Текст книги "Французский сезон Катеньки Арсаньевой"

Вот как это звучало в его изложении:

– Изучая эту рыбу, к которой вы русские испытываете, на мой взгляд, чрезмерное пристрастие, я в конце концов заметил, что стерлядь – это не какая-то особая разновидность, а всего-навсего молодь осетра, преодолевающая астраханские плотины и поднимающаяся вверх по реке.

Но русские в гордыне своей и мысли своей не допускают, что Провидение могло не сотворить особой породы для услады дворцов, принадлежащих северным гурманам.

Так вот, что я могу заявить гурманам Юга и Запада… – при этих словах мсье зычно икнул, – В тот день, когда рыбоводство одарит осетра своим вниманием и займется разведением мальков этой рыбы, мы получим стерлядь у себя в Сене или в Луаре.

Спорить с ним из вежливости никто не стал, благодаря чему он сохранил эту уверенность до конца своих дней.

Затем разговор снова вернулся к проблемам преступности, потом плавно перешел на поэзию и, сделав круг, снова вернулся к кулинарии.

Жена Павла Игнатьевича уже шаталась от усталости, а ошеломленные всем происходящим и услышанным гости, сидели бледные и задумчивые..

И тем не менее ужин закончился лишь за полночь. В самом его конце Шурочка пела цыганские романсы, на глазах у Дюма стояли слезы, и он едва не передумал отправиться в разбойничье логово и вместо этого уже собирался посвятить несколько дней знакомству с цыганскими шатрами, но в последний момент снова вернулся к первоначальной затее, взяв со всех присутствующих слово принять участие в этом «приключении». На том и порешили, после чего наконец позволил вконец измученным сотрапезникам разъехаться по домам.

И только гостеприимный хозяин дома вынужден был сопровождать неугомонного гостя, во что бы то ни стало возжелавшего познакомиться с бытом караульных и дворников.

* * *

Не удивительно, что на следующее утро, а выехать договорились раненько, большинство вчерашних участников неожиданного ночного застолья клевало носами, а некоторые откровенно храпели по дороге в лес.

Мне самой, чтобы окончательно проснуться, пришлось влить в себя целый кофейник бодрящего напитка, поскольку, вернувшись домой под утро, я еще долго не спала, переполненная впечатлениями и угощениями гостеприимного Павла Игнатьевича. А ни свет, ни заря меня уже разбудила Шурочка. И увидев ее лицо, я подумала, что у нее умер кто-то из близких.

– Катенька, ты не представляешь, какое у меня горе, – заламывая руки, в отчаянье голосила она.

Причиной ее страданий оказался небольшой прыщик на губе. Но в присутствии возлюбленного гения он означал крушение надежд. Со слезами на глазах, прикрываясь шалью, она едва не отказалась от этой поездки. Но в последний момент благоразумие возобладало – и она с видом прокаженной, демонстрирующей миру свои язвы, уселась в моей карете – опять же по левую руку от Дюма.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Нет, одной главы для этого человека нам с вами не хватило, чего и следовало ожидать. И я с ужасом думаю о том, хватит ли еще одной. И тем не менее – надеюсь на это. В конце концов – это далеко не книга мемуаров, а рассказ о том, как мне удалось раскрыть…

Вот видите, до чего довел меня этот несносный Дюма? Я едва не рассказала вам того, о чем даже не должен догадываться читатель до самой последней страницы романа. Впредь буду осторожнее. Но, имея дело с Дюма, это почти невозможно.

Всю дорогу до леса мсье забавлял нас с точки зрения завсегдатая парижских салонов забавными, а с моей – довольно неприличными анекдотами из жизни его прославленных знакомых, самый пристойный из которых звучал примерно так:

– Во Владикавказе у Дандре был друг, драгунский квартирмейстер из Нижнего, с которым его связывали почти братские отношения.

Этот друг, в свою очередь, делил свои привязанности между Дандре и двумя борзыми – Ермаком и Арапкой.

