Текст книги "Грамматика порядка. Историческая социология понятий, которые меняют нашу реальность"

VIII. Неколлегиальная дисциплина: эскиз политической микроистории российской социологии[655]655
  Эта глава представляет собой переработанную статью «Эскиз политической микроистории социологии: российская и французская социология – части одной дисциплины?», первоначально опубликованную в: Laboratorium. Журнал социальных исследований. 2009. № 1.


[Закрыть]

Поворотной точкой в недавней истории российской социологии стал указ 1988 г. «О повышении роли марксистско-ленинской социологии в решении узловых проблем советского общества», который окончательно легализовал дисциплину в статусе экспертной и учебной. Следующей, наиболее отчетливой точкой стало студенческое выступление против реакционной администрации на факультете социологии Московского университета в 2007 г., которое произвело если не практическую, то моральную мобилизацию социологических инстит уций и групп. Два события очертили почти 20-летний интервал, который, вопреки всем ожиданиям, возлагавшимся на дисциплину в конце 1980-х – середине 1990-х годов, мало что прибавил к социологическому пониманию послесоветского общества[656]656
  По многочисленным уверениям самих социологов в начале 1990-х годов, этот период был идеальной площадкой для наблюдения над меняющимися социальными структурами и создания теории изменений.


[Закрыть]. Публично критикуя советскую командно-административную систему, в частных беседах социологи нередко сокрушались об утраченном научном порыве: энтузиазме первопроходцев, размахе всесоюзных опросов, – но также о парадоксально двусмысленном государственном признании дисциплины, в частности, о том политическом значении, которое ЦК КПСС приписывал результатам исследований, несмотря на их явную административную цензуру, а возможно, и в силу последней.

Тема интеллектуальной несостоятельности (советской) социологии поначалу сопровождала планы ее методологического и морального переустройства[657]657
  Такие реформистские планы можно обнаружить, в частности, в проекте Профессионального кодекса социолога: Ядов В. А. Социологическое исследование: методология, программа, методы. М.: Наука, 1987 (Приложение). Среди прочих этот проект содержал такие декларации профессиональной ответственности: «Социолог не имеет морального права слагать с себя ответственность за экономические, социальные, политические и нравственно-психологические последствия применения (внедрения в практику) полученных им результатов» и т. д.


[Закрыть], однако открыто обсуждать эту проблему в профессиональной среде перестали уже к середине 1990-х годов. Сперва еще подшучивая над собой, затем все более серьезно, бывшие советские социологи проникались сознанием ответственной работы на заказчика. Как я показал в предыдущей главе, служебное подчинение административному интересу было вписано в структуру дисциплины уже в момент ее позднесоветского рождения, когда теория и методология эмпирического исследования должны были согласовываться с «администрацией и общественностью». Неудивительно, что в начале 1990-х, в момент повторной институциализации дисциплины, где соседствовали и пересекались самые разнонаправленные тенденции, на занятиях «Введение в специальность» студентов едва созданных социологических факультетов по-прежнему учили тому, что социология – это наука, задачи которой определяются заказчиками[658]658
  Следует отметить, что та же формула и по сей день нередко сопровождает «введение в специальность» у студентов-первокурсников.


[Закрыть]. Менялся лишь круг заказчиков: его центр неумолимо смещался от воображаемой «общественности» к разнообразным «администрациям».

Это «ситуативное» смещение, на деле структурообразующее для дисциплины в целом, заново определило ее границы и внутренние смысловые деления. Советская социология никогда не была публичной критикой «большого» политического порядка или локальных форм господства и неравенств. Казалось, с переменой политических обстоятельств в начале 1990-х годов у нее был шанс таковою стать. Повторное утверждение сервисной функции как основополагающей свело этот шанс к минимуму и к 2000-м годам превратило наиболее критичные самохарактеристики социологов начала 1990-х в самосбывающиеся пророчества: спектр теоретических предпочтений, слабо согласующийся с международным научным контекстом; простота перевода дисциплинарной систематики в свод моральных предписаний; бюрократическая модель эмпирического исследования, в основе своей сформированная к середине-концу 1970-х[659]659
  Носителем этого критического взгляда выступает сегодня одна из профессиональных фракций, локализованная преимущественно на полюсе малых интеллектуальных центров с размытыми границами дисциплинарной принадлежности. В целом его разделяют прежде всего те, кто ориентирован на императивы профессиональной технической компетентности и модель социологии как международной науки – т. е. наиболее близкие к собственно научному полюсу внутри дисциплины, который противостоит полюсу должностной кооптации. Менее других обязанные своей карьерой «большим» академическим институциям, они могут позволить себе озвучивать эти наблюдения в публичной форме. См., напр.: Родовая травма российской социологии. Интервью с В. Воронковым <www. polit.ru/science/2007/05/08/voronkov.html>; Малахов В. О силе институтов, или почему у нас так много сторонников теории заговора <www.polit.ru/ analytics/2007/11/20/malahov.html>; Бикбов А. Бесполезные выгоды внешнего наблюдения (<www.polit.ru/science/2007/04/06/bikbov.html>, последний доступ к указанным публикациям 21.03.2013).


[Закрыть].

Надежды конца 1980-х годов на профессиональную реформу и повторную экспансию дисциплины, по следам послеоттепельной[660]660
  Анализ, проделанный в предыдущем разделе книги, позволяет утверждать, что политический поворот конца 1950-х превратил новую дисциплину 1960-х не только в синоним познавательной альтернативы, парадоксальным для социологии образом высвобождая личность из коллектива, но и одновременно способом альтернативного определения политической свободы, не менее парадоксально, по меркам сегодняшнего дня, отсылающего к ленинским идеалам. Наиболее подробно об этом процессе см. гл. IV наст. изд.


