Текст книги "Грамматика порядка. Историческая социология понятий, которые меняют нашу реальность"

В отличие от 1930-х и даже 1950-х годов, 1970-е – период оформления проекта социальной однородности советского общества, который сменяет риторики, плотно пронизанные семантикой классового противостояния. По мере институциализации таких дисциплинарных разделов, как количественная социология и системные исследования, тексты, проблематизирующие капиталистический строй, выделяются в самостоятельный жанровый корпус. Утверждение новых дисциплин в разделении интеллектуального труда ведет ко все более отчетливой кристаллизации советского общества как реальности per se. Такому академически заданному обособлению социальной реальности предшествует политический разрыв с ранними моделями публичной речи. На рубеже 1950-х и 1960-х годов коррекции подвергается международное определение советского проекта, сформулированное в 1920-1930-х годах: социализм признан утвердившимся «в рамках всего мирового социалистического содружества». Это означает его международную демилитаризацию – перевод в рамки «мирного сосуществования» и экономического состязания с прежним непримиримым врагом, капиталистическим миром[205]205
  Отчет Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза XXII съезду КПСС. Доклад Первого секретаря ЦК товарища Н. С. Хрущева // XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза. 17–31 октября 1961 года. Стенографический отчет. Т. 1. М.: Государственное издательство политической литературы, 1962. С. 15. Внешние враги также представлены в этой речи: это империалисты, которые «не раз пытались поставить мир на опасную грань войны» (Там же). Однако подобные высказывания звучат как остаточные формы ранних образцов более милитаризованной риторики. Лишь двумя годами ранее в пленарном докладе Хрущев воспроизводит куда более детальное и агоническое описание врагов партии, которая преодолевает «все трудности на своем пути, ломая сопротивление классовых врагов и их агентуры – троцкистов, правых оппортунистов, буржуазных националистов и других» (О контрольных цифрах развития народного хозяйства СССР на 1959–1965 годы. Доклад товарища Н. С. Хрущева // Внеочередной XXI съезд Коммунистической партии Советского Союза. 27 января – 5 февраля 1959 года. Стенографический отчет. Т. 1. М.: Государственное издательство политической литературы, 1959. С. 13).


[Закрыть]. Синхронные сдвиги во внутриполитической риторике определяются прежде всего кардинальным исключением из нее внутренних врагов, что позволяет провозгласить «развернутое строительство коммунизма по всему широкому фронту великих работ»[206]206
  Отчет Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза XXII съезду КПСС…


[Закрыть]. На деле эти сдвиги целиком меняют формулу режима. Ключевое место в оформлении проекта социализма занимают риторические и понятийные конструкции, которые не просто указывают на доктринальные расхождения с 1930-ми годами. Они объективируют иное переживание времени режима. Для позднесоветской официальной и академической речи характерны – если пользоваться грамматической аналогией – конструкции совершенного времени. Построение нового режима, создание нового общества и человека объявлены завершенными, внутренний классовый антагонизм преодоленным, советский строй получает новое официальное (само)обозначение «развитого» или «зрелого социализма», а «советский народ» провозглашен «новой исторической общностью»[207]207
  Материалы XXIV съезда КПСС. М.: Политиздат, 1971. С. 76.


[Закрыть].

Эти тезисы, многократно воспроизведенные корпусом доктринальных комментаторов на протяжении десятилетия, окончательно закрепляются в Конституции 1977 г. Ее текст утверждает существование новой интернациональной советской (т. е. гражданской) нации, которая гарантирована развитием социализма уже не в перманентной борьбе с опасными врагами и «пережитками» прежнего порядка, а «на своей собственной основе»[208]208
  Конституция СССР (1977), преамбула. Тематическая статья в третьем издании «Большой советской энциклопедии» («Советский народ». Т. 24. 1976) по большей части представляет собой комментарий именно к этой функции «общности», которая поясняется в игре «национального» и «интернационального». Среди прочего, ее обоснование не обходится без платоновского переноса типа правления на духовный склад человека (Платон. Государство. Кн. 8), указывая на «рождение нового духовного и психологического облика советских людей, которые, сохраняя свои национальные особенности, в главном имеют интернационалистские черты».


[Закрыть]. В развернутом виде эта формула существенно дополняет, если не отрицает более раннюю классовую декларацию СССР как «социалистического государства рабочих и крестьян»[209]209
  Конституция СССР (1936). Ст. 1.


[Закрыть]. В отличие от Конституции 1936 г., в Конституцию 1977 г. вместе с двумя номинальными классами вводится «народная интеллигенция», и все вместе они образуют «нерушимый союз»[210]210
  Конституция СССР (1977). Ст. 19.


[Закрыть]. Конституционное признание третьего равноправного и производящего паракласса предлагает радикальную замену бинарной социальной структуры воинствующего социализма.

Помимо прочего, такое признание сопровождается присвоением Коммунистической партии новой функции: теперь она не просто «руководит и направляет», но «придает планомерный научно обоснованный характер его [советского народа] борьбе за победу коммунизма» (ст. 6). В следующих главах книги я показываю, что появление подобных формул в Конституции не случайно и совпадает по времени с превращением научных институций в экспертный аппарат государственного управления[211]211
  См. гл. IV наст. изд.


