Текст книги "Французский сезон Катеньки Арсаньевой"

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

– Вы, кажется, желали меня видеть, и даже в том смысле, что мы с вами родственницы? – спросила она меня насмешливо и зло.

– Не буду отрицать, – ответила я, переживая, что голос мой при этом дрожит, – я искала с вами встречи.

– Чем же обязана такой честью?

Мысль моя судорожно билась о стены тесной кельи в поисках выхода, но тщетно. Я не могла придумать ничего мало-мальски правдоподобного, в то же время не раскрыв своей истинной цели, поскольку подготовиться к подобной встрече не имела возможности.

– Мы с вами уже встречались, – сказала я, пытаясь оттянуть время.

– Если вы имеете в виду – на пожаре, – улыбнулась она с явным вызовом, – то можно сказать и так.

«Она и не собирается скрывать, – с трудом соображала я, – что находилась там в ту страшную ночь, и при этом улыбается. Почему? Что она находит в этом смешного?»

И тут же мне вспомнились все подозрения Петра Анатольевича относительно этой женщины, и это, как вы понимаете, не добавило мне хорошего настроения.

– Или вы имеете в виду ИНУЮ встречу?

Я не поняла, почему она выделила слово «иную», и на что она намекает. На меня нашел какой-то интеллектуальный столбняк, а проще говоря, ни о чем ином, кроме шишки на голове, я думать не могла, тем более, что голова моя с каждой минутой болела все сильнее, и от этой боли к горлу начинала подступать тошнота.

«Только сотрясения мозга мне теперь не хватало», – подумала я, поежившись от одного этого предположения. Однажды в юности я испытала все прелести этого состояния, упав с норовистой лошадки, и теперь находила у себя аналогичные симптомы.

– Так какую же встречу вы имеете в виду? – вновь спросила меня эта женщина.

Она в эту минуту совершенно не напоминала монахиню. И платье ее под грубой накидкой, насколько я сумела разглядеть, было богатым и нарядным.

– Мы встречались только раз, – ответила я.

– И вам захотелось познакомиться поближе?

Она явно надо мной издевалась.

– Ну вот мы и встретились, ваше желание исполнилось. Что же дальше?

«А действительно, что же дальше?» – подумала я, и едва не произнесла эти слова вслух.

– Зачем вы убили Константина? – спросила я, и неизвестно для кого из нас этот вопрос был более неожиданным. Во всяком случае, мою собеседницу он совершенно не смутил.

– А кто вам сказал, что его убили? – спросила она с той же еле заметной улыбкой.

– Я в этом уверена.

– Но это не так.

Она была настолько спокойна, что я не верила своим глазам.

– Вас, я вижу, его смерть не слишком расстроила?

– На все воля Божья, – ответила она с показным смирением, и перекрестилась.

И я не сразу нашлась, что ей ответить. Играть в ее игры мне не хотелось. И ее лицемерию я могла противопоставить только полное его отсутствие, поэтому, недолго думая, задала следующий вопрос:

– А зачем вы пытались убить Петра Анатольевича?

Она как будто ждала этого вопроса.

– Это вашего любовника что ли?

От подобного хамства у меня кровь прилила к вискам. Я еле сдержалась, чтобы не наброситься на нее с кулаками, и только понимая, что именно этого она и добивается, нашла в себе силы этого не сделать.

– Я вижу, моя личная жизнь для вас не секрет?

– Должна же я знать, кто разыскивает меня по всей губернии.

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Какой?

Улыбка исчезла с ее лица, может быть потому, что она сделала неверный ход и сама это поняла. Признавшись, что знает Петра Анатольевича, она косвенно подтвердила и то, что в курсе совершенного на него покушения. То есть почти призналась в своем в нем участии. Потому что широкой огласки в городе это событие не получило. И несмотря на шаткость подобного утверждения, настроение у меня немного улучшилось. «Выигрывает в конечном итоге тот, у кого хватает терпения дождаться ошибки противника», – вспомнилась мне в эту минуту вычитанная где-то мысль.

– Если желаете, я его повторю.

– Не стоит, – уже с откровенной ненавистью произнесла госпожа Лобанова, язык не поворачивается назвать ее сестрой Манефой, – у меня хорошая память.