[Закрыть], всерьез сдерживались не только поколенческой, но и методологической, или классификационной, петлей 1970-х годов, которая туго стягивала интеллектуальные предпосылки послеперестроечной социологии[661]661
  Это относится и к интеллектуальной, и институциональной (в частности, отраслевой) номенклатуре социологии. Одним из ярких свидетельств высокой зависимости социологического здравого смысла от генетически исходного режима «большой науки» и «больших цифр» предстают попытки разоблачения «качественных методов» как ненаучных, еще в середине 1990-х предпринимаемые методологами среднего поколения (см.: Батыгин Г. С., Девятко И. Ф. Миф о «качественной социологии» // Социологический журнал. 1994. № 2).


[Закрыть]. В момент становления первичного интеллектуального рынка конца 1980-х – начала 1990-х годов прежние дисциплинарные иерархии перестраивались ввиду ошеломительного междисциплинарного спроса на неортодоксальные (в советском контексте) теоретические приемы, пуб личное предложение которых было во многом подготовлено уже позднесоветской рецепцией «западной теории» в отдельных дисциплинарных секторах: «история философии», «история социологии», «экономическая теория» и ряде других. Социологию трудно было упрекнуть в полном отсутствии подобных позднесоветских «заготовок». Но невозможность распорядиться ими с позиций профессиональной монополии подтвердили ее подчиненное положение среди смежных дисциплин: философии, истории, экономики. Среди прочего об этом свидетельствует относительно редкое междисциплинарное использование социологических текстов за весь минувший период[662]662
  Выборочный просмотр российского индекса научного цитирования (, последний доступ 30.03.2013), на первый взгляд, опровергает этот тезис. Так, в структуре ссылок на публикации философа Вячеслава Степина за все время с 1984 г., в философских изданиях (561) их на 20 % меньше, чем в изданиях по педагогике (222), психологии (161), социологии (130), экономике (107) и политическим наукам (63) вместе взятым. С формальной точки зрения можно рассматривать эту разницу как характеристику междисциплинарного интереса. У социолога Владимира Ядова сходная общая картина по тем же показателям: 586 ссылок на его публикации в изданиях по социологии сопровождает на 15 % больше ссылок в тех же пяти дисциплинах: психологии (200), педагогике (169), политическим наукам (130), экономике (111) и философии (68). Система автоматического учета ссылок, реализованная в этом индексе, крайне далека от совершенства, на что указывают и его составители (, последний доступ 30.03.2013). Крайне неочевидной предстает и сама дисциплинарная атрибуция изданий. Но помимо недоработок в системе подсчета общая статистика цитирования содержит иную серьезную проблему. Она не позволяет различать характер цитирования. Очевидно, что ссылки в сборниках тезисов и трудах региональных отчетных конференций будут иметь мало связи с искомыми господствующими позициями и классификациями, формальным признаком которых следует считать взаимные ссылки в установочных для каждой из дисциплин текстов. Поэтому для основательной проверки позиционного тезиса потребуется самостоятельное библиографическое исследование.


[Закрыть] и, в целом, низкий курс конверсии неофициального наследства позднесоветской социологии.

Вопрос об интеллектуальной состоятельности социологии более десятилетия, с середины 1990-х до середины 2000-х, институционально вытеснялся за дисциплинарные границы[663]663
  Более подходящим поводом для институционализованных дискуссий служат тезисы, которые локализуют «проблемные точки» российской социологии вне дисциплины, в частности, обнаруживая их при отсутствии общественного запроса на социологическое знание: «Отсутствие ее [теоретической социологии] есть не столько состояние науки, сколько состояние общества» (Филиппов А. Ф. О понятии «теоретическая социология» // Социологический журнал. 1997. № 1/2. С. 5). Редкие попытки критического анализа собственных механизмов дисциплины встречают институциональное отторжение, о чем свидетельствует и мой опыт (статья «Российская социология: автономия под вопросом» стала предметом столь же внимательного прочтения и скорых административных санкций, сколь старательных умолчаний внутри дисциплины).


[Закрыть]. Основополагающим результатом этого длительного вытеснения было такое же длительное публичное молчание профессиональных социологов об условиях и смысле собственной деятельности, ускользающее от внутренней интеллектуальной критики и саморефлексии, которая оставалась уделом своего рода академических эксцентриков[664]664
  По эксцентрической, с точки зрения дисциплинарных классификаций, стилистике критических аргументов, на грани литературы или метафизики – что часто служило дополнительным аргументом не в пользу самой практики саморефлексии в дисциплине. В качестве примера см.: Качанов Ю. Л. Начало социологии. М.; СПб.: Институт экспериментальной социологии; Алетейя, 2000.


[Закрыть]. Студенческое выступление 2007 г. произвело скандал, вернув вытесненному публичный характер и сделав его сюжетом для СМИ прежде, чем оно послужило темой для внутрипрофессиональной дискуссии.

Несмотря на то что ряд коллег были вынуждены согласиться с подобным диагнозом[665]665
  См., в частности, показательную подборку суждений ряда социологов по следам студенческого выступления, подготовленную мною совместно с Валерием Анашвили на портале Полит. ру (<www.polit.ru/ analytics/2007/11/20/socfak1.html>, последний доступ 19.03.2013).