[Закрыть]. Рост символической ценности категории «интеллигенция», одновременно с ростом позиции Академии наук в государственных иерархиях, дает ключ к более ясному прочтению понятийной сетки позднесоветского социализма. Вместе с целым рядом сопутствующих изменений эти сдвиги не отменяют риторику классовой борьбы окончательно, но растворяют их в понятийном строе «научного управления» – управления обществом и «научно-техническим прогрессом», – которому посвящена отдельная VI глава настоящей книги.

Если «интеллигенция, или служащие» выступают структурной основой «однородности», то в более высоком регистре внутриполитического высказывания формула «новой исторической общности» резюмирует переход от общества антагонистических классов к почти бесклассовому «народу»[212]212
  «[Развитое социалистическое общество] – это общество зрелых социалистических общественных отношений, в котором на основе сближения всех классов и социальных слоев, юридического и фактического равенства всех наций и народностей, их братского сотрудничества сложилась новая историческая общность людей – советский народ» (Конституция СССР (1977), Преамбула).


[Закрыть]. Чтобы оценить масштаб произошедшего семантического поворота, будет полезно отвлечься от корпуса официальной речи и обратиться к примеру, лежащему по ту сторону утверждаемой в этой речи доктрины. Текст Андрея Сахарова «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» (1968)[213]213
  Электронная версия текста: <www.sakharov-archive.ru/Raboty/ Razmyshleniya_1.htm> (последний доступ 23.11.2013).


[Закрыть] принадлежит к числу первых неподцензурных политических манифестов позднесоветского периода, опубликованных за рубежом[214]214
  Со всеми возможными оговорками, подобные тексты можно квалифицировать как оппозиционные, имея в виду не намерение авторов немедленно участвовать в парламентском состязании, но их желание влиять на политический курс страны с альтернативной программой, посредством не санкционированного политическим руководством экспертного и публичного высказывания.


[Закрыть]. Фрагменты, легшие в основу брошюры, исходно предназначены для печати в официальных СМИ, но отвергнуты цензурой. Переработанный и дополненный текст распространяется уже как самиздат. В силу такого двойного статуса документа особенно интересно представление в нем вопроса о социальной структуре советского общества. На деле единственной новацией по отношению к трехчастной схеме, которую мы можем обнаружить в тексте, выступает лапидарное упоминание (в сноске) «особого класса – бюрократической “номенклатурной” элиты» из зарубежных публикаций, в существовании которого автор признает «непонятную… долю истины». В остальном текст отсылает к ортодоксальным категориям «рабочих», «крестьянства» и «интеллигенции», противопоставляет свободную мысль «мещанству» и вводит тезис о схождении социальных противоположностей: «Можно сказать, что наиболее прогрессивная, интернациональная и самоотверженная часть интеллигенции по существу является частью рабочего класса, а передовая, образованная и интернациональная, наиболее далекая от мещанства часть рабочего класса является одновременно частью интеллигенции»[215]215
  Обращение к социальным категориям «зрелого социализма», понятию «научно-технического прогресса» в его цивилизующем значении, а также ряд иных понятий и смысловых операций делают текст достаточно созвучным официальной доктрине, чтобы автор адресовал его очередную версию высшему политическому руководству (Сахаров А. Д. Воспоминания: в 2 т. Т. 2. М.: Права человека, 1996. Гл. 2).


[Закрыть].

Оценить сходство социальной структуры из текста Сахарова с официально санкционированной типологией позволяет множество текстов, посвященных теме «социальной однородности». Я воспользуюсь только одним примером, более поздней социологической статьей (1979), которая иллюстрирует социальное сближение рабочих и интеллигенции. Сравнение позволяет убедиться, что оба высказывания выстраиваются на сходных допущениях стирания классовых границ: «В центральной части [схематичной] шкалы займут место пограничные слои рабочего класса (рабочие-интеллигенты) и интеллигенции (интеллигенты-рабочие), в труде которых сочетаются непосредственное воздействие на предмет труда и сложная умственная деятельность. Эти слои в социалистическом обществе характеризуют частное слияние рабочего класса с интеллигенцией»[216]216
  Филиппов Ф. Р., Колбановский В. В. Социальное развитие рабочего класса и интеллигенции в СССР // Информационный бюллетень 1979. XVI проблемная комиссия. Эволюция социальной структуры социалистического общества. Социальное планирование и прогнозирование. Варшава: Институт философии и социологии ПАН, 1981. С. 123.


[Закрыть]. Специфика второго текста состоит в том, что он служит целям публичной демонстрации на международной сцене преимуществ социалистического образа жизни, т. е. расположен на жанровом полюсе, противоположном сахаровской брошюре.

Ограничивается ли сдвиг в понятийной сетке официальной риторики и социальных наук прибавлением третьего элемента к прежде бинарной классовой структуре и их номинальным слиянием? Если нет, к каким структурным следствиям ведет появление в центре этой сетки понятия «однородность», усиленного «научным управлением»? Вероятно, одним из наиболее заметных и важных эффектов становится тенденция, прямо противоположная слиянию классов до неразличимости: насыщение словаря публичного высказывания дифференцированными техническими категориями, отражающими разнообразие социальных позиций. В ходе экспертной и исследовательской работы, выполняемой преимущественно в рамках недавно учрежденных дисциплин, математической экономики и «конкретных социологических исследований», два с половиной официально признанных класса советского общества: доктринальные рабочие, колхозное крестьянство и прослойка советской интеллигенции, или служащих, – переводятся в технические (в первую очередь, отраслевые) группы на основе показателей распределения доходов, обеспеченности жильем, уровня образования и т. д. В результате в публичный оборот вводятся весьма тонкие социальные деления, вплоть до разбиения отдельными авторами социопрофессиональных категорий на дробные учетные подгруппы: «инженеры-исследователи», «инженеры-технологи», «инженеры-эксплуатационники», «инженеры-руководители» и т. д.[217]217
  Куценко В. А. Социальная эффективность советской высшей школы в условиях НТР // Образование и социальная структура: сб. науч. тр. М.: ИСИ АН СССР/ССА, 1976. С. 56.


