Текст книги "Полонез"

Глава шестая

Отпустив министров, Луи-Филипп удалился в свои покои, соединённые с кабинетом небольшим переходом. Он очень ценил эти апартаменты, где всё было уютно и удобно, где каждая вещь знала своё место, где красота и гармония обстановки располагали к отдыху и рождали хорошее настроение. Изящная оттоманка, пушистый персидский ковёр, картины с античными сюжетами на стенах поверх шёлковых обоев, обитое тканью тёплого коричневого цвета любимое кресло… И впервые хотелось разнести всю эту красоту вдребезги.

Сдержав порыв, король опустился в кресло, вытянул длинные ноги и, расстегнув душивший позолоченный воротник мундира, подумал вдруг: надо выпить. Много. Как это случалось в годы эмиграции. Вышибить из головы тяжкие мысли… Позвонил в колокольчик.

– Вина! – резко велел появившемуся лакею.

И неприветливый тон, и выражение гнева на обрюзгшем лице были странными для обычно сдержанного, доброжелательного монарха. Не в духе нынче был он, совсем не в духе…

Королём Луи-Филипп стал почти случайно. Герцог Орлеанский, отпрыск младшей ветви Бурбонов, он долгие годы провёл в заграничных скитаниях и вновь приехал на родину лишь после падения Наполеона. Людовик Восемнадцатый вернул ему огромные земли отца, казнённого в годы революции. Реставрация сделала Луи-Филиппа пэром Франции и одним из крупнейших землевладельцев страны. Прекрасное было время, – спокойное, изобильное. С поистине буржуазным пылом (откуда, спрашивается, он взялся в родовитейшем французском дворянине?) будущий монарх прилежно трудился над увеличением и без того несметного состояния, которое исчислялось многомиллионной суммой. О троне он и не помышлял. Ему было хорошо и без трона.

Всё изменилось с отречением Карла Десятого в июле 1830 года. Парламент, муниципальный совет Парижа и национальная гвардия единодушно предложили герцогу Орлеанскому освободившийся престол. Искушение было слишком велико, чтобы отказаться. Не родился ещё человек, который отказался бы от французского престола. Два дня колебаний – и всё решено. И вот корону Франции водрузили на голову нового короля Луи-Филиппа Первого. Да здравствует король!

Прошло не так уж много времени, прежде чем новоиспечённый монарх ощутил нечто вроде разочарования. Прежняя почти что спокойная жизнь, раскрашенная радостью обогащения и семейным благоденствием, уступила место существованию сложному, проблемному, многотрудному. Оказалось, что после всех войн и революций трон не самое удобное место для сидения. Немереные обязанности, необъятная ответственность и урезанные полномочия. Абсолютизм кончился, а конституционная монархия означала правление с оглядкой на народ, которому никогда не угодишь. (Щека монарха гневно дёрнулась.)

Всего несколько месяцев назад мерзкие парижане опять начали строить баррикады в центре столицы, возмущённые воровством министров. (Глупцы! Будто не понимают, что власть имущие воровали, воруют и воровать будут. В любой стране, при любом режиме. Так чего бунтовать?) Повстанцев разогнали, тут армия оказалась на высоте, но популярность Луи-Филиппа в народе резко снизилась.

Каждый день был соткан из больших и малых проблем, которые требовалось решать, и король с этим уже свыкся. Однако среди многоцветья дел были такие, которые не давали покоя никогда. Среди них – польская проблема.

При мысли о ней Луи-Филипп нахмурился. Как же так получилось, что эмигрантская община во Франции незаметно разрослась до многих тысяч людей (целая армия!), среди которых с избытком хватало воинственных крикунов, непреклонных бунтарей и по-якобински настроенных вольнодумцев?

– Да так и получилось, чёрт возьми, – сам себе ответил король, с досадой ударив кулаком по колену.

Именно что «так», – понемногу, по нескольку человек, разбитые повстанцы просачивались во Францию. Там десяток, тут два десятка… Власти глазом не успели моргнуть (прошляпили!), как в Париже оказались целые улицы и кварталы, буквально оккупированные вчерашними вояками. А французское общество встречало поляков восторженно и сочувственно. Их славили, им помогали найти работу, для них организовывали сбор средств и вещей…

Но это полбеды. В конце концов, Франция велика, и место для нескольких тысяч эмигрантов нашлось. Гораздо хуже, что поляки (по крайней мере, самая радикальная часть) начали откровенно злоупотреблять французским гостеприимством. Сведения об этом были и раньше, но сегодняшний разговор с министрами показал вся глубину проблемы… Нет, не так: опасности.

