Текст книги "Грамматика порядка. Историческая социология понятий, которые меняют нашу реальность"

VII. Российская социология: генезис дисциплины и преемственность оснований[575]575
  В основу этой главы легла существенно переработанная статья «Российская социология: автономия под вопросом», первоначально опубликованная в соавторстве со Станиславом Гавриленко: Логос. 2002. № 5–6; 2003. № 1–2. Публикация этой главы – еще один повод выразить мое искреннее расположение и признательность соавтору, с которым меня связывает продолжающийся интеллектуальный и дружеский диалог.


[Закрыть]

Всовместной программной работе Дюркгейм и Мосс провозгласили принцип, впоследствии легший в основу «сильной программы» социологии знания: «Методы научного мышления – это подлинные социальные институты»[576]576
  Дюркгейм Э., Мосс М. О некоторых первобытных формах классификации. К исследованию коллективных представлений // Мосс М. Общества. Обмен. Личность / пер. с фр. А. Б. Гофмана. М.: Восточная литература, 1996. С. 7.


[Закрыть]. Когда речь идет о таких успешных с научной точки зрения реализациях научного мышления, как математика или физика, это парадоксально материалистическое положение позволяет высветить земные корни платоновского мира идей. В отношении социальных наук, которые в доказательство своего божественного происхождения зачастую не способны предоставить ни универсального закона, ни материальной техники, систематически и осязаемо изменяющей мир обыденной очевидности, велик соблазн заключить, что они попросту сводятся к социальным институтам и всего лишь объективируют их логику, будь то логика изучаемых институтов, институтов-заказчиков или самих инстанций научного производства. Иными словами, социальные науки, разрушающие миф о трансцендентных источниках знания, первыми лишаются привилегий трансцендентного происхождения.

Впрочем, если проблема заключалась бы только в отсутствии решающих доказательств научности, до их обретения можно было бы рассчитывать на постоянный эзотерический, признаваемый лишь внутри этих дисциплин обмен знанием. Но современные научные институты, идет ли речь о 1960–1980-х годах или (даже в большей степени) об актуальном периоде, по своей организации крайне далеки от эзотерических кружков. Прежде всего они постоянно поддерживают принудительно утилитарную саморефлексию своих членов, обосновывая как свою «общественную полезность», так и экономическую эффективность. Открытость социальных дисциплин к внешним требованиям и, одновременно, отсутствие твердых эпистемологических оснований, тесно связанных с иллюзией трансцендентного происхождения знания, упреждают их возможное движение по эзотерическому пути и тем самым оставляют приоритет за таким мышлением, которое в самом деле тяготеет к самопредставлению изучаемых институтов, вернее, к представлению посредством этих дисциплин господствующего взгляда на социальный мир.

Очертив отправную и часто само собой разумеющуюся – а оттого наименее заметную и наиболее устойчивую – плоскость социологической практики, мы способны не только выявить силовые основания понятийного строя дисциплины, но и расширить пространство возможных взглядов на социальный мир и показать, что господствующий с 1960-х годов по настоящее время в российской социологии взгляд – продукт соединения социальных обстоятельств на коротком промежутке ближайшей истории дисциплины, который может быть иным в иных исторических условиях и в принципе иным, если рассматривать социальные науки в движении к новым горизонтам и к собственно научному мышлению, каждый раз заново преодолевающему свою исторически и социально заданную ограниченность.

Взятые крупным планом, на кратком историческом интервале социологические классификации – это отношение сил, которое складывается между отдельными институтами и фракциями и которое через профессиональные иерархии, механизмы признания, актуальные требования и ставки, результирующие это отношение, порождает представления о социальном мире. Система универсалий, к которым относятся «личность» или «наука», формирующаяся вне дисциплинарных границ и локализованная скорее в политическом универсуме, нежели в собственно научном, продолжает играть здесь учредительную роль. Прибегнув к методологической редукции, историю новых дисциплин, к числу которых принадлежит и социология, можно свести к институциализации этих понятий в легитимной дисциплинарной сетке. Но эта динамика, как можно было видеть на материале предыдущих глав, не имеет ничего общего с гармоническим самозарождением. Само отношение сил, реализованное в форме институтов и состязающихся фракций в их составе, является тем общим условием, которое ограничивает возможности равно общей понятийной системы и отдельных носителей смыслов по использованию некоторых понятий в статусе универсалий. Именно поле сил предпосылает индивидуальному научному и политическому воображению наиболее вероятные формы, которые оно может принять, чтобы выглядеть приемлемым с дисциплинарной точки зрения. То, что может скрываться за понятием дисциплины в различных силовых (институциональных) конфигурациях, я подробно проанализирую в следующей главе. Сейчас же основным будет иной вопрос: как понятия, классификации, суждения порождаются или отсеиваются этим полем сил?

