Текст книги "Полонез"

Глава девятая

– Назовите ваше имя и фамилию, пожалуйста.

– Длугош. Радислав Длугош.

– Сколько вам лет?

– Сорок шесть.

– Где родились, пан Длугош?

– В городе Тарнув. Это в Малопольском воеводстве.

– Шляхтич, разумеется?

– Разумеется!

– Довелось ли принимать участие в Восстании?

Длугош даже приподнимается со стула и топорщит густые усы, изрядно побитые сединой. Кажется, вся его коротконогая плотная фигура и даже обширная плешь излучают благородное шляхетское негодование.

– А как же! Защищал Варшаву в составе армии генерала Дембинского. Имею звание поручика.

Как интересно… Вот уже четвёртый день от имени Комитета вербую волонтёров для будущей армии полковника Заливского, опросил несколько десятков человек, и все, как один, заявляют, что принимали активное участие в восстании. При этом что ни вояка, то поручик. А то и целый капитан. Хоть бы прапорщиком кто-нибудь назвался для разнообразия…

– Чем занимаетесь в Париже, пан Длугош?

– Э-э… Разнорабочий.

Вижу, что не банкир. Потрёпанное пальто, старая кепка, ботинки со стёртыми каблуками – вполне типичный наряд польского эмигранта, живущего на чужбине случайными заработками. Сколько я таких за эти дни насмотрелся… У меня нет оснований сомневаться в их патриотизме. Но совершенно уверен, что, если бы не лютая нужда, не сидел бы сейчас Длугош передо мной. Участие в военной экспедиции дело хоть и опасное, однако неплохо оплачиваемое.

Объявлений о наборе волонтёров мы в газетах, естественно, не печатали. Метод поиска людей самый простой – изустный. Из нашего особняка по всему Парижу несётся молва, что Комитет пана Лелевеля формирует отряды для новых боёв за независимость Польши. Приглашаются, естественно, те, кто уже повоевал, а значит умеет держать в руках ружьё и саблю. И люди к нам потянулись.

Тех, у кого за плечами военный опыт и счёты с Россией, оказалось немало. За четыре дня я принял человек пятьдесят. Почти со всеми заключил от лица Комитета контракт на участие в экспедиции на таких-то условиях, каждому выписал небольшой аванс и предупредил, что с пятнадцатого февраля следующего года имярек поступает в полное распоряжение (и на полное довольствие тоже) командира. Имя полковника Заливского пока не называется, но не суть…

Такими темпами к середине февраля (а эту дату обозначил Лелевель) я навербую человек пятьсот. Это, конечно, сила. Но даже если предположить, что все они через Галицию просочатся в Царство Польское, получат в опорных шляхетских усадьбах оружие и начнут сражаться, то… что? Пять сотен наёмников разгромят российские гарнизоны и свергнут на территории Царства власть императора Николая? Пуще того, – эту власть удержат? Даже если волонтёров подкрепят местные крестьяне, силы выглядят слишком неравными.

Именно поэтому Гилмор, – при всей жадности человек умный и хитрый, – внёс в план полковника Заливского свою поправку. Всего одну, зато фундаментальную. Эта поправка превращает авантюрное предприятие в дело хотя и рискованное, однако реальное. Во время ночной беседы с англичанином я в полной мере оценил изобретательность и размах Интеллидженс сервис. Впору аплодировать… однако не хочу даже думать, в какую кровь может вылиться эта изобретательность. Если, конечно, не вмешаться. А в английские планы я намерен вмешаться самым решительным образом.

Между тем наш кассир пан Водзинский аккуратно выплачивает завербованным волонтёрам авансы. Гилмор передал Лелевелю и Зыху новый саквояж – уже с моего ведома. Так что деньги у Комитета есть. Пусть пока всё идёт, как идёт. Особенно если учесть, что главные дела делаются отнюдь не в нашем особняке. И требуют они совсем других денег.

Думая о своём, машинально излагаю Длугошу условия найма. При слове «аванс» бывший поручик заметно оживляется.