Как-то раз Дандре зашел к нему в гости, но не застал его дома.

– Барина нет, – сказал ему слуга, – но входите в его кабинет и подождите.

Дандре так и поступил.

Кабинет выходил в прелестный сад; одно из окон было открыто, оно пропускало внутрь лучи радостного кавказского солнца, настолько яркого, что на Кавказе, как и в Индии, есть свои солнцепоклонники.

Борзые спали, лежа друг возле друга, как сфинксы, под хозяйской конторкой; услышав как открылась и закрылась дверь, собаки приоткрыли глаза, сладко зевнули и снова задремали.

Оказавшись в кабинете, Дандре сделал то, что делают люди в ожидании своего приятеля; он принялся насвистывать какую-то мелодию, разглядывая гравюры на стене, свернул цигарку, зажег о подошву башмака химическую спичку и закурил.

Когда он курил, с ним случилась колика.

Я уже предполагала, что нас с Шурочкой ожидает нечто совершенно непристойное, и опасения мои оказались не напрасны.

– Дандре огляделся по сторонам… И, увидев, что он в полном одиночестве, подумал, что может, ничем не рискуя, поступить так, как поступил один из бесов в двадцать первой песне «Ада»…

При этом неожиданном звуке борзые вскочили на ноги, пулей выпрыгнули в окно и исчезли в глубине сада, точно их унес дьявол.

В этом месте Дюма захохотал так оглушительно, что если бы не Степан, то испуганные лошади наверняка бы понесли, а при наших дорогах это небезопасно. Мир в этом случае потерял бы не только двух невинно пострадавших русских женщин, но и прославленного на весь просвещенный мир писателя.

Тем временем Дюма, даже не заметив смертельной опасности, которой так счастливо избежал, продолжил как ни в чем ни бывало:

– Дандре, ошеломленный внезапным их бегством, на мгновение замер, задаваясь вопросом, почему столь неприметный звук нагнал такой ужас на этих борзых, привыкших к ежедневным ружейным и пушечным залпам.

Друг тем временем вернулся и удовлетворил его любопытство.

– Все очень просто, – сказал он. – Я обожаю своих собак; они попали ко мне щенками, и когда они были совсем маленькие, я приучил их спать под моей конторкой. Так вот, время от времени они делали то, что ты сделал давеча; и чтобы отучить их от этого, я брался за плетку и жестоко наказывал позволившего себе такую непристойность. А поскольку, как ты мог убедиться, эти собачки весьма сообразительны, они подумали, что выдает их один только звук. И научились делать совсем тихо то, что раньше делали громко. Ты понимаешь, что такая мера предосторожности была недостаточной и что место слуха заняло обоняние. А поскольку я не мог задирать им хвосты, определяя истинного виновника, я стал пороть их обеих. Поэтому когда ты позволил себе то, что было им запрещено, каждая из собак, не испытывая никакого доверия друг к другу, подумала, что набезобразничала ее подружка, и, опасаясь понести наказание за чужой грех, пулей вылетела в окно…

И он снова закатился в приступе хохота, на этот раз беззвучного, зато со слезами на глазах.

Я посмотрела на Шурочку и не поверила своим глазам. Она смотрела на своего кумира влюбленными глазами, видимо, не слишком вдумываясь в смысл повествования. Я в ответ лишь пожала плечами.

Время от времени выглядывая в окно и таким образом ориентируясь в хорошо известной мне местности, я убедилась, что Павел Игнатьевич и на этот раз оказался весьма сообразительным и осторожным человеком. Вместо того, чтобы отвезти нас в места действительно неспокойные, он предпочел направиться в живописный и не столь удаленный уголок губернии, знакомый мне с давних пор. В этих местах мы с мужем не раз принимали участие в охоте на кабанов. Ничего страшнее этих зверей не было на многие версты вокруг. А о разбойниках здесь и не слыхивали. Зато охотничий домик славился своим благоустройством на всю округу, к нему-то мы в конце и концов и подъехали.

