Текст книги "Огненное лето"

– Товарищ старший лейтенант, вы на нее не обижайтесь. Просто у нее же любовь с Георгадзе была…

Георгадзе, Георгадзе… Я наконец вспоминаю: младший лейтенант Самвел Георгадзе был со мной в предпоследнем вылете. Но я же не виноват, что его сбили? Да может, он и жив еще, сам видел, как в небе купола висели! Мог и он там висеть…

Но в этот момент в зал снова влетает Глафира. Теперь она похожа на бешеную тигрицу.

– Да, я его любила! И что?! Что?! Он человеком был, а вы… Вам же орден за смерть дали! Другие гибнут, а вас награждают! Это ведь их кровь! Вы же никого не любите! Вам никто не нужен! Вы ведь даже на могиле матери песни петь станете…

Она сбивается и захлебывается рыданиями. М-да, вот и обмыли орден… Как-то даже не по себе стало…

Но в этот момент перед ней оказывается Забивалов. Лицо особиста перекошено:

– Ты что плетешь, мокрощелка?! – с бешенством рычит он, и в воздухе повисает звук оплеухи. – Ты что несешь, дура?! Он немцев бомбил, четыре вражеских самолета сбил, на зенитки шел, а ты его кровью нашего боевого друга коришь?! Да как твой поганый язык повернулся такое сказать?!

– Да, жаль Самвела, но Столяров-то тут при чем?! – громко спрашивает Лобов. – И вообще, девушка, а вам известно, что у товарища старшего лейтенанта невеста в Минске пропала?

Ну, это Митя, пожалуй, маханул – что значит «пропала»? Еще ничего не известно…

Глашенька смотрит на меня, расширив глаза. На ее щеке наливается красным след Серегиной ладони. Сдавленно всхлипнув, девушка закрывает лицо руками и убегает…

Вот так. Конец приятной вечеринки… Вроде все правильно, и никто не считает, что девушку ударили зря. Политрук даже что-то бормочет про «рапорт надо подать». Вот только на душе все равно как-то гадко…

В молчании мы расходимся по своим землянкам. На столе осталась недопитая бутылка, и я прихватываю ее с собой. Перед глазами стоит Катюшка. Где она, что с ней?..

Не спится. Сна ни в одном глазу. Прямо как тогда, с двадцать первого на двадцать второе… Плюнув на все, натягиваю гимнастерку, ремни и с остатками коньяка выхожу в ночную свежесть. Усевшись на бугорок землянки, закуриваю и начинаю понемножку отпивать прямо из горлышка. Катя, Катюша. Как бы до тебя докричаться, а?

Мне вдруг так ясно представляется, как она своим неслышным шагом подходит ко мне сзади, кладет мне руки на плечи, всем телом прижимается к спине и тихо шепчет:

– Товарищ старший лейтенант…

– А?! – от звука мягкого женского голоса я испуганно взвиваюсь. Папироса чертит во тьме короткую огненную дугу и рассыпается искрами на земле. – Тьфу, напугала…

– Товарищ старший лейтенант, извините меня, пожалуйста…

Это ж Глафира. Фу-ух, а то я уж… даже и не скажу, что именно «уж»…

– Глашенька, да я на вас и не сержусь, – что б еще такое сказать? Хмель уже туманит голову, и язык болтает без остановки. – И зря вы на меня так. Самвел, вполне возможно, жив…

Она всхлипывает и поднимает на меня глаза, в глубине которых светится отчаянная надежда:

– П… правда?

– Правда-правда. Ну мог же он с парашютом выпрыгнуть? Я тогда много куполов видел. Или, как я, на аварийную сесть…

– Да? – в голосе звучит уже не надежда, а самая что ни на есть нешуточная вера. – Правда?

– Да, правда!

Сволочь я последняя! Она ведь мне верит, а что я, не знаю, что ли, что ни на какую вынужденную он не сел. Да и с парашютом тоже – вряд ли, если честно…

– Вы понимаете, товарищ старший лейтенант, он же… он такой, – девушка всхлипывает, – вы знаете, я ж в детском доме росла, ни отца, ни матери. Они на Украине в голодомор умерли… А Самвельчик… он мне и за отца, и за мать стал. Мы ж пожениться собирались… Я думала, ребеночек будет, семья настоящая… Как же я теперь одна, а?