[Закрыть], все еще мало проясненными остаются условия несостоявшегося интеллектуального (критического) прорыва в послесоветской социологии и воспроизводство административных и политически заданных критериев в основании дисциплины. Было бы очевидной ошибкой объяснять это лишь скоростью изменения социальных структур, которая в конце 1980-х – начале 1990-х годов превзошла самые смелые ожидания, затрудняя социологический анализ. «Развал» больших советских институций, этот расхожий аргумент в речи академического истеблишмента, как мы уже убедились, не служит достаточным объяснением. Более того, как можно будет видеть далее, дело обстоит скорее противоположным образом. Несостоявшийся интеллектуальный разрыв с предшествующей подцензурной методологией куда больше обязан консервации некоторых ключевых институциональных параметров, которая переводит пресловутую «постсоветскую исключительность» в разряд иллюзий.

Снова сделать вопрос об интеллектуальной состоятельности социологии предметом критической саморефлексии трудно вдвойне, поскольку стыдливое вытеснение и формирование ультракомпромиссного внутридисциплинарного консенсуса сопровождается работой другого защитного механизма – поддержания чувства исключительности, во власти которого оказались как яростные критики советской и российской социологии (беспрецедентно «непоправимая» ситуация), так и ее не менее ярые защитники по должности («особый путь»). В последние годы нейтрализации интеллектуальной саморефлексии и самокритики, релевантной для дисциплины в целом, способствует также обострившаяся конкуренция между отдельными институциями, в первую очередь образовательными – за платежеспособный студенческий спрос. В этих обстоятельствах путь к освобождающей, собственно социологической самокритике лежит через реконструкцию модели дисциплины с опорой на нетривиальные критерии, отличные от традиционных и беспомощных в российском случае «теорий» и «научных школ».

Как и любая другая дисциплина, социология – не «просто» набор классификаций. Это также разновидность микрополитики, со специфическими для нее средствами борьбы, контроля и производства авторитета[666]666
  При этом не всегда и не обязательно соответствующая определению поля как автономной структуры (П. Бурдье). Даже в отсутствие интеллектуальной автономии любая дисциплина и институция порождают нюансированные формы локальной власти.


[Закрыть], которая генерирует цепочки знания, согласованные с режимом «большой» политики через механизмы научных карьер. Иначе говоря, социология – это не только место воспроизводства смысловых различий, но и место приложения сил, релевантных этим различиям. Потому описывать это место в его современном состоянии следует в нескольких взаимосвязанных измерениях: 1) как институциональные рутины академического мира[667]667
  Здесь и далее понятие «академический» употребляется как общее обозначение и для образовательных, и для исследовательских институций и структур.


[Закрыть], которые фиксируют текущее состояние сил, образуя сложный баланс со структурами государственного управления; 2) как господствующие формы участия представителей дисциплины в публичном политическом (более широко, символическом) состязании; 3) как доступные внутри дисциплины средства присвоения новых культурных ресурсов и релевантные им способы установления или обновления дисциплинарных границ. Описание российской социологии по этим параметрам выводит ее за рамки любой логики исключительности, открывая возможность для сопоставления различных хронологических конфигураций, в частности, советской и послесоветской, а этих двух – с дореволюционной. Оно же избавляет российскую социологию от комплекса национальной неповторимости, позволяя рассматривать локальную версию дисциплины в международном контексте так же свободно, как в историческом. В предельной форме этот набор параметров позволяет ставить вопрос о том, являются ли российская, французская или американская социологии одного периода различными национальными версиями одной и той же дисциплины, что в целях удобства постулируют многочисленные версии теоретической истории социологии и учебники.

Академическая дисциплина в микрополитическом измерении – это интеллектуальный комплекс, границы которого определяются работой институций, в первую очередь образовательных[668]668
  Образцовой, в некотором смысле «чистой», иллюстрацией этому служит организация университетских факультетов в средневековой Европе, которая не только номинально, через устав, но и практически, через всю систему лекций, диспутов и итоговых экзаменов, обеспечивала право преподавателей на дальнейшую передачу комплекса знаний, предоставляемое в форме универсальной licentia docendi, как соответствия индивидуальной умственной дисциплины бывшего студента дисциплинарным предписаниям и привилегиям, которыми распоряжалась корпорация в целом. Государственная система лицензирования ученых специальностей, постепенно сменившая корпоративную начиная с XVII в., отнюдь не отменила (но лишь унифицировала) этот принцип институционального утверждения интеллектуальных границ. Обширный материал для изучения данного вопроса, среди прочего, дает продолжающееся издание: A History of the University in Europe / gen. ed. W. Ruegg. Cambridge University Press. Vol. 1–4.


[Закрыть]. Я буду использовать понятие «интеллектуального комплекса» далее, обозначая им сцепление смысловых и силовых компонент в рамках локальной (национальной) версии дисциплины. Место последней в интеллектуальном междис циплинарном пространстве – это суммирующий вектор поливалентной тактической ситуации, когда институциональные рутины поддерживают доминирующий набор интеллектуальных предпочтений, а появляющиеся интеллектуальные различия между фракциями участников, в свою очередь, в ряде случаев могут быть институциализированы и превращены в доминирующие[669]669
  Таким образом, следует быть равно внимательными не только к рутинному воспроизводству существующими институциями смысловых различий (что особенно характерно для «спокойных» периодов в истории дисциплины и «большой» истории), но и объективации новых смыслов в форме институций или внутриинституциональной номенклатуры (что всегда характерно для реформ и революций).