Но господин Дюма, уверенный, что участвует в опасном приключении, не убирал рук со своих пистолетов и ходил по поляне со свирепым и неподражаемо героическим видом.

При всем уважении к этому человеку, я не могла удержаться от смеха, наблюдая за ним исподтишка.

Заспанные, с недовольными лицами, спутники наши немного оживились при виде большого красивого дома, словно по мановению волшебника выстроенного в одну ночь посреди леса специально для нашего пикника.

Никак иначе эту поездку назвать было нельзя. Потому что кроме Дюма, никто не захватил с собой никакого оружия, поэтому даже охотой мы не могли себя развлечь в этот день.

Но в большой комнате на втором этаже нас ожидал приятный сюрприз. Половину этого светлого и чистого помещения занимал огромный дощатый стол, ломившийся от яств. Преимущественно мясных блюд, дичи и прочих даров леса, которыми издавна славятся эти заповедные места.

И снова началось застолье, описывать которого я не стану, поскольку все застолья в конечном итоге очень похожи друг на друга. И если вы побывали на одном из них, то ничего нового из моего описания не почерпнете.

Замечу только, что господин Дюма, несмотря на все свои кулинарные капризы, не пропустил ни одного блюда, и продегустировал все без исключения настойки и наливки. Поэтому его критика российской кухни была на сей раз чрезвычайно невнятна. В прямом смысле этого слова, поскольку, разглагольствуя, он не прекращал жевать ни на секунду. И – как ни странно – с большим удовольствием.

Закончилась сия трапеза также довольно традиционно: уставшие и невыспавшиеся со вчерашнего, ее участники разошлись по комнатам, где тут же попали в объятия Морфея, столь же крепкие, сколь и продолжительные.

И даже Дюма, который до последней минуты демонстрировал окружающим просто-таки фантастическую неутомимость, к финалу застолья стал клевать носом. И после недолгих уговоров дал отвести себя в одну из лучших комнат на втором этаже.

По прихоти судьбы моя комната оказалась рядом, поэтому в течение часа я могла наслаждаться громоподобным храпом великого иностранца. Отчасти по этой причине и не сомкнула глаз, пожалуй, единственная из всей компании.

Я без сомнения последовала бы всеобщему примеру, но… позвольте поделиться одной странной особенностью моего организма: я могу заснуть под музыку духового оркестра, гром и молнии, оружейную пальбу и грохот орудий. Но достаточно моему уху уловить чье-нибудь сонное посапыванье, и сон бежит от меня в то же мгновенье. Что же говорить о храпе, который по громкости вполне мог соперничать со всеми перечисленными мною звуками?

Я присела к столу, достала свой дорожный блокнот и стала развлекать себя тем, что принялась заполнять его листы рисунками. Без какой-то определенной цели и темы, а просто – чтобы убить время.

А поскольку мысли мои, несмотря ни на что, по-прежнему были заняты убийством, то и большинство рисунков в той или иной степени имели к нему отношение.

Таким образом за час с небольшим мною была составлена краткая иллюстрированная хроника гибели господина Лобанова. Начиная с его детского портрета и заканчивая ночным пожаром.

Последним в галерее портретов стал набросок головы засыпающего за столом Дюма, и не успела я его закончить, как услышала у себя за спиной оглушительный хохот.

Думаю, что вы уже догадались, кому он принадлежал.

Дюма выхватил у меня блокнот, продолжая хохотать, подошел к окну, чтобы рассмотреть его получше, и чем дольше это делал, тем более смешным находил. В конце концов – обессиленный собственным смехом, он рухнул на стул, заставив его жалобно заскрипеть, и перевернул страницу.

Я попыталась было возразить, но он сделал умоляющий жест и, не дождавшись моего разрешения, стал перелистывать страницы альбома. Я решила не превращать это досадное событие в повод для международного скандала. Хотя и надула губы в знак неодобрения подобных его действий.