Она утыкается мне в плечо и начинает рыдать. Господи, ну за что мне это?! Что за день такой?! Награждение, следователь, обмывание, теперь вот Глафира…

– Ну, успокойся, девочка, успокойся, – я неловко глажу ее по голове. – Вот, выпей.

Она делает большой глоток из бутылки и, поперхнувшись, заходится в кашле. Еще бы, коньяк из горлышка пить – это вам не вода. Но откашлявшись, она, к моему изумлению, делает еще один большой глоток. Ну, это к лучшему: напьется и забудет…

– Товарищ старший лейтенант… – а язык-то у нее уже и заплетается, – а можно я вас спрошу?

– Конечно, солнышко, спрашивай.

– А в-ваш-ша н-невеста, – у-у, красавица, да ты уже нарезалась… что-то быстро! Катюша вроде так не пьянела, – он-на оч-чень к-красивая?

– Да, красивая…

– К-крас-сивее меня?

Во как! Да уж, если правду говорят насчет «что у пьяного на языке, то у трезвого на уме», то женщины – загадочные существа. Только что рыдала, не знала, как будет жить, и вот теперь нужно сразу выяснить, кто красивее: она – или моя Катюша, которую она никогда не видела и скорее всего никогда не увидит…

Мне удается увести ее к столовой, где я и оставляю свою спутницу в надежде, что к завтрашнему утру она придет в себя.

В моей землянке пусто и неуютно. Да еще эти, летающая пятая колонна, будь они неладны! Звенят и звенят над самым ухом. Чтоб вам всем… в коптилке моей сгореть, твари кровососущие!

Глава 13

…Н-да, вот уж точно «что такое не везет, и как с ним бороться». Вроде и ожоги-то ерундовые были, а грязь в них попала – стали нарывать. Я ведь, пока у немцев был, и внимания на них не обращал, забыл, словно и не было ничего, а вот затем…

Кто его разберет, отчего так? То ли нервное напряжение нагноение сдерживало, то ли еще что поспособствовало, но только, когда я на пересылку утром приехал, у меня из-под корок уже капало, да запах такой… нехороший, в общем, запах! Меня, дело ясное, сразу к врачу. Тот глянул – за голову схватился и орет: «Вы что, товарищ капитан, не понимаете? У вас же заражение крови может быть!»

А с чего, спрашивается? Правда, тут еще и контузия вдруг сказалась… Загремел я, одним словом, на неделю в санбат. И пока меня выписали, у наших дела совсем туго пошли: немцы уже под самым Жлобиным стояли.

В сводках-то, понятно, кричали, что героически, мол, деремся, что враг несет большие потери… зато о том, что второго июля Минск сдали, даже не заикнулись. Нет, не только, конечно, об этом смолчали – о многом тогда ни полсловечка сказано не было – и что мы уже на другой стороне Березины от фашистов отбиваемся, и сколько людей да техники потеряли, и про «котел»…

У нас многие – паникерство, конечно, но что поделаешь? – даже вовсе сомневаться начали, знают ли в Москве о том, что у нас творится? Как немцы с утра до ночи над головами висят, бомбы без перерыва на нас сыпят? Как прут на восток, ни с потерями, ни с сопротивлением не считаясь? Горько было на душе, ой, горько…

А еще мне запах запомнился. На всю оставшуюся жизнь, наверное, запомнился, как и то, что я у озера видел. Сорок первый пах горячим железом, кровью, порохом и горелым человеческим мясом. Нас в тот день на станцию повезли, технику новую получать. Сколотили из таких, как я, окруженцев, госпитальщиков или просто «безлошадных», новый танковый полк и повезли на грузовиках.

