Текст книги "Империя, которую мы потеряли. Книга 2"

4. В России не было проекта ирреденты, все русские жили в одном государстве, никого не надо было освобождать.

А теперь я скажу о чисто русских чертах, которые сделали ситуацию безнадежной.

– Черта оседлости.

Это зло – сильно недооценено в русской историографии. Черта оседлости – вот истинная причина, почему сейчас существует украинская нация. За чертой оседлости – во-первых были евреи и они активно конкурировали с местным населением. Во-вторых – существовало много землевладельцев другой национальности, что осталось еще от Польши. И это не просто сделало возможным формирование национального проекта, но только в той части, что была за чертой. Это сделало невозможным для русской элиты и политической, и экономической и интеллектуальной вообще проводить единую политику. То, что работало на Украине, не работало в России, и наоборот. Украина дала Государю и русским элитам опасную иллюзию того можно реализовать русский национальный проект примерно на тех же основах, что например и польский – за счет антисемитизма и ненависти к чужому.

И вот тут мы снова должны посмотреть на П.А. Столыпина, великого русского реформатора и его трагическое одиночество. Ведь до сих пор не понятно, за что его убили. Есть основания, и серьезные основания считать, что Столыпин пал жертвой не левых, как все его предшественники, а правых. А тогда это уникальное для России событие – правые получается убили своего же?

Столыпин потому и был не политиком, а государственным деятелем – он умел видеть будущее. Он первым в России понял, что сохранение черты оседлости и разного правового режима для западных губерний и всей остальной страны – бьет не по евреям, оно бьет по будущему русского народа, что из-за этого есть риск формирования не одного русского народа – а как минимум двух! Правые, в числе которых был и Царь, мечтавший о правом большинстве в Думе – оппортунистски пользовались ситуацией, сложившейся на территории современной Украины. Крестьяне массово голосовали за правых и подписывали петиции к царю миллионом голосов, оттуда безошибочно проходили в Думу крайне правые типа Пуришкевича – и правых это устраивало, а Царь не хотел видеть, что в центральной России настроения крестьянства совсем иные. Сам Столыпин, судя по всему, не сразу понял, что он сделал, когда внес законопроект о распространении земств на Западные губернии – а он тем самым вторгался в самую вотчину правых и подрывал их электоральную базу! Тем самым – он вдруг стал из союзника правых – врагом правых, и не только правых – но и самого Царя, который вполне поддерживал политику тогдашних правых. А правым очень хорошо было сидеть на своей знакомой электоральной поляне, без проблем избираться оттуда в Думу и не думать насчет того, что делать с малоземельными крестьянами Центра. Что им сказать, как завоевать хотя бы часть их голосов.

Суть конфликта – не в том, что правительство пыталось ограничить количество нерусского населения во власти в земствах (как в Википедии написано). А в том, что выборные земства подрывали власть правых землевладельцев на местах. И этот конфликт – он проходит как рядовой, а по факту он судьбоносный для России – Столыпин был в итоге убит в Киеве (вотчина правых), Гучков в знак протеста отказался от председательства в Думе и по факту перешел в оппозицию – это первая правая оппозиция власти в России. А сто лет спустя мы видим ровно то, чего опасался Столыпин – произошел раскол единого русского народа. И произошел он именно по уже давно не существующей черте оседлости. И суть раскола именно в том, что в России не приняли национализм как основу, а на Украине – приняли.

Итак, первая проблема России – это наличие разных правовых режимов внутри одной страны, делающее фактически невозможным формирование одного национального проекта ввиду создаваемых разными режимами разных условий существования населения.

А ведь давайте еще вспомним уникальную ситуацию в Прибалтике – там вообще был немецкий феодализм под русской крышей.

– Элитный раскол.

Как сказали незадолго до революции, дворяне делятся на дворян с розгой и дворян с бомбой…

Элиты, на мой взгляд, делятся на пять категорий – политическая, экономическая, военная, интеллектуальная и духовная. В большинстве стран, описанных выше – они полностью или частично совпадали и продуктивно взаимодействовали. Совпадали – значит, имели примерно одно и то же происхождение, говорили на одном и том же языке. В России – они не только не совпадали, но были в конфликте.