– В таком случае не посчитайте за труд на него ответить. А заодно расскажите мне, отчего умер Карл Иванович. Почему – я знаю, меня интересует диагноз.

Это был явный блеф, но похоже – я попала в точку.

– Вам кажется, что вы поймали меня в ловко расставленные сети, – словно прочитав мои недавние мысли, с наглой самоуверенностью произнесла она. – Так вот, дорогая моя, вы ошибаетесь. Это я поймала вас. И если до сегодняшней нашей беседы у меня еще были какие-то сомнения, то теперь я не питаю в отношении вас никаких иллюзий. И поэтому, – она вздохнула, – можете винить в этом только себя, но у меня просто нет иного выхода. Вы мне его не оставили. Хотя вас честно предупреждали…

При слове «честно» я не смогла сдержать усмешки.

– Что вас так забавляет? – спросила она сквозь зубы. – Или это у вас нервное?

– На что вы рассчитываете? – спросила я. – Что и мою смерть вам удастся списать на болезнь сердца?

– Позвольте по этому поводу оставить вас в неведении, – резко поднявшись на ноги, швырнула она мне в лицо и покинула келью.

Я могла утешаться тем, что мне все-таки удалось вывести ее из себя. И только этим, потому что иных поводов для радости у меня в тот момент не было.

Особенно после того, как звук задвигаемого засова на моей двери подтвердил мне, что мышеловка захлопнулась. И я уже начинала осознавать себя не слишком умной мышкой.

«Итак – попыталась подвести я печальный итог своей сегодняшней деятельности, – мне теперь достоверно известно, что Константина Лобанова умертвили. Известно мне и то, благодаря кому он покинул этот мир. Во всяком случае, с одним из соучастников преступления я только что имела почти светскую беседу. То, что она действовала не одна – не нуждается в доказательстве. Такое не под силу совершить одиночке. Но ни причины, заставившей этих людей поступить таким образом, ни способа, с помощью которого они добились желаемого, я не знаю. А в нынешних обстоятельствах, возможно, уже не узнаю никогда. А возможность передать кому бы то ни было эту информацию и вовсе проблематична.»

Свечка на моем столе почти догорела и судорожно агонизировала последние мгновенья. Через несколько минут я оказалась в полной темноте. Как в прямом, так и в переносном смысле этих слов.

Но темнота иной раз в деле не помеха, а то и помощник, если дело это – размышление. А именно в нем я нуждалась в ту ночь более всего.

Удивительная вещь – время. Я до сих пор теряюсь в ощущениях той ночи. С одной стороны, она показалась мне бесконечной, а с другой – пролетела, как одно мгновенье. Однажды я даже попыталась написать на эту тему стихотворение. Но дальше названия дело так и не продвинулась. Может быть, именно потому, что все, что выливалось в результате моих неоднократных попыток перенести на бумагу эти ощущения, было значительно хуже названия.

Поэтому в моем дневнике это стихотворение таким и осталось – состоящим из одного названия. И в таком предельно лаконичном виде оно меня вполне устроило. «Бесконечное мгновенье» назвала я его. И поставила несколько строчек многоточий. А потом убрала и их, перещеголяв таким образом съевших на лаконизме собаку японцев.

А начала я свои размышления с того, что сравнила все то, что услышала от Дюма, с тем, что произошло после его отъезда вплоть до последнего часа. И пришла к выводу, что теперь его идея уже не кажется мне абсурдной.

Более того, с каждым часом она казалась мне наиболее соответствующей тем абсурдным событиям, участницей которых я стала.

В моем сознании постепенно исчезло неразрешимое противоречие между понятиями «преступление» и «святая обитель». И я допустила, что они могут при определенных обстоятельствах совместиться и стать единым целым.

Нет, я не стала атеисткой, не поймите меня превратно. Просто то, что в зарубежной литературе я могла воспринимать давно, в российской действительности казалось мне невозможным. Я имею в виду «Монахиню» Дидро. Я ее прочитала еще девочкой, и несмотря на то, что испытала тогда громадное потрясение, ни на секунду не усомнилась в религиозности и праведности автора. Да, он описывает в этой книге чудовищные, почти сатанинские вещи, но это ни в коей мере не бросает тени на христианство в целом. Как благую весть и мировую религию.