Профессиональная цензура на средства выражения, которая наиболее отчетливо выражена в философии, слабее в социологии и совсем слабо в публицистике[577]577
  См.: Бурдье П. Политическая онтология Мартина Хайдеггера / пер. с фр. А. Бикбова, Т. Анисимовой под ред. А. Бикбова. М.: Праксис, 2003. Гл. 4.


[Закрыть] – если брать за основу наличие специализированного языка, – обнаруживает себя уже в самых общих и глубоко укорененных критериях текущей дисциплины высказывания, которые отделяют высокую теорию от «зауми», актуальные вопросы от ортодоксии, интересные сюжеты от скучных и т. д. В числе этих оснований находятся и неявные политические предписания, которые остаются привилегированным объектом нашего исследования российской социологии в той мере, в которой используемые ею понятия генетически связаны с политически заданной системой исторического материализма и научного коммунизма, а карьеры социологов во многом подчиняются бюрократическим императивам.

Общность профессиональных условий, вписанных в институции, гарантирует устойчивость ряда понятий и классификаций, которые приобретают характер господствующих – внутри дисциплины или, как в нашем случае, благодаря специфической связи новой науки с государственным аппаратом[578]578
  То, как формируется эта связь, а через нее – специфические черты российской социологии, я подробно анализирую в следующих разделах этой главы.


[Закрыть]. Подкрепленные институционально, отдельные понятия и стоящие за ними смысловые различия начинают функционировать не как частные изобретения, но как неустранимые универсальные схемы категоризации реальности или как сама реальность, что признается самыми разными участниками, в том числе находящимися друг с другом в открытой интеллектуальной конкуренции. Таким образом, ряд институционально заданных смысловых различий, включая те, о которых шла речь выше, например фундаментальной и прикладной науки, служат здравым смыслом дисциплины, определяющим условия деятельности внутри нее.

В данном случае характеристика «господствующие» применительно к классификационным различиям и понятиям оказывается структурным, а не количественным признаком. Именно в этом качестве он включен в определение Маркса, не раз доказывавшего свою объяснительную силу: господствующие представления – это представления господствующих[579]579
  См. также: Bourdieu P. La Distinction. Critique sociale du jugement. P.: Minuit, 1979. P. 448–461.


[Закрыть]. В дальнейшем анализе я воспользуюсь тем же приемом: возвратом от смыслов и понятий, институциализированных в качестве универсалий, к тем их носителям, которые занимают в дисциплинарных иерархиях господствующее положение[580]580
  Среди прочего, структурное определение господства предполагает отход от позитивистской логики конструирования объекта, опорным аргументом которой служит количественное измерение «господства» (ср. «господствующие мнения», «господствующие ценности» и т. п.) и которая систематически вытесняет вопрос о социальных условиях и формах эффектов господства, а вследствие этого нередко – и конверсию политических императивов в статистические процедуры (см.: Шампань П. Разрыв с предвзятыми или искусственно созданными конструкциями // Ленуар Р., Мерлье Д., Пэнто Л., Шампань П. Начала практической социологии / пер. с фр. Д. В. Баженова, А. Т. Бикбова, Е. Д. Вознесенской, Г. А. Чередниченко под ред. Н. А. Шматко. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2001).


