Текст книги "Полонез"

Глава пятнадцатая

С моей стороны козырять именем министра – жест отчаяния. Но формально всё сказанное соответствует действительности. С французами я работаю – это раз. И расписку покойный Гилмор написал с моей подачи именно о сотрудничестве с французским министерством внутренних дел, о чём Зыху, скорее всего, сообщил, – это два. В общем, есть о чём подумать…

Кто такой Тьер, Зых знает. Все живущие во Франции его знают. Рискну даже предположить, что ссориться с могущественным министром Зыху нужно в последнюю очередь. В этом смысле убивать человека, работающего на министерство, себе дороже. Но было бы наивно ожидать, что Зых с ходу поверит мне на слово.

– С таким же успехом ты можешь сказать, что работаешь на господа бога, – рычит он после короткого замешательства.

– На господа бога работает папа римский, – уточняю я. – А я человек маленький. С меня и французской полиции достаточно.

Зых задумчиво смотрит на меня.

– Так ты француз?

– Ну нет! Я природный шляхтич! – заявляю гордо, выпрямившись во весь рост.

– Тогда почему ты, поляк, работаешь на французов? Лягушатникам продался?

Развожу руками, насколько позволяют кандалы.

– Так получилось… Угрожали выслать из страны, завербовали… Им нужен свой человек в Комитете.

– За каким чёртом? – спрашивает человек-сова, хотя ответ ему прекрасно известен.

– Хотят знать, чем мы занимаемся, – объясняю доходчиво. – Для них эмиграция как бельмо на глазу, сам знаешь. Из-за неё разладились отношения с Россией. А попробуй тронь поляков – собственная оппозиция сожрёт и не подавится. Но и терпеть нас правительство больше не хочет.

– Ну, предположим… И что французы намерены предпринять?

– Как только стало известно о подготовке на их территории нашего нового восстания, власти окончательно рассвирепели. Тем более что здесь замешаны англичане, а это уж ни в какие ворота не лезет. Мне поручили выяснить все подробности плана Заливского…

Останавливаюсь, облизываю разбитые губы.

– Ну, чего замолчал? Рассказывай дальше.

– Мне бы воды, – бормочу, подпустив жалобную нотку. – В горле пересохло, говорить трудно.

Чертыхнувшись, Зых лезет во внутренний карман сюртука и достаёт плоскую фляжку. Судя по запаху, с коньяком. Суёт мне в закованную руку.

– На вот, глотни, – говорит брюзгливо. – Дожил, называется, французского шпиона собственным коньяком пою… Смотри, всё не вылакай!

Коньяк обжигает рот и желудок, однако мне становится легче. Вернув фляжку, продолжаю:

– Кое-что о плане я выяснил, но далеко не всё. Ни Лелевель, ни ты о подробностях не распространялись. Поэтому французы приказали любой ценой достать документы, где план Заливского расписан детально. А тут Агнешка упомянула, что сделала дубликаты твоих ключей. Ну, я и позарился…

– А зачем французам план наших действий? Он же не против них – против русских. Любопытство заело?

– Понятия не имею. Мне поручали, я исполнял. А что к чему – передо мной не отчитывались. Но, думаю, любопытство тут ни при чём. Скорее французы хотят помириться с императором Николаем, а для этого нужно передать ему ваш план. Мол, мы тебе помогли, предупредили… Это же козырь.

– Помириться, говоришь…

– Да, помириться. Боятся они русских. Ну и, конечно, хотят вставить фитиля англичанам. Уж очень те обнаглели. Ведут себя во Франции как дома.

Всё, что я говорю, вполне логично. Можно верить, а можно и не верить. Но, во всяком случае, зерно сомнения в него я заронил, и в этом – мой единственный шанс уцелеть. Убить французского агента во Франции же… нет, такого поляку не простят. В принципе. Соображение простое и Зыху вполне доступное.

Убрав свечу на пол, Зых садится на табуретку и с болезненной гримасой дотрагивается до перевязанной головы. Плохо бедному, а тут ещё я ему головоломку подбросил… Но жалеть человека-сову не собираюсь. Кто бы меня пожалел.

– Чем докажешь, что работаешь на французов? – интересуется мой обидчик.

Пожимаю плечами.