– Согласен, согласен, – говорит он, торопливо подписывая контракт. – Святое же дело…

– …Родину освобождать, – заканчиваю я и протягиваю руку. – Поздравляю, пан Длугош. Отныне вы солдат новой освободительной армии. Польша надеется на вашу храбрость, мужество и воинское мастерство. И вот что ещё… – Строго смотрю прямо в глаза с красными прожилками. – О нашем договоре могут знать лишь самые близкие родственники. Жена, отец с матерью, – если они здесь, с вами. Для всех остальных это тайна. Военная, разумеется. Вы меня поняли?

Волонтёр кивает, вытягивается в струну и даже делает попытку щёлкнуть стёртыми каблуками. Взгляд его нетерпеливо следит за тем, как я пишу записку в кассу.

– Отдадите это кассиру, – говорю я, протягивая бумагу Длугошу. – Первый этаж, третий кабинет слева по коридору. Да, кстати…

– Что ещё?

– Прошу не обижаться, но хочу предостеречь: не пытайтесь присвоить аванс, а в назначенное время и место не явиться. – Делаю многозначительную паузу. – С момента подписания контракта такой поступок будет расценен как дезертирство со всеми вытекающими последствиями. Вы человек военный и как поступают с дезертирами знаете. Возможности для наказания у нас есть.

– Слово шляхтича! – говорит Длугош с достоинством. – Вам не о чем беспокоиться.

Проводив почтенного новобранца, с облегчением перевожу дух. На сегодня приём окончен. А вот мои дела нет. И самое важное из них впереди.

Ради того, чтобы создать мне условия для работы, из личного кабинета выставили Гуровского. Тот было обиделся, однако ему предложили некоторую сумму и напомнили, что после нашей победы (а кто в ней сомневается?) бывший граф получит назад все свои поместья. Сумму Гуровский взял, напоминание принял к сведению, после чего вопрос был исчерпан. Так что волонтёров я принимаю в собственных апартаментах на втором этаже, неподалёку от кабинета Лелевеля.

Закрыв кабинет на ключ, спускаюсь вниз и буквально сталкиваюсь с панной Беатой. Сегодня мы ещё не виделись. Приветствую девушку улыбкой, однако улыбка тут же сама собой гаснет – слишком плохо выглядит панна. Глаза покраснели, а лицо осунулось, будто она только что вернулась с похорон родной матери.

– Что с вами, панна Беата? – спрашиваю с тревогой. – Вам нездоровится?

Отсутствующий взгляд панны устремлён куда-то в сторону.

– Не беспокойтесь, со мной всё хорошо, – произносит еле слышно дрожащими губами. И уходит так быстро, что я даже не успеваю спросить, остаётся ли в силе предложение встретить Рождество в компании с ней, с председателем и с ближайшими соратниками.

В недоумении, с тяжёлым сердцем, одеваюсь в гардеробной и выхожу из особняка в слякоть и сумерки декабрьского вечера.

Назвать кафе «Лихой гусар» на улице Монмартр приличным заведением язык не поворачивался. Так, скорее кабачок. На эту мысль наводили доносившиеся на улицу визгливые звуки гармоники, немузыкальный гвалт мужских и женских голосов и вылетевший из дверей буквально под ноги Шабролю расхристанный человек. С трудом поднявшись с мостовой, он хрипло выругался, погрозил кулаком в пространство и захромал восвояси.

Шаброль только усмехнулся. К своим сорока годам он достиг в министерстве хорошего положения (как-никак помощник министра), а начинал-то рядовым агентом. Сколько раз ему приходилось сиживать в таких вот кабачках, выслеживая очередного бандита! Дрянное вино, клубы сизого табачного дыма, неряшливые мужчины, увядшие красотки, ожесточённые мордобои между посетителями… Ах, молодость, молодость…

Мысли о прошлом не помешали ему заметить вынырнувшего из вечерней темноты человека, одетого в рабочую куртку и кепку. Оглядевшись, человек подошёл к Шабролю.

– Добрый вечер, мсье!

– Добрый вечер, – сдержанно ответил Шаброль, разглядывая незнакомца и привычно фиксируя приметы. Рост выше среднего, крепок, широкоплеч, взгляд решительный. Вероятно, хорош в драке.