[Закрыть]. Такое понимание смысловых различий, увязывающее социальную историю дисциплины с социальной историей понятий, рассмотренных ранее, обеспечивает также техническое решение проблемы избыточности материала. Для выявления принципов социологического мышления позднесоветского и послесоветского периода попытка охватить весь массив дисциплинарных текстов, опубликованных на ограниченном хронологическом интервале, может оказаться не столь продуктивной[581]581
  Это отчасти доказывает попытка авторов, которые сделали акцент на «быстрой» формализации большого корпуса текстов и детальном математическом обосновании модели его обработки: Качанов Ю. Л., Маркова Ю. В. Автономия и структуры социологического дискурса. М.: Университетская книга, 2010. Особенность их подхода заключалась в том, что, решая задачу формализации текстовых данных, они не фиксировали смысловые оппозиции на основе противопоставлений, предложенных самими авторами социологических статей, и отказались от анализа понятийного контекста. Вместо этого они самостоятельно приписывали ряду терминов, найденных в статьях, характер устойчивых смысловых полюсов. Промежуточным результатом анализа стали таблицы частотного распределения таких смысловых оппозиций, как «свобода – независимость», «легальный – нелегальный», «вероятный – невероятный», «коммунистический – демократический», «абсолютный – относительный» (полный список приводится в Приложении 1 цит. соч.) и т. д., имеющих совсем неочевидное отношение не только к их смыслу у отдельных авторов, но и к социологически легитимным понятиям или политическим универсалиям. Итогом предпринятого анализа стали два кардинальных противопоставления в смысловом пространстве дисциплины: макро– и микросоциологический подходы, а также политическое и социальное, или гражданское основание для социологических классификаций (гл. 4 и 9). Трудно не признать, что такой результат мало добавляет к пониманию специфики российской социологии и, возможно, не требует использования того массивного аппарата обоснований и подсчетов, который был задействован для его получения.


[Закрыть]. Более результативным может стать, в некотором смысле, прямо противоположное действие: выделение ключевых фигур и текстов, отмеченных неформальным признанием профессиональной среды и (или) явными признаками высшей иерархической принадлежности (посты, звания, награды), и анализ логики функционирования этих позиций, занятие которых чаще всего является результатом длительной и ритмически неоднородной аккумуляции ресурсов в пределах дисциплины.

Чтобы избежать явного уклона в сторону «великих имен» (в чем бы ни заключался источник их величия), следует обратиться к другому структурному показателю – наиболее общим и устойчивым классификациям, действующим в профессиональной среде и выраженным в организации научных и образовательных институтов: структуре социологических факультетов и академических заведений, темах больших конференций и пленарных выступлений, сюжетах итоговых сборников и отчетных сессий, – в которых социальный мир, а значит, и сама социология представлены через наиболее общие и теоретически легитимные деления и определения.

Таким образом, в поисках господствующего в российской социологии здравого смысла и его силовых оснований следует обращаться к общим, заданным институциями условиям и к господствующим позициям: к практике центральных инстанций и ключевых агентов, продукция которых выступает образцом (и пределом) для большинства менее специализированных и (или) менее признанных участников дисциплинарной динамики. Проделанный на этих принципах анализ способен дать первое адекватное приближение к модели дисциплинарного генезиса базовых смысловых различий, если учитывать, что она не исчерпывает содержательных нюансов социологической практики, но лишь фиксирует ее наиболее крупные гравитационные центры.

Прежде чем описывать межпозиционную борьбу, в ходе которой был произведен ряд смысловых различий, признанных в советской и даже современной российской социологии, следует обратиться к общим условиям функционирования институций и правилам карьеры, которые позволяли отдельным социологам достигать господствующих позиций. Этот шаг оправдан вдвойне, поскольку в российской социологии 1990–2000-х годов ключевые позиции занимали те, кто еще в 1950–1960-х годах переоткрывал в советском академическом контексте подходы и приемы, разработанные в американской и, реже, в западноевропейских версиях дисциплины. Борис Грушин, Татьяна Заславская, Андрей Здравомыслов, Игорь Кон, Юрий Левада, Геннадий Осипов, Владимир Ядов – энтузиасты, практики и интерпретаторы, научные администраторы эпохи становления советской социологии, которые от полуофициальных семинаров и чтения западной литературы из спецхранов[582]582
  Спецхран – отдел специального хранения в крупных и специализированных научных библиотеках, где размещались книги, изъятые цензурой из общего доступа. Для обращения к фондам спецхранов требовалось отдельное разрешение, предполагающее, среди прочего, характеристику политической лояльности читателя. Подробнее функционирование этих отделов и история их создания описаны, в частности, на примере одной из научных библиотек: Лютова К. В. Спецхран Библиотеки Академии наук. Из истории секретных фондов. СПб.: БАН, 1999.