Приехали в аккурат после налета. Немцы только отбомбились, улетели, мы в самый разгар и прибыли… Вагоны пылают с людьми, везде раненые стонут, кричат, врачей просят, просто помощи хоть какой-то. Кровь везде, куски тел, фугасами разорванных. Стекла битого море, железо рваное…

Наши новенькие «тридцатьчетверки» тоже там. Стоят на платформах и весело пылают у нас на глазах, да так, что и не подступишься. Какой-то идиот состав вдоль эшелона с цистернами поставил, так что сами понимаете, что там творилось. Какое там тушить… Посмотрели мы, как наши танки горят… не поверите, некоторые ребята даже заплакали. От злобы бессильной, что не можем мы в них сесть и так по фашистам ударить, чтобы бежали они с Советской земли, маму родную позабыв…

В общем, глянули мы на это дело и назад побрели. Пешком, поскольку транспорт наш под раненых отдали. Немцы ведь не только топливо и танки спалили, они, гниды, еще и эшелоны с беженцами накрыли. Народу погибло – ужас! Женщины, дети, старики… Наши экипажи ведь не только на горящие машины смотрели – как увидели, что к технике не подступиться – бросились людям помогать. Раненым первую помощь оказывали, носилки таскали, там я с Таней снова и встретился…

Услышал, стонет кто-то за запасными путями, и побежал на голос. Только и десяти метров не пробежал, как обо что-то круглое споткнулся. Подниматься стал, под ноги взглянул – и обратно сел…

Голова это ее была, Танина, в смысле, голова. Отрезанная. Причем так аккуратно, что ни черточки не тронуло, ни ссадинки на щеках, ничего – только испуг на лице написан – и все. Словно бритвой срезало, стеклом, как я теперь понимаю. Выбило взрывной волной – да и… Сам ведь не раз чертежи в училище битой лампочкой подчищал…

А тело ее не нашел, сколько ни искал…

Пришли обратно в часть, а нас уже ждут. Дали всем по винтовке, патронов россыпью – и вперед, в окопы. Пошли, конечно, приказ есть приказ. Только далеко опять же не ушли – догнал нас какой-то генерал на «эмке» и велел назад в казармы возвращаться, причем немедленно. Одно слово, бардак!

Хотя он-то как раз правильно рассудил: танкиста сколько учить надо? Отож! А нас, специалистов, причем не военного ускоренного выпуска, а полнокровного курса танкового училища, вместо пехоты в окопы. Дурость! Так что спасибо ему огромное, сообразил.

А в расположении нас снова – на машины и на следующий день – на поезд. В Ленинград, на Кировский завод, новые КВ получать. Так что едем почти комфортно, из теплушек на народ смотрим. Страшное, я вам скажу, зрелище: беженцы бесконечной чередой, колонны солдат, истребительные отряды на мостах…

И налеты. Пока от фронта не отъехали – раз по десять-пятнадцать за день из вагонов прыгали, нескольких ребят прямо возле насыпи похоронили. Меня Бог миловал – может, посчитал, что мне пока землянки с гранатами с лишком хватит, а может… Нет, не буду задумываться, а то и жить не захочется.

И вот еще что страшно: на каждой станции беженцы в вагоны рвутся, энкэвэдэшники и охрана их отгонять не успевают. Лезут все подряд, но я их понимаю: кому же охота под врагом оставаться? Всякого насмотрелся, пока по тылам немецким шел…

Но иногда и откровенная мразь в пути попадалась. Раз стоим где-то под Лугой, вдруг слышим – шум, крики. Бежит один фраер. В пиджачке кургузом, в кепочке, фиксой золотой сверкает. А в руке – нож. Финка, лезвие еще такое хищное. Не понял вначале, что эшелон воинский, и к нам в теплушку с разбега вскочил. А как разобрался, сразу этим пером дневального в живот. И назад. Далеко, правда, не ушел: успел я ему свою «камбалку» знаменитую в спину вогнать…

Тут и милиция подбежала. Оказывается, какой-то «блатной», и немалой иерархии у них. Мне начальник уголовного розыска даже благодарность объявил. Ну, а от Луги до Ленинграда – совсем рядом, шесть часов на поезде. Почему так долго? Так все пути составами забиты, да и бомбежки тоже свое дело делают, так что это еще и не долго.

Добрались, наконец. В городе нас прямо на вокзале в грузовики – и на Кировский. Новенькие танки получили, на платформы загнали и без задержек – обратно. Танки отдельно, мы в теплушках. Едем – и прямо в дороге танки до ума доводим. Да нет, какой саботаж, просто обычная военная спешка: там болтик не до конца завернули, тут рацию забыли подключить. Да и дорога быстрее движется, когда делом занят.