– Ну, чем… Сегодня вечером у меня встреча с их человеком. Я должен передать твои документы. Можем пойти вместе. Познакомить, правда, не обещаю…

– Хорошая мысль, – соглашается Зых. – Только, видишь ли, для этого я тебя должен выпустить. А я тебя выпускать не собираюсь. Чего ради? Наплёл мне про французов и думаешь, что я тебе поверил? Сукин сын, сволочь продажная… Сдаётся, что ты, скорее, шпионишь на русских. Вот им план Заливского нужен позарез…

Иду ва-банк.

– Есть один способ доказать, что я насчёт французов не вру, – говорю медленно. – Только он вряд ли тебе понравится.

– Что ещё за способ? – грубо спрашивает Зых.

– Если я исчезну, то и ты исчезнешь. Тебя просто возьмут и тщательно… понимаешь ли ты, тщательно… расспросят, куда я делся. А спрашивать эти люди умеют. Потрошат, практически. Тогда поймёшь, что я не врал. Только поздно будет.

– Да ты спятил! Исчез, ну, значит, исчез. При чём тут я?

– А при том, что ты у французов на заметке. Сначала они думали, что в Комитете главные – это Лелевель и Ходзько. Поэтому их обоих и выслали. Но дело продолжается, подготовка к восстанию идёт. Тут-то они и поняли, что главный – ты. Между прочим, я подсказал, – добавляю значительно. – И если я твоих документов не добыл, а сам к тому же исчез, – вывод простой: ты меня раскусил и ликвидировал. И тебе, эмигранту, этого не простят, не надейся. За своего человека наизнанку вывернут.

Представляю вдруг, как Зыха выворачивают наизнанку, и получаю мимолётное удовольствие, хотя по натуре вовсе не живодёр.

Зых тяжело поднимается с табуретки. Видно, что устал и чувствует себя неважно.

– Я подумаю, – говорит сухо. – А ты пока посидишь, посидишь… Может, ты и не врёшь. Может, ко мне из-за тебя действительно французы вломятся. Ну, и поторгуемся. Разберёмся, чего они хотят, чего я хочу… В конце концов ты у меня в руках. Какой ни есть, а заложник. Но если ты русский шпион…

– Да если б я был русский шпион, тебя бы уже на свете не было, – прерываю его. – Русские бы вас с Лелевелем и Ходзько сразу убрали, вот тебе и всё восстание. Они-то не французское правительство, оппозиции не боятся. И на Лафайета клали с прибором…

– Я подумаю, – повторяет Зых. – А ты сиди и жди.

С этими словами он берёт свечу и направляется к лестнице. Однако перспектива остаться на неопределённое время без света и к тому же в кандалах мне отчаянно не нравится. Поэтому я окликаю Зыха.

– Ну, что ещё?

– Вели меня расковать, – говорю самым нахальным образом.

– Это с какой стати? – искренне удивляется Зых.

– Я думаю, что французы тебя найдут через день-два, много три. (Щека Зыха непроизвольно дёргается.) И если я всё это время простою у стены в кандалах, то ты останешься без заложника. Человек столько не выдержит. В лучшем случае сойдёт с ума. С учётом нашего разговора, – оно тебе надо?

– Так тебя, может, ещё и пожалеть?

– Жалеть не надо. Надо расковать. По-моему, это разумно. И потом, куда я отсюда денусь?

Кажется, мои доводы Зыха убедили. Подойдя к лестнице, он задирает голову и кричит:

– Эй, Убогий!

– Что надо, мсье? – пискляво отзывается тот сверху.

– Спустись-ка вниз.

Убогий медленно ковыляет по ступенькам крутой лестницы и, подойдя, вопросительно смотрит на Зыха.

– Ну-ка, раскуй его, – командует тот, указывая на меня.

Убогий недоумённо хмыкает.

– Точно расковать? А тогда зачем я его полчаса назад…

– Так надо, – хмуро говорит Зых.

– Ну, надо так надо… Полностью?

– Нет. Одну ногу оставь в кандалах… Тебе левую или правую? – спрашивает великодушно.

– Всё равно. Лишь бы до соломы добраться, – говорю утомлённо. В эту минуту гнилая солома, наваленная грудой на полу, кажется вожделенной периной.

Зых ухмыляется.

– Солому я тебя обеспечу… Давай, Убогий.