Человек кивнул на томик в руке Шаброля.

– А что это у вас, мсье, – небось, роман какой-нибудь? Поди, интересный?

– Сами посмотрите, – сказал Шаброль, протягивая книгу.

Незнакомец мельком взглянул на обложку.

– О-о, Виктор Гюго! Да ещё «Собор Парижской Богоматери»! У вас хороший вкус, мсье, – оценил, возвращая томик.

– Не жалуюсь.

– Ну, что ж, следуйте за мной.

Человек неторопливо пошёл вперёд, за ним и Шаброль.

Они поплутали по узким переулкам, кое-как освещёнными редкими газовыми фонарями, и вышли на незнакомую улицу. Подойдя к экипажу, стоявшему поодаль, незнакомец приоткрыл дверцу и жестом пригласил Шаброля внутрь.

В карете сидел человек, чьё лицо скрывала маска. Внутренне усмехнувшись, Шаброль подумал, что меняет одного незнакомца на другого. И с этой мыслью решительно залез в экипаж.

– Добрый вечер, мсье, – услышал он фразу, произнесённую на хорошем французском языке, но с каким-то мягким акцентом.

Шаброль даже догадывался, с каким именно.

Общаться с людьми, будучи в маске, не слишком-то любезно. Но что делать! Ни Гилмору, ни посланцу Тьера знать моё лицо совершенно не обязательно. Безликий и безымянный собеседник – вот кто я для них. Таким и останусь.

Впрочем, для разговора я представился мсье Пьером. Собеседник, в свою очередь, сообщил, что его звать мсье Андре. Вот и познакомились. А вообще-то в предстоящем разговоре имена совсем не главное.

Складывается ощущение, что Тьер отрядил для встречи со мной не худшего из своих агентов. Человек явно неглупый и, судя по аккуратным, но цепким вопросам, опытный. Обмениваемся несколькими короткими фразами и переходим к делу.

– О причинах, по которым вы хотели встретиться с нами, мы примерно догадываемся, однако хотелось бы узнать их из первых уст, – говорит мсье Андре.

Что ж, вполне законное желание.

– Вряд ли я открою большой секрет, если скажу, что работаю в составе Польского национального комитета, – начинаю неторопливо.

– Мы догадывались, – подтверждает собеседник.

– Сразу скажу, что я патриот и до недавнего времени у председателя Комитета пана Лелевеля не было более верного соратника. Но произошло событие, которое изменило моё умонастроение. И, следовательно, поведение.

– Что за событие? – немедленно интересуется мсье Андре.

– Знаете ли вы что-либо о подготовке нового восстания в Царстве Польском?

– Некоторые сведения есть, – отвечает собеседник, помедлив малость.

– Тогда вы понимаете, о чём речь. Меня такое развитие событий не устраивает. Я противник этого плана.

– Почему?

– Если без деталей, в успех восстания не верю. А вот в том, что Польша зальётся кровью и впадёт в ещё худшую зависимость от России, – не сомневаюсь. Такого допустить нельзя. Свобода Польше нужна, как воздух, однако не любой ценой.

– Судя по вашим словам, вы пришлись бы ко двору в партии князя Чарторыйского, – замечает собеседник. – Он-то как раз добивается польской независимости исключительно дипломатическим путём.

Пожимаю плечами.

– Наверно, да. Однако по-человечески мне гораздо ближе профессор Лелевель. Я поддерживал его всегда и во всём до тех пор, пока…

Делаю паузу, словно говорить трудно.

– Пока что?

– Пока не выяснил, что он продался англичанам!

Последнюю фразу произношу, повысив голос. Не переиграть бы. Впрочем, может ли истинный патриот спокойно говорить о политической нечистоплотности своего вождя?

– Не он первый, не он последний, – спокойно говорит мсье Андре.

– Наверно, да. И я прекрасно понимаю, что ради освобождения родины можно пойти на многое. Но здесь случай особый. Англичанам на Польшу плевать. А вот потрепать Россию польскими руками – это им в высшей степени интересно. – Пристально глядя на собеседника, добавляю многозначительно: – Вам тоже этот расклад не сулит ничего, кроме неприятностей.