И тот барьер, что не позволял мне поверить идее Дюма, как я поняла, существовавший во мне до той ночи, рухнул. И я допустила… Впервые за все это время, что он прав. И тогда многие запретные для меня вещи перестали меня пугать, и я не только предположила до той ночи для меня невозможное, но и пошла дальше. Подобно Петру Анатольевичу я стала подыскивать аргументы и факты, так или иначе подтверждающие версию Дюма. И нашла их немалое количество с невероятной и невозможной еще вчера легкостью.

Я уже не сомневалась, что существует некая общность людей, объединившихся на почве извращенной религиозной практики. Хлысты, скопцы, пока я не знала, как их правильнее назвать, но они свили себе гнездо в самом неожиданном и потому безопасном для них месте – в Божьем храме, в святой обители. И Костя Лобанов – безусловно чистый и искренне верующий молодой человек стал жертвой этой ширмы, приняв за святыню то, что святое место имело всего лишь местом действия.

И «мать-настоятельница» уже не могла обмануть меня своей показной святостью. «По делам судить» завещал нам Господь, а дела ее в полном смысле этого слова были богомерзкими. Я уже не сомневалась, что она тоже причастна к убийству Константина, Карла Ивановича, а может быть, и другим чудовищным преступлениям, которых могло быть сколь угодно много. «Волки в овечьей шкуре» – не о таких ли, как она сказано это?

И не больше ли истинной святости и соответствия заветам Христа в не всегда приличных анекдотах любвеобильного Дюма, чем у подобных ей святош? Недаром Петр Анатольевич так нетерпим к «постным физиономиям». Не об этом ли пытался он поведать мне пару дней назад? А я слушала, но не слышала его. Воистину – лишь «имеющий уши да услышит».

Только теперь я по-настоящему оценила духовную красоту своих замечательных друзей. И пролила по этому поводу светлые слезы. В которых не было места страданию, а одна лишь радость.

И за одно это должна была быть я благодарна судьбе, приготовившей для меня в эту ночь жесткую монастырскую скамью в качестве ложа, и тесную келью, истинное предназначение которой, может быть, и состоит именно в таких вот озарениях.

Поэтому когда я услышала голоса рядом со своей дверью я не испугалась, хотя предполагала, что они могут стать предвестниками моей смерти. Но бывают такие мгновенья, когда и умереть не страшно. Кажется в то раннее утро я пережила именно это состояние духа.

А когда приоткрылась дверь, и я увидела монашеское одеяние своих врагов, то оно показалось мне жалкими карнавальными костюмами, надеваемых исключительно для сокрытия истинного лица. Только внешне напоминающих одеяние святых отцов, как костюм палача напоминает шутовское платье. А его колпак почти не отличается от дурацкого, только натягивает его палач поглубже, до самых плеч, дабы сокрыть лицо.

И я встретила их с высоко поднятой головой, внутренне презирая и соболезнуя их убогости.

Воистину это была ночь преображения. И я не забуду ее до самой смерти. Впрочем, как и то, что последовало за ней.

* * *

А дальше происходило следующее. Я постараюсь описать все дальнейшее так, будто это происходило не со мной, поскольку для описания подобных вещей эмоции противопоказаны. Во всяком случае, мне так кажется. И чем беспристрастнее повествователь, тем большего эффекта достигает.

О чувствах своих могу сказать лишь одно. Мне было страшно. Хотя я и не проронила ни одной слезы, чем несомненно поразила своих мучителей.

Но прежде мне хотелось бы немного подробнее описать место действия, поскольку до сих пор я не видела в том необходимости, и у читателя может возникнуть превратное представление о дальнейшем.

Монастырь этот, названия которого я умышленно не привожу, находится на одной из невысоких гор, окружающих Саратов с трех сторон. Эти горы настолько древние, что скорее их можно назвать высокими холмами. Но это на самом деле горы, и у каждой из них есть свое название. Наиболее известны в Саратове Лысая и Соколовая горы.

И не сочтите это за авторский прием, но тот монастырь, о котором теперь идет речь, находился именно на склоне Лысой горы. Ничего общего со знаменитым местом шабашей эта гора не имеет, и любые возникшие у читателя ассоциации прошу считать простыми совпадениями. В России, насколько мне известно, это довольно распространенное название. И только мне известно несколько Лысых гор, от Сибири и до Кавказа.