Министр иностранных дел де Бройль и министр внутренних дел Тьер явились на доклад не с пустыми руками. Они предъявили монарху пачку свежих газет («Фигаро», «Суар де Пари», «Трибун», ещё какие-то), в каждой из которых были публикации на одну и ту же тему. Выражения разные, а смысл одинаковый.

На окраине Парижа ограблен английский дипломат Гилмор. Причём ограблен как-то странно. При нём был саквояж с крупной суммой, однако грабители, два человека, не взяли ни сантима. Все деньги они просто-напросто рассыпали на мостовой и на тротуаре, после чего скрылись. Всё это происходило на глазах связанного по рукам и ногам Гилмора. На деньги, словно мухи на мёд, сбежались многочисленные оборванцы, которые кинулись собирать банкноты. Здесь же каким-то образом оказался видный политический эмигрант – председатель Польского национального комитета Лелевель со своим помощником.

Приехавшей полиции он пояснил, что на улице Капуцинок оказался проездом, случайно, и к происшествию отношения не имеет. Гилмор пояснять что-либо вообще отказался, лишь потребовал вызвать представителя британской миссии. Появившийся секретарь посольства удостоверил личность дипломата, однако комментировать ситуацию не стал. А жаль. Было бы интересно узнать, часто ли помощник посла разгуливает по бедняцким кварталам Парижа с саквояжем, полным денег. На них, во всяком случае, можно смело поставить крест. Клошары[16]16
  Клошары (парижск.) – бедняки, оборванцы, бродяги.


[Закрыть] свою добычу из рук не выпустят…

Отложив газеты, Луи-Филипп озадаченно произнёс:

– Интересная история…

– С вашего позволения, сир[17]17
  Сир (фр.) – обращение к монарху, соответствующее русскому «ваше величество».


[Закрыть], не просто интересная, а в высшей степени странная, – подхватил Тьер, поправляя круглые очки в тонкой металлической оправе.

– Чем именно?

– Я бы сказал, всем. К происшествию мы ещё вернёмся, а пока обратите внимание, что все газеты написали о нём почти одновременно, – с поправкой на график выхода каждой из них.

Король просмотрел выходные данные изданий.

– Действительно… Интересное совпадение.

– Если и совпадение, то организованное, сир. Мои агенты побывали в нескольких редакциях. Выяснилось, что каждая из них в один и тот же день получила анонимное письмо. Неизвестный коротко написал, что вчера по такому-то адресу произошло такое-то скандальное происшествие, и предлагал уважаемой газете обратить на него внимание. Особенно с учётом того, что в происшествии фигурируют английский дипломат с крупной суммой денег и знаменитый польский эмигрант… – Тьер покрутил головой. – Естественно, газетчики мимо такой истории пройти не могли. Не каждый день в Париже мостят улицы купюрами.

– Хорошо, с этим ясно… Хотя нет, всё равно ни черта не ясно. (Собственно, король выразился грубее.) Что за аноним? Зачем ему понадобилось, чтобы куча газет расписала это странное происшествие?

– С вашего позволения, сир, я бы высказал на сей счёт некоторые соображения, – скромно сказал молчавший до этого министр иностранных дел.

– Я весь внимание, де Бройль.

– Для меня совершенно очевидно, сир, что этот аноним, кем бы он ни был, не просто обратил внимание прессы на скандальное происшествие, – начал министр, задумчиво щурясь. – Готов биться об заклад, что он сам его и организовал. Если угодно, срежиссировал.

– Почему вы так решили?

– Поведение грабителей, сир. Захватить саквояж с деньгами и разбросать их по мостовой на радость клошарам, – где это видано? Либо грабители сумасшедшие, либо им нужны были не деньги, а скандал. Постановочный характер инцидента очевиден.

– Постановка? Но зачем?

Де Бройль позволил себе слегка улыбнуться.

– Полагаю, сир, что целью нападения было скомпрометировать двух человек – английского дипломата и одного из вождей польской эмиграции, – сказал убеждённо. – Налицо треугольник: Гилмор – саквояж с деньгами – Лелевель. Нас (и читателей) подводят к мысли, что дипломат шёл на встречу с эмигрантом, чтобы передать ему этот саквояж. А значит, британское посольство финансирует деятельность Польского национального комитета. Негласно, разумеется. Иначе зачем назначать встречу в сомнительном месте, а не пригласить Лелевеля в посольство? Или просто не положить ему деньги на банковский счёт официальным порядком?