[Закрыть], исследований трудовой мотивации и общественного мнения, первых зарубежных стажировок и международных конгрессов, миновав в 1970–1980-х годах с большими или меньшими потрясениями поворотные точки своей научной карьеры, к рубежу 1980–1990-х (времени повторного официального признания дисциплины) находились на достаточно высоких должностях в академическом секторе, чтобы использовать обретенный политический ресурс для восхождения к вершинам административной иерархии, заняв ключевые посты в старых и новых учреждениях, таких как ИС АН, ВЦИОМ, чуть позже ИСПИ и Интерцентр[583]583
  Институт социологии Академии наук СССР (впоследствии РАН, создан в 1968 г. как Институт конкретных социальных исследований АН СССР, в 1988 г. возглавлен Владимиром Ядовым), Всесоюзный (впоследствии Всероссийский) центр изучения общественного мнения (создан в 1987 г., возглавлен Татьяной Заславской), Институт социально-политических исследований АН СССР (впоследствии РАН, создан в 1991 г., возглавлен Геннадием Осиповым), Междисциплинарный академический центр социальных наук (создан в 1993 г., возглавлен Татьяной Заславской и Теодором Шаниным).


[Закрыть].

Схожий эффект можно было наблюдать и в образовательном секторе дисциплины, например, в случае Владимира Добренькова, который в тех же обстоятельствах оказался распорядителем крупнейшего образовательного учреждения – деканом социологического факультета МГУ[584]584
  Создан в 1989 г. на основе кафедры конкретных социальных исследований при философском факультете МГУ.


[Закрыть]. Авторы, опубликовавшие свои первые социологические тексты в 1960-х или в начале 1970-х годов и к 2000-м годам воплощающие в своей траектории опыт всего периода институциализированной советской социологии, обрели господствующее положение в результате постоянства своего административного и научного (в случае исследователей) присутствия в дисциплинарном пространстве. Именно они через тексты и конференции, через учебники и прямое обращение к студентам-социологам, но также, и все больше – через административную и организационную деятельность гарантировали устойчивость дисциплины и правила наследования в ее рамках.

При этом наиболее известные российские социологи были склонны оценивать скептически не столько советскую социологию в целом, которой они все же склонны адресовать сдержанные комплименты, поскольку на этот период приходится пик их профессионального признания, сколько собственную профессиональную компетентность. Из их уст подобные признания могут показаться удивительными: «Вот это проблема моего поколения социологов. Мы все – самоучки в социологии»[585]585
  Интервью с В. А. Ядовым // Российская социология 60-х годов в воспоминаниях и документах / под ред. Г. С. Батыгина. СПб.: Издательство РХГИ, 1999. С. 61.


[Закрыть]; «Это была атмосфера всеобщих споров… Я смотрю на это… скептически, потому что чего-то оригинального и серьезного создано не было… Мы сами учились всем этим предметам – плохо и мало…»[586]586
  Интервью с Ю. А. Левадой // Российская социология 60-х годов в воспоминаниях и документах / под ред. Г. С. Батыгина. СПб.: Издательство РХГИ, 1999. С. 91–92.


[Закрыть]; «Надо четко разделить социологию и меня. Конечно, социология – это особая наука. Но я и сейчас недостаточно ею владею, хотя бы потому, что у меня нет базового социологического образования»[587]587
  Интервью с Т. И. Заславской // Российская социология 60-х годов в воспоминаниях и документах / под ред. Г. С. Батыгина. СПб.: Издательство РХГИ, 1999. С. 140.


[Закрыть]. Эти признания, которые, как можно видеть, распространялись и на дисциплинарное самоопределение 30 лет спустя, не являются чем-то случайным по отношению к практике социологов, чей вес и престиж гарантирован временем, проведенным внутри дисциплины. Выстраиваясь вокруг оппозиции профессионализма – любительства, они сообщают о важном факте в истории дисциплины: профессиональная социология была учреждена в России (СССР) в течение жизни старшего поколения, и следы этого незавершенного превращения самоучек в признанных социологов продолжают составлять один из пунктов напряжения в их автобиографической рефлексии, равно как в их отношении к профессии.