Когда-то все эти горы были покрыты дремучими лесами, но с каждым годом леса эти редеют, и если этот процесс будет продолжаться с той же скоростью, то скоро все горы в окрестностях Саратова будут на самом деле лысыми. Но в то время сразу за монастырем начинался настоящий лес, в котором еще водились не только зайчики и лисички, но и волки. И даже медведи, от чего Дюма пришел в бешеный восторг. И очень жалел, что не успел побывать на медвежьей охоте…

Все это очень мило, но говорить я собиралась о другом. В Саратовской губернии на ту пору имелось несколько десятков монастырей – от настоящих гигантов до совсем крохотных. Описываемую мною обитель скорее можно было отнести ко второй категории, так как проживало в ней на тот момент едва ли полтора десятка монахинь.

Хотя знавал этот монастырь и лучшие времена. В начале века, особенно после войны, в нем собиралось до сотни монахов.

Тогда это был еще мужской монастырь, но потом его сделали женским, и о таком многолюдье говорить уже не приходилось. Поэтому часть некогда обжитых помещений ныне пустовало, а иные и вовсе пришли в полную негодность и были заколочены досками. В том числе и лесная часовня. Но о ней разговор впереди…

В связи со всем сказанным гостей здесь в последнее время почти не бывало, разве только на большие престольные праздники наезжал народ из окрестных сел и поместий. Поэтому даже странно, что нас с Дюма угораздило посетить именно его. Видимо, наслышанный о строгостях здешней настоятельницы Павел Игнатьевич желал поразить иностранного гостя истинным благочестием.

Вот, собственно, и все, что я считала необходимым сообщить вам о месте своего недолгого заточения. А рассказ о том, что произошло со мной на следующее утро, придется перенести в следующую главу. Эта и так уже разрослась сверх всякой меры.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Первое, что поразило меня в то утро, – это большое скопление народа. Причем не монахинь, а совершенно незнакомых мне женщин и девиц, но это бы еще куда ни шло. Но среди них было и несколько мужчин. А к такому повороту событий я была совершенно не готова.

Хотя увидела я их не сразу.

Поначалу за мной пришли несколько уже знакомых мне по прошлому визиту престарелых монахинь со строгими бесстрастными лицами. И ни слова не говоря, вывели меня во двор.

В дальнем его углу, за какой-то хозяйственной постройкой я увидела маленькую калитку. Оказалось, что именно к ней-то мы и направлялись. По лицам сопровождающих меня женщин я пыталась определить свою дальнейшую судьбу, но из этого у меня ничего не вышло. С большим успехом можно было определить ее по крику ворон на колокольне, тем более, что в ее неблагополучном для себя обороте я уже не сомневалась.

За калиткой меня поджидало еще несколько человек, в том числе и мужчин, о которых я уже сказала. Все они были необыкновенно торжественными и празднично одетыми, словно на Святую Пасху. И никто из них не произносил ни слова.

Они явно ожидали меня, и при моем появлении переглянулись со значением. В их взглядах не было ненависти. Но то, что я там увидела, показалось мне куда страшнее. Впрочем, мы договорились, что о чувствах своих я писать не стану.

Некоторое время в сопровождении этих людей я шла по лесной дорожке, и веселое птичье пение по контрасту с заговором молчания моих спутников производили тягостное впечатление.

Мы прошли, наверное, несколько сот метров, когда я услышала женские голоса. Они пели какие-то незнакомые мне мелодии, а слов я разобрать не могла.

А за очередным поворотом тропинки моему взору открылась маленькая часовня. Именно оттуда доносились голоса, гораздо более громкие и, я бы сказала, восторженные.

На каждой службе в толпе прихожан попадаются женщины (реже мужчины), которые вкладывают в церковное пение всю душу. На них сразу же обращаешь внимание. Сейчас мне показалось, что в часовне присутствовали именно такие люди, во всяком случае, таковых было здесь большинство. Их глаза блестели, а лица… нет, не сияли. Скорее тоже блестели, причем, в основном от пота.

Судя по духоте и большому количеству оплывших свечей, служба эта продолжалась с вечера и не прекращалась всю ночь. Часть поющих стояли на ногах, но большая часть ползала на коленях, а кое-кто и просто сидел и даже лежал на полу. Но это не мешало им петь.