Луи-Филипп вынужден был признать логику министра. Из рассуждений де Бройля вытекало столь же многое, сколь и неприятное. Настольно неприятное, что засосало под ложечкой. Король поднялся из-за стола и жестом пригласил собеседников за курительный столик в углу кабинета.

– Табак кубинский, а скручены в Испании, – проворчал он, доставая из ящичка красного дерева толстую сигару. – Спрашивается, почему не у нас? Железные дороги прокладываем, а такую безделицу у себя не наладим, загранице кланяемся…

– Наверно, это оттого, сир, что железные дороги строить выгоднее, чем крутить сигары, – серьёзно предположил Тьер.

– Да? Ну, бог с ними… Продолжайте, де Бройль, я вас прервал.

– Сведения о финансовой поддержке англичан вполне стыкуются с другими сведениями, которые мы получили недавно. А именно: комитет Лелевеля готовит новое восстание в Царстве Польском, – твёрдо произнёс министр. Он не стал уточнять, что эти сведения были получены от разъярённого российского посла. – Очевидно, что подготовка требует средств, а деньги для англичан не проблема. Финансируя поляков, они сводят вековые счёты с Россией чужими руками. А поляки, ненавидящие Россию не меньше англичан, рвутся в бой – особенно теперь, когда финансовая подпитка делает восстание вполне реальным. Трогательный союз, не правда ли?

– Просто до слёз, – брюзгливо сказал король, кривя губы.

– Беда лишь в том, что и англичане, и поляки идут к своим целям, действуя на нашей территории, – закончил министр. – А я уже вам докладывал, сир, что недавно российский посол ди Борго предельно жёстко обвинил правительство Франции в том, что оно фактически закрывает глаза на антироссийскую активность польской эмиграции. Скажу откровенно: в этой связи в наш адрес были высказаны вполне откровенные угрозы. И мы не можем с этим не считаться.

Мнение де Бройля, к сожалению, было вполне справедливо.

С первых же дней царствования Луи-Филипп ощущал себя, как между молотом и наковальней. Формально говоря, с разгромом Наполеона и возвращением Бурбонов Франция вернулась в сообщество европейских держав как равная к равным. Но! Память об оккупации Парижа российскими, британскими и прусскими войсками была ещё слишком свежа. Оттого все сколько-нибудь значительные шаги во внутренней и внешней политике Луи-Филипп вынужденно совершал с оглядкой на страны-победительницы. Осторожность и ещё раз осторожность! Но если Англию и Пруссию он побаивался, то огромную азиатскую Россию – боялся.

Ко всему прочему, Луи-Филипп чувствовал к себе пренебрежение императора Николая, считавшего бывшего герцога Орлеанского выскочкой, севшим на трон исключительно волей случая. Да что там! Российский посол ди Борго лишь с трудом уговорил своего императора употреблять в посланиях к французскому суверену обычную формулировку обращения одного монарха к другому: «Король, брат мой»… Как, должно быть, Николай, подписывая письма, морщился! А может, напротив, иронически усмехался. Думая об этом, Луи-Филипп испытывал болезненное унижение, смешанное с бессильным гневом.

И вот теперь чёртовы поляки вместе с чёртовыми англичанами играют в свои игры на территории королевства без оглядки на его проблемы. А с Россией шутки плохи! Уж на что Наполеон был велик, – и тот дошутился… Министры с тревогой увидели, что возлюбленный монарх стремительно багровеет.

Повисла тяжёлая пауза, прерванная ударом королевского кулака по столику. Шкатулка с сигарами подпрыгнула. От неожиданности де Бройль последовал её примеру.

– Тьер, можем ли мы выслать из Франции тридцать – сорок поляков? Весь этот комитет, например? – наконец выговорил король.

– Можем, сир. Но лучше этого не делать, – честно сказал министр внутренних дел.

– Вы опасаетесь, что…

– Я опасаюсь, что этим шагом мы неминуемо вызовем бурю. Степень общественных симпатий к польским эмигрантам чрезвычайно высока. Любая репрессивная мера в их отношении вызовет сокрушительную критику правительства со стороны Национального собрания, прессы, рядовых граждан. А там и до новых баррикад рукой подать.

– Так что же, – медленно произнёс король, сдерживая душившую ярость, – мы заложники этих поляков и ничего не можем с ними сделать?