Бормоча что-то невнятное, старик поднимает брошенный в углу молоток и приступает к делу. Расковывает так же, как и заковывал, – ловко и быстро. Через несколько минут я почти свободен, если не считать браслета на левой ноге. Но не всё сразу.

Убогий по команде Зыха подпихивает ко мне солому, и я – о, блаженство! – буквально падаю на неё.

– Наслаждайся, – издевательски предлагает Зых, направляясь к лестнице.

Однако человек так устроен, что ему всегда мало. Поэтому вновь нахально окликаю Зыха.

– Ну, что ещё?

Судя по голосу, человек-сова начинает свирепеть. Но мне это всё равно.

– Вели, чтобы мне принесли хлеба с водой, – говорю беззастенчиво. – И пару свечей, а то в темноте крысы сожрут.

– Нет тут никаких крыс! – пищит Убогий оскорблённо.

Врёт, наверняка есть. И Зых, которому я ещё, вполне возможно, пригожусь, со мной соглашается. Не удивлюсь, если у него в ушах всё ещё звенит имя Адольфа Тьера.

– Принеси ему, что просит, – коротко говорит Убогому.

В ответ на это старик швыряет молоток в угол и, воздев к небу (вернее, к потолку) руки, разражается жалобными воплями. Насколько можно понять из бессвязного набора слов, Убогий протестует против того, что его, старого немощного человека, заставляют, как мальчишку, бегать вверх-вниз, а хлеб и свечи, между прочим, денег сто́ят (вода, так и быть, бесплатно, – Сена под боком), и если каждому встречному-поперечному отдавать последнее, то им, последним, не напасёшься и лучше сразу в богадельню или на паперть…

Кончается тем, что Зых, рявкнув, заставляет старика умолкнуть и даёт ему ещё одну десятифранковую бумажку. Небольшая сумма резко меняет дело. Убогий быстро суёт банкноту в карман и деловито интересуется, не надо ли добавить сыра. Я соглашаюсь.

Зых наконец уходит. А я, проглотив скромный ужин, растягиваюсь на соломе. Достаю из кармана панталон часы и убеждаюсь, что уже почти пять утра. В подвале холодно, а я в одном сюртуке, поскольку пальто осталось в кабинете Зыха. Поэтому, отбросив брезгливость, зарываюсь в грязную солому. Становится чуть теплее. Надо бы осмыслить мерзкую ситуацию, в которой неожиданно очутился, но сил нет. А время на размышления, судя по всему, будет в избытке…

Кажется, засыпаю раньше, чем успел закрыть глаза.

Узнав от Агнешки всё, что надо, и заперев девушку в крохотном подсобном чулане, Каминский с Жаком озадачились её дальнейшей судьбой. Вот что теперь делать с предательницей? Ясно, что на свободе оставлять нельзя – побежит к Зыху. Но не убивать же…

Жаку пришла в голову хорошая мысль.

– Деньги с собой есть? – спросил Каминского.

– Да, франков тридцать.

– И у меня двадцать. Итого пятьдесят. Должно хватить.

– Хватить на что?

Выяснилось, что Жак неплохо знаком с мамашей Боннет, которая держала в Сите бордель. Туда и предложил отвезти.

– Ты спятил? – изумлённо спросил Каминский. – Хочешь её в шлюхи определить?

Жак сделал отрицательный жест:

– Не хочу. Хотя, по справедливости, оно бы и неплохо. И тогда не мы бы мамаше Боннет платили, а она нам… А так, отвезём на неделю-полторы, мамаша за ней и присмотрит. За деньги, само собой. Считай, в пансионат определим.

– А если сбежит?

– От мамаши Боннет? Держи карман шире. У неё там строго, не забалу́ешь. И люди есть на жалованье, так что заведение охраняют будь здоров. Сдадим… а потом будем думать, как командира вытаскивать.

На том и согласились.

Выпустив Агнешку из чулана, велели ей быстро собрать необходимые вещи. «Я ехать никуда не хочу», – несмело запротестовала девушка. Жак слегка взял её за горло. «А тебя кто-нибудь спрашивает?» – поинтересовался мрачно. На улице, впихнув Агнешку в карету к Каминскому, сам залез на козлы к Оливье – показывать дорогу. В закоулках Сите, где с трудом проезжал экипаж, ориентировались исключительно уроженцы острова. Для всех прочих дно Парижа было местом тёмным, жутким, неведомым.