[Закрыть]. Как следствие, первый шаг в критическом анализе социо логии как места сил и смыслов следует сделать в направлении базовой властной конфигурации: ключевых элементов институциональных структур, которые дисциплинируют знание и его производителей, одновременно с ключевыми элементами политической диспозиции, которые сообщают дисциплинарным результатам наиболее вероятные формы пуб личного обращения.

Ограничиваясь описанием российской, а ранее советской социологии как изолированного случая, мы можем избегать обобщений такого масштаба. Это не мешает, как и в предыдущей главе, анализировать механизмы воспроизводства доминирующего понятийного и методологического горизонта дисциплины уже после распада советского политического режима, приведшего к формированию такого горизонта. Однако если мы попытаемся описать современную российскую социологию не только через локальные (дисциплинарные и национальные) правила научной карьеры и политические условия, но рассмотрим ее в качестве одной из национальных версий науки социологии, мы обнаружим очевидную нехватку понятийных средств, поскольку привычные в локальном контексте понятия производны от локальной же микрополитической конъюнктуры дисциплины. Анализ «своей» дисциплины как одной из версий интернациональной науки требует задания нового масштаба. Он предполагает перенос реалий российского интеллектуального комплекса «социология», в специфической конфигурации его смысловых и институциональных компонент, в международную систему координат, достроенную в тех измерениях, которые слабо актуализированы в российском случае. Чтобы произвести эту операцию корректно, необходима предварительная фиксация властных микроструктур, которые определяют содержание социологической практики в каждой из национальных версий. То есть различий не только и не столько в господствующих теоретических, методологических предпочтениях, сколько в доминирующих или маргинальных институциональных рутинах (и релевантных им технических и теоретических понятиях), которые сформированы исторически. Таким образом, задача этой главы – ввести некоторые микрополитические различия как основу для новой, более строгой международной модели социологии в будущем. И для этого параллельно с российским я ввожу другой, «образцовый» в ряде измерений случай – французской социологии.

Известно, что в конце XIX – начале XX в. французская социология институциализируется группой интеллектуальных нонконформистов во главе с Эмилем Дюркгеймом как университетская дисциплина, утверждающая свою легитимность прежде всего перед лицом философии и философов[670]670
  См., напр.: Ringer F. T e Fields of Knowledge. P.; Cambridge: Editionsde la maison des sciences de l'Homme; Cambridge University Press, 1992. P. 283–284; Каради В. Стратегии повышения статуса социологии школой Эмиля Дюркгейма // Журнал социологии и социальной антропологии. 2004. № 5.


[Закрыть]. В формировании познавательных структур социологии, этого детища Belle Époque, существенную, хотя не всегда явную роль играет политическая ангажированность ее основателей, Эмиля Дюркгейма, Марселя Мосса, Мориса Хальбвакса: позиция социологов-республиканцев еврейского (не исключительно) происхождения в деле Дрейфуса, их социалистические симпатии и сотрудничество с левыми организациями[671]671
  См., напр.: Шарль К. Удачная женитьба Эмиля Дюркгейма // Шарль К. Интеллектуалы во Франции. Вторая половина XIX века. М.: Новое издательство, 2005; Каради В. Морис Хальбвакс, биографический очерк // Хальбвакс М. Социальные классы и морфология. М.; СПб.: ИЭС; Алетейя, 2000. Социалистическая чувствительность ряда университетских интеллектуалов играет важную роль и в складывании социологии как интеллектуального проекта в Германии. Так, свои эмпирические исследования аграрного и рабочего мира Макс Вебер выполняет по приглашению ассоциации преподавателей «Союз социальной политики», ставивших своей целью распространение социалистической критики в среде академической молодежи (Вебер М. Жизнь и творчество Макса Вебера / пер. с нем. М. Левиной. М.: РОССПЭН, 2007. С. 116).


[Закрыть]. Эти предпочтения и альянсы редко получают публичное выражение в силу высокой планки университетской интеллектуальной (само)цензуры, которая препятствует превращению французской социологии в разновидность левой республиканской публицистики. При этом они хорошо согласуются с реформистскими и экспансионистскими установками, которые носители нового типа знания демонстрируют перед лицом как традиционных университетских дисциплин, включая философию и право, так и новых, подобных политической экономии.

Институциализация российской социологии на рубеже XIX–XX вв. происходит по иному сценарию. Ее интеллектуальные и политические характеристики определяются иерархической позицией, ассоциируемой в университетском пространстве с обозначением «социология». Строго говоря, в российском университете это место маргинально: социология формируется как внедисциплинарная, а поначалу даже экстерриториальная интеллектуальная практика. Первой социологической институцией становится Русская Высшая Школа общественных наук, открытая в 1901 г. в Париже теми и для тех, кто прежде всего по политическим причинам не может преподавать или получать образование в России[672]672
  Гутнов Д. А. Парижские тайны: Русская Высшая Школа общественных наук в Париже, 1901–1906 гг. // Мир истории. 2001. № 7. Заведение представляло собой свободный университет, преподавание велось по-русски.