Однако осмысление признанными социологами своего любительства в данном случае интересует меня существенно меньше, чем вопрос о том, каким образом неокончательная профессионализация господствующих профессионалов сказывается на структуре дисциплины. Первое, чем следует поинтересоваться, изучая здравый смысл российской социологии, – это критерии, которые служат для различения позиций внутри дисциплины. Отличают ли представители старшего поколения себя и других по теоретической принадлежности, по политическим пристрастиям, общекультурным (прежде всего литературным) предпочтениям и т. д.? Можно сказать, что как и в любом интеллектуальном производстве, здесь работают все перечисленные принципы. Главное отличие мы обнаружим, если обратимся к их весу и рангу в общем списке. Непрофессиональный генезис дисциплины означает прежде всего исходное отсутствие делений, которые соответствовали бы специфическим правилам и ставкам, принятым в данной дисциплине, и беспрепятственный перенос внутрь дисциплины тех смысловых различий, которые обладают легитимностью вне ее, в частности, в рассмотренном нами ранее универсуме официального политического высказывания. Какие деления в этих условиях стали отправной плоскостью для советской социологической практики, учитывая, что институционально первые шаги социологии нередко свершались в стенах философских учреждений? Были ли это философские различия, действовавшие в 1960-х годах: кантианцы – гегельянцы, диалектический материализм – теория познания, история философии – истмат-диамат? Быть может, советская социология структурировалась по образцу осваиваемых западных версий, т. е. в соответствии с действующими в них различиями позитивизма – феноменологии, системной теории – микросоциологии и т. д.? Или вся дисциплина была упорядочена вокруг политически заданных понятийных различий, таких как зафиксированная ранее оппозиция между «всесторонним развитием личности» и «коммунистическим воспитанием личности», которые при внешнем созвучии представляли собой два противостоящих дисциплинарных мира?[588]588
  Подробнее эта оппозиция рассмотрена в гл. IV, посвященной «личности» – в параграфе «Новые социальные дисциплины: между “коллективом” и “личностью”».


[Закрыть]

С одной стороны, в социологических и философских публикациях на протяжении 1960–1970-х годов мы обнаруживаем неоднократное возобновление полемики о предмете социологии, где иерархические притязания молодой дисциплины сталкиваются с монополией на социальную теорию, закрепленной за историческим материализмом. В этом смысле одной из оппозиций, отражавших собственное место социологии в ряду дисцип лин, но также ее внутренний порядок, была «общая социальная теория» – «теория среднего уровня» и «прикладные исследования», где за официально и профессионально легитимной социологией был закреплен второй полюс[589]589
  Ввиду значения темы и длительности ее разработки в советской социологии список литературы, пожелай я его здесь воспроизвести, был бы огромен. Параллельно с открытыми публикациями в научной периодике существует пласт партийных и административных документов, предметом которых была теоретическая чистота социологии, борьба с различными «вредными влияниями» и обоснование оправданности той или иной теоретической интервенции (представление об этом дают сборники серии «Социология и власть», два выпуска которых опубликованы в издательстве «Academia» в 1997 и 2001 гг.).


[Закрыть]. С другой стороны, роль профессионального катализатора внутри дисциплины в 1960-е годы выполнил структурный функционализм, напрямую восходящий к теории систем Парсонса. Введенный в двойственном статусе: официально – как оптимизирующее дополнение, неофициально – как решительный контраргумент к «общей социальной теории» истмата, он выступил одновременно теоретической основой и отличительным знаком профессионализма в терминах 1960-х[590]590
  Об этом свидетельствовали как непосредственные участники (см. интервью с В. А. Ядовым и Ю. А. Левадой, цит. соч.), так и нынешние наследники системного подхода (Чеснокова В. Ф. Предисловие // Парсонс Т. О социальных системах / пер. с англ. под ред. В. Ф. Чесноковой, С. А. Белановского. М.: Академический проект, 2002. С. 3, 13–14).


[Закрыть]. Обособленный сектор производителей «критики буржуазных теорий», по своей логике более всего приближавшийся к истории философии, за редкими исключениями, не нарушал принципиального равновесия между истматом и сис темной теорией – именно в силу своей обособленности[591]591
  Этот сектор, изначально предназначенный решать двойственную задачу «идеологической борьбы» и реферативной работы (Записка директора ИФ АН СССР П. Н. Федосеева «Об организации научно-реферативной работы по современной зарубежной философии и социологии» (Социология и власть 1953–1968 / под ред. Л. Н. Москвичева. Сб. 1. М.: Academia, 1997. С. 36)), оказался привилегированной позицией, приближающейся к новейшей истории философии (с самого начала реферативная работа «по современной зарубежной философии и социологии» являлась единой категорией (Федосеев П. Н. Указ. соч. С. 36)), за счет порога компетентности «критиков», задаваемого материалом: владение одним или несколькими иностранными языками, общая ориентация в пространстве социологических теорий и одновременно в философской классике, способность выразить в собственном тексте действующие теоретические различия – что для советских социологов и даже философов поколений 1950-х и 1960-х годов было относительно редкими качествами. Вот реалистичное признание из той же записки: «Философских кадров, владеющих иностранными языками, у нас крайне мало, выписываемая из-за границы иностранная литература изучается недостаточно…» (Федосеев П. Н. Указ. соч. С. 36).