Мсье Андре качает головой.

– Насчёт России всё ясно. Однако при чём тут Франция? Польские дела её не касаются.

В ровном тоне собеседника сквозит лёгкая напряжённость.

– Вы так думаете? – спрашиваю с оттенком сарказма. – Новое восстание в Царстве Польском готовится именно здесь, на вашей земле, разве нет? Фактически английские интриги втягивают короля Луи-Филиппа в конфликт с императором Николаем. А чем заканчиваются конфликты России с Францией, знает и ребёнок. Хотите попробовать ещё раз? Оказаться без вины виноватыми?

– Ну, предположим, вы правы, – произносит мсье Андре, помолчав. – И что из этого следует?

Теперь паузу выдерживаю я.

– Вывод простой, мсье, – говорю наконец. – Я не хочу новой бойни в Польше. А вам, насколько я понимаю, ни к чему дразнить Россию, – это дело опасное. Значит, мы должны соединить усилия и сорвать английские планы.

Собеседник откидывается на спинку сиденья, обдумывая мои слова.

– Это общее пожелание или вы имеете в виду что-то конкретное? – спрашивает негромко.

– Конкретное, разумеется. Стал бы я ради общих слов тратить своё и ваше время…

В течение следующих нескольких минут в темноте кареты звучит мой монолог. Собеседник, надо отдать должное, слушать умеет. Я сжато рассказываю, как удалось узнать о контактах Лелевеля с английской разведкой. Как затеял нашумевшую акцию с нападением на Гилмора и разбрасыванием денег. Как проник в дом англичанина и под дулом пистолета выведал у него главное – подробности плана по организации восстания.

Мсье Андре откровенно поражён.

– Чёрт бы побрал этот Интеллидженс сервис, – искренне желает он. – Умеют работать. План опасный, масштабный… и до чего же наглый.

– Притом, не сочтите за обиду, дело происходит под носом у французских властей, – говорю, аккуратно подливая масло в огонь. – Теперь вы понимаете, почему я решил обратиться к вам? Маховик уже раскручен, и один я его не остановлю.

– Ну, это ясно… Так что же вы предлагаете? В чём может заключаться наше участие?

Что ж, ответ у меня готов. Звучит монолог номер два. Я детально излагаю свои соображения, – если угодно, контрплан, с помощью которого можно посадить англичан в лужу (где, замечу, им самое место). Другое дело, что осуществить мои соображения не так-то просто. Но если подключить мощь государственной машины… Удастся ли убедить собеседника, а в его лице министра и, говоря шире, правительство в целом, – вот вопрос.

Мсье Андре в очередной раз задумывается.

– Как вы понимаете, я сам такие вопросы не решаю, – произносит он, завершив размышление. – Но вот скажите… Не слишком ли всё это сложно? Я не говорю, что ваше предложение нереально. Его сначала надо всесторонне оценить. Однако, сдаётся мне, есть более простой вариант.

– Какой же?

– Убрать Лелевеля и двух-трёх его ближайших помощников. Это можно устроить. На том организация восстания сама собой и закончится.

В устах собеседника суровое слово «убрать» звучит просто и естественно, даже чуть небрежно. Сразу видно профессионала.

– Я думал об этом, – говорю откровенно. – Но, боюсь, в этом случае мы ничего не выиграем.

– Отчего же?

– Англичане нашли Лелевеля, найдут и другого. К Чарторыйскому не сунутся, а вот, например, к генералу Бему очень даже могут. Деньги есть, а исполнитель найдётся. Мало ли радикалов среди польских политиков-эмигрантов? Всех не уберёте.

– Н-ну… Всех, пожалуй, было бы затруднительно, – признаётся собеседник. – Во всяком случае, не сразу.

– Вот видите! К тому же подумайте о неизбежном скандале. Пан Лелевель – человек заметный, а симпатии общества к полякам-эмигрантам общеизвестны. Убийство политического лидера, да ещё за компанию с несколькими соратниками, обернётся для вашего министерства и всего правительства слишком большими неприятностями. Газеты наверняка поднимут вой, оппозиция потребует провести тщательное расследование под парламентским контролем… Вам это надо?