[Закрыть]

Детализация и возможность научного учета, как следствие введения неполитических параметров в социальную структуру, отвечает требованиям научного обеспечения режима социализма. Но этим мотивы и последствия введения технических типологий не ограничиваются. Новые модели советского общества принципиально совместимы с параметрами описания социальной структуры «буржуазного общества» и призваны политически обосновывать преимущества социализма на универсальном языке международных сравнений[218]218
  Генезис социологии в контексте международного состязания двух политических систем подробно см. в гл. VII наст. изд.


[Закрыть]. Конечно, у частичной замены политических классовых типологий техническими социопрофессиональными[219]219
  Эту частичную замену вынуждены признавать также виртуозы партийной ортодоксии, которые работают над оформлением социалистической доктрины классов без классового антагонизма. Так, Григорий Глезерман поясняет: «Понятие социальных различий не совпадает полностью с понятием классовых различий… Социальные… различия в более широком смысле имеют место и в рамках одинакового отношения к средствам производства» (Глезерман Г. Е. Исторический материализм и развитие социалистического общества. М.: Издательство политической литературы, 1967. С. 146).


[Закрыть] имеются существенные ограничения. Прежде всего использование технических признаков социальной структуры сопровождается жесткой доктринальной критикой как «теорий среднего класса», о которой я упоминал ранее, так и понятий из того же смыслового кластера: «социальной стратификации» и «социальной мобильности». Один из ранних авторов переводит «социальную стратификацию» с явно негативной коннотацией – как «социальное расчленение»[220]220
  Семенов В. С. Критика буржуазных теорий социального расчленения общества («социальной стратификации»): дис… канд. филос. наук. М.: Институт философии АН СССР, 1959. См. также более поздние тексты: Кащеев Ю. «Надклассовые» теории в классовых целях. М.: Московский рабочий, 1970; и ряд упомянутых ранее публикаций с критикой «среднего класса», которые одновременно отрицают применимость моделей «социальной стратификации».


[Закрыть]. Тем самым даже терминологически здесь заявлена дистанция, отделяющая «буржуазные измышления» от «подлинных» различий и возможностей, свойственных социалистическому обществу. Однако для целей исследования эти понятия вскоре адаптируются в более нейтральном терминологическом переводе. «Мобильность» приобретает у советских социологов терминологическую форму «перемещений» и «подвижности». Терминологическими эквивалентами «стратификации» становятся «социальный состав» и «социальная структура». Низкая символическая ценность закреплена за понятиями в их исходной терминологической форме вплоть до конца 1980-х годов. Термин «социальная стратификация», который сегодня совершенно естественно вписан в академическую и экспертную речь, нормализован лишь в начале 1990-х[221]221
  Одна из первых публикаций, которая в систематической форме возвращает понятию позитивную академическую ценность, – это сборник: Социальная стратификация / отв. ред. С. А. Белановский. Вып. I. М.: Институт народнохозяйственного прогнозирования РАН, 1992. Крайне любопытную попытку примирения двух терминологий и понятийных схем представляет собой работа Фридриха Филиппова, которая не обходится без воспроизведения тезисов о «бесклассовом обществе» и гневной отповеди «стратификационным моделям, предлагаемым буржуазными авторами» (Филиппов Ф. Р. От поколения к поколению. Социальная подвижность. М.: Мысль, 1989. С. 7). При этом даже в названии разделов, наряду с «подвижностью», появляется «мобильность».


[Закрыть], по всем признакам, встречая меньшее сопротивление, нежели «средний класс».

Следует отметить, что социопрофессиональные типологии, которые в рамках риторики «однородности» размывают отчетливые классовые деления, наиболее последовательно вводятся на узконаучном полюсе исследовательской литературы. Для экспертной (и далеко не всегда публичной) и, тем более, для доктринальной презентации разработок перед лицом государственной администрации социологи и экономисты прибегают к официальным понятиям-посредникам, при помощи которых совершают обратный перевод социопрофессиональных делений в классовые. Такую роль выполняют две кардинальных оппозиции: во-первых, «ручного и умственного труда», во-вторых, «города и деревни»[222]222
  См., напр.: Костанян С. Л. Сближение различных социальных групп населения СССР по уровню образования // Образование и социальная структура… Та же самая схематика используется всем корпусом социологов социалистического лагеря. См., напр.: Вейдиг Р. Марксистско-ленинская и буржуазная социология о развитии рабочего класса и социальных различиях на современном этапе // Информационный бюллетень 1979… С. 13; и другие статьи того же сборника. В целом эти две оппозиции обширно представлены и в экспертной, и в исследовательской литературе, равно как в доктринальной речи и в официальной политической риторике. Примеры двух последних: Косыгин А. Н. Основные направления развития народного хозяйства в СССР на 1976–1980 годы. М.: Политиздат, 1976. С. 19; Глезерман Г. Е. Исторический материализм… Гл. 3.