В Сите въехали по Новому мосту и углубились в лабиринт грязных узких улочек.

Заведение мамаши Боннет занимало два нижних этажа в четырёхэтажном доме на улице св. Варфоломея. Соскочив с козел и нырнув в глубокий арочный подъезд, Жак о чём-то пошептался с двумя дюжими охранниками. Один из них ушёл внутрь, а вернувшись, махнул рукой: проходите, мол.

Внутри, по контрасту с обшарпанным фасадом дома, было довольно чисто и прилично. В просторной комнате, – вероятно, гостиной, – стояли пара диванов и несколько кресел. На полу лежал вытертый ковёр. Один из углов украшала большая китайская ваза, в другом устроились напольные часы, как раз пробившие шесть, когда Каминский с Жаком и Агнешкой переступили порог борделя. Из-за раннего часа гостиная была пуста.

– Куда мы приехали? – робко спросила Агнешка, оглядываясь. – Это местный отель, что ли?

Мужчины переглянулись.

– Почти, – проворчал Жак. – Заведение для заблудших девиц.

Кутаясь в цветастый халат и позёвывая, в гостиную вышла мамаша Боннет – высокая, тучная, немолодая. На оплывшем некрасивом лице поблёскивали маленькие живые глаза с цепким взглядом.

– Чтоб мне провалиться! – воскликнула она вместо приветствия. – Да неужто Жак собственной персоной?

– Он самый, мамаша, он самый.

– А мне говорили, что на днях тебя вместе с Кривым и Простофилей замели сыщики. Ну, когда облава была.

Жак сделал отрицательный жест.

– Бог миловал, – не догнали.

– Ну, и славно… А ты чего пожаловал ни свет ни заря? К тому же на карете, – разбогател, что ли?

– Ну, ты скажешь, – разбогател… Мы по делу, мамаша.

– Если девица нужна, то помочь не могу. Все заняты, все с клиентами по комнатам. – Хозяйка мельком глянула на бледную, проглотившую язык Агнешку. Хохотнула. – Хотя, я вижу, вы с другом и так при женщине.

– Да мы, в общем, как раз насчёт неё и пришли, – подал голос Каминский.

– Да? Ну, коли так, рассказывайте.

Хозяйка жестом показала гостям на диван. Сама пристроила тучное тело в объёмное кресло напротив.

– Надо бы нам, мамаша, эту девушку к тебе определить, – вкрадчиво сказал Жак. – Ненадолго, на неделю-полторы. Может, и раньше заберём.

– Определить? – переспросила хозяйка. – А что она будет у меня делать?

– Да ничего особенного. Жить. Есть, пить, смотреть в окно и ждать, когда мы за ней приедем. И всё. Только вот из дома её не выпускай. Чтобы ни ногой, ладно? Само собой, мы заплатим.

Мамаша Боннет с интересом оглядела яркую ладную девушку.

– Такую красавицу грех не приютить, – проворчала, щурясь. – По мне, пусть хоть работать остаётся.

И засмеялась над собственной незатейливой шуткой. Агнешка вне себя вскочила на ноги, но тут же села обратно – не без помощи Жака.

– Сиди и молчи! – цыкнул тот, грозя кулаком.

– С норовом кобылка? Это хорошо. На такую любители найдутся, – хладнокровно сказала хозяйка.

– Нет-нет, мадам, – запротестовал Каминский. – Речь только о краткосрочном пансионе. Это можно устроить?

– Отчего же нет? Комнатка есть, и кормить-поить буду, как своих девиц.

– И приглядеть бы, – напомнил Жак.

– Пригляжу, не беспокойся. Будет взаперти сидеть.

Агнешка снова разрыдалась. Каминский, которому девичьи слёзы уже осточертели, поморщился.

– А что это у нас глаза на мокром месте? – сладко удивилась мамаша. – Никто тебя здесь не обидит. Само собой, если будешь себя хорошо вести. – В голосе вдруг громыхнул металл. – Ну, конечно, если будешь вести себя плохо и не слушаться…

Фразу она не закончила, но и так было ясно, что непослушание закончится плачевно.

– Сколько мы вам будем должны? – спросил Каминский.

Хозяйка зашевелила губами – считала про себя.

– Ну, чтобы не продешевить, за полторы недели давайте сорок франков, – решила наконец. – Если заберёте раньше, часть верну.

– По рукам, – заключил Жак.