[Закрыть]. Сам факт институциализации далек от попытки сплоченной группы единомышленников закрепиться в университетских иерархиях, известной по французской версии дисциплины. Создание русской Школы в Париже развивает успех цикла лекций, прочитанных российскими интеллектуалами на Всемирной выставке, которая проходила в 1900 г. в этом городе. В число организаторов Школы вошли Максим Ковалевский и Юрий Гамбаров, а также Евгений Де Роберти, Илья Мечников вместе с целым рядом публицистов из условно дружественных политических лагерей, которые не занимали единой исследовательской платформы и неизмеримо больше были заинтересованы в публичной площадке, обеспечивающей свободу высказывания, нежели в формировании дисциплинарного ядра, закрепляющего за ними место в российском или даже французском университете[673]673
  Для характеристики обстановки в Школе и вокруг нее, помимо статьи Д. Гутнова, см. также: Голосенко И. А., Козловский В. В. История русской социологии XIX–XX вв. М.: Онега, 1995. Гл. 1. § 2.


[Закрыть].

Основатели Школы, выходцы из провинциального дворянства, объединенные «системной» оппозицией против самодержавия и поначалу спонсировавшие работу институции из собственных средств, столкнулись с растущей политизацией и дезорганизацией занятий. «Политические пристрастия студентов школы… в основном распределялись между приверженцами социалистов-революционеров и социал-демократов», боровшихся за влияние в Школе через приглашение в качестве лекторов политических деятелей из разных лагерей, таких как радикальный социал-демократ Владимир Ленин, социалист-революционер Виктор Чернов, народник Карл Кочаровский, консервативный либерал Петр Струве и др. В результате полемики и разногласий, доходивших до драк, отчасти провоцируемых агентами русской полиции, работа Школы уже в 1904 г. оказалась под вопросом[674]674
  Гутнов Д. А. Указ. соч.


[Закрыть]. Эти обстоятельства становятся одной из причин самороспуска институции в начале 1906 г.

Показательно, что по своей организационной структуре Русская Высшая Школа гораздо ближе к европейской университетской модели, чем к императорской российской. Кадровую и тематическую политику определяет Совет, коллегиальный орган, объединяющий всех профессоров; из него выбирается распорядительный комитет Школы, фактическая администрация; каждый преподаватель самостоятельно формирует программу занятий[675]675
  Гутнов Д. А. Указ. соч.


[Закрыть]. Прямой перенос тех же форм самоуправления в государственные российские университеты, находящиеся под прямым министерским контролем, так же маловероятен, как институциализация в их стенах подозрительной новой дисциплины, гораздо более открыто, нежели в дюркгеймовской версии, смыкающейся с радикальной политической публицистикой.

Таким образом, «русская социология» в изгнании возникает как прямой институциональный ответ на российскую университетскую политику и, более широко, как политический ответ на ограничения, составляющие часть монархического режима. Именно антимонархическая диспозиция, общая для разнородного состава участников институции, ведет к крайне далеким от академических интересам и организационным следствиям, в отличие от общей республиканской диспозиции узкой группы интеллектуальных единомышленников в случае французской социологии. Республиканизм последних остается невидимой основой академической дисциплины в собственном смысле слова (как исследовательской школы); антимонархизм первых служит скрепой временного тактического альянса между свободными интеллектуалами и политическими публицистами. В конечном счете Дюркгейм или Мосс становятся служащими республиканского государства; Ковалевский или Де Роберти – интеллектуалами-фрилансерами за пограничной линией государственной службы. И в профессиональном, и в политическом измерениях различие между французской и российской социологией определяется в первую очередь степенью интеграции нового знания и его носителей в центральные образовательные институции.

Вторым местом рождения «русской социологии», после самороспуска Школы в Париже, становится социологическая кафедра (1908), возглавленная Ковалевским и Де Роберти, при другом частном заведении, Психоневрологическом институте Владимира Бехтерева. Из экстерриториального режима социология переключается в экстрауниверситетский. Ее профессиональная близость свободной журналистике и политической публицистике закрепляется тем фактом, что в стенах государственных университетов занятия социологией возможны лишь в форме самодеятельных кружков[676]676
  Голосенко И. А., Козловский В. В. Указ. соч. Гл. 1. § 2.


[Закрыть]. Оставаясь политической угрозой слева до 1917 г., социология оказывается недостаточно левой вскоре после революции. Не став, таким образом, частью рутинизированной и нормализованной академической номенклатуры, наряду с историей или философией, социология повторно институциализируется в послесталинском СССР в статусе университетски маргинальной и политически сомнительной.

В сравнении с Belle Époque с 1950-х годов государственные режимы Франции и СССР сближаются в результате технократической централизации управления и последовательной универсализации социального обеспечения. При относительном подобии «больших» административных структур различие между двумя национальными версиями социологии еще более ощутимо выражается в различии академических структур микроуровня[677]677
  В данном случае термин «академический» я употребляю в его европейском смысле, как характеристику и академических в узком смысле (относящихся к системе Академии наук), и университетских структур и позиций.


[Закрыть]. Даже не придавая решающего значения хронологическому разрыву в повторной университетской институциализации социологии (1958 г. во Франции и 1989 г. в России), на который обоснованно указывает Шарль Сулье[678]678
  Ле Галь Б., Сулье Ш. Реформа управления университетами и актуализация спора факультетов во Франции // Laboratorium. Журнал социальных исследований. 2009. № 1. Сн. 22.


[Закрыть], и сопоставляя более близко расположенные повторные институциональные «перезапуски» социологии в рамках французской (1946)[679]679
  Создание Центра социологических исследований Ж. Гурвичем в рамках только учрежденной конфедерации исследовательских центров CNRS, которая во многом ориентируется на образец советской Академии наук.


