Текст книги "Огненное лето"

– Слушай сюда, старлей, это Тимошенко говорит. Сколько у вас машин осталось?..

Я ничего не понимаю. Между тем командный бас рокочет в трубке, ставя мне очередную задачу. Видать, дела совсем плохи, что уже отдельным летчикам приказы дают… Машинально отвечаю на вопросы, затем уточняю еще раз свои действия. Меня обкладывают матом и приказывают немедленно поднять в воздух все исправные машины и помочь нашим…

Отдаю трубку связистке, затем смотрю на Лобова.

– Ну что?

– Задачу тебе поставили, старший лейтенант, – действуй.

Криво усмехнувшись в ответ, приказываю объявить тревогу, и над полевым аэродромом раздается заполошный звон, подвешенной на ближайшей березе, снарядной гильзы. Сержант из БАО старается, и уже через пару минут возле штаба собираются все наши летчики… все семеро.

И вот тут-то я и замечаю на их лицах самое страшное, что может быть у пилота, – безнадежность… Именно это и подстегивает меня куда лучше мата командующего. Внутри вспыхивает злость:

– Смирно!! Как стоим?!

Зашевелились, голубчики, построились…

– Командующий фронтом генерал Тимошенко только что поставил перед нами боевую задачу: организовать поддержку наших войск. Вылетаем все. Техническому персоналу немедленно подготовить машины к вылету. Вопросы есть?

– Вопросов нет.

– Выполнять!

Начинается нормальная боевая предполетная суета: техники носятся, словно наскипидаренные, подкатывают заправщики, два чудом уцелевших автостартера. Подвешивают бомбы, начинают прогревать моторы.

Собравшись возле карты, мы обсуждаем, что можем сделать. Точных разведданных нет, потому просто решаем лететь туда, где немцы есть наверняка.

Прибегает мой техник:

– Товарищ старший лейтенант, проблемы…

– Что еще такое?

– Да не знаем мы, как с этой хреновиной раскоряченной управляться! С бомбами разобрались, правда, с трудом, а дальше-то что? Мы с «сухими» дел раньше никогда не имели!

Выпрямляюсь. Когда Петрович видит меня в таком состоянии, он понимает, что нужно проявить инициативу, поэтому молча отдает честь, но убегая, все равно бросает на пороге:

– Сделаем, товарищ командир! – и исчезает. Мы же начинаем собираться. Все расходятся по землянкам, надевают куртки, шлемы, оставляют документы и награды, у кого есть.

Когда я подхожу к своей «сушке», там уже топчутся Дарья и Петрович. Техник торопливо докладывает:

– Товарищ старший лейтенант, машина к вылету готова! Бомбы подвесили, системы заправили. Мотор прогрет. И это, товарищ старший лейтенант… вы уж там поосторожнее.

Мой стрелок занимает свое место и с интересом осматривается.

– Раз-два, взяли! Эх, пошла, пошла, пошла… Контакт!

– Есть контакт!

Штурмовик вздрагивает, мотор чихает, выбрасывая из патрубков облако синеватого дыма, затем схватывает, работая на удивление ровно. Минута, вторая – все нормально. Окидываю взглядом плоскости – тоже в норме. Включаю внутреннюю связь и спрашиваю Дарью:

– Хвост?

– Чист.

– Бутик?

– Чист.

– Готов?

– Готова!

Подаю сектор газа на себя и вскидываю руку вверх, давая сигнал к вылету. Трехлопастной винт бешено рубит воздух, прижимая траву к земле и заставляя ее волноваться, словно речные волны. Су-2 нехотя трогается, и пока совершается рулежка, торопливо пробую педали и рукоятку управления. В небо взлетает зеленая ракета. Полный газ!

Слегка подрагивая на незаметных в траве неровностях, машина начинает разбег. Уходят закрылки, отрыв, и вот я уже ввинчиваюсь в небо. Десять… Пятьдесят… Сто… Набираю триста метров и начинаю ждать ребят.