[Закрыть]. Именно они функционируют как маркеры классовых различий при социализме. Оперируя статистическими показателями «частичного слияния рабочего класса с интеллигенцией»[223]223
  Филиппов Ф. Р., Колбановский В. В. Социальное развитие… С. 123. Это лишь одна из множества подобных публикаций.


[Закрыть] или «индустриализации сельскохозяйственного труда» как доказательствами проектного движения к бесклассовому обществу[224]224
  Панченко И. С. Преобразование сельскохозяйственного труда как фактор становления бесклассового общества // Классы и классовые отношения при социализме: межвуз. сб. Л.: Издательство Ленинградского университета, 1986. С. 103 и далее.


[Закрыть], экспертная и публичная речь «социальной однородности» выстраивается в форме апологии снижающегося разрыва между этими полюсами. Итогом операций двойного перевода становятся, на первый взгляд, бессодержательные формулы, подобные этой: «С установлением политической власти рабочего класса социальная функция образования… направляется на преодоление классовых различий и достижение социальной однородности обществ»[225]225
  Турченко В. Н. О взаимосвязи социальной и народнохозяйственной функций образования // Образование и социальная структура… С. 9.


[Закрыть].

В целом представление социальной структуры периода «социальной однородности» содержит по меньшей мере три взаимосвязанные и отчасти взаимопереводимые понятийные типологии. Во-первых, это наделенная высшей доктринальной легитимностью трехчленная модель «рабочие – крестьянство – служащие (интеллигенция)», которую мы обнаруживаем на переднем плане официальных выступлений, в корневых рубрикаторах и теоретическом оформлении академической и экспертной речи. Во-вторых, это социопрофессиональные типологии на полюсе описательной статистики и административной экспертизы, которые, в зависимости от прагматики, могут ограничиваться обширными отраслевыми распределениями в статистических справочниках, например числом работников в промышленности, сельском хозяйстве, транспорте, строительстве, торговле и т. д.[226]226
  Народное хозяйство СССР в 1977 году (Статистический ежегодник). М.: Статистика, 1977. С. 378 и далее.


[Закрыть], или дифференцировать каждую отрасль по характеру труда, к примеру, выделяя «рабочих», «инженерно-технических работников» и «служащих» в промышленности[227]227
  Народное хозяйство СССР в 1977 году (Статистический ежегодник). М.: Статистика, 1977. С. 375.


[Закрыть]. В-третьих, это исследовательские типологии, основанные на комбинации показателей: профессиональной принадлежности, полученного образования, наличия руководящих функций, – которые позволяют различать, например, «учителей», «инженеров», «работников сферы обслуживания», «квалифицированных рабочих-машиностроителей» и т. д.[228]228
  Протасенко Т. З. Специфика жилищной ситуации различных групп городского населения в свете реализации принципов социальной справедливости // Проблемы совершенствования социально-классовых отношений в советском обществе. Тезисы всесоюзной научной конференции (Харьков, 22–24 сентября 1987 г.). Вып. 2. Разд. VII. М.: Институт социологических исследований АН СССР, 1987. С. 28.


[Закрыть] Типологии третьего типа выстраиваются с учетом их возможного перевода на язык классовых различий (в первую очередь в бинарных терминах «город и деревня», «ручной и умственный труд»), однако очевидно, не в меньшей степени они обязаны языку международных, в частности американских, социологических классификаций. Третий тип полнее прочих согласуется с введением третьей социальной силы в официальное представление социальной структуры СССР. Чаще и детальнее он кодирует внутренние деления паракласса «интеллигенции, или специалистов», нежели двух других классов. Ту же характеристику словаря социальных различий позднесоветского периода можно передать иначе. Следуя за методологическим сдвигом от классовых типологий к социопрофессиональным, который в 1960-1980-е годы характерен для международных социальных наук в целом и совпадает с ростом числа исследований, советские авторы оперируют параклассовыми подкатегориями «бесклассового общества»: «интеллигенции» и «служащих» – там, где в ряде международных публикаций в подобных случаях вводится деполитизированная терминология «среднего класса».

Именно это усложнившееся и остаточно политизированное представление о позднесоветской социальной структуре служит отправной плоскостью для экспериментов с социальными понятиями, к которым с самого конца 1980-х годов прибегают публицисты, а позже и академические авторы. «Упрощенная» схема даже подвергается партийной критике, вместе с «застывшим образом социалистических производственных отношений… лишенным противоречий и динамизма многообразных интересов… различных слоев и групп»[229]229
  Материалы Пленума Центрального комитета КПСС. 27–28 января 1987 г. М.: Издательство политической литературы, 1987. С. 8 (цит. по: Филиппов Ф. Р. От поколения к поколению… С. 5).


[Закрыть]. Однако «изобретение» новых социальных категорий, хотя бы частично обеспеченное исследованиями, происходит медленно не только в случае «среднего класса». В целой серии контекстов, имеющих прямую связь с представлением социальной структуры, академические авторы более десятилетия пользуются позднесоветской терминологией, комбинируя официально санкционированный арсенал с неофициальным словарем «курилок». Так, в первые годы реформ социологи активно обсуждают вопросы общественного распределения при переходе к рыночной экономике, когда государство перестает регулировать зарплаты[230]230
  См., напр.: Диалектика социального равенства и неравенства на современном этапе развития советского общества: в 2 кн. М.: Институт социологии АН СССР, 1991; Социальная справедливость и проблемы перехода к рыночной экономике / отв. ред. В. З. Роговин, И. П. Киселева. М.: Институт социологии АН СССР, 1992.