Российская политическая элита – происходила из слоев, которые еще припоминали власти освобождение крестьян. Царь не вел систематической работы по завоеванию симпатий именно русского дворянства – он даже позиционировал себя как «народный царь», то есть царь, мандат которого проистекает из народа, а не дворянства.

Экономическая элита – была крайне многонациональна, в России было намного меньше ограничений для желающих разбогатеть, чем к примеру в Венгрии для тех кто не был венгром. Землю мог купить любой у кого были деньги. Не будем забывать и староверов – русских, у которых был непримиримый конфликт с властью.

Военная элита – большая часть военной элиты перед войной – уже происходила из низов. Генерал-адъютант Алексеев был сыном солдата. Приближенный к Государю генерал-адъютант Николай Иудович Иванов – потомком еврейского кантониста.

Интеллектуальная – крайне разношерстная с огромным количеством не русских.

Духовная – куча народа из низов (попал же Иосиф Джугашвили в духовное училище), застарелый конфликт со староверами – то есть внутри русской общности.

Вопрос – как все эти элиты могли бы взаимодействовать в выработке русского национального проекта?

Ответ – никак. Но при этом – русской литературе удалось внедрить в умы подавляющего большинства элиты миф о «народе – богоносце» и вину перед народом непонятно в чем. Вот это вот самобичевание – заменило национальный проект, причем без попытки национального диалога между верхами и низами. Самобичевание было односторонним.

Давайте, попробуем подытожить

1. Проблемы России конца 19 – начала 20 века не были уникальными – через что-то подобное проходили многие.

2. В частности, не были уникальными ни проблема политического неравенства, ни проблема крестьянского малоземелия. С другой стороны – их удалось удачно решить только там, где крестьянин и землевладелец принадлежали к разным этническим и религиозным группам. Там где этого не было – как в Венгрии – травма от передела была не меньшей чем у нас.

3. Частично мы пали жертвой собственной успешности. Крестьяне просто не понимали, зачем нужны дворяне и военные – они в поколениях не видели оккупации и не имели опыта подчинения чужому. Там где он был – Западные губернии – национальный проект создавался чуть ли не с посвистом.

4. Грубую ошибку допустили правые и лично Государь – воспользовавшись уникальной ситуацией за чертой оседлости, дающей возможность иметь сколько-то мест в Думе для правых гарантированно – они фактически отказались от работы по строительству национального проекта для всей России. Да еще и создали условия для будущего раскола страны – вместо того чтобы предотвращать его.

5. К сожалению, мы не смогли, да наверное и не могли пойти по чешскому пути – у нас и элита своя была и страна была преимущественно крестьянская.

6. Саботировала национальный проект интеллигенция. Кстати, во многих странах Европы массовое школьное образование развилось именно в рамках формирования нации, а не просто потому что надо учить детей крестьян. Жесткая потребность в формировании политического единого целого – диктовала потребность в массовой школе.

7. Не сумели сформулировать массовый и разделяемый всеми проект ирреденты. По факту страна расширялась или пыталась расшириться – но без учета национального признака. Например – до 1914 года мы и слова не говорили о необходимости освободить к примеру русинов, стонущих под австрийским игом или чего-то подобного. А вот Австро-Венгрия кстати, проект отрыва Украины от России втихую разрабатывала…

8. Ситуация раскола как в элите страны, так в правовом режиме разных территорий – значительно затрудняла формирование единого национального проекта для всей страны.

По факту его сформировать так и не удалось.

4.13. «Вехи». Вскрытие интеллигенции

«Вехи» – это одна из самых важных книг, которая когда-либо была издана на русском языке.

Это сборник статей, брошюра, в которой несколько авторов – делали своего рода прижизненное вскрытие русской интеллигенции и пытались предупредить всех – власть, общество, с чем они на самом деле имеют дело.

«Вехи», несомненно, явились главным литературным событием 1909 года. Эта небольшая по объему книга вызвала настоящую бурю, шквал эмоций, социальный взрыв. По важности воздействия на общественное сознание до 1917 года – «Вехи» как минимум не уступают «Что делать» Чернышевского и даже «Капиталу» Маркса – только в отличие от этих книг они вызвали шквал отторжения и ненависти.