Су-2 взлетают как-то величественно, широкие плоскости рассекают воздух, но масса почти в четыре с гаком тонны дает о себе знать… Наконец все в сборе. Мы выстраиваемся в боевой порядок и берем курс на запад. Держимся в одном строю. И довольно легко. Впрочем, чего удивляться? Машины, по большому счету, вполне сопоставимые с «Чайками». Крылья – две штуки, мотор – одна штука, что у тех, что у этого – бомбы и пулеметы. И скорость нормальная, почти одинаковая. Слегка маневрирую, приноравливаясь к ее характеру, и удовлетворенно оставляю самолет в покое – вроде ничего, все работает нормально…

На подлете к линии фронта начинаю набирать высоту. Ребята послушно тянутся за мной. И тут же в уши врывается Дарьин крик:

– Немцы! «Мессеры»!

Холодок мгновенно пробегает по спине. Вляпались! И тут же новый крик стрелка:

– Наши, ура! Наши! – и тут же: – Коля горит!

Я с ужасом вижу, как от крыла замыкающего строй самолета летят клочья обшивки. Су дергается, начинает крениться вправо, переворачивается и, описывая плавную дугу, боком устремляется к земле. На его обшивке вспыхивают огоньки попадающих в цель пуль, тут же сменяющиеся высверком пламени и белым дымом…

Ну и где же наши?! Где прикрытие?!! В тот же миг мимо меня с ревом проносится длинноносый МиГ с алым коком. Его нос окрашен огнем пулемета, бьет струями выхлопа надсаживаемый мотор. За спиной раздаются длинные очереди ШКАСа – Дарья вступила в бой. Молодец, девчонка!

Заваливаю влево, для построения оборонительного круга. Свободной рукой кручу перед собой круги, давая понять ребятам дальнейшие действия. Что поделаешь – рации ни у них, ни у меня нет, приходится на пальцах, по старинке. Окидываю взглядом небо вокруг: мать честная! Четыре пары немцев отбиваются от почти целой эскадрильи тяжеловесных МиГов.

Ребята хоть и неуклюжие, но видно, что опытные: куда бы фрицы ни ткнулись, всюду натыкаются на светящиеся трассы. Вот, дымя разбитым радиатором валится вниз «мессершмитт»; вздрагивает, наткнувшись на коварную очередь, наш «ястребок», но держится, держится в воздухе! Его прикрывают двое краснозвездных.

Прямо в воздухе взрывается, превратившись в облако перевитого жгутами пламени грязно-черного дыма и сноп обломков, еще один фашист…

И вдруг я с ужасом вижу, как одна из «сушек» начинает карабкаться вверх, явно намереваясь ввязаться в драку. Нет, идиот, нет! Вася, не надо! Не смей! Дурак! Ты же не истребитель!

Расплата приходит почти мгновенно: несмотря на яростную драку один из «мессершмиттов» мгновенно дает полный залп из всего бортового вооружения по Семенову, и тот валится вниз с разнесенным вдребезги фонарем…

И тут же немецкая очередь вспарывает мою машину от хвоста до мотора. Вспыхивает двигатель, и пламя мгновенно выбивается из-под капота, начиная облизывать лобовой обтекатель фонаря. Судорожно вздрогнув, замирает, превращаясь в застывшую раскоряку, винт. Порывом ветра дым на мгновение относит, и я вижу быстро приближающуюся землю. Изо всех сил тяну ручку на себя, думая лишь об одном: только бы дотянуть до линии фронта!

Самое страшное, что в наушниках тишина, я не слышу Дарьи. Впрочем, так было и на взлете, когда она точно была жива. По крылу моей машины вновь проходится огненная полоса вражеской очереди. «Сухой» тянет вправо, стиснув зубы, я пытаюсь выдержать курс.

Сзади раздается грохот ШКАСа: жива! Слава богу! Дашка, жива! На мгновение оборачиваюсь – точно! Стеклянный колпак вертится из стороны в сторону, со ствола пулемета, укрытого дырчатым кожухом, срываются языки выстрелов. Молодец, девочка! Так их!

Внезапно мотор чихает и вначале медленно, неуверенно, затем все быстрее и быстрее начинает работать вновь. Что за…?! Тяну ручку на себя, и окутанный дымом самолет начинает нехотя набирать высоту. Дарья сзади поливает немцев длинными очередями. Я изо всех сил лезу на высоту – сейчас только в ней наше спасение. Не-е-ет!!! Двигатель надрывно взвывает, слышится короткий хруст, жалобный вскрик обрывающегося шатуна – и тишина… В тот же миг мотор словно взрывается, массивный кусок металла изнутри проламывает капот и с коротким скрежетом врезается в фонарь кабины, в ореоле разбитого плекса уносясь назад. Сквозь треск слышу ругань Дарьи.