[Закрыть]. Понятие «социальной справедливости» смещается на периферию академической речи уже к середине 1990-х годов и нейтрализуется в количественных технических показателях. Но в начале 1990-х оно определяется через целую серию контекстов, которые сообщают ему острую актуальность: либерализация цен, размер пенсий, плохое снабжение продовольствием, дерегуляция оплаты труда, жилищная проблема, денежная реформа и т. д.[231]231
  См. тексты и дискуссии в указанных в предыдущей сноске сборниках.


[Закрыть] Опорные социальные понятия, звучащие в этой дискуссии, – слабо структурированные по социологическим меркам категории «работников», «собственников», «партийных управленцев», «пожилых». А ключевые аргументы, такие как указание на согласие или несогласие с реформами, лишения и преимущества перехода, последствия новой социальной политики, в большинстве случаев отсылают к еще более общим понятиям: «народ», «люди» и даже «человек»[232]232
  Углубляясь в источники этого проблемного высказывания, нужно иметь в виду, что авторский состав указанных сборников начала 1990-х частично пересекается с группой авторов «Комплексной программы научно-технического прогресса в СССР на 1991–2010 годы» (М.: АН СССР, ГКНТ, 1986). Уже в этом тексте 1986 г. мы находим требование «утвердить принципы социальной справедливости» (с. 3), а также смысловые операции «обеспечения» и «распределения», объектом которых выступают не отдельные социальные группы, но «личность», «население», «работники», «люди».


[Закрыть]. Такую модель высказывания о социальных изменениях укрепляет бурно развивающаяся индустрия опросов общественного мнения, в основу которой положено понятие «населения» как такового. Социальные деления здесь заменяются процентными долями числа опрошенных или, в лучшем случае, сводятся к возрастным и географическим[233]233
  См., напр.: Состояние и основные тенденции развития образа жизни советского общества / отв. ред. И. Т. Левыкин. М.: Институт социологии АН СССР, 1988; Общественное мнение в условиях перестройки: проблемы формирования и функционирования / отв. ред. В. Г. Бритвин. М.: Институт социологии АН СССР, 1990.


[Закрыть].

Можно предположить, что подобный отказ от детализации социальных различий обязан растущей эмпирической неопределенности социальной структуры реформируемого общества. Более обоснованный взгляд, однако, будет заключаться в том, что к концу советского периода понятийное видение социальной структуры уже в высшей степени неопределенно под действием официальной доктрины однородности[234]234
  На том же настаивает ряд интерпретаторов 1990-х годов. См., напр.: «Говорить о социальной структуре советского общества вообще неправомерно. Советское общество имело не столько структуру, сколько некое социальное состояние» (Лепехин В. А. Стратификация в современной России и новый средний класс // Общественные науки и современность. 1998. № 4. С. 32).


[Закрыть]. Верно, что «переход» размывает границы социопрофессиональных групп, введенные социологами и экономистами ранее. Но какое основание это размытие обнажает? Глобальная трехчастная шкала «рабочие – крестьянство – служащие (интеллигенция)» используется преимущественно доктринально, а не административно уже в позднесоветский период[235]235
  Наиболее заметное исключение составляет, вероятно, образовательный отбор, с сохраняющимися квотами на поступление в университеты для выходцев из рабочих и крестьянских семей. Этот опыт становится предметом тематических публикаций. См., напр.: Титма М. Х., Саар Э. А. Молодое поколение. М.: Мысль, 1986. В разделе «Пополнение молодежью социальных слоев» авторы анализируют связь образования и социального положения, причем «социальные слои» включают следующие категории: «колхозники», «неквалифицированные рабочие», «квалифицированные рабочие», «высококвалифицированные рабочие», «служащие-неспециалисты», «служащие-практики», «специалисты со средним специальным образованием», «специалисты с высшим образованием», «студенты, ученики» (с. 84). Однако эта связь не используется для дальнейшей проблематизации социальной структуры. Вместо этого авторы предлагают, в частности, «ликвидировать неквалифицированный труд… [который] пока еще применяется в народном хозяйстве» (с. 88). А социальные перемещения соотносятся только с образовательным сектором, но не с социальным происхождением. Еще более общую, по преимуществу отраслевую логику анализа вводят авторы сборника: Образование и социальная структура. М.: Институт социологических исследований АН СССР, 1976.


[Закрыть]. Классовые деления, в 1920-х годах уложенные в простую бинарную схему антагонистических сил, к 1970 г. переведены в общее разделение на город и деревню, ручной и умственный труд. По сути, в поворотной для политического режима точке доктрина социальной однородности раскрывается как социальная неопределенность. Она оформляет контекст ранних послесоветских дебатов о распределительной справедливости, где отсутствуют сколько-нибудь ясные деления на социальные группы. Это делает невозможной коррекцию сверхоптимистичных проектов ближайшего будущего для всего «народа»: они не вписаны в какой-либо реалистичный горизонт предвидения, который уже в момент «перехода» позволял бы проблематизировать отношения между потенциальными выигравшими и проигравшими.