– У вас настоящий талант, – несколько раз повторил он. – Это иллюстрации к какому-то страшному роману?

Поскольку мсье не обращал внимания на мой обиженный вид, я перестала дуться и ответила:

– Не совсем. Вернее, совсем не иллюстрации.

– Вот как? – удивилась знаменитость. – В таком случае – что же это?

И так получилось, что слово за слово – я рассказала ему все те события, о которых вы успели узнать из предыдущих глав этой книги. И не знаю, как вы, а гениальный француз настолько заинтересовался этой историей, что стал расхаживать по моей светлице из угла в угол и говорить без умолку.

– Это потрясающе. Я всю жизнь придумываю душераздирающие истории, которых в Париже не происходило отродясь, и даст Бог – не произойдет в дальнейшем. А тут… – глаза его загорелись еще сильнее, хотя и до этого сверкали, как два рубина. – Я чувствую, что за этим таится чудовищная личность, может быть, тот самый гениальный преступник, о котором мы с вами толковали вчера…

– Я думала, что мсье уже позабыл… – удивилась я, поскольку за весь сегодняшний день тот ни разу ни вспомнил о нашем вчерашнем разговоре, и не изъявлял желания его возобновить.

– Я ничего не забываю, – с привычной бравадой воскликнул он. – Но как вы могли… Я бы никогда вам не простил этого…

– Чего? – не поняла я.

– И она еще спрашивает! – взвился он. – Я мог бы уехать, пропустив самые интересные и зловещие события, которые могут стать основой для необыкновенного романа. Вот так погибают гениальные сюжеты… И полицмейстер, каналья, ни словом не обмолвился мне об этом, хотя я и пытался вытащить из него что-то подобное. Кормил меня какими-то байками о беглых каторжниках…

– Но он, – вступилась я за Павла Игнатьевича, – на самом деле не занимается этим делом.

– Почему? – зарычал Дюма.

– Он не видит здесь состава преступления… – начала объяснять я.

После чего Дюма разразился такими эпитетами в адрес профессиональных качеств нашего главного полицмейстера, что я не рискнула бы их повторить даже в интимном дневнике или дружеском письме. Тем более, что с большей частью этих обвинений совершенно не согласна.

– То есть вы хотите сказать, что полиция не видит в этой последовательности более чем странных происшествий следов преступного замысла, хотя он виден в каждом из описанных вами событий, и не видеть этого может разве только слепой?

Дюма не привык сдерживать мощь своего голоса, и эти вопросы к моему ужасу разносились по всему лесу.

– Я вас умоляю, – попросила я его – Мне бы не хотелось, чтобы Павел Игнатьевич узнал о моем интересе к этому делу.

Дюма моментально все понял, сделал хитрое лицо, приложил палец к губам и спросил:

– Тайное расследование? Мадам играет в частного детектива?

Мне не очень понравилось слово «играет», хотя по-французски оно и не имеет того уничижительного оттенка, что в нашем языке.

– Я неплохо относилась к покойному, и не могу позволить его убийцам остаться безнаказанными, – с самым серьезным видом произнесла я.

На что Дюма отреагировал следующим образом: взял мою руку и с восхищением прижал ее к своим губам. Вернее усам, и они оказались такими пышными и жесткими, что поцелуй этот был почти воздушным, во всяком случае, прикосновения губ к руке я даже не почувствовала. И тем не менее, если бы Шурочка видела нас в эту минуту, она бы умерла от зависти. Но к счастью, она спала в это время в соседней комнате и ничего не слышала и не видела. И не мудрено, потому что всю предыдущую ночь не сомкнула глаз ни на секунду, переполненная чувствами и впечатлениями от встречи со своим кумиром.

После этого колючего поцелуя Дюма подошел к двери, раскрыл ее и выглянул в коридор. Убедившись, что там никого нет, он тихонько прикрыл ее и вернулся к столу.