– Ты чего?!

– Ушел, гад! В прицеле же был, и откуда эта железяка взялась! Прямо по стволу!

– Держись! Посадка будет жесткой!

– Ой, мамочка!..

Крутиться над аэродромом нет ни времени, ни смысла, ни возможности. Срубая плоскостями верхушки деревьев, я плюхаюсь на землю, в скрежете и стонах рвущегося металла пропахиваю посадочную полосу, оставляя за собой целую борозду вывороченного чернозема.

Наконец обезумевшая машина замирает. Торопливо открываю фонарь, выскакиваю на плоскость, помогаю выбраться из колпака девушке. Едва успеваем отбежать метров на десять, как сзади слышится негромкий хлопок, а затем рев пламени авиационного бензина, нас обдает жаром.

Спотыкаясь и поддерживая друг друга, мы успеваем отбежать, прежде чем начинается беспорядочная стрельба детонирующих пулеметных патронов. Падаем ничком, прикрывая голову. В этот момент над нами с ревом проходит «мессершмитт», воздушная струя от его винта обдает нас дымом и вонючим выхлопом. Совсем низко над землей, сволочь!

В бессильной злобе я вижу, как хищное узкое тело с ярко-желтым коком уходит на высоту и делает мертвую петлю прямо над нашими головами. Радуется победе, сволочь!.. Наконец фашист уходит восвояси, а мы с Дашей поднимемся и бредем к нашим землянкам. Навстречу бегут бойцы БАО.

– Вы живы, товарищ командир?!

– Только мы и остались…

Воцаряется тишина. Навстречу выбегает невесть откуда взявшийся наш новый энкэвэдэшник – Махров:

– А где остальные, товарищ старший лейтенант?

Я не успеваю ничего ответить, как девушка выпаливает:

– Все здесь, товарищ старший майор. Перед вами.

– Как… все? – энкэвэдэшник в шоке.

– Всех пожгли. И нас, и истребителей. Всех.

Над полем проносится истошный женский крик.

Это кричит одна из подавальщиц, изо всех сил зажимая себе руками рот…

Глава 15

Силищу мы накопили, по тем временам, конечно, немалую – почти восемь дивизий, и все полного состава. Вооруженные по штату, сытые, экипированные согласно Уставу РККА. По бумагам, ясное дело, а на деле – кое-где одна винтовка на троих. Но все равно порой стыдно становилось, что кто-то совсем рядом врага сдерживает, а мы тут в тылу отлеживаемся, можно сказать, брюхо наедаем.

Слава богу, недолго «курорт» наш продолжался – маршал Тимошенко приказ издал, генерал Иван Артемьич, как положено: «Есть!» ответил. И раненько утречком мы уже на позициях стояли, сетками маскировочными обмотанные и кустиками утыканные, и сигнала ждали. Ну и дождались.

Только забрезжило, как в небеса ракета зеленая взвилась, по радио тоже продублировали: «Гром! Гром! Гром!». То есть начали. Ну, начали, так начали. Мы-то думали, что артиллерия хоть немного нас порадует или авиация налет на передний край противника изобразит… Какое там…

«За Сталина! За Родину!» – и все, причем именно в таком порядке. «Бей фашистских оккупантов!». Мне-то что, я бить очень даже не против! Тем более что тут и личные счеты прилагаются. Но переть вперед, на дурачка, авось кривая вывезет – увольте… Хотя, кто нас, простых бойцов, спрашивает-то?..

– Сосна-один, доложите Березе.

– Я Сосна-один. Выдвинулся к переднему краю. Прохожу порядки пехоты.

– Медленнее, Сосна, медленнее!

Это уже другой голос в наушниках, более командный, нежели у нашего командира полка. Ладно, будем надеяться, что броня спасет.

Дзинь!

Ну что я за человек, снова накаркал! Рикошет! Мехвод вскрикивает.

– Ты что, Петров? Ранен?!

– Никак нет, товарищ капитан, немного крошкой посекло…

Облегченно вздыхаю… и бросаю мимолетный взгляд на люки. В смысле, из какого лучше выскакивать, если нас… Матерясь про себя, гоню эту мысль как можно дальше.

