Претензий и дополнительных требований прояснить те или иные принятые мной решения руководство АРС не затребовало. Разумеется, у них были вопросы в отношении внезапного появления воздушного патруля, которые так и остались без ответа. Я знаю, что не покажись в небе вертолеты Израильских ВВС, младший командир выполнил бы приказ Кадера, вопреки моему решению. Группу американских агентов никто бы не отпустил, но неожиданный свидетель нарушил планы. В итоге операция закончилась с частичным успехом. Видад уничтожен, как и файлы, которыми он намеревался выторговать себе свободу и политическое убежище в Америке. Все его слова о причастности Правительства и королевской семьи к организованной преступной группировке Шатры Махруса не несут никакой доказательной базы. По большому счету Кадер получил то, что хотел. Если АРС, Искандер аль-Мактум, советник короля и он сам замешаны, то единственный, кто мог указать на них – мертв, информация уничтожена. Беспокоиться не о чем.

Не менее сложно оказалось успокоить Лейлу и Аиду, устроивших из моего ранения трагедию Шекспировского масштаба, но этой задачей пришлось заниматься Таиру. Больше недели я провёл в реанимации, и когда был переведен из военного госпиталя в обычную больницу, и женщины уже немного успокоились, хотя вопросов задавали гораздо больше, чем сам Кадер за всю историю нашего с ним сотрудничества. По официальной версии, я был ранен при пересечении границы Кемара, откуда возвращался, после того, как доставил сестру к своему другу. Разумеется, Лейле не давала покоя личность этой «сестры», в то время как Аида, как обычно, хранила молчание, не забывая вздыхать и тайком вытирать слезы.

На какое-то время АРС оставили меня в покое, подписав приказ на реабилитационный отпуск. Ранение при исполнении – серьезный повод для временного отстранения, но не единственный. По всей вероятности, на службу я больше не вернусь…, не в прежнем качестве. Это именно то, что мне нужно – период затишья. Убедившись в отсутствии опасности, преступники, как правило, расслабляются и начинают совершать ошибки, а мне остаётся только наблюдать и ждать подходящего момента для реализации нового плана. И первый сигнал о том, что настало время действий, я получил только что.