– У вас уже есть какая-нибудь версия? – спросил он голосом заговорщика.

– Увы, ничего даже отдаленно напоминающее таковую.

– Сейчас у вас их будет несколько, – пообещал он мне, – но прежде, если позволите, несколько вопросов.

И он задал мне десяток-другой вопросов, на большую часть которых ответить я не могла, но это его не обескуражило.

– Разумеется, – пожал он плечами, – если бы мы с вами знали ответы на эти вопросы, то оставалось бы только арестовать виновных и закрыть это дело. И тем не менее – у меня уже есть несколько довольно любопытных предположений.

Как вам они покажутся?

И он с невероятной скоростью стал выдавать одну версию за другой, в которых в разных соотношениях, но непременно присутствовали любовь, ненависть, благородство и алчность. И через полчаса мне уже казалось, что вся эта история произошла в Париже, убийцы в них были настолько романтичными, что уже не вызывали у меня отвращения, а скорее поражали трагичностью собственной страсти, или тех заблуждений, жертвами которых стали по недоразумению. В пору было рыдать над их несчастной судьбой…

Но рыдать я не торопилась, поскольку ни одна из этих версий не имела никакого отношения к нашей российской действительности, хотя вполне могла бы стать основой для прекрасного авантюрного романа в стиле Александра Дюма.

О чем я ему и заявила. И едва не пожалела об этом.

Он обрушил на меня свой гнев, словно я уличила его в бездарности или плагиате. Но, израсходовав запас молний и громов минут за десять, он неожиданно успокоился и произнес уже совершенно спокойным светским голосом:

– Разумеется, вы правы. Россию я знаю по тем немногочисленным русским, что проживают в Париже. А те, прожив там несколько лет, уже в большей степени французы, нежели настоящие парижане. А за то время, что я нахожусь в России, большую часть времени я, увы, провел за столом. И если о чем-то и могу иметь сколько-нибудь серьезное представление, то разве что о русских водках и закусках. Но вы… – он посмотрел на меня почти с благодарностью, – вы знакомы с этой страной с детства, мой драматический талант, воображение и ваши энтузиазм и знание российской действительности приведут к тому, что мы непременно поймаем их за хвост.

– Кого? – не поняла я.

– Боже мой, разумеется – убийц.

Таким вот образом и вышло, что Александр Дюма пожелал на некоторое время задержаться в Саратове и принять участие в расследовании «грандиозного преступления», как он с первой минуты окрестил убийство Кости Лобанова.

И рассказ о том, что из этого получилось, и займет несколько последующих глав.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Вернулись в Саратов мы поздно вечером, большую часть обратного пути Дюма просидел с таинственным видом, хотя время от времени его просто распирало от желания поделиться со мной очередной пришедшей в его курчавую голову идеей. На Шурочку он косился как на досадную помеху, и когда я сообразила, в чем причина его мучений, то поспешила его успокоить на ее счет.

– Шурочки можно не опасаться, – сказала я, – ведь Константин Лобанов приходился ей…

Шурочка сделала большие глаза, словно я собиралась открыть ее кумиру страшную компрометирующую ее тайну, и я закончила фразу не совсем так, как собиралась вначале:

– …он был ее кузеном.

– Вот как? – обрадовался литератор, – что же вы мне сразу не сказали, а я было подумал, что мадмуазель – дочь полицмейстера.

Это забавное недоразумение настолько позабавило Шурочку, что она впервые при Дюма рассмеялась своим удивительным смехом, напоминающим колокольчик, как принято называть эти озорные звуки, хотя с моей точки зрения, если они и напоминают колокольчик, то скорее тот удивительно-нежный цветок, что украшает наши луга по весне, а не тот полумузыкальный, полусигнальный инструмент, с помощью которого я вызываю прислугу. И смех этот произвел на впечатлительного француза неизгладимое впечатление. Его глаза увлажнились, а губы сами собой сложились трубочкой. И добрых полтора часа после этого он упражнялся в остроумии, чтобы вновь иметь возможность насладиться этими волшебными звуками, и пару раз это ему действительно удалось.