Пока Каминский отсчитывал деньги, мамаша Боннет, с трудом поднявшись, пошла за служанкой. На Агнешку, забившуюся в угол дивана, было жалко смотреть.

– Я что, взаправду здесь должна остаться? – обречённо пробормотала она.

Жак осклабился.

– А чем плохо? Тепло, светло, приличное женское общество. Или ты предпочитаешь мужское? При желании и оно будет…

– Поскучаешь, ничего с тобой не случится, – сухо сказал Каминский. – И моли бога, чтобы наш друг уцелел. Иначе тут оставим.

Служанка мамаши Боннет до смешного напоминала хозяйку ростом, грузной статью и некрасивыми чертами лица. Неодобрительно посмотрев на Агнешку, взяла за руку, словно маленькую, и повела на второй этаж. Девушка оглядывалась и жалобно смотрела на Каминского с Жаком. Хотя вроде бы уже смирилась…

– Что теперь? – спросил Жак, выйдя на улицу.

Каминский глубоко вздохнул и посмотрел на светлеющее небо. Хмурый февральский день просыпался и в честь своего пробуждения щедро сеял на дорогу и дома снежинки, – неуместно белые в этих грязных неприветливых закоулках Парижа.

– Оливье, ты там как? – спросил кучера.

– Нормально, пан Войцех, – откликнулся тот с козел. – Перекусить не мешало бы, но можно и потерпеть.

– Придётся потерпеть, уж не обессудь. Дело срочное.

Обернувшись к Жаку, сказал решительно:

– Поехали к твоему Убогому. Он же в Сите, где-то неподалёку? Будем командира вытаскивать.

Как только до Жака дошёл смысл сказанного, он решительно замотал нечёсаной головой, – чуть кепка не слетела.

– Не-ет, – протянул он. – Я на такое дело не подписываюсь.

– Это почему? У него охрана? Вдвоём не справимся?

– Нет у него никакой охраны. Он сам себе охрана.

– Тогда в чём дело?

– Это же дьявол!.. Здесь все его боятся. Силища лошадиная и зверь зверем. А ещё сумасшедший. Ему человека в своей тюрьме замучить – раз плюнуть. Второго такого в Сите нет.

По пути к мамаше Боннет Жак успел кое-что рассказать насчёт Убогого. Как бывший следователь Каминский заинтересовался подвалом, оборудованным под тюрьму. Зачем она извергу? Жак объяснил, что Убогий за хорошие деньги держит там людей, которые кому-то не угодили или не поделились, или слишком много знают. Говорили, что за отдельную плату Убогий охотно исполнял роль палача. Знал толк в пытках, мог и голову проломить…

В основном в тюрьму попадал народ из Сите. Но иногда к Убогому под покровом ночи привозили приличных людей из большого Парижа (тут Жак многозначительно указал пальцем куда-то вверх). Так что не прост Убогий, совсем не прост, и где-то в сферах его знают…

– Ты тоже его боишься? – спросил Каминский, неприятно удивлённый отказом Жака.

Тот пожал плечами.

– Может, и боюсь, да только дело в другом. Ты пойми, – мы оба из Сите. Между собой можем драться хоть до посинения. Но если узнают, что один сдал другого полиции или кому-то из посторонних, не жить ему больше. Ни в Сите, ни вообще. Свои же зарежут, чтобы другим стучать неповадно было. – Жак с тоской посмотрел на Каминского. – Ну, вот как я могу с тобой к нему вломиться? Дьявол, да свой. А вы с командиром мужики, что надо, но чужие… Придумай что-нибудь без меня. Я место покажу, где он живёт, и всё.

Каминский слушал Жака, сжав кулаки. Наёмник, дитя парижского дна… Ему платят – он работает. И всё. Какое ему дело до Польши, где из-за провала командира не удастся предотвратить кровавую баню? И, если разобраться, какое ему дело до самого командира, ставшего для него, Каминского, другом?..

Хотя, как говорят французы, даже самая красивая девушка может дать лишь то, что имеет. В конце концов, нельзя требовать от аборигена Сите слишком многого. Тут своя жизнь, свои порядки, свой этикет. И если нападение на Убогого в этот этикет не вписывается, что тут поделать? Штурмовать Убогого в одиночку? Но, судя по рассказу, с этим типом не так-то легко справиться. Разве что пристрелить прямо на пороге, а потом обшарить дом… Но вдруг Зых спрятал командира где-то ещё? А то и вовсе не прятал – убил и сбросил труп в Сену?..