В этом контексте проект социально неоформленного «среднего класса» звучит как одно из обещаний всеобщего благополучия на фоне резкого снижения общих доходов и политической поляризации. Из сказанного ранее можно понять, в какой мере попытки переизобретения новой социальной категории в послесоветской публичной речи поначалу подчиняются политической самоцензуре, а в какой отвечают libido sciendi – влечению к власти, реализованной в форме понятий и типологий. Центры академической экспертизы, основанные в советский период, в целом редко генерируют новые социальные категории. В первой половине 1990-х годов неопротестованному этосу позднесоветских академических институций, который сдерживает это влечение, противопоставлен политический императив стабилизации нового режима, побуждающий публицистов и обладателей нетривиальных академических биографий первыми предлагать спасительный монолит «средний класс». Введение понятия-проекта «среднего класса» поначалу обязано близости его носителей к центрам политической дискуссии.

Другим источником экспертного и академического вдохновения становится запрос со стороны международных фондов и представительств, которые с переменным успехом утверждают новые социальные и политические категории на зыбкой почве «молодой российской демократии». В первой главе я упоминал о масштабной программе Европейского союза, американских и наднациональных центров, которым принадлежит активная роль в реформе институтов и понятий послесоветского периода. Интерес к «среднему классу» как гаранту международной политической и экономической безопасности обозначен этими центрами влияния еще в середине 1990-х. Но поначалу их воздействие на академическую речь о «социальном стабилизаторе» носит опосредованный характер, пока приоритет в программах поддержки остается за собственно политическими понятиями-проектами, такими как «демократия», «гражданское общество» или «рынок». Уже конце 1990-х ряд крупных эмпирических исследований и дискуссий становится результатом их прямого включения в академические обмены, куда они привносят интерес к перспективным социальным категориям пореформенного российского общества. Тем самым результат, которого не достигает партийная критика конца 1980-х, десятилетием позже восполняет международная грантовая система. Понятие «среднего класса», пережившее публицистический проектный пик в первой половине 1990-х, заново вводится в публичную дискуссию как предмет эмпирической диагностики. Здесь можно упомянуть коллективное исследование «Есть ли средний класс в России?» (1998–1999), которое проводится Российским независимым институтом социальных и национальных проблем по заказу московского представительства немецкого Фонда Эберта[236]236
  От редакции // Средний класс в современном российском обществе. С. 3.


[Закрыть], исследование Германа Дилигенского «Люди среднего класса» (1997–2000), которое обеспечено грантом Фонда Маккартуров[237]237
  Раздел «От автора» в: Дилигенский Г. Г. Люди среднего класса. М.: Институт фонда «Общественное мнение», 2002.


[Закрыть], коллективное исследование о «стратегиях среднего класса» по гранту Фонда Форда (2000)[238]238
  Средние классы в России: экономические и социальные стратегии / под ред. Т. Малевой. М.: Гендальф, 2003.


[Закрыть], а также тематические исследования и дискуссии, поддержанные Центром Карнеги, Тайбейско-Московской Комиссией по экономическому и культурному сотрудничеству в РФ (Тайвань)[239]239
  В данном случае речь идет о конференции, материалы которой опуб ликованы в сборнике: Средний класс в России. Проблемы и перспективы / Научные труды № 9Р. М.: ИЭППП, 1998.


[Закрыть] и некоторыми другими инстанциями. Продолжительность иных программ не ограничивается традиционными для таких случаев одним-тремя годами. Например, Фонд Эберта финансирует серию исследований, где теме «среднего класса» отводится одно из ключевых мест, на протяжении десятилетия[240]240
  Помимо упомянутого исследования 1999 г.: Россия – новая социальная реальность. Богатые. Бедные. Средний класс. М.: Наука, 2004; Средний класс в современной России. М.: ИС РАН, 2008; Тихонова Н. Е., Мареева С. В. Средний класс: теория и реальность. М.: Альфа-М, 2009. Следует также упомянуть исследования, которые проводятся в то же время без явного участия международных фондов. Так, Людмила Беляева указывает на опрос 1100 человек, проведенный сотрудниками Института философии по теме среднего класса и поддержанный Российским гуманитарным научным фондом в 1998 г. (Беляева Л. Критерии выделения российского среднего класса // Средний класс в современном российском обществе. М.: РНИСиНП-РОССПЭН, 2000. С. 12). Его связь или отсутствие связи с международным запросом мне проследить не удалось.


[Закрыть].

Как участие международных центров влияния в российской академической повестке сказывается на смысле и ценности понятия «средний класс»? То, что обращает на себя внимание: это участие ведет к росту общей ценности понятия, но не к гармонизации смыслов у различных исследователей и в отдельных дисциплинарных сегментах. Серия исследований по-прежнему оставляет под вопросом эмпирический статус новой категории, не в последнюю очередь из-за существенного разброса в оценках ее численности, которые решающим образом зависят от избранных критериев. Ранее я уже цитировал академические тексты, изобилующие оговорками о приложимости понятия к российскому обществу. На академическом подъеме эта неопределенность сохраняется. Хотя количественное описание придает категории «больше» существования, растущий позитивизм в ее определении отнюдь не усиливает проектного libido. Со второй половины 1990-х и далее мы с трудом обнаружим примеры увлеченного пророческого обращения к «среднему классу», в духе Токвиля и Прудона, которые давали бы образцы последующей социоинженерной работе. Более того, в значительной мере социальный проект, который отвечал бы этой категории, остается неочевидным для российских авторов, берущихся за ее исследование. Нередко высказывание о ее значениях содержит эллипсис, например, указание на «определенные социальные функции», которые при этом не определяются[241]241
  Чепуренко А. Ю. Средний класс в российском обществе: критерии выделения, социальные особенности (вступительное слово) // Средний класс в современном российском обществе. С. 10.