Ни до, ни после «Вех» не было в России книги, которая вызвала бы такую бурную общественную реакцию и в столь короткий срок (менее чем за год!) породила бы целую литературу, которая по объему в десятки, может быть, в сотни раз превосходит вызвавшее её к жизни произведение… Лекции о «Вехах» и публичные обсуждения книги собирали огромные аудитории. Лидер партии кадетов Милюков совершил даже лекционное турне по России с целью «опровергнуть» «Вехи», и недостатка в слушателях он, кажется, нигде не испытывал.

В. И. Ленин назвал «Вехи» «энциклопедией либерального ренегатства» и «сплошным потоком реакционных помоев, вылитых на демократию».

Официальная советская критика и современные представители коммунистических течений дали этому сборнику крайне негативную оценку:

…пресловутый сборник статей либерально-октябристской профессуры и интеллигенции, вышедший в эпоху реакции, в 1909 г… В этом сборнике оплёвывалась революционная деятельность интеллигенции в прошлом, революционеры третировались, как худшие враги страны и народа… В своё время «Вехи» встретили резкий отпор со стороны революционных кругов, в первую голову, разумеется, со стороны нашей партии.

Однако, именно сейчас, спустя сто десять лет после того, как эта книга вышла из печати и была единодушно ошельмована, после того, что нам пришлось пройти в двадцатом веке, после гражданской войны, после двух мировых и одной холодной, после десятков миллионов смертей, после развала двух стран, после того как мы потеряли территорию чуть ли не до Дона, после того как Ревель стал Таллинном, а Вильно Вильнюсом, после того как Польша просит США разместить на ее территории ядерное оружие, а бандеровцы бомбят Донбасс, после средней зарплаты в триста евро и пенсии в сто пятьдесят… вот именно сейчас эту книгу и надо перечесть заново.

Чем мы и займемся – в сокращении и с моими комментариями.

М. О. Гершензон. Предисловие.

Не для того, чтобы с высоты познанной истины доктринерски судить русскую интеллигенцию, и не с высокомерным презрением к ее прошлому писаны статьи, из которых составился настоящий сборник, а с болью за это прошлое и в жгучей тревоге за будущее родной страны. Революция 1905-6 гг. и последовавшие за нею события явились как бы всенародным испытанием тех ценностей, которые более полувека как высшую святыню блюла наша общественная мысль. Отдельные умы уже задолго до революции ясно видели ошибочность этих духовных начал, исходя из априорных соображений; с другой стороны, внешняя неудача общественного движения сама по себе, конечно, еще не свидетельствует о внутренней неверности идей, которыми оно было вызвано. Таким образом, по существу поражение интеллигенции не обнаружило ничего нового. Но оно имело громадное значение в другом смысле: оно, во-первых, глубоко потрясло всю массу интеллигенции и вызвало в ней потребность сознательно проверить самые основы ее традиционного мировоззрения, которые до сих пор принимались слепо на веру; во-вторых, подробности события, т. е. конкретные формы, в каких совершились революция и ее подавление, дали возможность тем, кто в общем сознавал ошибочность этого мировоззрения, яснее уразуметь грех прошлого и с большей доказательностью выразить свою мысль. Так возникла предлагаемая книга: ее участники не могли молчать о том, что стало для них осязательной истиной, и вместе с тем ими руководила уверенность, что своей критикой духовных основ интеллигенции они идут навстречу общесознанной потребности в такой проверке.

Люди, соединившиеся здесь для общего дела, частью далеко расходятся между собою как в основных вопросах „веры", так и в своих практических пожеланиях: но в этом общем деле между ними нет разногласий. Их общей платформой является признание теоретического и практического первенства духовной жизни над внешними формами общежития, в том смысле, что внутренняя жизнь личности есть единственная творческая сила человеческого бытия и что она, а не самодовлеющие начала политического порядка, является единственно прочным базисом для всякого общественного строительства. С этой точки зрения идеология русской интеллигенции, всецело покоящаяся на противоположном принципе – на признании безусловного примата общественных форм, – представляется участникам книги внутренно ошибочной, т. е. противоречащей естеству человеческого духа, и практически бесплодной, т. е. неспособной привести к той цели, которую ставила себе сама интеллигенция, – к освобождению народа. В пределах этой общей мысли между участниками нет разногласий. Исходя из нее, они с разных сторон исследуют мировоззрение интеллигенции, и если в некоторых случаях, как, например, в вопросе о ее „религиозной" природе, между ними обнаруживается кажущееся противоречие, то оно происходит не от разномыслия в указанных основных положениях, а оттого, что вопрос исследуется разными участниками в разных плоскостях.