Какого б я из себя бесстрашного ни строил, сколько бы потом ни хвастал, боюсь я каждый раз – всегда, когда в атаку идем, мандраж и начинается. Страх заполняет все тело, мерещится, будто каждый снаряд летит прямо в меня, будто все вражеские танки и противотанковые орудия стреляют только в мою машину.

Но я вспоминаю, что рядом еще четверо ребят, а за спиной целый батальон таких же мальчишек, как мой заряжающий Дымов, которому вчера исполнилось девятнадцать лет. И командир должен показывать им пример.

С другой стороны, не страшно, что я поддамся азарту боя и потеряю над собой контроль – страх вытесняет эту дурацкую бесшабашность. И уже холодной головой я оцениваю ситуацию на поле боя, инстинктом находя слабое место, чтобы бить, бить туда изо всех сил…

КВ медленно набирает скорость. Все же он слишком тяжел, слишком…

Обнаружив врага в перископе, прерываю ненужные, в общем-то, размышления:

– Петров, левее на два!

Механик берет влево, туда, где я заметил взметнувшуюся пыль от выстрела противотанковой пушки. Ага, вот и она! Хваленая, а вернее, «перехваленная» «тридцатисемимиллиметровка».

Для БТ и Т-26 годится, но не для нашего непробиваемого чудовища. Прислуга орудия это прекрасно знает, немедленно бросаясь в разные стороны. Но пулемет ставит точку в их коротком забеге, где ставкой – жизнь. Один исчезает под широченной гусеницей.

Я напрягаюсь, готовый услышать хруст костей и предсмертный вскрик, но разве в таком грохоте услышишь? Тут же невольно отшатываюсь от перископа. Яркая белая вспышка бьет по глазам, и одновременно по уцепившимся за внутреннюю скобу рукам проходит краткая дрожь. Рикошет!

Это уже серьезнее, теперь только вперед! Чем выше скорость, чем больше петляем, тем меньше шансов у противника подбить нас… Бежишь, гад?! Грохочет ДТ, нелепо взмахнув руками, немец валится на землю. Еще шевелится, но бесполезно – траки соседнего танка накрывают врага. Замечаю, как в агонии дергается сапог… а может, и не в агонии, просто катками пошевелило…

Прорвали! Не так страшен черт, как его малюют! И тут в рации слышен истошный вопль:

– Танки!

В ответ я ору в микрофон:

– Что танки?! Вперед! Забыли, на чем мы?!

Действительно, кое-кто забыл, особенно те, кто с «плавунцов». У них-то вообще броня фанерная была…

А тут «тройки» с такой же пушкой, как и у вражеских противотанкистов, которых мехвод на гусеницы намотал.

Бзззинь! БАХ!

Э-э, нет, это уже не они! Лихорадочно осматриваю местность, однако ничего не вижу:

– Петров, полный газ! Самый полный!

Мы врезаемся во вражеские ряды, стреляя в упор. Летят в разные стороны граненые башни, одна за другой вспыхивают фашистские машины. Немцы выскакивают из люков и пытаются скрыться в густой пшенице, но пулеметчики не спят. Огненные струи трассеров оканчивают полет в светлых комбинезонах танкистов противника.

– Петров!!!

Поздно! Наша многотонная махина со всего маха бьет в борт пытающуюся удрать «двойку». Дизель ревет изо всех своих пятисот лошадиных сил, давая понять, что ему тяжело, пронзительно визжит рвущейся металл. Нос КВ начинает задираться, и я мысленно холодею: только не в брюхо! Там же бумага, а не броня!

– Мехвод! Вытаскивай нас быстрее!!!

Резкий толчок – и мы становимся, как говорится, на ровный киль. Выдохнув, я смотрю перед собой в перископ, внезапно понимая, что впереди чисто. Мы прошли вражеские порядки насквозь. Лихорадочно кручусь в башне, бросаю взгляд назад – нам еще и там хватит добычи…

Разворачиваю танки, и мы идем на добивание фашистского клина. Бухают пушки, визжат пулеметы, рассыпают снопы искр болванки, иногда рвутся фугасы. Из огненного мешка выскакивает гусеничный бронетранспортер и натыкается прямо на прямой бронебойным. Тяжелый снаряд врезается точно в скошенный лоб и вминает лист внутрь. Гремит взрыв.