Ночью паровоз шурует, только искры из трубы летят, а днем где-нибудь на полустанке становимся, сети маскировочные натягиваем, и начинается ПХД, парко-хозяйственный день по-нашему, по-военному.

Крутим, чистим, проверяем. Чтобы сразу с платформ – в бой. Чтобы – смерть фашистам! Ну, а кроме всего прочего, еще и учимся владеть новыми машинами. У нас ведь как? Половина на Т-26 обучена, кое-кто – как я, например – с «двадцать восьмых» пересажены. Ну а остальные – и того хуже: с плавающих Т-37 да Т-40 направлены.

По пути и по подразделениям разобрались. Командир наш – комбриг Григорьев. Почему комбриг? А его из лагеря только перед самой войной выпустили, оправдали. Так что он даже переаттестацию пройти не успел, как война началась. Но мужик – грамотнейший! С Тухачевским не раз по поводу идиотизма маршальского спорил, за что и пострадал – успел тот, сволочь, донос написать. А теперь разобрались, что не виноват, вот и оправдали полностью.

Так вот, он мне начальником штаба предлагал стать, но я отказался. Не мое это дело – бумажки перебирать, уж лучше я с ребятами, под броней. Тогда он мне опять батальон дал, только первый на этот раз. И машинку я сразу себе присмотрел, еще на заводе. Отошел там, извиняюсь, отлить, да заплутал. И попал на задний двор, где образцы новой техники стоят.

Меня, конечно, охрана сразу за жабры – ходи сюда! Ну, разобрались, слава богу. А я как его, танк мой будущий, увидел, так и ахнул: обычный вроде КВ, только пушечка у него того, нестандартная. Эф-34. Их там всего два стояло, ну я один и выпросил…

Так что держитесь, фрицы, русские идут! Поскольку агрегат сей не в пример мощнее обычной «эльки», что на остальных машинах стоит. Ну, а снаряды всегда найти можно…

В общем, едем и думаем, куда попадем. Бои везде страшные идут, в сводках каждый день только и слышно: оставили один город, отошли от другого. Ломит немец со страшной силой, ни секунды передышки не дает, чтобы задержать его, отдышаться да в ответ ударить. А состав, чем ближе к фронту, тем медленнее ползет… С начала войны уже почти месяц, а я только два дня и воевал…

И, главное, куда едем непонятно – сведений-то никаких. Это уже потом выяснилось, что направили нас, согласно директиве Верховного Главнокомандующего от 14.08.1941, в распоряжение вновь образованного Фронта резервных армий под командованием генерала Богданова.

Но, как бы то ни было, добрались, шестнадцатого в Ельню прибыли. Прибытие нам всем очень даже хорошо запомнилось, поскольку выгружали нас под бомбежкой. Немец тогда к Смоленску изо всех сил рвался, вот и старался, бомб не жалел.

Одним словом, прибыли мы с почетным эскортом и салютом: сверху «юнкерсы» и «хейнкели» бомбят, снизу зенитки и пулеметы захлебываются. Только нам не до того было, нам, главное, эшелон успеть разгрузить, танки сохранить… Удалось! Только две машины потеряли, прямое попадание, тут уж ничего не поделаешь…

Прямо с вокзала рванули через весь город в леса, где нам район дислокации отвели. И только на месте нам приказ о создании Можайской линии обороны зачитали. Давно я ничего подобного не видел: столько народу и техники согнали!

Сами посудите: раньше одна, максимум две свежие дивизии придут – их сразу в бой! Не разбирая, стоит ли их вообще туда посылать и есть ли в этом смысл? Без авиационного прикрытия, без артподготовки, цепями на пулеметы или под гусеницы. Доходило ведь до того, что солдатики на танки в рукопашную шли! Мне один лейтенант пехотный рассказывал, как их с полком послали немцев задержать, и даже гранат не дали. И чем им фашистов останавливать? На штыки панцеры нанизывать? Или прикладами глушить?

Хорошо, командир их с испанским опытом оказался! Послал ребят на местную нефтебазу и стекольный завод. Привезли ему бензина, бутылок пустых несколько грузовиков. Только так и выполнили приказ: в бутылки бензин разливали да этой стеклянной «артиллерией» танки жгли.