Собеседник вынужден признать мою правоту.

– Нет, ликвидировать необходимо ситуацию в целом, – заканчиваю я. – Что называется, закрыть тему. А это можно сделать лишь с помощью моих предложений.

Некоторое время мы обсуждаем детали. Собеседник задаёт много вопросов, и это понятно, – не сомневаюсь, что сразу после нашей встречи он отправится на доклад к министру. Значит, должен быть готовым к подробному разговору.

Наконец я удовлетворяю любопытство мсье Андре до такой степени, что он замолкает. Вероятно, вопросы закончились. Я и сам чувствую, что для первой встречи наговорились предостаточно.

– В ближайшее время я сделаю доклад о нашей беседе своему руководству, – говорит собеседник. – Возможно, даже сегодня вечером.

– Как я узнаю о результатах доклада?

– Очень просто. Если ваши сведения и предложенный план вызовут интерес, состоится вторая встреча. «Фигаро» читаете?

Опять «Фигаро»…

– Просто с утра до ночи, – бормочу в ответ.

– Так вот… Начиная с послезавтрашнего дня просматривайте объявления. Ищите примерно следующее: мсье Андре приглашает мсье Пьера встретиться такого-то числа. От объявленного числа отнимите один день. Это и будет датой следующей встречи. Час тот же, место то же.

– Понял вас. А если…

– А если в течение десяти дней объявления не будет, значит, и встречи не будет. Вы не знаете меня, я вас. И всё.

Что же, такой вариант я тоже не исключаю. Хотя и надеюсь на продолжение контактов. А там и на взаимодействие.

– Скажите, вы в безопасности? – спрашивает вдруг мсье Андре.

Приятно, когда о тебе заботятся. Даже если заботу проявляет представитель тайной полиции.

– Думаю, что да, – отвечаю сдержанно.

– Будьте осторожны, – советует собеседник. – Ситуация такая, что при малейшем подозрении в двойной игре могут голову оторвать. Вы, поляки, народ горячий.

– За двойную игру отрывают головы не только поляки…

– Есть у Лелевеля такой помощник – Цешковский. Вы его наверняка знаете. По нашим сведениям, человек энергичный, умный и жестокий. Вероятно, его надо опасаться в первую очередь. Тем более, что у него среди эмигрантов есть осведомители.

– А вы, я вижу, неплохо разбираетесь в персонах Комитета, – делаю комплимент мсье Андре.

Тот машет рукой и говорит с прорвавшейся усталостью:

– Служба такая… Ваш Комитет у нас на заметке. Со своими якобинцами до конца не разобрались, а тут ещё польские воду мутят. – Поколебавшись, добавляет: – Чтобы вы знали: в начале января мы высылаем Лелевеля и Ходзько из Парижа.

Некоторое время молчу, оценивая новость.

– Дело хорошее, – говорю наконец. – Но только на подготовку восстания это вряд ли повлияет.

– Вы думаете?

– Уверен. С англичанами связан не только Лелевель, но и Цешковский. А человек он, как вы справедливо заметили, энергичный и умный. От себя добавлю: опасный. Вот он и продолжит.

На том и прощаемся, – без рукопожатия. Возможно, до рукопожатий ещё доживём. Каминский (а мсье Андре препроводил ко мне именно он) ведёт француза обратно к «Лихому гусару», неподалёку от которого моего собеседника ждёт карета. А я тем временем обдумываю состоявшуюся встречу. Кажется, она прошла неплохо. Во всяком случае, интерес мсье Андре проявил неподдельный.

Теперь слово за министром.

– А книгу-то человек забыл, – говорит вернувшийся Каминский, усевшись в карету.

Протягиваю ему томик, оставшийся на сидении.

– Возьмите, пан Войцех. Гюго пишет прекрасно. Почитаете на сон грядущий.

Рождество пан председатель решил отпраздновать в комитетском особняке.