Причуда охваченного горячкой боя мозга: с удивлением наблюдаю, как медленно, словно в специальной киносъемке, взлетают на фонтане огня странно расплющенные, изорванные тротилом тела. Граненый, похожий на скошенный кпереди колун корпус рвется и теряет свою форму, превращаясь в груду черно-обугленного железа. Неплохо, никак в транспортер боеприпасов попали…

– Сосна-один! Доложить местонахождение и потери!

А чего докладывать, потерь-то – нет. В смысле, безвозвратных: одна машина гусеницу размотала, у второй – звездочку ведущую разбило – на самоходку нарвались. Запчасти в ремроте есть, так что – тоже не проблема.

Вот об этом и докладываю. Вместо благодарности и уточнения задачи слышу в наушниках тот же начальственный голос, поливающий меня отборным матом и нецензурщиной. Меня с ходу обвиняют во лжи, грозятся отдать под трибунал… ну, и тому подобное.

Недолго думая, выдаю в эфир по поводу того, что ты, мол, тыловая крыса, за сто верст от фронта сидишь, а честных коммунистов полощешь. А я, мол, вот он, на поле боя стою, и мне отсюда не в пример лучше видно, что на самом деле творится. Раздолбили немца в хлам, повреждено две… нет, уже одна машина. Вон ребята гусеницу склепали, и прибираются после торопливого ремонта. И из ремроты, мол, доложили, что уже приступили к ремонту второго КВ, скоро он к нам присоединится…

Жутко командный голос затихает, потом уже гораздо более вежливо осведомляется, не видать ли перед нами еще кого. Пожимаю плечами и осматриваюсь, докладывая, что в бинокль наблюдаю какую-то деревню.

Взамен Береза приказывает выдвигаться в обратном направлении, к нашей линии окопов. Э-эх, как жалко… но приказ есть приказ, он, как известно, не обсуждается. Веду батальон назад, где нас уже встречает командир полка.

Повинуясь его отмашке, останавливаюсь и вылезаю из башни, комбриг обнимает меня и шепчет на ухо:

– Запомни, ты ничего такого не говорил, понял?

– Понял, товарищ комбриг.

– Скажем, немцы провокацию затеяли.

– Да понял я, понял. Кого я хоть послал-то, товарищ комбриг?

– Войскового комиссара Рабиновича.

– Что?!

Я останавливаюсь, как вкопанный – эта сука выкарабкалась?! Ну, сволочь! Думал, все, и свидетелей не осталось? Не-ет, теперь-то ты получишь, все, что положено…

После боя иду в особый отдел полка и пишу бумагу на имя начальника фронтовой контрразведки, где описываю бегство Рабиновича из части. Подло? Да плевать! Такую гнусь нужно уничтожать их же оружием, если не можешь это сделать сам…

Ночью за мной приезжают на грузовике. Но забирают нормально, то есть оружия не отнимают, орденов и петлиц не срывают. Едем долго, наверное, часа три. Приезжаем в какую-то деревню, где меня ведут в темную избу. Мать моя женщина! Не может быть: среди незнакомых физиономий в немалых чинах знакомое лицо… Моисея Шпильмана. Откуда он взялся?! Я же сам его хоронил?!.

Поэтому не теряюсь и не поддаюсь нажиму, а спокойно рассказываю все, как было – мне скрывать нечего. На мое счастье, данные показания есть кому подтвердить: выясняю, что бывший командир полка полковник Студнев успел доложить куда следует о бегстве Рабиновича, ну а я теперь выступил свидетелем. Подписываю протокол допроса. Меня отпускают, но извиняются, что машина назад, в часть, пойдет позже. Просят подождать во дворе. Сижу на крыльце, курю папиросу и жду. Выйдет же он когда-нибудь?!

Наконец выходит Моисей, и я, отшвырнув очередную папиросу, бросаюсь к нему:

– Я же тебя сам, своими руками похоронил, сам!!! Откуда ты взялся, Моисей?

Он смотрит на меня широко раскрытыми глазами, затем его губы начинают дрожать:

– Вы… похоронили моего брата? Как? Когда? Где?!

Запоздало понимаю, что это не Моисей, а его брат-близнец Исаак – немудрено, что перепутал… Приходится рассказывать ему все, вновь переживая то, что было в тылу у немцев. Тягостное молчание прерывает подбежавший боец:

– Товарищ капитан, это вы в хозяйство Бережного?

– Я.

– Садитесь. Поехали.