При нашем появлении часть этих людей повернулась в нашу сторону, и на их лицах были улыбки радости, вернее – радостного предчувствия. Глаза в основном были устремлены на меня. И мое среди них появление явно их не удивило.

Меня отвели в маленькую каморку и заставили снять с себя платье. Самое неприятное, что и там все это время присутствовало несколько мужчин, и смотрели они на мое переодевание далеко не ангельскими глазами.

А один из них не смог сдержать вздоха, когда меня снова одели, на сей раз в длинную до пят ночную рубашку. Но мне показалось, что это скорее саван. И запах у нее был соответствующий.

Потом меня заставили выпить какое-то вино. Странное, густое и терпкое, от которого у меня сразу же закружилась голова, и закололо в кончиках пальцев.

Потом присутствующие о чем-то пошептались и стали выходить один за другим. А когда осталась только одна молодая черноволосая с блестящими глазами монашенка, она подошла и впервые за все это утро обратилась ко мне со словами, странными и неуместными:

– Дева, радуйся, ибо приходишь ты в царствие небесное, приготовься и умились в сердце.

Не ручаюсь за точность, потому что к тому времени странное вино оказало на меня свое действие, как я теперь понимаю, к нему подмешали какое-то зелье.

Потом и эта девица ушла, и в комнату вошла Лобанова. Но теперь она была одета в такую же, как и я, ночную рубашку, на голове у нее был венок, а на глазах – слезы. Она плакала и похоже находилась в предыстерическом состоянии, потому что опустилась передо мной на колени и стала целовать мне ноги.

Будь я в нормальном состоянии, я скорее всего оттолкнула бы ее, но я не могла пошевелить ни рукой ни ногой, стояла на каменном полу и единственное, что меня беспокоило, это буквально пронизывающий меня то ли подвальный, то ли могильный холод. Зубы у меня стучали, а лицо горело.

Потом она стала со мной говорить. Хотя я за все это время не произнесла ни слова, зато она, начав говорить, уже не замолкала ни на секунду. И, Боже, что она несла!

Это был настоящий бред. Она говорила о себе как о божественном воплощении и поздравляла меня с тем, что мне суждено приобщиться ее божественных тайн. Этим и ограничусь, все остальное я не осмелюсь повторить и на исповеди.

А потом она открыла дверь и изломанно-царственным жестом указала мне путь… А появившиеся откуда-то женщины, все как одна в ночных рубашках, взяли меня под белы ручки и, ни на секунду не прекращая своих умильно-восторженных песнопений, повели к алтарю, где находилось странное сооружение. Нечто среднее между крестом и столом, на котором меня и распяли… Только не так, как это принято было в Римской империи, а с точностью до наоборот.

Распяли мне, собственно говоря, нижние конечности, а руки – напротив, связали вместе и закрепили над головой.

Потом влили в рот еще немного своего зелья, которое на этот раз показалось мне совершенно омерзительным, и желудок чуть было не изверг назад все свое содержимое.

А потом…

Думаю, что это были галлюцинации. Потому что среди поющих я заметила ангела, а приглядевшись, поняла что если это и ангел, то давно и безнадежно павший. Хотя, возможно, это был кто-то из переодевшихся участников ритуала.

Мужчины все, как один уже были в исподнем, а кое кто – сорвал с себя и эти последние покровы. Пения по сути уже не было, а были какие-то вопли и крики, кое-кто кружился на месте, многие рыдали, Лобанова носилась по всему залу и с хохотом выкрикивала какие-то похабные частушки, раздирая на себе остатки еще недавно целой рубашки. Ее седые волосы, спутавшиеся и мокрые, висели клочьями, а ее огромная грудь при каждом шаге и прыжке тряслась, словно холодец.

Она периодически указывала на меня пальцем и расписывала мою похоть в бесстыдных и омерзительных выражениях, все более распаляясь сама и доводя до безумия остальных.

Ко мне уже тянулись мокрые пальцы и губы тех, кто в этот момент не был занят самым бесстыдным и отвратительным блудом со своим соседом, не взирая на возраст и половую принадлежность. Все вокруг стонало, вскрикивало и похрюкивало.