По этой причине вновь вернулись к теме убийства мы лишь в самом конце пути, когда колеса кареты уже стучали по мостовой. А через несколько минут услышали смех Аделаиды Сервье, которым она приветствовала возвращение своего знаменитого соотечественника, выйдя на порог своего дома. Поэтому, договорившись встретиться на следующее утро, мы расстались, на прощание пожав друг другу руки с видом членов тайного общества.

* * *

Заполошное квохтанье Алены известило меня о том, что в дом пытается проникнуть незнакомый ей человек.

– Не понимаю я по-вашему, – сдавленным шепотом повторяла она, боясь меня разбудить. – Русским языком вам говорят – барыня спит.

Услышав недоуменные французские восклицания в ответ, я поняла, что происходит и, накинув халат, вышла на лестницу.

– Алена, проведи этого господина в гостиную, – крикнула я, и лишь тогда взглянула на часы и не поверила своим глазам. Так рано в Саратове не просыпаются даже петухи.

Но, видимо, во Франции иное представление о времени, недаром их национальный герб украшен этим вестником зари.

Дюма выглядел отдохнувшим и бодрым, словно и не ложился спать. (Возможно, так оно и было на самом деле.) Чего не могу сказать о себе. А бедная Алена еще добрых полчаса ходила по дому с закрытыми глазами, и по этой причине едва не поставила принесенный ею кофе на колени перепуганному гостю. И только его отчаянный вопль окончательно вернул ее к реальности.

– Я специально пришел пораньше, чтобы мы могли побеседовать без свидетелей, – успокоившись, произнес Дюма. – О-о, прекрасный кофе!

– Немного сливок?

– Только черный. Единственное, чем я рискнул бы испортить свой любимый утренний напиток, это капелька коньяку.

Во Франции есть поговорка: стоить заговорить о волке, как увидишь его хвост. Стоило Дюма произнести слово коньяк, как мы услышали в прихожей голос Петра Анатольевича.

Он никогда не просыпался в такую рань. И это могло означать лишь одно – случилось нечто из ряду вон выходящее.

– Познакомьтесь, – предложила я Петру Анатольевичу, едва он перешагнул порог гостиной. – Мсье Дюма…

Нужно было видеть выражение его лица, когда он понял, с кем встретился в такой час у меня дома.

Не знаю, что пришло ему в голову, но он сильно смутился, а самое удивительное – что и Дюма тоже. Поэтому в гостиной на несколько мгновений повисла неловкая пауза.

– Господин Дюма, – нарушила я ее, – тоже считает смерть господина Лобанова следствием преступления. И желал бы принять участие в нашем расследовании. – После этого я повернулась к Дюма и продолжила, – Петр Анатольевич также интересуется этим делом, и заслуживает безусловного доверия. Я как раз собиралась вам о нем рассказать.

Мужчины пожали друг другу руки, назвав свои имена, и очень скоро нашли общий язык, едва разговор коснулся коньячной темы. Петр поразил моего гостя эрудицией, перечислив все известные тому марки французских коньяков, а когда они выпили за знакомство по рюмке – то обнаружили такое сходство вкусов, что атмосфера сразу же стала дружеской и почти семейной.

Теперь ничто не мешало нам перейти к главной теме нашей предстоящей беседы, о чем я и напомнила улыбающимся друг другу мужчинам.

– Да-да, – согласился Петр, – именно для этого я и осмелился побеспокоить вас в столь ранний час. – Произнеся эту фразу, он снова смутился…

– Мсье Дюма пришел за секунду до вас, – успокоила я его, и француз энергично закивал головой, в подтверждение моих слов.