А сколько народу положили… Лейтенант сказал, что за каждый подбитый танк взвод пехоты свои жизни отдавал… Идиотизм! Ничему наших командиров Финская не научила…

А я вот кое-что понял, не зря меня батя дрессировал, стараюсь с умом воевать. Потому и с командиром своего первого полка общего языка не нашел, ершистый больно был. И комиссар наш в особый отдел все время на меня капал, потому и косился на меня Моисей, царствие ему небесное. Все-таки хороший он мужик был…

Ну да ничего, война сейчас все по своим местам расставит, всю накипь смоет. Только сколько придется за это народа положить! Ведь не бывало еще в истории такого нашествия – если с чем и сравнивать, так только с татарским игом, что на триста лет нас назад в развитии откинуло. Зато уж за годы Советской власти мы не только все это отставание ликвидировали, но и вперед ушли! Так что не победить нас фашистам. Сначала остановим, потом назад попятим, ну а там, глядишь, и до Берлина доберемся…

Вечер. Уставшие за день, как собаки, укладываемся спать. В землянке нас четверо, почти весь батальонный штаб за исключением политрука и особиста. Они в отдельной землянке, братья как-никак. Серьезно! Родные братья!

Ну, а я обитаю вместе с начальником штаба батальона и заместителем по тылу. Старший лейтенант Пильков и лейтенант Бабкин. Хорошие ребята, молодые, правда. Старший лейтенант с Кавказа переведен, лейтенант – прямо из училища. Говорит, только документы получили, а на следующий день – война…

Ну да, ничего, оботрутся. На войне это быстро. Да я к ним, в принципе, претензий-то и не имею: все, что положено, вовремя делается. Бойцы сыты, боеприпасы и ГСМ – по норме и даже сверх того. Так что дождемся боя, если переживут – значит, будут воевать, как положено.

А пока Бабкин лежит на нарах и слегка похрапывает – умаялся, бедняга. Пильков не спит, пишет жене письмо. Она у него москвичка, так что парню повезло. Говорит, ездил в отпуск и познакомился. Только расписались, как его на Кавказ отправили, а она институт заканчивала, поэтому он ее с собой брать не стал. Хвастался, фотокарточку показывал. А что, ничего… Глаза огромные, худенькая, стрижечка короткая, комсомольская. Симпатичная.

А мне и показать некого. Таня погибла, главное, не пойму, как она там вообще оказалась? Я же ее с нашими отправлял, они на грузовиках должны были ехать до станции, а там организованно отправлены военным комендантом. Выходит, что и остальные тоже ТАМ?!

Достаю из трофейной сумки папиросы и лезу за спичками. Предательски подрагивающая рука натыкается на фотографию обер-гефрайтора. Машинально извлекаю карточку и рассматриваю при свете «летучей мыши». Кто ты? Что тебе понадобилось здесь, в моей стране?

– Ой, товарищ капитан, какая красивая! Это ваша невеста?

Молча убираю карточку обратно. Но Пильков не отстает:

– Честное слово! Очень красивая, вам повезло!

Эх, парень, знал бы ты, КТО она такая… Ладно, пусть считает невестой, так проще. Но Богом клянусь: если не убьют, если до Германии дойду – зайду к тебе в гости на Фридрихштрассе, дом 72/76, город Эберсвальде, обер-гефрайтер Бригитта Вайс! Зайду и спрошу, что ты у нас забыла и чего ты искала на моей Родине…

– Пильков!

– Я, товарищ капитан.

– Ты вроде немецкий знаешь неплохо?

– Так точно, товарищ капитан. Закончил иняз на гражданке.

– Так ты что, не кадровый?

– Почему, товарищ капитан? Кадровый. Сначала университет закончил, потом в училище пошел, так что кадровый. А что?

– Кадровый… Хм. Ладно, слушай, Пильков, натаскаешь меня по языку противника?

– Так точно, товарищ капитан! Когда начнем?

– Да прямо сейчас и начнем, пока Гена спит…

Глава 14

– Столяров, собирайся! Тебя комполка с вещами требует!

Не понял? К командиру части, да еще с вещами? Ладно, беру свой тощий вещмешок, пилотку на голову, сапоги посмотрел, вроде чистые. Иду. Время уже двадцать один ноль-ноль, темнеет. У землянки часовой, как положено.

– Стой, кто идет?

– Тайга.