Какая-то часть моего сознания ужасалась предстоящему мне кошмару, а то, что он неизбежен, было очевидно. Меня уже одновременно ласкали десятки рук, а какая-то толстая девка исступленно сосала большой палец моей левой ноги.

Буду до конца откровенной. Другая часть моего сознания была перевозбуждена и… жаждала этого кошмара. Никогда бы этому не поверила, но, видимо, в каждом из нас запрятано похотливое и мерзкое животное, которое не дай Бог в себе ощутить…

Меня в этой ситуации могло спасти только чудо…

И оно произошло.

Неожиданно двери распахнулись и свежие потоки воздуха вместе с ярким солнечным светом произвели на окружающих впечатление начала страшного суда. Вопль десятков глоток слился в один долгий звук…

И тогда я, наконец, потеряла сознание.

* * *

Когда я пришла в себя, то не сразу поняла, где нахожусь. Я по-прежнему лежала, но руки мои уже не были связаны, ноги тоже, кроме того я была накрыта чистым одеялом, а под головой волшебный запах лаванды распространяла белоснежная наволочка подушки.

Единственным предметом, который связывал меня с недавним прошлым, была все та же не слишком чистая и местами порванная ночная рубашка.

Прошло несколько минут, и я окончательно пришла в себя. И тогда поняла, что я у себя дома, что вокруг родные и никак не связанные со всем тем кошмаром, что мне довелось пережить, стены. Единственное, чего я до сих пор не понимала, – это как я здесь оказалась, и почему я до сих пор жива.

– Алена, – попыталась позвать я прислугу и не узнала собственного голоса. Это был какой-то хриплый и пропитой голос, которого у меня отродясь не было. И при каждой попытке повторить свой зов, я испытывала сильную боль в горле. Словно оно было обожжено или ободрано. Скорее всего, я сорвала связки, но это я поняла значительно позже. А пока только испугалась.

Но Алена все-таки услышала меня. Наверное, она прислушивалась к каждому звуку, или сидела на скамеечке перед моей спальней. Она иногда любила там устроиться с кульком семечек или орешков, и порадовать меня моментальным появлением, в ответ на первую же трель колокольчика с непременной шелухой на губе или полным ртом недожеванных орешков. Каждый раз я делаю при этом большие глаза, а она оглушительно хохочет. Эта с некоторых пор наша традиционная игра теперь казалась мне воспоминанием о далекой-предалекой, или подавно чужой жизни.

Она появилась с таким видом, словно не чаяла увидеть меня живой, губы моментально поползли в разные стороны, и она уже готова была разреветься во всю Ивановскую, но лишь я открыла рот, зажала себе рот ладонью и навострила уши, чтобы, не дай Бог, что-то не пропустить.

– Что со мной? – спросила я шепотом.

– Барыня, да разве я знаю… – снова скривилась она. – Лучше я Петра Анатольевича позову, они у нас третий день ночуют.

– Третий день? – удивилась я. – А где…

Я хотела спросить, где находилась все это время я, но горло так заболело, что я не закончила вопроса. Но Алена видимо поумнела за последнее время, потому что догадалась, и ответила так, словно вопрос прозвучал полностью:

– А вот на этом самом месте. Может вам водички принесть?

Я кивнула в знак согласия и, когда она ее принесла, сделав глоток, сумела прошептать:

– Ты хочешь сказать, что я третий день без сознания?

Но прежде чем в ответ она снова собралась разрыдаться, перебила это ее намерение приказом. – Позови Петра… Анатольевича.

И через мгновенье он ворвался в мою комнату и бросился меня обнимать.

– Петр Анатольевич, право… – попыталась я увернуться.

– Господи, Катенька, наконец-то вы пришли в себя.

А, заметив, что я пытаюсь что-то сказать, замахал руками:

– Вам пока нельзя говорить, доктор запретил. Я вам лучше сам все расскажу. Ведь вы, чай, ничего не помните?

Я кивнула в ответ утвердительно, и приготовилась слушать.

Рассказ его был настолько невероятен, что я смотрела на него с недоверием, и, понимая это, Петр весело смеялся.

Мне даже показалось, что смеется он слишком часто, видимо, желая отвлечь меня от страшных воспоминаний, или пытаясь таким образом развеселить.