Неожиданно в голове блеснула идея, – кажется, здравая.

– Едем ко мне, Оливье, – распорядился он, влезая в карету.

– А что мы у тебя будем делать? – удивлённо спросил Жак.

– Для начала съедим всё, что есть в доме. Потом ты останешься отдыхать до особого распоряжения, а мы с Оливье поедем в одно почтенное место, где, надеюсь, нам помогут.

Взбодрившись мыслью о давно заслуженном завтраке и отдыхе, Жак ловко вскарабкался к Оливье на козлы.

– Давай прямо и направо, – скомандовал он. – Выедем прямо на Новый мост.

Глядя на проплывающие за окном убогие дома Сите, (улочки настолько узкие, что до стен рукой подать), Каминский всё больше убеждался, что посетившая его идея вполне реальна.

Написать записку мсье Андре с просьбой о срочной встрече. Передать привратнику министерства внутренних дел. Дождавшись француза, объяснить ситуацию и попросить помощи. Скажем, пять-шесть агентов… Вместе с ними нагрянуть к Убогому, – и дай бог удачи…

Вынырнув из закоулков Сите, карета въехала на узкую набережную Сены и остановилась возле моста.

– Ну а дальше сам знаешь, куда ехать, – сказал Жак Оливье, слезая на землю, чтобы пересесть в экипаж.

И вдруг вскрикнул. Каминский, как ошпаренный, подпрыгнул на сидении.

– Что случилось? – спросил встревоженно, открывая дверцу экипажа.

Вместо ответа Жак махал руками и указывал куда-то вдаль. Присмотревшись, Каминский не поверил глазам.

– Матка бозка! – только и пробормотал поражённо, крестясь…

Судя по свече, обгоревшей лишь немного, не проспал я и часа. Можно сказать, разбудили.

Дело в том, что сплю я чутко и могу проснуться от любого шороха. Ступени же старой лестницы скрипят так, что и глухой проснётся. А поскольку Убогий при маленьком росте явно весит немало, то и ступеньки под ним звучат от души.

Да, это он собственной персоной – хозяин подземной тюрьмы, король уродов, страшный коротконогий карлик с длинными руками. В руках у него какая-то тряпка, в которой с долей фантазии можно признать потрёпанный плед. И эту тряпку он щедрым жестом бросает мне.

– На вот, закутайся. Потеплее будет.

– Благодарствую, – говорю, слегка оторопев от нежданной заботы.

Казалось бы, сделав благотворительный жест, Убогий должен удалиться. Но уходить не спешит, пристально смотрит на меня. И, не скрою, от этого взгляда мне делается неуютно.

– А ведь ещё молодой, красивый, – бормочет вдруг Убогий. – И не пожил вовсе…

В писклявом голосе звучит нескрываемое сочувствие к моей незавидной участи. Я удивлён и выжидательно молчу. Убогий наклоняется ко мне.

– Жить-то хочешь, небось? – интересуется он.

– Да я, вроде, помирать пока не собираюсь, – отвечаю настороженно.

– Никто не собирается, а только все помирают. Кто раньше, кто позже…

– Ну, пусть будет попозже.

– Это ты так хочешь. А мне твой ненавистник… ну, который тебя ко мне определил… велел так: три дня его (тебя то есть) корми-пои. А если, мол, я через три дня не приеду, прикончи и в Сену сбрось рыбам на корм. Только голову, говорит, сохрани. Как-нибудь заеду, в глаза посмотрю. – Убогий мерзко хихикает. – Выдумщик он у тебя… Заплатил наперёд, всё чин чином.

Неприятная неожиданность… Впрочем, я сам сказал Зыху, что после моего исчезновения французы найдут его через два-три дня. Вот эти самые три дня Зых и хочет выждать. Если же никто к нему не явится и про меня не спросит (а я-то знаю, что никто не явится и не спросит, – не настолько близкие отношения у нас с мсье Андре), то я его больше не интересую. Совсем…

Правда, остаётся вариант моей работы на русскую тайную службу и, говоря теоретически, ему было бы интересно расспросить меня на эту тему с той или иной степенью пристрастия. На практике же Зыху уже не до меня. Восстание на носу, и он со дня на день выезжает к полковнику Заливскому в Галицию. Поэтому надо просто ликвидировать проблему в моём лице и забыть навеки.