Я сажусь в кабину. На мгновение в синем свете светомаскировки мелькает обтянутая гимнастеркой спина Шпильмана, прижавшаяся к бревенчатой стене избы. Его плечи вздрагивают…

Гружусь в полуторку и по дороге задремываю. Солдатское дело: надо же прихватить кусочек сна! Утром наверняка снова в бой…

Но я ошибаюсь. С утра нас никуда не посылают, а строят в парадную шеренгу, в середину которой выводят Рабиновича. Бригвоенюрист зачитывает приказ. В ушах звенит, и его слова доносятся до меня эхом: «Оклеветал честных коммунистов, дискредитировал линию товарища Сталина, дезертир, трус, предатель Родины, самоназначенец, подделал документы»…

Словом, полный букет прегрешений. Естественно, высшая мера наказания. Предателя ставят на колени, выходит конвойный взвод. Залп. Покойник валится, словно мешок, в самую обыкновенную яму, которую торопливо закапывают.

Читают новый, куда как более короткий, приказ. Колокольным набатом звучат в ушах слова: «Остановить. Разбить. Прогнать. Уничтожить…»

Нестройно кричим «ура», и тут же звучит команда «по машинам». Дизеля выбрасывают черные дымы запуска, и мы колонной мчимся назад, к тем позициям, с которых атаковали вчера и на которые же отступили. Интересно, зачем?

Глава 16

Не знаю как, но Махров связался со своим начальством и через час после нашего приземления нам новый приказ пришел – остатки полка отвести в тыл, на переформировку. А какие остатки-то? Из летчиков – я да Сашка Лискович, он перед моим возвращением из Горького случайный осколок от зенитки словил. В санчасти при полке отлеживался.

Собрали мы свое имущество, технику уцелевшую, в количестве двух ЗИС-5 и одной ГАЗ-АА и двинули. Два пилота, начальник особого отдела, старшина, пять подавальщиц, двадцать техников и прибористов с оружейниками – все, весь полк. Двинули. Жара неимоверная стоит, на небе – ни облачка.

Повезло, кстати, что ни одного немца не встретили. Обед у них, что ли? Короче, за два часа отмотали аж сорок километров. Приехали в город, там железка. Погрузили всех в эшелон, сухпай выдали – и поехали мы. Колеса стучат, версты отсчитывают, в теплушке – кто спит, кто письма пишет, кто просто молча в дверь открытую смотрит. Тепло еще, солнышко светит… Так за трое суток до Вязьмы и допиликали.

Правда, два раза в лесу останавливались, дрова для паровоза пилили. Да еще нам две платформы прицепили, одну спереди, вторую – сзади. На них – пулеметы зенитные, «максимы» счетверенные, по две штуки. Посмотрели мы на них да призадумались: господство вражеской авиации в воздухе налицо…

Поехали дальше. Паек сухой доели – дальше что? На ближайшей станции к воинскому коменданту побежали, тот кряхтел-пыхтел, но все-таки расщедрился. Выдал нам из НЗ колбасы краковской плесневелой, сухарей флотских мешок бумажный и чаю. Принесли в теплушку свою долю, развернули… на колечки смотреть страшно. Решили маслом протереть – была у нас одна бутылка с рыбьим жиром. Смочили, тряпочкой прошлись – вкуснятина! Никогда такую не пробовал! Так что до Москвы доехали бодро, даже с песнями.

А в столице в другой эшелон перегрузили и по-новой сухпай выдали. Снова едем, в небе от самолетов немецких темно, но поезд почему-то не трогают… Только как в Волхов, совсем недалеко от Ленинграда, въехали, так и поняли, почему: нас там уже немцы встречали. Только состав на станцию втянулся, его танками окружили, и давай народ прямо в вагонах расстреливать…

Грохот, выстрелы, крики, мат, раненые орут, мертвецы вповалку десятками лежат… А уж теплушки как горят – аж каркас плавится. Меня взрывом из вагона выкинуло, а как очнулся – немец с нашим ППД стоит и ногой тычет: «Штейн, ауф»! – «вставай, мол». Поднялся я, а вокруг все кружится, землю шатает, в ушах звон… чуть фрицу все сапоги не заблевал – даже странно, как это он меня за это прямо на месте свинцом не накормил…