Мы не судим прошлого, потому что нам ясна его историческая неизбежность, но мы указываем, что путь, которым до сих пор шло общество, привел его в безвыходный тупик. Наши предостережения не новы: то же самое неустанно твердили от Чаадаева до Соловьева и Толстого все наши глубочайшие мыслители. Их не слушали, интеллигенция шла мимо них. Может быть, теперь разбуженная великим потрясением, она услышит более слабые голоса.

М. Гершензон

Н. А. Бердяев. Философская истина и интеллигентская правда.

…

С русской интеллигенцией в силу исторического ее положения случилось вот какого рода несчастье: любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине, почти что уничтожила интерес к истине. А философия есть школа любви к истине, прежде всего к истине. Интеллигенция не могла бескорыстно отнестись к философии, потому что корыстно относилась к самой истине, требовала от истины, чтобы она стала орудием общественного переворота, народного благополучия, людского счастья. Она шла на соблазн великого инквизитора, который требовал отказа от истины во имя счастья людей. Основное моральное суждение интеллигенции укладывается в формулу: да сгинет истина, если от гибели ее народу будет лучше житься, если люди будут счастливее; долой истину, если она стоит на пути заветного клича «долой самодержавие». Оказалось, что ложно направленное человеколюбие убивает боголюбие, так как любовь к истине, как и к красоте, как и ко всякой абсолютной ценности, есть выражение любви к Божеству. Человеколюбие это было ложным, так как не было основано на настоящем уважении к человеку, к равному и родному по Единому Отцу; оно было, с одной стороны, состраданием и жалостью к человеку из «народа», а с другой стороны, превращалось в человекопоклонство и народопоклонство. Подлинная же любовь к людям есть любовь не против истины и Бога, а в истине и в Боге, не жалость, отрицающая достоинство человека, а признание родного Божьего образа в каждом человеке. Во имя ложного человеколюбия и народолюбия у нас выработался в отношении к философским исканиям и течениям метод заподозривания и сыска. По существу в область философии никто и не входил; народникам запрещала входить ложная любовь к крестьянству, марксистам – ложная любовь к пролетариату. Но подобное отношение к крестьянству и пролетариату было недостатком уважения к абсолютному значению человека, так как это абсолютное значение основано на божеском, а не на человеческом, на истине, а не на интересе. Авенариус оказался лучше Канта или Гегеля не потому, что в философии Авенариуса увидели истину, а потому, что вообразили, будто Авенариус более благоприятствует социализму. Это и значит, что интерес поставлен выше истины, человеческое выше божеского. Опровергать философские теории на том основании, что они не благоприятствуют народничеству иди социал-демократии, значит презирать истину. Философа, заподозренного в «реакционности» (а что только у нас не называется «реакционным»!), никто не станет слушать, так как сама по себе философия и истина мало кого интересуют. Кружковой отсебятине г. Богданова всегда отдадут предпочтение перед замечательным и оригинальным русским философом Лопатиным. Философия Лопатина требует серьезной умственной работы, и из нее не вытекает никаких программных лозунгов, а к философии Богданова можно отнестись исключительно эмоционально, и она вся укладывается в пятикопеечную брошюру. В русской интеллигенции рационализм сознания сочетался с исключительной эмоциональностью и с слабостью самоценной умственной жизни.