Хоть так, хоть этак, ничего хорошего впереди у меня нет. И вопрос, хочу ли я жить, становится до отвращения насущным… Правда, не ясно, почему его задаёт Убогий. Спрашиваю напрямик, чем вызван интерес к моей персоне.

Убогий с ответом тянет. Тусклый огонёк свечи высвечивает ужасное лицо, изуродованное шрамами. И без того не красавец, сейчас он выглядит настоящим чудовищем. И вдруг меня охватывает неясная жуть.

– А нравишься ты мне. Убивать жалко будет, – наконец говорит старик со вздохом.

– Так ты и не убивай, – живо предлагаю я. – Может, мы с тобой как-нибудь договоримся…

– Может, и договоримся, – неожиданно пищит Убогий. – Если, конечно, старичка уважишь.

– Как же мне тебя уважить? – спрашиваю деловито. – Денег дать? Так это можно.

В эту минуту я готов пообещать ему всю наличность французского казначейства. Но Убогий лишь машет рукой-лопатой.

– Деньги у меня есть, – говорит он пренебрежительно. – Ты лучше старичку приятное сделай.

– Приятное? Это что же?

– Ну, что, что… То самое!

И Убогий в простых словах объясняет, чем я ему могу потрафить.

– Ты шутишь, – выдыхаю ошеломлённо, едва в сознание проникает смысл его слов.

Убогий ощеривается.

– Отродясь шутником не был, – каркает он. – И ничего страшного нет. У нас тут этим не удивишь.

У них в Сите, может, и не удивишь. Но я-то нормальный человек, и сейчас я парализован нахлынувшим омерзением пополам с бессильным гневом, – вот-вот вывернет наизнанку.

Не дождавшись ответа, Убогий продолжает:

– Чего боишься? Ты меня ублажишь, а я тебя отпущу. Как бог свят, отпущу. Зачем мне лишний грех на душу брать? А с твоим ненавистником уж как-нибудь объяснюсь. – Ковыляет в угол и поднимает с пола давешний молоток. – Вот, видишь? Сразу и раскую, как только…

Стоп! Это уже интересно…

– Так не пойдёт, – говорю голосом, дрожащим от ярости (надеюсь, со стороны кажется, что от страха и волнения). – Ты сначала раскуй, а потом уж и всё остальное. Почём я знаю? Может, ты своё получишь и ничего не сделаешь. Беззащитного человека надуть легко.

Но карлик делает непристойный жест.

– Ты ещё поторгуйся, твою мать!.. – Грозит молотком. В маленьких, глубоко посаженных глазах разгорается безумие. – Сказано же: сначала ты мне, потом я тебе. И нечего тут сомневаться. Старичок честный, в Сите любой подтвердит.

Никну головой.

– Ну, будь по-твоему, – бормочу еле слышно. – Только ты уж не обмани. Дома жена, дети малые – пропадут без меня…

Нет у меня ни жены, ни детей. Но надо же что-то сказать, как бы сдаваясь на милость победителя. И лучше всего жалостливое.

– Не обману, – возбуждённо хрипит Убогий и бросает молоток. Делает ко мне шаг, другой… И вот когда он приближается настолько, что вонь гнилозубого рта достигает моего носа, расчётливо наношу удар в горло. Гнев, ярость, омерзение, жажда жить – всё слилось в этом ударе, сообщив ему невероятную силу. Он должен сломать кадык и стать смертельным.

Но оказывается, что карлик невероятно силён и живуч. Правда, от удара падает, но тут же поднимается на ноги. И не похоже, чтобы он сильно пострадал.

– Ах ты, сука рваная! Старичка решил обидеть? – сипит, хватаясь за горло.

– Убью, мразь! – кричу в ответ, захлёбываясь ненавистью.

Убогий поднимает с пола молоток и с перекошенным лицом кидается на меня. Замахивается с явным намерением проломить голову. А я, увы, ограничен в движении – левая нога закована, и отступать некуда.