Привели в какой-то сарай, по пути ощупали, но, как ни странно, книжку мою командирскую не забрали, да и у всех наших документы остались… Политрука сразу, на месте – ребята рассказали, кто свидетелем был. Тяжелых тоже добивали…

К вечеру отлежался-оклемался, а там они нам еще и ужин принесли, капусту кормовую. Поделили кое-как, а что с нее толку? Трава травой…

Утром построили и повели, куда непонятно. Нас всего человек сто было – кто с эшелона нашего, кто в бою захвачен… Зашли на пригорочек, я поглядел – а охраны у нас человек пять всего. Перемигнулся с ребятами, и только мы в лесу оказались, как этих и придушили, никто и пикнуть не успел. И – в лес, в разные стороны. Со мною, например, четверо шло.

По дороге оружием разжились, не поверите – прямо под деревьями валялось. Мне винтовочка Мосинская досталась, ребята пулемет нашли. Патронов – тех вовсе море. Да что патронов – мы даже автоколонну нашу видели, брошенную. И танки были, Т-26, правда, но с виду вроде целые, не горелые, не взорванные, с боекомплектами даже… Обидно, товарищ старший майор, ох, как обидно… Да, документы фрицевские вот…

Высокий старший лейтенант вывалил из полевой сумки целую кипу солдатских книжек. Пронзительно-зеленые глаза, щетина на лице, застарелый шрам на щеке…

– Ого! Сколько ж их тут у вас?

– Офицерских – штук пять. Солдатских – сорок.

Старший майор удивленно посмотрел на окруженца:

– Это где же вы так их?

– В тылу этой погани хватает…

Старший майор Гольдман еще раз взглянул на него. Смертельно усталый, но документы при нем, и показания все время сходятся. Правда, по военному времени не больно-то проверишь, но что удалось – полностью подтверждено различными свидетелями…

– Из окружения как вышли?

– Не выходили мы, товарищ старший майор. Выехали.

Исраиль Яковлевич откровенно опешил:

– А это еще как?!

– Я ведь не один. Вчера в лесу сидели, светлое время пережидали. А тут немец рядом останавливается, на «бюссинге», здоровенном таком. То ли с мотором у них что было, то ли еще что… Словом, один остался ковыряться, а двое в лесок зашли. Ну, мы их и того… В ножи, чтобы не шуметь. Потом водителя кончили, мотор запустили – и вперед, через линию фронта. Мы же не знали, что здесь штаб армии. Вот и заехали…

– Да… Появились вы здорово! Мы уж решили, что немцы прорвались. Все оружие похватали, и наружу… Ну, ладно, старший лейтенант. Верю. Проверку заканчиваем. Летать можешь?

– Так точно, могу. И хочу. Очень хочу! – Столяров скрипнул зубами, будто его челюсти свело сильнейшей судорогой. – Я там такого насмотрелся, товарищ старший майор… Бить их, гадов, до последнего, под корень!

– Пойдете учиться на Ил-2. Слыхали?

– А как же, товарищ старший майор. Слыхал.

– Штурмовик товарища Ильюшина. Бронированный. Немцы его, как чумы, боятся…

– Есть, товарищ старший майор! Благодарю за доверие! Служу Советскому Союзу!

– Отдыхайте пока, Владимир Николаевич, а утром – в путь!

– Есть!..

…И снова стучат колеса да версты вдаль убегают. Мелькают столбы. Мы опять едем в Москву. Весь эшелон забит беженцами, молча глядящими на нас, недавних летчиков, танкистов, пехотинцев с немым укором.

Нет, нас никто не попрекает, все видят, что мы не трусы, что нас просто выводят на переформирование, но в их глазах я все равно читаю этот укор и затаенную, глубоко-глубоко запрятанную обиду. Бросили нас? Подставили под бомбы?..

Тяжело, ох как тяжело, даже кусок хлеба – и тот поперек горла становится. Обидно. И еще часто вспоминается Дарья – я ведь видел ее тогда, в плену. Нас в сарай вели, а ее, на ходу срывая одежду, тащили пехотинцы – торопились, гады. До сих пор в ушах крик ее стоит…

И потом, после всего, я ее тоже видел. Даша лежала на траве, широко раскинув ноги. Обнаженная. С распоротым животом.