Я тогда еще не сообразила, что он принял Петра за моего любовника, и всерьез опасался, что тот с минуты на минуту вызовет его на дуэль. Дюма признался мне в этом через несколько дней в присутствии Петра Анатольевича, чем очень того позабавил. А когда Петр поведал ему, что он пережил аналогичные подозрения в отношении самого Дюма, то они с хохотом обнялись и долго хлопали друг друга по спинам. Но это так, к слову…

– Так вот, – продолжил Петр Анатольевич, – наши враги, кем бы они ни были, следят за каждым моим шагом и снова выразили свое неудовольствие по поводу моей любознательности…

И он выложил на стол конверт. Как две капли похожий на те, что мы с ним получили двумя днями раньше.

– И вот в каких выражениях…

Петр посмотрел на Дюма, и прочел письмо сразу же в подстрочном переводе на французский.

Ох, уж этот мне французский! Стоило появиться на страницах романа Дюма, и тетушка моя, словно с ума сошла… Она тут же перешла на французский, лишь время от времени вставляя отдельные русские выражения. Поэтому я вынужден был взять на себя роль переводчика, что при нашем с вами знании иностранных языков… Еще пара таких романов и я смело могу ехать в Париж. А заодно – и в Лондон и в Берлин. Потому что для Катеньки все европейские языки были как родные… Но я не решился опубликовать роман в таком виде, а бесконечные сноски сделали бы его в два раза толще. И теперь вы можете читать его на родном языке. В том числе и письмо, которое я перевел второй раз со времени его написания, теперь уже на язык оригинала:

– Милостивый государь, вы не соизволили прислушаться к нашему совету, и мы вынуждены напомнить еще раз: если вы и дальше будете совать нос, куда не следует, то жестоко за это поплатитесь. Это последнее предупреждение.

И та же неразборчивая закорючка в конце послания.

– А вы, – улыбнулась я, – насколько я понимаю, не только не прекратили своих действий, но и…

– Разумеется, – пожал плечами Петр. – Хотя и снова почти безрезультатно.

– Что значит «почти»? – уточнил Дюма.

– Я обратился по почтовому ведомству, и мой знакомый сообщил мне имена нескольких адресантов Лобанова. В последний год он вел довольно оживленную переписку, и в этом списке меня кое-что удивило.

– Что именно?

– Круг его знакомств. Да вот – посмотрите сами…

В основном это были письма из монастырей. География их была довольно обширной, но преобладали в списке удаленные от центра России обители.

– Молодой человек был настолько религиозен? – изумленно поднял брови Дюма.

– Раньше за ним этого не водилось, – задумчиво ответила я. – Но в его сгоревшем кабинете все стены были увешаны иконами…

– Довольно необычное для нашего времени явление. Во всяком случае – для Франции…

– Да и для России тоже, – подтвердил Петр Анатольевич. – Но как это может быть связано с его смертью?

– А вы не думаете, что он был связан с массонами? – неожиданно спросил Дюма. – Насколько мне известно, у вас их в последнее время не жалуют… После известных событий…

– Уверен, что он не имел к ним никакого отношения, – удивил меня категоричностью высказывания Петр.

– Откуда такая уверенность? – спросила его я.

– И в этих кругах у меня есть знакомства… – уклонился он от прямого ответа. – Я бы наверняка знал об этом, – твердо добавил он.

Не знаю, так ли это было на самом деле, но в эту минуту мне показалось, что и сам Петр… Впрочем, это всего лишь моя догадка, которой не суждено было подтвердиться никогда. Хотя наша с ним дружба продолжалось еще долгие годы. И секретов от меня у Петра Анатольевича вроде бы не было.

– Как бы то ни было, но вам снова угрожали, – задумчиво произнес Дюма. – Либо они чрезвычайно наивны, либо чересчур самоуверены.

– Да, – согласилась я, – ведь тем самым они подтверждают свою причастность к преступлению. Мы об этом уже думали.