Мне удаётся перехватить руку с молотком. Пытаюсь её выкрутить, но не тут-то было: та рука словно железная. Тогда поступаю по-другому. Сделав из указательного и безымянного пальцев левой руки некое подобие двузубой вилки, резко тычу Убогому в глаза. Камеру мгновенно оглашает душераздирающий крик. Больно старичку…

Мгновенно ослепнув, Убогий невольно ослабляет хватку. Отчаянным усилием мне удаётся вырвать молоток. Карлик пытается отступить на безопасное расстояние, но поздно, – держу его крепко. А в следующий миг с силой бью по голове.

Как должен поступить человек, получивший удар молотком по черепу? Умереть или как минимум потерять сознание. Ни то ни другое карлик не делает. Его сила и живучесть пугают. Издав то ли стон, то ли смех, он дотягивается чудовищно длинной рукой до моего горла. Дышать сразу становится нечем… «Сдохни», – отчётливо произносит он. Да человек ли это?..

Не стыжусь признаться, что впадаю в панику. Либо я сейчас убью этого урода, либо он меня задушит, как цыплёнка. И я начинаю бить Убогого молотком по голове. Удар… ещё удар… снова удар… Лишь после пятого удара карлик наконец разжимает нечеловечески сильные пальцы и оседает на пол, напоследок вцепившись в меня мёртвой хваткой. Невольно падаю на него. При этом роняю молоток, и он отлетает в сторону.

Орудие моего спасения лежит издевательски недалеко. Ровно настолько, чтобы дотянуться было невозможно.

Как только я это осознаю, со мной случается нечто вроде помутнения рассудка. Какое-то время, не считаясь с болью в закованной ноге, тщетно рвусь к молотку. Потом сижу на полу в полном отчаянии, обхватив голову руками и проклиная весь белый свет. Потом, вскочив, принимаюсь пинать остывающий труп страшного старичка…

И вот когда от безвыходности уже хочется разбить голову о стену, приходит несложная мысль.

Рыба и рыбак. Рыбак и рыба…

Если предположить, что молоток – это рыба, а я рыбак, то мне позарез нужна удочка. И она у меня есть! Поднимаю с пола невероятно тяжёлое тело карлика и бросаю перед собой с таким расчётом, чтобы мертвец накрыл молоток грудью. Затаив дыхание, осторожно тяну труп за ноги к себе. Инструмент едет по полу вместе с безучастным телом. Спустя несколько секунд я уже могу до него дотянуться. Отпихнув труп, поднимаю молоток и прижимаю к груди, словно любимую женщину. И, кажется, кричу от радости.

Впрочем, пока сделано лишь полдела. Кто хоть раз пробовал сам себя расковать одним лишь молотком без зубила, меня поймёт. К счастью, болт, скрепляющий железные створки браслета, Убогий заклепал небрежно. Сев на пол и выставив закованную ногу поближе к свече, принимаюсь работать молотком. Задача в том, чтобы расклепать конец болта и таким образом вытащить его из створок. Слесарной сноровки у меня нет, но поддерживает простая мысль: если карлик смог, то и я смогу. Да и куда мне деваться?.. Стук в подвале стоит настолько адский, что подсознательно боюсь разбудить уснувшее вечным сном чудовище.

Не знаю, сколько времени проходит, прежде чем я наконец освобождаю ногу. Вскакиваю легко, словно и не было драк, побоев, кандалов. Переполняет энергия, и я птицей взлетаю по лестнице, не оглядываясь на подвал, в котором провёл самые страшные часы жизни.

Прежде чем покинуть дом покойного карлика, обыскиваю обшарпанный стол. Нужны деньги, чтобы нанять какой-нибудь экипаж. В одном из ящиков обнаруживаю несколько десятифранковых купюр – вероятно, те, которыми Зых расплатился с Убогим. В сущности, цена моей жизни. Сую в карман с чистой совестью и, откинув дверной засов, выхожу на улицу.

Хмурый февральский рассвет прекрасен. Я с наслаждением вдыхаю затхлый воздух Сите. Сознание, что уцелел, что спасся из подземной тюрьмы, пьянит не хуже шампанского. Впрочем, возбуждение проходит быстро. Теперь надо выбираться из Сите, а я в нём совершенно не ориентируюсь.

Навстречу идёт какой-то юнец, зябко засунувший руки в карманы рваной куртки. Больше никого не видать, время раннее.

– Эй, парень, как добраться до ближайшего моста? – спрашиваю, опасаясь, что при виде оборванного человека с непокрытой головой (меня то есть) парнишка задаст стрекача.