Немец-охранник, когда увидел, снял с одного из наших чудом уцелевшую шинель и накрыл ее. Никто не возразил, не дернулся, а он вот сделал. Уже в возрасте был, лет под сорок, наверное. А потом вернулся к нам и произнес:

– Нихт дойче. Дас латвийс… – мол, не немцы это сделали, латыши. Ничего, сочтемся, всем долги вернем. Воздадим, так сказать, должное да по заслугам…

Кстати, особиста нашего, Махрова, повесили. Утром нас из сарая вывели, а он уже на перекладине ворот. Руки за спиной проволокой колючей скручены, ветерок волосы развевает. И потом, когда шли уже, за спиной выстрелы слышали – отставших добивали. Кто обессилел или раненых…

– Старшой, проснись!

– А? Чего?

– Кончай, говорю, зубами скрипеть. Спать не даешь!

Я вскидываюсь. Незаметно для себя задремал, а перед глазами вновь и вновь то страшное, чему свидетелем был, проходит. Сожженные избы, мертвые дети и женщины, охранники, стреляющие по толпе местных жителей, когда те попытались передать пленным продукты.

Плачущий немец, пытающийся запихнуть обратно расползающиеся между пальцев внутренности из распоротого живота, когда мы захватывали машину на дороге. Это тогда, когда Лискович метко угодил гранатой прямо под кабину.

Так вот и остались мы вдвоем с ним из всего полка…

– Ста-а-ановись!

Короткая шеренга выстраивается на перроне вокзала.

– Танкисты! Три шага вперед! Налево! Сомкнись! Шагом – марш!

– Водители! Три шага вперед! Направо! Сомкнись! Шагом – марш!..

Всех разобрали – махру, артиллерию, танкистов… только мы вдвоем и остались. Что за дела? А, нет, вон кто-то и по наши души спешит. Капитан какой-то вроде…

– Летчики?

– Так точно. Старший лейтенант Столяров, лейтенант Лискович.

– Истребители?

– Штурмовики.

Капитан удовлетворенно улыбается:

– Значит, правильно попал. Что ж, товарищи командиры, следуйте за мной. Жаль, что вас всего двое, ну да ничего. Еще люди подъехать должны. Пока отдохнете, отоспитесь, отмоетесь… Как там на фронте?

– Жарко.

– Понятно… Откуда?

– Из западного особого.

Капитан смотрит на нас с уважением. Еще бы, сейчас там самые жуткие бои… Мы выходим на площадь и забираемся под тент стоящей полуторки, капитан влезает в кабину. Едем долго, даже задремать успеваем, прежде чем автомобиль останавливается. У нас проверяют документы, и путь продолжается, уже без остановок до самого расположения, в котором я с удивлением узнаю кубинский аэродром, где я ночевал всего месяц назад… с Дашей ночевал…

– Что с вами, товарищ старший лейтенант?! Вам плохо?

Я отрицательно мотаю головой:

– Нет, ничего. Просто устал.

– Идемте, товарищи командиры…

Вначале баня, потом нас стригут, напоследок ужин – и отбой. Сон… нет, какой там сон – черная бездонная пропасть, куда я мгновенно и проваливаюсь. На сей раз, к счастью, без сновидений…

С утра начинается учеба. Сперва теория, затем материальная часть. Учим оборудование, техническую часть, особенности конструкции самолета и его боевое применение. А поскольку мы уже обученные пилоты, то сразу же после обеда совершаем первые вылеты на пригнанной «спарке».

Ничего машинка, только, чувствуется, тяжелая сильно. Еще не нравится, что сидишь прямо на бензобаке. Если пуля или осколок – даже «мама» сказать не успеешь, как изжаришься. И зачем так сделали?

Но, конечно, броня внушает доверие, в остальном же – утюг утюгом. И плохо, что в задней сфере никакой защиты. Немец ведь как? Он далеко не такой дурак, как агитаторы выставляют. Враг опытный, коварный, первым делом слабое место ищет. Да и «мессер» – машинка верткая, вооружение сильное – зайдет сзади – и все. Правда, обещают нам прикрытие давать, да что толку? Последний раз тоже дали… Только я один и уцелел…

Между тем новенькие прибывают каждый день, тоже переучиваться. Отовсюду прибывают, кто с юга, кто с севера – везде немцы жмут. Бои уже недалеко от Москвы, Ленинград вовсе полностью окружен. С севера – финны, с остальных сторон – немцы, румыны, венгры. Нехорошо, ох как нехорошо…