[Закрыть] и советской (1960)[680]680
  Одновременное создание в Ленинградском государственном университете социологической лаборатории под руководством В. Ядова, а в Институте философии Академии наук СССР – Сектора новых форм труда и быта под руководством Г. Осипова.


[Закрыть] исследовательских систем, мы оказываемся перед серьезной дилеммой. Можем ли мы говорить об одной и той же дисциплине – как о неразрывно интеллектуальном и институциональном комплексе, если она заново формируется во Франции и в СССР не только в различным образом ориентированных теоретических горизонтах (в частности, по отношению к американскому социологическому мейнстриму[681]681
  Несколько подробнее вопрос о роли американских образцов в учреждении советской социологии – в условиях холодной войны и в связи с французской интеллектуальной ситуацией – рассматривается в первой части статьи: Bikbov A. Strange Defeat: Reception of P. Bourdieu's Works in Russia // Sociologica. 2009. No. 2 (<www.sociologica.mulino.it>, последний доступ 20.03.2014).


[Закрыть]), но и в принципиально несовпадающих конфигурациях академической микровласти?

После исчезновения дюркгеймовской школы, в послевоенной Франции социология заново учреждается в академическом пространстве, где политика карьер и знаний опирается на органы коллегиального самоуправления. Рамочная система Национального центра научных исследований (CNRS, 1939/1944[682]682
  Официально учрежденный за две недели до начала Второй мировой войны, CNRS возобновляет работу как координационный центр исследований после Освобождения (1944). Подробнее см.: Picard J.-F. La création du CNRS // Pour l'histoire du CNRS. 1999. No. 1.


[Закрыть]) и Высшая практическая школа социальных наук (EPHESS/EHESS, 1947) создаются как самоуправляемые конфедерации научных центров, задача которых – преодолеть раздробленность исследований, но также облегчить профессиональные и материальные трудности, связанные с выбором исследовательской карьеры, такие как нехватка вакантных должностей в университетах, отсутствие помещений для научной работы и т. д. Повторное учреждение социологии как самостоятельной и массовой университетской специализации в 1958 г. во многом представляет собой переприсвоение исходной дюркгеймовской позиции в университете, обладающей философской и политической легитимностью. При активном участии реформистски настроенного министра образования Гастона Берже, почитателя Эдмунда Гуссерля, характерологии и американской модели прикладной науки, ряд центральных гуманитарных факультетов (lettres) преобразуется в факультеты гуманитарных и социологических наук (lettres et sociologie) с правом защиты диплома по специальности «социология»[683]683
  Подробнее об институциональных нововведениях в гуманитарных и социальных науках этого периода см.: Бикбов А. Институты слабой дисциплины // Новое литературное обозрение. 2006. № 77.


[Закрыть]. В рамках нового технократического поворота императив интеллектуального прогресса и модернизации университета соединяется с институциональной активностью ученых – членов Сопротивления, политических реформистов, отчасти партийных коммунистов, достаточно быстро получающих государственную и международную поддержку своих усилий по институциализации новых дисциплин. Наряду с экономикой, также включенной в обновленную академическую номенклатуру, социология становится одной из дисциплин, которые определяют специфику послевоенной республиканской организации социальных и гуманитарных наук.

В отличие от «слабой» конфедеративной модели рамочных французских институций, поначалу не обеспеченных ни помещениями, ни должностными ставками, в послевоенном СССР академические институции нередко создаются «под ключ», с отстроенными зданиями и набором должностных ставок, что особенно характерно для 1960–1970-х годов. Это отвечает индустриальной модели науки, с большим производственным штатом «рядовых сотрудников»[684]684
  Эта модель охарактеризована в гл. V наст. изд.


[Закрыть]. Цена за прямое государственное обеспечение или даже учреждение, как в случае социологии, дисциплин – слабость коллегиальных механизмов управления, прежде всего микровласти ученых советов в стенах заведений. Уже в 1930-х годах баланс академической власти смещается в пользу управленцев на постоянных должностях: к директорам институтов и ректорам университетов, их заместителям, начальникам институтов, отделов и лабораторий. Генезис дисциплинарных структур социологии как вновь образованного комплекса, не унаследовавшего дореволюционных интеллектуальных и институциональных ресурсов, и вовсе становится образцовым примером институциализации «наоборот», которую я рассмотрел в предшествующей главе: создание органов дисциплинарного представительства и управления (Советской социологической ассоциации) здесь опережает формирование собственно академического корпуса (включая исследовательские институты).

Можно объяснять это различие в организационных моделях французской и советской социологии через обращение к «большим» политическим порядкам: исходно милитаризованному мобилизационному режиму в советском случае и ассоциативному/ республиканскому во французском. Такое объяснение не будет полностью ложным, но будет далеко не достаточным. Формирование любого «большого» – т. е. централизованного, в пределе государственного – режима происходит через сопротивление актуальных доминирующих структур отдельным нонконформистским и радикальным инициативам и фракциям их носителей, которые стремятся их перехватить и монополизировать[685]685
  В этом смысле элиасовская модель конкуренции центров сил за монополию на инструменты высшей власти (Элиас Н. О процессе цивилизации. М.; СПб.: Университетская книга, 2001. Т. 2. С. 105–106) частично применима и в данном случае как к государству, так и к отдельным огосударствленным дисциплинам.