[Закрыть]. Тем самым многие академические авторы продолжают использовать понятие как заемное, что вполне соответствует логике опережающего интереса к нему со стороны политических игроков и международных инстанций. Единственной общей темой, вокруг который продолжается оживленная дискуссия, остается вопрос о численности и границах «среднего класса»[242]242
  Даже лучше, чем отдельные статьи, в этом позволяют убедиться материалы дискуссий: Средний класс в России. Проблемы и перспективы… Ч. I; Средний класс в современном российском обществе. Ч. I. Этой теме принадлежит центральное место и в более поздних публикациях.


[Закрыть]. Разные и даже те же авторы называют цифры от 3,4 до 54 % населения, в зависимости от используемых критериев.

В целом международные центры влияния – отчасти те же, что обеспечивают финансовой и экспертной поддержкой экономический и политический «транзит», – стимулируя интерес к «среднему классу» в академической среде, генерируют не столько когерентный смысл понятия, сколько сам тематический сектор исследований и интеллектуальных событий, тем самым способствуя нормализации термина в публичной речи. Оценить смысловую дисперсию в определениях понятия к концу 1990-х годов позволяют материалы упомянутых дискуссий о существовании в России «среднего класса». Участники одной из них (1999)[243]243
  Средний класс в современном российском обществе.


[Закрыть] – не только те, кто на рубеже 1990–2000-х годов проводят свои первые эмпирические исследования по теме (Людмила Беляева, Елена Авраамова, авторский коллектив основного аналитического доклада), но и авторы, использующие вторичные источники: публикации опросов общественного мнения и интервью, – и эксперты-доктринеры, подобные Иосифу Дискину. В ряде случаев они определяют «средний класс» через объективные показатели образования, квалификации и доходов одновременно с субъективной идентификацией (Авраамова). В некоторых случаях результаты не избавлены от проектного содержания, отраженного хотя бы в наименовании подгрупп: например, «идеальный средний класс» у Беляевой. В иных случаях категория определяется через «либеральные настроения», «высокие западные стандарты» потребления (отсутствие которых отмечают несколько докладчиков), нехватку «своих политических партий… осмысленного интереса к центризму» (Евгений Виттенберг), «цивилизованное общество», «ясные перспективы социального роста» и «ориентацию… на собственные силы и возможности» (Авраамова), советскую «политику уравнивания» (Андрей Здравомыслов), проблемное «право на существование нынешнего общества» и редкий для России «рационально-индивидуальный выбор» (Дискин), «культурно-генетические коды российской цивилизации», «доходы», с одной стороны, и «достоинство», не исключающее «социальных выплат и дотаций», – с другой (Андрей Андреев), «трудовую, паразитарную и промежуточную формы экономической деятельности» (Владимир Глаголев), «дух государственности», «гипотетическое “социальное государство”», экономическую, политическую и социальную «целостность» (Николай Сидоров и Александр Авилов), «пополнение за счет криминализованных групп населения» и «готовность к нарушению норм морали» (Анатолий Королев), историческое «насаждение сверху», «неструктурированную и аморфную массу», «манипулирование со стороны различных политических и партийных сил» и даже возможность превращения в «мощный дестабилизирующий фактор» (Валентин Шелохаев). Ожидаемые расхождения также производит тема существования среднего класса в СССР. За каждым из таких расхождений более детальный анализ позволил бы обнаружить институциональные и биографические различия. Однако в данном случае меня больше интересует вопрос о минимальном смысловом ядре понятия.

Поверх указанных различий общими в контексте большинства выступлений и основного текста доклада остаются проектные признаки, введенные в семантическое поле понятия ранее: стабилизация политического режима, роль опоры в модернизации «на основе рыночных и демократических принципов», отказ от «экстремистских тенденций» в политике, самостоятельность и ответственность в организации собственной жизни. Эти признаки вместе с успехом «адаптации к реформам», закрепленные в образцах публичной речи еще первой половины 1990-х годов, удерживаются в политически заданном поле понятия, выражая господствующий консенсус между российскими и международными инстанциями.

Третьим источником введения понятия в публичную речь с конца 1990-х выступают СМИ. Если фигура публициста-трибуна, освященная харизмой авторского суждения, воплощает перестроечную журналистику, по мере профессионализации ремесла его место на публичной сцене занимают штатные журналисты, анонимные составители пресс-релизов, интервьюируемые эксперты и авторы колонок. Именно их работе по содержательному насыщению понятия наглядными признаками обязана третья генетическая линия в истории термина. Проведенный ранее анализ показывает, что до 1998 г. терминологические упоминания в СМИ малочисленны и в основном контекстуализированы в сфере потребления[244]244
  Александрова О. А. Российский средний класс: идейный контекст становления // Общественные науки и современность. 2002. № 1. С. 26. Тезису о малочисленности отчасти противоречит выборочный обзор публикаций в СМИ 1996–1997 гг., посвященных в первую очередь показателям благосостояния в: Балзер Х. Российские средние классы // Средний класс в России. Проблемы и перспективы. Однако не вызвает сомнений, что в 1998 г. число и тематический репертуар публикаций ощутимо растут.