…

И к философии, как и к другим сферам жизни, у нас. преобладало демагогическое отношение: споры философских направлений в интеллигентских кружках носили демагогический характер и сопровождались недостойным поглядыванием по сторонам с целью узнать, кому что понравится и каким инстинктам что соответствует. Эта демагогия деморализует душу нашей интеллигенции и создает тяжелую атмосферу. Развивается моральная трусость, угасает любовь к истине и дерзновение мысли. Заложенная в душе русской интеллигенции жажда справедливости на земле, священная в своей основе жажда, искажается. Моральный пафос вырождается в мономанию. «Классовые» объяснения разных идеологий и философских учений превращаются у марксистов в какую-то болезненную навязчивую идею. И эта мономания заразила у нас большую часть «левых». Деление философии на «пролетарскую» и «буржуазную», на «левую» и «правую», утверждение двух истин, полезной и вредной, – все это признаки умственного, нравственного и общекультурного декаданса. Путь этот ведет к разложению общеобязательного универсального сознания, с которым связано достоинство человечества и рост его культуры.

Русская история создала интеллигенцию с таким душевным укладом, которому противен был объективизм и универсализм, при котором не могло быть настоящей любви к объективной, вселенской истине и ценности. К объективным идеям, к универсальным нормам русская интеллигенция относилась недоверчиво, так как предполагала, что подобные идеи и нормы помешают бороться с самодержавием и служить «народу», благо которого ставилось выше вселенской истины и добра. Это роковое свойство русской интеллигенции, выработанное ее печальной историей, свойство, за которое должна ответить и наша историческая власть, калечившая русскую жизнь и роковым образом толкавшая интеллигенцию исключительно на борьбу против политического и экономического гнета, привело к тому, что в сознании русской интеллигенции европейские философские учения воспринимались в искаженном виде, приспособлялись к специфически интеллигентским интересам, а значительнейшие явления философской мысли совсем игнорировались. Искажен и к домашним условиям приспособлен был у нас и научный позитивизм, и экономический материализм, и эмпириокритицизм, и неокантианство, и ницшеанство.

Бедный Ницше и бедная русская мысль! Каких, только блюд не подают голодной русской интеллигенции, и все она приемлет, всем питается, в надежде, что будет побеждено зло самодержавия и будет освобожден народ. Боюсь, что и самые метафизические и самые мистические учения будут у нас также приспособлены для. домашнего употребления. А зло русской жизни, зло деспотизма и рабства не будет этим побеждено, так как оно не побеждается искаженным усвоением разных крайних учений.

Интеллигентское сознание требует радикальной реформы, и очистительный огонь философии призван сыграть в этом важном деле не малую роль. Все историческое и психологические данные говорят за то, что русская интеллигенция может перейти к новому сознанию лишь на почве синтеза знания и веры, синтеза, удовлетворяющего положительно ценную потребность интеллигенции в органическом соединении теории и практики, «правды-истины» и «правды-справедливости». Но сейчас мы духовно нуждаемся в признании самоценности истины, в смирении перед истиной и готовности на отречение во имя ее…

Демагогия и отсутствие интереса к истине…

Ленинско-сталинский режим был ведь на этом и основан. На демагогии, на сплошных призывах (даешь пятилетку в три года!). На лжи, которая всеми принималась как норма – можно и не обращать внимание на ГУЛАГ, ведь там сидят враги! Любая истина отвергалась если она не способствовала движению вперед по пути социализма, а тот, кто ее не отвергал – совершал мыслепреступление и становился врагом. …

Это всё не на ровном месте возникло.

С. Н. Булгаков. Героизм и подвижничество.

Мне приходилось уже печатно выражать мнение, что русская революция была интеллигентской. Духовное руководительство в ней принадлежало нашей интеллигенции, с ее мировоззрением, навыками, вкусами, социальными замашками. Сами интеллигенты этого, конечно, не признают – на то они и интеллигенты – и будут, каждый в соответствии своему катехизису, называть тот или другой общественный класс в качестве единственного двигателя революции. Не оспаривая того, что без целой совокупности исторических обстоятельств (в ряду которых первое место занимает, конечно, несчастная война) и без наличности весьма серьезных жизненных интересов разных общественных классов и групп не удалось бы их сдвинуть с места и вовлечь в состояние брожения, мы все-таки настаиваем, что весь идейный багаж, все духовное оборудование, вместе с передовыми бойцами, застрельщиками, агитаторами, пропагандистами, был дан революции интеллигенцией. Она духовно оформляла инстинктивные стремления масс, зажигала их своим энтузиазмом, – словом, была нервами и мозгом гигантского тела революции. В этом смысле революция есть духовное детище интеллигенции, а, следовательно, ее история есть исторический суд над этой интеллигенцией.