[Закрыть]. Если с усилением в 1920–1940-е годы общемировых тенденций к государственной централизации формирование мобилизационного режима оказалось возможно в одном случае и невозможно в другом, значит, в различных национальных контекстах во множестве локальных точек сопротивление ему имело неодинаковую силу. И среди прочих сил препятствием к централизованной (милитаризованного типа) мобилизации во Франции становятся микрополитические структуры академического мира, которые в российском научном и интеллектуальном мире ослаблены[686]686
  См.: Graham L. T e Soviet Academy of Sciences and the Communist Party, 1927–1932. Princeton: Princeton University Press, 1967.


[Закрыть].

Это расхождение, представленное, с одной стороны, автономной властью академических институций, с другой – пастырским контролем со стороны национальной бюрократии, можно возвести еще к университетской организации XVIII в. в обеих странах. Во Франции университетская корпорация медленно адаптируется к попыткам государственной власти переприсвоить контроль над ними, не утратив полностью своей специфики, восходящей к XII в., когда университет создается и существует в форме независимых ассоциаций. В России первый университет учреждается лишь в XVIII в., далеко за пределами эпохи корпораций, и изначально функционирует не на принципах свободного участия, а по элитарной прусской модели, как заведение, готовящее прежде всего к высшей государственной и научной карьере. Революционный роспуск университетов во Франции и последующие наполеоновские реформы, которые централизуют университет в попытке превратить его в школу государственной службы, где должности замещаются по конкурсу[687]687
  Décret impérial portant organisation de l'Université du 17 mars 1808.


[Закрыть], также не уничтожают коллегиальной власти: она регенерируется в новых формах[688]688
  Строго говоря, за роспуском университетов в 1793 г., наряду с иными «вредоносными» корпорациями, носителями привилегий, тогда же следует попытка их переучреждения как национальных заведений (Guenée S. Les universités françaises dès origines à la révolution. Notices historiques. P.: Picard, 1982. P. 53). Наполеоновские реформы не только создают на месте множества университетов одну централизованную структуру, но и регламентируют карьеры единым государственным конкурсом и государственными назначениями (Amestoy G. Les universités françaises. P.: I.N.A.S.-CLUB, 1968. P. 5). Эти нововведения на несколько десятилетий ставят под вопрос коллегиальный характер академического управления. Постепенное восстановление университетского самоуправления в XIX в., параллельно с сохранением системы конкурсов, начинается с передачи ему технических процедур – управления кадровыми и финансовыми вопросами (Ibid.).


[Закрыть]. Национальный конкурс на занятие академических должностей сохраняется до настоящего дня, став частью респуб ликанской механики отбора, которая не конфликтует со структурами коллегиальной власти, но дополняет их.

При всей хронологической дистанции, отделяющей реалии XVIII в. от характерных для XX в. форм администрирования и борьбы, ряд «долгих» структурных эффектов в обоих национальных контекстах обеспечивает связь актуальных рутин и научно-политических коллизий с генетическими моделями. Некоторые исторические структуры и смысловые оппозиции не просто сохраняются в современных институциях в полустертой форме, но публично реактивируются в текущей борьбе. Так, в случае Франции в политических столкновениях вокруг образовательных моделей «корпоративные пережитки» служили одним из опорных аргументов для правительства Николя Саркози при неолиберальной централизации и менеджериализации власти в университетах (2006–2011)[689]689
  Снижение государственных расходов на социальную и культурную сферы, равно как поощрение социального неравенства, лежащие в основе реформ, также характеризует их как неоконсервативные. Подробнее о содержании реформ и их политической квалификации см.: Бикбов А. Рассекреченный план Болонской реформы // Пушкин. 2009. № 2; Он же. Культурная политика неолиберализма // Художественный журнал. 2012. № 83. Сдвиг продолжился и при смене правительства.


[Закрыть]. В свою очередь, публичная контркритика преподавателей, вплоть до уличных выступлений широкой академической среды и солидарных госслужащих, отталкивалась от необходимости и неустранимости самоуправления в определении задач академической практики[690]690
  Одной из наиболее показательных по набору тем и смысловых оппозиций в этом отношении стала конференция, посвященная критическому анализу реформ, в университете Париж-8: «Université critique pour tous», 1^er décembre 2007, Paris VIII, Vincennes – St. Denis.


[Закрыть]. В российском случае схожие реформы образовательных и научных центров с 2003 г. встретили куда более слабое публичное и внутрицеховое сопротивление – в первую очередь из-за слабости структур коллегиальной контрвласти, grosso modo заложенной уже в конструкции императорских университетов. Здесь в борьбу за модель академического управления наряду с правительственными чиновниками включились не академические ассоциации, движения и профсоюзы, но почти исключительно начальство вузов и научных учреждений, занимающее про– или контрреформистские позиции. Иначе говоря, эта борьба зачастую ограничивалась межфракционными столкновениями между руководством конкурирующих академических институций, в отчетливо иерархической логике, и дополнялась многочисленными публикациями в первую очередь интеллектуальных фрилансеров и обладателей эксцентрических академических позиций.

В каких формах и процедурах во французском академическом мире послевоенного периода поддерживается коллегиальная микровласть? Прежде всего в основе институциональной научной карьеры лежит тот принцип, что объектом оценки выступает не продукция (публикации, проекты, направления), а индивиды, обладающие необходимыми интеллектуальными свойствами. Объективированными показателями этих свойств неизменно служат число и качество публикаций, реализованные проекты, успешные просветительские инициативы. Их демонстрация при участии в конкурсе других 100 или 200 претендентов на должность становится практически необходимой в двух отношениях: как доказательство индивидом своих свойств и как обоснование институцией сделанного в его пользу выбора. Тем не менее конечным предметом оценки выступают не эти показатели, а сами преподаватели и исследователи, за которыми признае тся способность производить результаты в силу наличия у них нужных свойств[691]691
  Понимание этого обстоятельства позволяет прекрасно объяснить сопротивление французских ученых и преподавателей библиометрической, или «механической», оценке их научной результативности, которую в рамках реформы образования и науки вводят вместо «человеческой», или коллегиальной.