[Закрыть]. Это не делает менее интересным детальное описание контекста, в котором вводится понятие, и его сопоставление с медийными публикациями 2000-х. Однако еще более интересен тот факт, что корпус публикаций о финансовом дефолте 1998 г. становится местом конденсации смысла, где уже в форме наглядных обыденных образов повторно актуализируются элементы ранее очерченного политического проекта, результаты первых академических исследований и «экспертные оценки». Как и во Франции 1920–1930-х годов, на сей раз свойства «среднего класса» перепроизводятся преимущественно не через набор позитивных проектных утверждений, а в контексте «кризиса» и признания «жертвой». Исчезнувшему в одночасье «классу» не отказывают в добродетелях, но таковые полностью диссоциированы со «стабильностью», «поддержкой реформ» и прочими высокими предписаниями. Медийные публикации изобилуют сообщениями о таких добродетелях погибшей социальной группы, как «самая активная и трудоспособная часть населения», «преуспевающие молодые люди», умение «модно одеваться, качестенно питаться и не отказывать себе в маленьких радостях жизни», потеря «не таких уж больших сбережений» и т. д. Здесь же актуализируется контекст западности и столичности, например, через указание на «сферу сервиса вокруг огромной колонии иностранцев в Москве»[245]245
  Александрова О. А. Указ. соч. С. 27 и далее.


[Закрыть].

Парадоксальным образом кризисный контекст играет на повышение ценности понятия, перенося его из отдаленного и неопределенного будущего в ускользающее, ностальгически окрашенное настоящее. При этом мобилизованная группа, которая говорила бы от лица «среднего класса», на публичную сцену не выходит. В результате монополия на высказывание остается за журналистами. Если социологи сомневаются в реальности этой категории до 1998 г., то журналисты тогда же мгновенно признают ее трагическую смерть после краткого, но бурного расцвета. Эта символическая смерть имеет впечатляющие последствия. Осязаемо наблюдаемого «среднего класса» в российском обществе снова нет. Но массив медийных высказываний о «судьбах среднего класса» в контексте «кризиса» побуждает к речи академических авторов, подобно тому как это происходит во Франции 1930-х годов. Так, каждый второй текст участников социологической дискуссии 1999 г. содержит указание на исключительную важность кризиса предшествующего года[246]246
  Средний класс в современном российском обществе. Ч. I.


[Закрыть]. Этот эффект распространяется далеко за пределы первой волны публикаций. Упомянутые исследования «среднего класса» приобретают серийный характер в 2000-х годах, а медийный сектор публичной речи отныне становится главным источником в определении смысла и ценности понятия, в том числе используя высказывания социологов и экономистов в статусе экспертных.

Отдельная интрига состоит в том, что финансовый кризис 1998 г. как следующая поворотная точка в истории понятия объективирует уже не только политический запрос на «средний класс». Один из секторов медийного рынка – источник собственного прагматического интереса к этой социальной категории. Речь идет о «деловых» СМИ: еженедельниках и ежедневной прессе, адресованных в первую очередь руководителям и работникам частного сектора, а также более широкой аудитории, следящей за экономической аналитикой и новостями. Численность «среднего класса», который отождествляется с этой аудиторией, потребляющей сами издания и адресно размещаемую в них рекламу, прямо связана с вопросами рентабельности и даже существования этого сектора. Как следствие, вопрос о «выживании среднего класса» в контексте «кризиса» не просто дает материал для множества разрозненных публикаций. В этом секторе СМИ он оформляется в самостоятельный коммерческий и исследовательский запрос. Флагманом в дальнейшем публичном продвижении понятия становится один из центров «деловой» прессы, издательский концерн «Эксперт». В отличие от ежедневных изданий, которые генерируют кратковременный тематический бум, концерн производит систематический эффект. За 13 лет, с 2000 по 2013 г., термин «средний класс» появляется в более чем 600 статьях на страницах главного издания концерна, журнала «Эксперт»[247]247
  Результат поиска по сайту главного издания, журнала «Эксперт», в указанный период при помощи поисковой системы «Яндекс» (последний доступ 23.12.2013). В зависимости от грамматических форм и отдельных параметров поиска значение может варьироваться. В отдельных случаях публикация может дважды повторяться в результатах поиска: в форме статьи и в аннотированном оглавлении. По этой причине число публикаций приводится по нижней границе.


[Закрыть]. В единичных случаях речь в текстах может идти об «автомобилях среднего класса» или «гостиницах среднего класса», однако в подавляющем большинстве вхождений термин используется в интересующем меня значении – как название социальной категории. Контексты вхождения здесь более вариативны, нежели в академических публикациях, отчасти с ними пересекаясь. На протяжении 13 лет «средний класс» участвует в «капиталистическом развитии», обеспечивает «массовую ипотеку», создает «спрос на обувь и одежду», становится клиентом «обслуживания», переживает «рождение», вызвав шок наблюдателей, «борется за выживание», «занимает нишу», «преодолевает отметку в 30 %», доказывает «рост благосостояния», симпатизирует Союзу правых сил и «Единой России», «заботится о своем здоровье», уверен в том, «что будущее… детей обеспечено», служит «опорой демократии», умеривает «спрос на недвижимость», участвует в террористических организациях (в Пакистане и США), существует за счет «банковского кредита», переживает «снижение доходов», «сидит в своих офисах», не может дождаться «решения своих проблем» в городе, «потоком» покидает моногорода, «стабилизирует практически на всех рынках» свой спрос, отсутствует в стране, которую «получил президент Путин», участвует в «национальном движении» (Украина), становится предметом исследования «Эксперта» и т. д.