Рассказ был довольно продолжительным, с перерывами, потому что я быстро уставала, и внимательный Петр Анатольевич, лишь только замечал это, уговаривал меня отдохнуть несколько минут и за чем-нибудь выходил. За бульоном, водой или якобы покурить. Потом кормил меня как маленькую из ложечки. И лишь после этого рассказывал еще небольшой кусочек.

Как это ни странно, я совершенно не вспоминала обо всем со мною приключилось, в течение нескольких дней, лишь по ночам иногда просыпалась от коротеньких, но чрезвычайно страшных снов – отголосков пережитых событий.

Но так или иначе, я обязана Петру Анатольевичу жизнью. И, помня об этом, с тех пор прощаю ему все его многочисленные недостатки, и обещаю никогда в жизни не отказать ему в коньяке, когда бы он этого не пожелал и в любых количествах.

Но пора и вам узнать, каким образом все это произошло.

Сосед мой, тот самый, что подвез меня до монастыря, проезжая мимо моего дома, увидел выходящего из него Петра Анатольевича. Оказывается тот приходил примиряться, и очень огорчился, не застав меня дома.

Алена по понятной причине, ничего ему сказать не могла. Да и никто другой. Поскольку о моих намерениях я и сама, как вы помните, узнала, лишь сообщив об этом Степану.

Олег Павлович, так зовут этого моего замечательного соседа, рассказал ему о нашей с ним встрече на дороге, и о том, куда он подбросил меня по доброте душевной.

Он действительно оказался прекрасным человеком, не говоря о том, что часть заслуги сохранения мне жизни, он может смело оспаривать у Петра Анатольевича. После того, как я встала на ноги, я хотела его отблагодарить, и отправилась к нему в гости. Там мы, собственно говоря по-настоящему и познакомились, и он открылся мне совершенно с неизвестной до этого и замечательной стороны. С тех пор мы с ним большие друзья. Чему я очень рада.

Так вот. Как только Петр Анатольевич понял, куда я по глупости отправилась, (в чем я с ним вынуждена была согласиться, конечно по глупости, как еще это можно назвать?), то сразу же помчался к Павлу Игнатьевичу и употребил все свое красноречие и убедительность. Без преувеличения, он совершил невероятное – уговорил главного полицмейстера не просто отправиться в безобидный с его точки зрения монастырь, но и прихватить с собой целый вооруженный до зубов взвод.

Я пытаюсь представить, чего это стоило Петру Анатольевичу, и к каким аргументам он вынужден был прибегнуть, но фантазии моей на это дело не хватает.

Единственное, чего ему не удалось сделать, – это отправить туда всех этих людей без промедления, то есть поздней ночью. Потому что на сами эти уговоры ушла как раз половина ночи, и уже под утро Павел Игнатьевич сдался на милость врага, то есть дал обещание выполнить все, если тот даст ему поспать хотя бы часик…

Короче говоря, с первыми петухами Петр Анатольевич вновь ворвался к нему в дом и не отставал до тех пор, пока Павел Игнатьевич не вызвал к себе всех свободных на тот момент людей и не снарядил эту «идиотскую экспедицию». Могу себе представить, с каким лицом он ехал в монастырь.

После этого случая я не устаю повторять Петру Анатольевичу, что он напрасно пренебрегает дипломатической карьерой. Если он ею займется всерьез, то России обеспечен будет мир на все времена, и все ненавидящие нас народы будут платить нам добровольную дань со слезами умиления на глазах.

Ну а дальше…

Дальше нетрудно себе представить. Как героические полицейские подобно суворовским чудо-богатырям штурмовали стены монастыря. А не застав в нем никого, кроме перепуганной на смерть и ничего не понимающей старухи-нищенки, которая только испуганно таращилась то на орущего на нее Петра Анатольевича, то с испугом на лес.

По этому взгляду он и догадался, что меня, так же, как и всех остальных, следует искать в этом направлении.

А когда вошли в часовню…

Дальнейшее пусть каждый придумывает сам, потому что об этом мне уже никто не рассказывал, вернее, пытались, но через несколько слов краснели, сбивались на невнятный лепет. Что поделаешь – воспитание.

Так что фантазируйте на здоровье, а я пока начну следующую главу.