[Закрыть]. Столь же важно, что источником научной оценки в конечном счете выступают не заведения в лице официально представляющих их администраторов, а такие же индивиды, наделенные необходимыми научными свойствами, признание которых они получили от коллег ранее. На практике это означает, что в ходе общей профессиональной аттестации, при приеме кандидатов на работу или продвижении в должности ключевую роль играют решения, принимаемые коллегами по научной дисциплине. Французская модель научной оценки, определяющая карьерные перемещения кандидатов, – это регулярно воспроизводимая серия актов взаимного признания[692]692
  Иными словами, речь идет о признании равными (reconnaissance par les pairs), которое, по определению П. Бурдье, составляет специфическую и фундаментальную характеристику поля науки (Bourdieu P. Les usages sociaux de la science. P.: INRA, 1997).


[Закрыть] и имманентная им реализация желания быть признанным[693]693
  Этот и два следующих абзаца перенесены сюда из статьи, в которой развернуто анализируются различия между моделями академической и интеллектуальной карьеры в России и Франции, а также последствия, к которым эти различия ведут в структуре гуманитарного и социального знания: Бикбов А. Осваивая французскую исключительность, или Фигура интеллектуала в пейзаже // Логос. 2011. № 1.


[Закрыть].

Кардинальная дилемма справедливого карьерного решения, рождаемая в неустранимом напряжении между частными обстоятельствами и универсальными принципами, реализована в такой модели в сложном равновесии между локальными (отдельные учреждения) и общенациональными (дисциплины в целом) актами профессиональной аттестации. Разработка учебных программ самими преподавателями, с последующим утверждением учеными советами факультетов и дальнейшей сертификацией в национальном министерстве образования – пример управления интеллектуальным равновесием, а по сути, локального самоуправления, которое удерживается в основном на собственных свойствах индивидов, признанных коллегами. Следует заметить, что в российском случае соотношение сил прямо противоположное: содержательные программы разрабатываются общенациональными органами (комиссиями и учебно-методическими объединениями при Министерстве образования), а карьерные решения принимаются локальными органами (дирекцией учреждений). Другой, более замысловатый пример – прохождение кандидатами на должности в научных и учебных заведениях обязательных квалификационных порогов. Первичная аттестация на профессиональную пригодность, дающая право занимать должности в университете или научных заведениях[694]694
  Речь идет о государственных заведениях, в которых результаты аттестации остаются действительными в течение ближайших трех лет, после чего нужно проходить аттестацию заново.


[Закрыть], проводится общенациональными дисциплинарными комиссиями, в которых на сменной основе заседают представители из разных университетов или научных заведений, включая региональные[695]695
  Треть состава этих дисциплинарных комиссий назначается по спискам профсоюзов, из числа тех же преподавателей и исследователей. Включение профсоюзов в карьерный процесс отчасти нейтрализует эффект внутридисциплинарных иерархий: частично пересекающиеся структуры власти, коллегиальной и административной, куда одновременно вовлечены сотрудники научных институций, дополняется еще одной.


[Закрыть]. Условия конкурса на вакантную должность формулируются локально, в переговорах между ученым советом и администрацией факультета или лаборатории, которые публикуют содержательные требования к кандидатам. Однако отбор кандидатов, претендующих на каждую должность, производят не они, а те же общенациональные дисциплинарные комиссии коллег, которые изучают присылаемые кандидатами досье: профессиональное резюме, списки публикаций и сами публикации. Итоговый рейтинг кандидатов, предоставляемых этими коллегиальными комиссиями, не является обязательным к исполнению, тем не менее пренебрежение к нему – серьезный риск для репутации заведений, поскольку локализм в карьерных решениях почти всегда указывает на непотизм, обмен услугами и иные отклонения от универсалистских требований научной дисциплины[696]696
  Пример аргументированной дискуссии о локалистских тенденциях в конкурсах на университетские должности см.: Godechot O., Louvet A. Le localisme dans le monde académique: un essai d’évaluation // La vie des idées. 2008. 22 avril (<http://www.laviedesidees.fr/Le-localisme-dans-le-monde. html>, последний доступ 19.03.2013) и последующие реплики.


[Закрыть]. Некоторая доля вакантных должностей в университетах создается и заполняется локально, по решению администрации, однако – до самого недавнего времени, пока коллегиальная власть превалировала над административной иерархией, – эта доля была незначительной. Наконец, решение о карьерном продвижении преподавателей или исследователей, которых рекомендует к продвижению локальный ученый совет, также принимается общенациональными комиссиями, организованными по дисциплинам[697]697
  Во всех случаях речь идет о постоянной занятости в научных заведениях или университетах, т. е. о постоянном и собственном корпусе институций. Наряду с ней существуют промежуточные формы контрактного типа и стажировок, которые не подчиняются требованиям публичного конкурса, оставаясь в ведении локальных органов. В последние годы такими формами все чаще замещается прием на постоянные должности, в частности, молодых преподавателей. Очевидно, что временный наем, узаконенный текущими реформами, меняет как социальный состав профессионального корпуса социальных и гуманитарных наук, так и его субъектность.


[Закрыть].