Праздничный стол был накрыт в лучших национальных традициях. Расстарался повар-эмигрант вместе с двумя поварятами, которые вместе с Агнешкой сейчас прислуживали гостям. На белой скатерти в честь праздника встретились мясо с капустой, утки с яблоками, голубцы, колбасы. В хрустальных штофах искрились наливки, а бутылки с вином заняли всё свободное от блюд место.

– Роскошно, – заметил Осовский, – почти как дома.

– Да… Солтык порадовался бы, – согласился Мазур.

Но Солтыка здесь не было, как не было Кремповецкого и некоторых других членов Комитета. В зале особняка, украшенном большой елью в разноцветных игрушках, председатель собрал лишь самых близких, – не считая его и панны Беаты за стол уселись двенадцать человек.

После молитвы, прочитанной Лелевелем с большим чувством, гости налегли на угощение. Накануне, в сочельник, закончился строгий рождественский пост и теперь, когда на небе уже зажглась первая звезда, пришло время вознаградить себя за воздержание.

Первый тост, как водится, был посвящён Рождеству (Лелевель), а потом уже начали пить за Польшу вообще (Паткевич), за Польшу в границах 1772 года (Зых), за освобождение родины (Лех), за смелых и гордых сынов отчизны, готовых отдать жизнь за её счастье и процветание (Водзинский). Пили за прекрасную Варшаву, древний Краков и фабричный Лодзь (за каждый город отдельно), за голубую Вислу, за седые Карпаты…

Под стук ножей и звон бокалов начались воспоминания о недавнем прошлом, о былых боях, о покинутых краях и людях. Гуровский, роняя слезу, потребовал, чтобы панна Беата сыграла полонез Огинского, но девушка отказалась, сославшись на больную руку. Тогда Гуровский, испытывавший потребность в чём-то духоподъёмном, затянул «Еще Польска не сгинела», и гости, дружно и шумно поднявшись на ноги, стали подпевать.

Во главе стола сидел председатель. По правую руку от него расположилась панна Беата, по левую устроился Зых. Бросалось в глаза, что у Лелевеля, облачённого в парадный фиалковый сюртук, настроение отнюдь не рождественское. И лицом суров, и взгляд серьёзный, и брови то и дело хмурятся. У бледной панны Беаты, под стать дяде, вид был тоже совсем не радостный. А тёмно-синее, без малого чёрное платье, хотя и шло ей, однако навевало мысли какие угодно, только не праздничные.

После очередной рюмки почти не пивший председатель поднялся и жестом показал, что хочет говорить.

– Панове, прошу внимания, – негромко сказал он, и застольный шум тут же утих.

Однако Лелевель медлил, переводя взгляд с одного гостя на другого. Рядом с ним за столом сидели двенадцать соратников. Столько же апостолов было у Христа. Ближайшие из близких. И один из них, как и у Христа, – предатель. Зых это убедительно доказал… Сами собой в памяти всплыли библейские строки: «И когда они ели, сказал: истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня»[22]22
  Евангелие от Матфея, 26:21.


[Закрыть]. Наваждение было столь сильным, что Лелевель чуть не произнёс это обвинение вслух.

Тряхнул головой. На миг зажмурился.

– Вам плохо, пан профессор? – услышал встревоженный голос Зыха.

– Нет-нет, всё нормально, – сказал Лелевель, с трудом приходя в себя.

Опершись сжатыми кулаками на столешницу, высоко поднял голову.

– Панове! Обстоятельства складываются таким образом, что мы с паном Ходзько покидаем Комитет и вообще Париж. Вернее, нас к этому вынуждают французские власти. Говоря попросту, – третьего января высылают в Турень…

Ходзько мрачно кивнул, подтверждая слова Лелевеля, и осушил свою рюмку…

Хочешь не хочешь, а пить приходится наравне со всеми. Замечу, что польское застолье выдержит не всякий. Здесь настоящий разговор начинается не раньше десятой рюмки. В этом смысле шляхтичи – народ крепкий. Опять же, традиция… Спасибо новым временам и прогрессу! Раньше-то пили кубками.