В последующие несколько минут наша троица представляла собой довольно любопытное зрелище. Каждый из нас, погруженный в собственные мысли, не произносил ни звука, поэтому если бы кто-нибудь в эту минуту нас подслушивал, он потерял бы терпение, теряясь в догадках, чем мы там занимаемся.

Мужчины вновь наполнили свои рюмки, я пила очередную чашку кофе, наверное, уже четвертую, несмотря на более чем ранний час.

А потом мы заговорили одновременно. Будто сговорившись. И одновременно замолчали, уступая право произнести первое слово одному из собеседников. Это было до такой степени смешно, что мы дружно рассмеялись. Не думаю, что ошибусь, если скажу, что у каждого из нас в эту минуту возникло чувство, что мы знакомы друг с другом тысячу лет, и нас уже не разделял ни возраст, ни национальность, ни половая принадлежность.

Отсмеявшись, мы приступили к очень серьезному разговору, в котором постарались подытожить все известные нам сведения, но прежде господин Дюма, вспомнив о моем альбоме, попросил принести его для наглядности.

Беседа получилась довольно продолжительной, но я не стану вас утомлять сколько-нибудь подробным ее пересказом. Лучше приведу здесь выдержки из дневника, вернее из той записи, что я сделала в нем сразу же после того, как оба утренних гостя покинули мой дом. Так как запись эта представляет собой своеобразный отчет о тех выводах, к которым мы пришли во время беседы.

«Господин Дюма, – так начинается эта запись, – удивительным образом подошел к нашей компании, если можно назвать компанией двух приятелей, которыми с недавних пор являемся мы с Петром Анатольевичем. Он словно влил в наш союз свежую кровь и истинно-французский темперамент. Я бы упомянула и авантюризм, но боюсь, что этого качества нам с Петром в избытке хватало и до его появления.

А чего нам действительно не хватало – так это свежего взгляда со стороны, не только на данное преступление, но и на всю нашу саратовскую жизнь. Некоторые вопросы господина Дюма застали нас с Петром Анатольевичем врасплох, заставив задуматься, причем – самым серьезным образом, над казалось бы очевидными вещами. Так неожиданный детский вопрос может поставить в тупик самого умного и образованного человека, потому что взрослый человек, именно в силу своего возраста, таких вопросов себе просто-напросто не задает.

Благодаря этому мы увидели всю эту историю как бы со стороны, и заметили в ней то, чего раньше просто не замечали. За одно это мы уже должны быть благодарны господину Дюма, и если дальше так пойдет, то наше расследование сильно продвинется благодаря одному лишь его присутствию.»

Здесь я пропущу несколько столь же бодрых страничек и сразу же перейду к самой сути. Она не столь оптимистична, поскольку ко времени ее фиксации моей восторженности явно поубавилось:

«Но пора подвести итог тем сведениям, которыми мы располагаем на этот день. Итак…

Что-то произошло в жизни Константина Лобанова в последние год-два, что изменило его жизнь самым коренным образом. Только теперь я со всей очевидностью поняла, что последнее время он избегал любых контактов, не появлялся в обществе, и практически не имел друзей. Но так не бывает. Если молодой человек избегает общества тех или иных людей, то это скорее может означать, что у него есть иной круг, иная компания, которую он считает несравненно более интересной и приемлемой для себя. Не об этом ли свидетельствует та оживленная переписка, которую вел в последнее время Константин? А судя по тому, от кого приходили к нему письма, можно сделать вывод о его серьезным увлечении религией.

Не тут ли стоит искать разгадку всех его «странностей»? В нашем внешне православном, но по сути – далеком от религии обществе – каждый истинно верующий человек производит, мягко говоря, странное впечатление. Мы готовы простить молодому человеку, пьянство, картеж и распутство, считая их вполне приличными и соответствующими этому возрасту занятиями, и сомневаемся в психическом здоровье человека, который не находит в этих предметах удовлетворения и удовольствия.