– Тернополь. Вы, товарищ старший лейтенант?

– Я.

– Проходите, вас уже ждут.

Пожав плечами, вхожу. В землянке – накурено, дым столбом, хоть топор вешай. Вытягиваюсь, кидаю руку к козырьку, а сам смотрю, кто есть из начальства. А все, собственно, и есть. Командир полка Забивалов, туча тучей. Новоназначенный начальник особого отдела Таругин, бывший следователь. Комиссар наш, Штокман, и еще двое. Незнакомые. Один наш, в смысле, летун, две шпалы в петлицах, второй в кожанке, но фуражка с малиновым околышем. Осмотрелся я, честь отдал и докладываю:

– Старший лейтенант Столяров по вашему приказанию прибыл, товарищ полковник.

Главный наш смотрит на меня исподлобья, потом кивает в сторону незнакомого энкэвэдэшника:

– Это майор Чебатурин из особого отдела фронта. По твою душу прибыл.

Майор внимательно смотрит на меня. Затем улыбается:

– Здравствуйте, товарищ старший лейтенант. Я вот по какому вопросу – вы тут намедни отличились, прибыли на немецком трофейном бомбардировщике. Хе-111, кажется?

– Так точно, товарищ майор!

– Выяснилось, что самолет этот не совсем обычный, товарищ Столяров. Стоят на нем не только моторы новой модификации, но и прицел бомбовый последнего образца. Так что, поскольку вы его сюда сумели доставить, то и дальше сможете…

Тут я смекаю, что не все так плохо, как поначалу показалось, и слегка расслабляюсь:

– Дальше, это куда?

– В Горький, товарищ Столяров. А сопровождать вас будут, чтобы по дороге не сбили случайно, истребители подполковника Уварова. Все понятно?

– Так точно, товарищ майор.

– Вопросы есть, товарищ старший лейтенант?

– Так точно. Даже два.

Нахмурился малиновый околыш – не ожидал – потом все-таки кивнул:

– Спрашивайте.

– Вопрос первый, когда летим. Вопрос второй – стрелком со мной кто пойдет?

Оттаял. И тоже расслабился. Вопросы-то по существу, не подкопаешься.

– Летим утром. В шесть ноль-ноль вылет. А стрелок зачем?

– Так сами говорите, на всякий случай, товарищ майор!

– Действительно…

И командиру полка:

– Вы, товарищ Забивалов, машину к утру подготовьте. Залейте полностью, патроны для пулеметов вам подвезут. А стрелка, – это уже мне, – я вам предоставлю. Отдыхайте. Вон на улице грузовик стоит. Так вот, отдыхайте в кузове.

Отдал я честь по-новой и пошел, куда сказано. Грузовик тентованый, внутри стоит обычная армейская койка. С матрасом, подушкой, одеялом. И чего было городуху городить? Все же свои, ну кому какое дело, что я этот «хейнкель» куда-то гоню? Еще и часового догадались поставить, совсем кино устроили…

С этими мыслями я засыпаю. Утром меня будят, очень тихо и очень аккуратно. В командирской землянке стоит завтрак. Поскольку он невиданно плотный, я соображаю, что лететь далеко и долго, поэтому впихиваю в себя все. Запиваю горячим крепким чаем, какао давно нет.

Самолет уже практически готов к вылету. Возле него собралось все начальство, нет только сопровождающего.

– Товарищ Столяров, вот ваш бортстрелок.

Поворачиваюсь – мамочка моя! Это что, шутка? Передо мной стоит немаленьких размеров девица моего возраста. Нет, все честь по чести: форма НКВД, петлицы сержанта, пилотка, галифе. Но женщина в самолете, что на корабле…

– А мужика найти не могли?

– Приказы начальства не обсуждаются, товарищ старший лейтенант.

Тут на меня два черных глаза так сверкнули, что мне и говорить-то расхотелось – похоже, нажил я себе врага на всю оставшуюся жизнь. Ну да ничего, один перелет вытерпеть можно…

Дамочка лезет в кабину, я следом, на свое пилотское место. Механики подтаскивают специально изготовленную стремянку и с молодецкими посвистами начинают раскручивать винты. Включаю питание. Ого! Кто-то постарался, и когда успели только! Под всеми приборами аккуратно приклеены бумажки с их названием на русском языке. Надеваю гарнитуру, включаю тумблер.