[Закрыть]. Общая масса заимствуемых понятий и приемов интегрировалась в корпус знаний советской социологии помимо делений, действующих в западных социологиях, преимущественно в рамках системной и позитивистской (т. е. господствующей американской) модели социологии как научной дисциплины. Поэтому советские социологические дискуссии довольно быстро ушли от собственно философских различий но, имея в качестве латентной модели научности структурный функционализм, сдерживаемый официальным надстоянием истмата, не произвели собственных теоретических делений, которые соответствовали бы границам между западноевропейскими социологическими школами. Отраслевые деления (социология труда, социология образования, социология семьи и т. д.), производные от нужд управления и безразличные к вопросам метода, ни в коей мере не заменили теоретических различий.

Но если не признаки теоретической и школьной принадлежности были решающими для союзов и расхождений внутри дисциплины, и если эта теоретическая неразличимость[592]592
  В середине 1990-х она «вдруг» стала очевидна для следующего поколения социологов, которые позже по меркам коллективного времени дисциплины, но раньше в индивидуальном времени своей биографии и в иных институциональных условиях приобщились к американскому и западноевропейскому научному миру, откуда предыдущие поколения в 1950–1960-х годах начали извлекать и компоновать элементы советской методологии.


[Закрыть] во многом сохраняет актуальность при изменившихся условиях у обладателей ключевых позиций, которые наследуют пионерскому эклектизму семинаров 1960-х годов, – что же лежит в основе профессиональных предпочтений и что продолжает оказывать влияние на социологические классификации, используемые в 1990–2000-х признанными социологами и их сегодняшними учениками и последователями?

Как и в любой другой дисциплине, в позднесоветской социологии нельзя обнаружить единого неоспоримого основания или неизменного набора оснований, действующего на протяжении всего этого периода, который включал бы существенные разрывы и принципиальную неоднородность как от одной фазы к другой, так и от позиции к позиции[593]593
  Для примера можно взять такую значимую для старшего поколения поворотную точку, как смена дирекции Института конкретных социальных исследований в 1971–1972 гг., произведенная отделом науки ЦК и резюмировавшая поворот в официальном определении социологии после пражской весны; или сложившееся уже к началу 1960-х годов позиционное различие между, например, эмпирическими исследованиями трудовых отношений (в том числе в рамках социологических лабораторий при крупных промышленных предприятиях) и реферативной (историко-социологической) работой.


[Закрыть]. Однако условия первичной институциализации социологии в 1960-х годах, ее место в символических иерархиях 1970–1980-х, а также обстоятельства ее реконфигурации в конце 1980-х – начале 1990-х, когда ревизия политических принципов советского периода заострила напряжения, ранее сложившиеся в дисцип лине, закрепили в качестве господствующих принципы и категории, напрямую заимствованные из практик и правил действующего политического режима. Неверно думать, что они полностью подменили собой все прочие, в частности интеллектуальные критерии, но их относительный вес, воплощенный в том числе в фигурах социологов – академиков РАН, т. е. на формальной вершине академического признания, оказался настолько велик, что здравый смысл российской социологии и сегодня не испытывает нужды в строгих теоретических различиях, функцию которых по-прежнему выполняют расхожие политические деления.

Проследить политическую генеалогию профессиональных категорий можно вплоть до самого основания социологических институтов. Прежде всего следует принять во внимание, что исследовательский институт (ИКСИ[594]594
  Институт конкретных социальных исследований, в настоящее время Институт социологии РАН.


[Закрыть], 1968) был создан десятилетием позже создания профессиональной социологической ассоциации (ССА[595]595
  Советская социологическая ассоциация.


[Закрыть], 1957). Иными словами, рамочная профессиональная структура была создана до появления самих профессионалов, а центральную роль в ней длительное время играла администрация философских учреждений и партийное руководство. Не заполненная исследовательской работой институциональная рамка исходно служила целям внешнеполитического представительства: она позволяла советским делегатам официально принимать участие в международных социологических конгрессах и представлять СССР в Международной социологической ассоциации[596]596
  Подробнее об этой истории см. в гл. VIII наст. изд.