…

Многие в России после революции, в качестве результата ее опыта, испытали острое разочарование в интеллигенции и ее исторической годности, в ее своеобразных неудачах увидали вместе с тем и несостоятельность интеллигенции. Революция обнажила, подчеркнула, усилила такие стороны ее духовного облика, которые ранее во всем их действительном значении угадывались лишь немногими (и прежде всего Достоевским), она оказалась как бы духовным зеркалом для всей России и особенно для ее интеллигенции. Замалчивать эти черты теперь было бы не только непозволительно, но и прямо преступно. Ибо на чем же и может основываться теперь вся наша надежда, как не на том, что годы общественного упадка окажутся вместе с тем и годами спасительного покаяния, в котором возродятся силы духовные и воспитаются новые люди, новые работники на русской ниве

…

Характер русской интеллигенции вообще складывался под влиянием двух основных факторов, внешнего и внутреннего. Первым было непрерывное и беспощадное давление полицейского пресса, способное расплющить, совершенно уничтожить более слабую духом группу, и то, что она сохранила жизнь и энергию и под этим прессом, свидетельствует, во всяком случае, о совершенно исключительном ее мужестве и жизнеспособности. Изолированность от жизни, в которую ставила интеллигенцию вся атмосфера старого режима, усиливала черты «подпольной» психологии, и без того свойственные ее духовному облику, замораживало ее духовно, поддерживай и до известной степени оправдывая ее политический моноидеизм («Гайнибалову клятву» борьбы с самодержавием) и затрудняя для нее возможность нормального духовного развития. Более благоприятная, внешняя обстановка для этого развития создается только теперь, и в этом, во всяком случае, нельзя не видеть духовного приобретения освободительного движения. Вторым, внутренним фактором, определяющим характер нашей интеллигенции, является ее особое мировоззрение и связанный с ним ее духовный склад. Характеристике, и критике этого мировоззрения всецело и будет посвящен этот очерк.

Я не могу не видеть самой основной особенности интеллигенции в ее отношении к религии. Нельзя понять также и основных особенностей русской революции, если не держать в центре внимания этого отношения интеллигенции к религии. Но и историческое будущее России также стягивается в решении вопроса, как самоопределится интеллигенция в отношении к религии, останется ли она в прежнем, мертвенном, состоянии или же в этой области нас ждет еще переворот, подлинная революция в умах и сердцах.

…

Многократно указывалось (вслед за Достоевским), что в духовном облике русской интеллигенции имеются черты религиозности, иногда приближающиеся даже к христианской. Свойства эти воспитывались, прежде всего, ее внешними историческими судьбами: с одной стороны – правительственными преследованиями, создававшими в ней самочувствие мученичества и исповедничества, с другой – насильственной оторванностью от жизни, развивавшей мечтательность, иногда прекраснодушие, утопизм, вообще недостаточное чувство действительности. В связи с этим находится та ее черта, что ей остается психологически чуждым – хотя, впрочем, может быть, только пока – прочно сложившийся «мещанский» уклад жизни 3ападной Европы, сего повседневными добродетелями, с его трудовым интенсивным хозяйством, но и с его бескрылостью, ограниченностью.

…

Если мы попробуем разложить эту «антибуржуазность» русской интеллигенции, то она окажется mixtum compositum составленным из очень различных элементов. Есть здесь и доля наследственного барства, свободного в ряде поколений от забот о хлебе насущном и вообще от будничной, «мещанской» стороны жизни. Есть значительная доза просто некультурности, непривычки к упорному, дисциплинированному труду и размеренному укладу жизни. Но есть, несомненно, и некоторая, впрочем, может быть, и не столь большая, доза бессознательно-религиозного отвращения к духовному мещанству, к «царству от мира сего», с его успокоенным самодовольством.