– Эй, стрелок, готов?

В ответ тишина. Поворачиваю голову и натыкаюсь на ненавидящий взгляд.

– Когда я спрашиваю, надо отвечать! Готов к полету?

Она нехотя разжимает губы:

– Готова.

Отворачивается, начинает демонстративно проверять оружие. И то ладно, пусть хоть чем-то займется… Между тем стартер набрал обороты. Контакт! Тресь! Механики кубарем валятся с лестницы, отчаянно чихая от едкого дыма и матерясь. Один из них поднимается с земли и торопливо захлопывает лючок. Затем процедура повторяется. Машет флажками дежурный. Качаю рулями – вроде все нормально. Отпускаю тормоза и потихоньку выруливаю на полосу.

Роса, обильно выпавшая на поле, вздымается настоящим водяным вихрем. Из-за леса вылетает тройка И-16, ведущий качает крыльями. Полный газ! Тяжелый бомбардировщик на удивление легко разгоняется, буквально через десять метров вздергивает округлый хвост. Еще немного – и он отрывается от земли и плавно ползет вверх. Беру курс на восток, «ишачки» пристраиваются по бокам и сзади. Все, полетели…

…Нет ничего скучнее, чем просто идти по маршруту. От ориентира к ориентиру, от приметного изгиба речки к одиноко стоящей колокольне. Мой стрелок молчит, словно набрал в рот воды. Немудрено, так обидел девицу!

Замечаю в зеркальце заднего вида, как она возится с турелью, гоняя ее из угла в угол. Задний истребитель внезапно выходит крыльями и пилот показывает знаками, что пора идти на снижение. Сказано – сделано. Опять неприметный лесной аэродром.

Короткий отдых, пока все машины вновь заправляют. Снова процедура запуска, взлет. Томительно ползет время, внизу проплывают четкие квадраты полей, неровные пятна лугов, иногда извилистой полоской вьется речушка.

Местные водоемы у меня всегда вызывали только смех. Назовут какую-нибудь вонючку гордым именем реки… Они бы нашу Тулому видели или родную Уру во время прилива! Вот там – река. А это так, ручейки дистрофического вида…

Города стараемся оставлять в стороне. На всякий случай, мало ли чего… Вновь посадка, кроме дозаправки и осмотра – обед. Это приятно. Макароны по-флотски и щи с говядиной. Возле трофейного «хейнкеля» целая куча аэродромного народа. Все с жадностью осматривают, задают вопросы, а что я могу ответить, если толком сам ничего не знаю? Да, летит. Довольно шустро. Разбег маленький. Скороподъемность для бомбардировщика приличная. Вооружение? Спарка сзади, один спереди. Очень послушный и, по-видимому, верткий. Рычагов слушается отлично. Бустерные усилители на рулях. На этом все, что я могу рассказать, и заканчивается. Впрочем, град вопросов и так быстро стихает, когда появляется мой стрелок. Не любят у нас НКВД. Взлет. Дальше…

Ночуем под Москвой, в Кубинке. Местное начальство в большом смущении – им передали приготовить место для ночлега на двоих членов экипажа, ну они и устроили. В одной комнате, ясное дело. Молодцы! А что нам делать с этой девицей? В кои-то веки выдалось такое счастье, как баня и чистое белье, и тут полный облом! Твою ж мать!.. Моемся по очереди, вначале она, потом я.

Когда возвращаюсь в избу – сержант уже раздета и плотно укрыта одеялом. Отвернулась к стенке и молчит. Ну и ладно, можно подумать! Скидываю форму, аккуратно вешаю ее на стул, забираюсь в постель… Эх, до чего ж приятно!..

Что? Уже? Деликатно стучат в окно… Одновременно выскакиваем из постелей и застываем в смущении. Ну я-то ладно, в трусах хоть, а она вообще в одной рубашке армейского образца, не доходящей даже до середины бедер. Надо признать, очень даже ничего себе бедер…

Неожиданно для самого себя подмигиваю ей и отворачиваюсь, начиная торопливо одеваться в новенькую хрустящую форму. Сзади меня слышится недовольное шипение и позвякивание ремня.

– Готова?

– Готова, товарищ старший лейтенант.