[Закрыть]. В свою очередь, создание исследовательского института одновременно с частичной легитимацией социологии как самостоятельной дисциплины институ-циализировало и ее политическую функцию как инструмента идейной борьбы и инструмента управленческой экспертизы[597]597
  См.: Интервью с Г. В. Осиповым // Российская социология 60-х годов… С. 98–99.


[Закрыть].

Вторым источником административно-политического определения дисциплины было обширное участие отделов науки и идеологии ЦК КПСС в решении внутрипрофессиональных вопросов. Это участие состояло не только и не столько в пресловутой цензуре статей и монографий, авторы которых позволяли себе шаг в сторону от ортодоксии исторического материализма[598]598
  Нередко обсуждения и «проработки» в ЦК происходили не до, а после публикации и становились оружием межфракционной борьбы внутри социальных дисциплин, в частности, между ревнителями ортодоксии и социологами, транслирующими зарубежные модели. Однако именно этот пункт наиболее часто используется в построении героического образа социологии как науки, противостоящей власти.


[Закрыть]. Гораздо более серьезное воздействие на структуру дисциплины осуществлялось через управление научными карьерами. Утверждения на должности, начиная с заведующего отделом, обсуждались и утверждались дирекцией институтов в отделах ЦК; в отдельных случаях совместно рассматривались кандидатуры старших научных сотрудников и кандидатов на докторскую степень. Список социологов, выезжающих на международные конгрессы, равно как допущенных к встречам с зарубежными коллегами в СССР или к международному книжному обмену (получение зарубежных публикаций), находился в прямом ведении отделов идеологии и науки ЦК[599]599
  Сведения получены в ходе интервью с социологами, вошедшими в профессию в 1960-е годы (записаны в разное время на протяжении 2001–2004 гг.).


[Закрыть].

Тем самым принципы формирования административной структуры дисциплины, делающие ее частью обширной системы государственной службы, предполагали крайне специфическую комбинацию административных и научных ресурсов, обеспечивающих успешную профессиональную карьеру. Наиболее известными и активными (публикующимися, выступающими, выезжающими за рубеж) социологами были не те, кто находился на максимальной дистанции от органов партийного руководства, а те, кто занимал в них не ключевые, но далеко не последние должности (секретари институтских ячеек КПСС, члены горкома комсомола и т. д.). Именно эта включенность обеспечивала им привилегию участвовать в теоретических дискуссиях с советскими философами и зарубежными социологами, равно как получать представление о «западной теории» из первых рук в ходе конгрессов и встреч. Именно таков случай социологической лаборатории при Ленинградском государственном университете, где в середине 1960-х годов работали Ядов, Здравомыслов, Кон. Эта ситуация позже была воспроизведена в ИКСИ, где работали Осипов, Левада и сотрудники ленинградской лаборатории. Наиболее признанные социологи были в разной мере вовлечены одновременно в обе структуры, что решающим образом определяло тематические и теоретические приоритеты советской социологии[600]600
  Это двойное участие и его последствия для понятийных структур дисциплины еще будет подробно рассмотрено в гл. VIII наст. изд.


[Закрыть].

Иначе говоря, в советском случае профессиональная социология не была изобретением молодых преподавателей времен университетского кризиса, как не была она продуктом разрыва исследователей с корпусом преподавателей старых дисциплин, что во многом можно было наблюдать во Франции 1950–1960-х[601]601
  Bourdieu P. Homo academicus. P.: Minuit, 1984. P. 176–180.


[Закрыть]. Не была она и местом собственно политической оппозиции, как это порой представляют послесоветские версии истории дисциплины. Акт политико-административного учреждения социологии бесконечно воспроизводился в создании исследовательских подразделений и групп, формировании тематического репертуара и ключевых проблем, заказах на исследования из нужд и средств отделов идеологии и науки ЦК и обкомов. И лишь вслед за политическим учреждением дисциплины, дающим ей место в административных иерархиях, равно как правила занятия должностей, могли следовать санкции и репрессии. В этом смысле институциализация социологии в игре интересов научной и государственной администрации[602]602
  Которые служили как официальной основой, так и плоскостью отталкивания, столь необходимой для мягкой либеральной оппозиции.


[Закрыть] лишала ее того эпистемологического резерва, который позволял бы, находясь внутри дисциплины, противостоять логике административных (само)определений и использования политических универсалий в неизменном виде.