Русской интеллигенции, особенно в прежних поколениях, свойственно также чувство виновности пред народом, это своего рода «социальное покаяние», конечно, не перед Богом, но перед «народом» или «пролетариатом». Хотя эти чувства «кающегося дворянина» или «внеклассового интеллигента» по своему историческому происхождению тоже имеют некоторый социальный привкус барства, но и они накладывают отпечаток особой углубленности и страдания на. лицо интеллигенции. К этому надо еще присоединить ее жертвенность, эту неизменную готовность на всякие жертвы у лучших ее представителей и даже искание их. Какова бы ни была психология этой жертвенности, но и она укрепляет настроение неотмирности интеллигенции, которое делает ее облик столь чуждым, мещанству и придает ему черты особой религиозности.

И тем не менее, несмотря, на все это; извecтнo, что нет интеллигенции более атеистической, чем русская. Атеизм есть общая вера, в которую крещаются вступающие в лоно церкви интеллигентски-гуманистической, и не только из образованного класса, но и из народа. И. так повелось изначала, еще с духовного отца русской интеллигенции Белинского.

…

Отбрасывая христианство и установляемые им нормы жизни, вместе с атеизмом или, лучше оказать, вместо атеизма наша интеллигенция воспринимает догматы религии человекобожества, в каком-либо из вариантов, выработанных западно-европейским просветительством, переходит в идолопоклонство этой религии. Основным догматом, свойственным всем ее вариантам, является вера в естественное совершенство человека, в бесконечный прогресс, осуществляемый силами человека, но, вместе с тем, механическое его понимание. Так как все зло объясняется внешним неустройством человеческого общежития и потому нет ни личной вины, ни личной ответственности, то вся задача общественного устроения заключается в преодолении этих внешних неустройств, конечно, внешними же реформами.

Хотя для религиозной оценки это самообожествление европейского мещанства – одинаково как в социализме, так и индивидуализме – представляется отвратительным самодовольством и духовным хищением, временным притуплением сознания, но на Западе это человекобожество, имевшее свой Sturm und Drang, давно уже стало (никто, впрочем, не скажет, надолго ли) ручным и спокойным, как и европейский социализм. Во всяком случае, оно бессильно пока расшатать (хотя с медленной неуклонностью и делает это) трудовые устои европейской культуры, духовное здоровье европейских народов. Вековая традиция и историческая дисциплина труда практически еще побеждают разлагающее влияние самообожения. Иначе в России, при происшедшем здесь разрыве связи исторических времен. Религия человекобожества и ее сущность – самообожение в России были приняты не только с юношеским пылом, но и с отроческим неведением жизни и своих сил, получили почти горячечные формы. Вдохновляясь ею, интеллигенция наша почувствовала себя призванной сыграть роль Провидения относительно своей родины. Она сознавала себя единственной носительницей света и европейской образованности в этой стране, где все, казалось ей, было охвачено непроглядной тьмой, все было столь варварским и ей чуждым. Она признала себя духовным ее опекуном и решила ее спасти, как понимала и как умела.

Интеллигенция стала по отношению к русской истории и современности в позицию героического вызова и героической борьбы, опираясь при этом на свою самооценку. Героизм – вот то слово, которое выражает, по моему мнению, основную сущность интеллигентского мировоззрения и идеала, притом героизм самообожения. Вся экономия ее душевных сил основана на этом самочувствии.

Изолированное положение интеллигента в стране, его оторванность от почвы, суровая историческая среда, отсутствие серьезных знаний и исторического опыта, все это взвинчивало психологию этого героизма. Интеллигент, особенно временами, впадал в состояние героического экстаза, с явно истерическим оттенком. Россия должна быть спасена, и спасителем ее может и должна явиться интеллигенция вообще и даже имярек в частности, и помимо его нет спасителя и нет опасения. Ничто так не утверждает психологии героизма, как внешние преследования, гонения, борьба с ее перипетиями, опасность и даже погибель. И – мы знаем – русская история не скупилась на это, русская интеллигенция развивалась и росла в атмосфере непрерывного мученичества, и нельзя не преклониться перед святыней страданий русской интеллигенции. Но и преклонение перед этими, страданиями в их необъятном прошлом и тяжелом настоящем, перед этим «крестом» вольным или невольным, не заставит молчать о том, что все-таки остается истиной, о чем нельзя молчать хотя бы во имя пиетета перед мартирологом интеллигенции.