– Меня Володей зовут.

– Даша. Дарья Семенцова.

– Очень приятно…

Выходим на ярко залитую солнцем улицу, где нас уже ждут. Новые полетные карты, краткий инструктаж на дорогу. Завтрак, конечно…

Взлетаем. Красота! Глубокий тыл. Под нами пыхтят паровозы, тянут длинные нитки составов в обе стороны. Эшелоны идут так плотно, что с локомотивов видно последние вагоны впереди идущего поезда. На запад – техника и теплушки с людьми. На восток – открытые платформы со станками, вагоны с беженцами.

Перед каждым составом – пустые вагоны с зенитчиками и песком. Вглядываясь в землю, Дарья напевает песенку, даже не подозревая, что я все прекрасно слышу в наушниках гарнитуры. Впрочем, голос у нее приятный, а песни мне нравятся. Пусть поет, а то тоскливо, точнее, не тоскливо, а скучно…

Колеса слегка постукивают по бетонке. Хе-111 делает короткую пробежку и останавливается у посадочного Т. А неплохо я с ним освоился за эти двое суток, совсем неплохо! Даже жаль оставлять – хорошая машинка, удобная, просторная, послушная. Эх, нам бы что-нибудь такое же, да побольше…

После сдачи и приемки трофея нам с Дашей выдают талоны в столовую и сажают на идущий в Москву ТБ-3. Весь фюзеляж древнего бомбардировщика забит какими-то ящиками, тюками, свертками, внутри гуляет ветер. На высоте жутко холодно, а мы в летнем обмундировании. От мороза мы с Дарьей прижимаемся друг к другу, пытаясь хоть немного согреться. Так и стучим зубами почти все три часа до Москвы.

В столице нас, злых и жутко замерзших, встречают и тут же везут на другой аэродром, возле ремзавода, где я и получаю новую машину. Хотя новой ее, конечно, можно назвать с большим трудом – обыкновенная «сушка», она же – Су-2. Впрочем, машинка неплохая, по крайней мере, бомбовый запас у нее почти в два раза выше, чем у моей сгоревшей «Чайки», а по скорости не уступит. Вот по управляемости – да, но зато и штопора так не боится, как «сто пятьдесят третий»…

И еще один сюрприз – Дарья летит со мной, назад, в часть, так что расставаться будем уже там…

Стартер на шасси ГАЗ-АА раскручивает винт, тысячесильный мотор ревет, и я ухожу в небо. М-да… утюг.

Беру курс к линии фронта… Темнеет, на безоблачном небе загораются первые звезды. Эх, давненько я не летал ночью! Двигатель работает ровно, лидер впереди аккуратно выводит нас на промежуточный аэродром. Там нас всех распределяют по квартирам, так что Дарью я снова увижу только утром.

К фронту вылетаем уже не только заправленные, но и вооруженные, с полным запасом бомб и патронов в бортовом арсенале. Линию боев замечаем издали, по сплошной черной пелене, поднимающейся над ней. Горит все, что только может гореть и давать дым. Смотреть на это просто жутко, кажется, ничто живое не может уцелеть в сплошной полосе пламени…

За время моего отсутствия в полку произошли большие перемены, жаль, что вовсе не в лучшую сторону. Практически, от полка осталось только четыре машины, да еще вот наши шесть Су-2, прибывшие с завода после ремонта. Все начальство погибло под бомбежкой, так что я теперь – командир остатков нашего полка.

Вообще, потери просто жуткие, причем не только среди пилотов, но и у обслуживающего персонала. Погибла и чернявая подавальщица Глаша: рассказывали, что буквально перед нашим возвращением налетела четверка «мессеров», и проштурмовала. Девушка испугалась, выскочила из щели и через все поле бегом. Прямо в очередь и влетела…

Сидя над картой, ломаю голову, как нам из всего этого положения выбираться, и вдруг в землянку вбегает дежурный по эскадрилье:

– Товарищ старший лейтенант! Вас срочно к аппарату, командующий!

Пулей вылетаю наружу и со всех ног мчусь к укрытому маскировочной сетью блиндажу, от которого убегает тонкая черная жилка кабеля связи. Телефонистка уже протягивает мне трубку аппарата:

– Старший лейтенант Столяров у аппарата.