Однако надо отдать должное сотрапезникам. Как только Лелевель заявил о своём вынужденном уходе, хмель с них как ветром сдувает. Для меня это не новость, а вот всех остальных словно кувалдой по голове ударило. Тревога и возмущение столь велики, что кажется, в этот момент гости готовы плюнуть на праздничный стол и кинуться на штурм Тюильри[23]23
  Королевский дворец в Париже, резиденция Луи-Филиппа.


[Закрыть]. Судя по изощрённым проклятиям в адрес французского правительства, от рождественского умиротворённого настроения не остаётся и следа.

Лелевель вновь призывает к тишине.

– Панове, панове, прошу сохранять спокойствие! Исправить ситуацию не в наших силах. Надеюсь, что мы ещё вернёмся, но пока… Сейчас главное сделать так, чтобы наше с паном Ходзько отсутствие не повредило делам Комитета. И прежде всего – важнейшему из дел, – добавляет многозначительно.

– Мы сделаем всё, что нужно! – восклицает Петкевич горячо.

– Говорите, пан председатель, – веско произносит Гуровский.

Лелевель делает паузу.

– Само собой, мы придумаем, как поддерживать связь, – говорит наконец. – Но повседневное руководство Комитетом я передаю пану Цешковскому. Прошу исполнять его распоряжения, как мои. Надеюсь на вас.

С этими словами он кладёт руку на крепкое плечо сидящего рядом Зыха. Тот неторопливо поднимается и делает короткий полупоклон.

Вроде бы уже говорил, что от помощника по безопасности никто из наших эмигрантов не в восторге. Но сейчас все понимают, что другого варианта попросту нет. Если бы Ходзько оставался на месте, тогда бразды правления, скорее всего, достались бы ему. А так…

– Теперь, когда самое трудное сказано, предлагаю вернуться к рождественскому ужину, – заканчивает Лелевель и, подавая пример, поднимает свою рюмку.

Все кидаются чокаться с председателем. Гуровский в тоске достаёт большой носовой платок.

– Как же вас будет недоставать, – произносит он, вытирая глаза. – И кто нам теперь сыграет полонез Огинского, когда панна Беата уедет?

Лелевель опускается на стул.

– Панна Беата никуда не едет, – говорит вдруг. – Она продолжит работу в Комитете.

Гуровский смотрит на председателя с величайшим изумлением.

– Но как же… – начинает было он и замолкает в смущении.

Однако все его и так понимают. Оставить незамужнюю девушку без матери и родственников в чужом городе, да к тому же в окружении мужчин… Решительно это за гранью приличий.

На лице Лелевеля мелькает слабая улыбка.

– О моей племяннице беспокоиться не надо, – произносит спокойно. – Завтра панна Беата обвенчается с паном Цешковским. До моего отъезда и свадьбу сыграем.

Панна Беата сидит с опущенным взглядом. Бледное лицо безучастно, словно речь о какой-то другой Беате, которую – вот беда! – завтра ведёт под венец мерзкий негодяй.

Теперь удар кувалды обрушивается на мою голову…

Зых исподлобья наблюдал, как откликнутся гости на сообщение Лелевеля.

Кто-то невольно развёл руками. Кто-то нахмурился. Кто-то отвернулся.

– За это надо бы выпить, – неуверенно сказал Петкевич.

Водзинский принялся разливать, но как-то задумчиво, можно сказать, нехотя.

Панна Беата нравилась многим, а кое-кто в неё был даже платонически влюблён. Представить, что эта прелестная девушка достанется Цешковскому с его совиным взглядом и тёмной репутацией… нет, что-то тут не то. Странная пара. И выглядит невеста так, словно не под венец собирается, а на заклание.

Агнешка закрыла лицо руками и быстро вышла, почти выбежала из зала.

– Что это с ней? – удивился Водзинский.

Зых и бровью не повёл. Его интересовало поведение только одного человека.

А человек, что ж… Откинулся на спинку стула и отсалютовал рюмкой невесте с женихом. Выпил залпом. И на миг прикрыл глаза, словно хотел скрыть от окружающих всплеск нежданной боли.