– Во всяком случае, – нежелательно. Как это ни прискорбно.

И Тьер сокрушённо развёл руками, словно извиняясь за горькую правду.

– Но кое-что сделать всё-таки можно, – сказал неожиданно де Бройль.

– А именно? – быстро спросил король, поворачиваясь к министру.

– Лелевелю и его правой руке Ходзько ещё летом вручены предписания покинуть Париж. Пока что мы не настаивали, а они, пользуясь этим, оставались на месте. Но ситуация изменилась, и теперь не до благодушия. Полагаю, что в ближайшие дни их должны посетить полицейские приставы и проследить, чтобы указанные эмигранты выехали из столицы… ну, скажем, сразу после рождественских праздников. Мы ведь можем это организовать? – спросил де Бройль, взглянув на Тьера.

– Разумеется, – сказал тот, кивнув энергично. – В их отсутствии комитет будет фактически обезглавлен. Контакты с английским посольством, естественно, парализованы. А там, где они обоснуются после высылки из Парижа, установим за ними полицейский надзор, чтобы исключить всяческую подрывную деятельность. Вплоть до перлюстрации переписки. И, таким образом, заткнём рот российскому послу.

– Хорошая мысль, – благосклонно оценил король. – Но это ещё не всё. Что мы будем делать с Англией?

– Хорошо бы разгромить и завоевать, – позволил себе пошутить де Бройль, но, судя по лицу Луи-Филиппа, тот шутку не принял. – Прошу извинить, сир… Что касается Англии, то я, с вашего разрешения, хочу завтра же пригласить посла и побеседовать. Неофициально, само собой.

– Ваши тезисы?

– Для начала выражу сочувствие по поводу ограбления Гилмора. Поинтересуюсь, почему посольство ещё не заявило протест по поводу инцидента. Пусть что-нибудь скажет, как-то объяснит. Мы же понимаем, что ситуация щекотливая, и не в их интересах поднимать шум. Такая лёгкая издёвка. Далее, я намерен…

Король жестом остановил министра.

– Не так, – тяжело сказал он. – Всё это слишком тонко и деликатно. А надо грубее и жёстче. Скажите ему в лоб, что мы всё знаем. Потребуйте прекратить работу с польской эмиграцией на территории Франции. Предупредите, что отныне комитет Лелевеля и он сам под нашим контролем. Если уж так неймётся, пусть готовят своё восстание, где угодно, только не у нас. Хоть забирают в Лондон весь комитет вместе с председателем. Вот как надо.

Де Бройль кашлянул.

– Не хотелось бы конфронтировать с Великобританией, – напомнил он.

– Ну, так не конфронтируйте, – произнёс король мрачно. – Беседуйте с улыбкой, сугубо неофициально. Однако однозначно дайте понять, что делать из себя дураков и ссорить Францию с Россией мы не позволим. Даже если придётся выгнать из Парижа всех поляков.

– Боюсь, что беседа в таком русле негативно скажется на наших отношениях с Англией, – сказал де Бройль, качая головой.

– А вы не бойтесь, – посоветовал король, тяжело поднимаясь и оправляя мундир. – В крайнем случае, стравим Англию с Россией. Пусть между собой разбираются, кто там готовит восстание и за чей счёт…

Поклонившись, министры направились к двери.

– Постойте-ка! – окликнул король. (Де Бройль и Тьер дружно обернулись.) – Мы всё обсудили, но мне кое-что по-прежнему неясно.

– Что именно, сир? – с готовностью спросил Тьер.

Король неторопливо приблизился к министрам, застывшим в почтительных позах.

– Аноним, – напомнил он. – Кто бы это мог быть?

Переглянувшись с Тьером, де Бройль развёл руками.

– Тут можно лишь гадать, сир. Но, судя по комбинации с английским дипломатом и Лелевелем, человек это ловкий, умный и решительный. Ясно и то, что в данной ситуации он играет на нашей стороне.

– По принципу «Враг твоего врага – твой друг»?

– Примерно так, сир. И не сочтите за вздор, но, может быть, он нам ещё пригодится…

Сегодняшнее заседание малого совета прервано самым неожиданным образом. В кабинет председателя буквально врывается публицист Кремповецкий, сжимая в руке газету. Приглядевшись, вижу, что это выпуск «Фигаро». Похоже, в этом городе все предпочитают «Фигаро».

– Читали, пан Лелевель? – выпаливает с порога публицист. Голос его дрожит, – то ли от волнения, то ли от ярости.

– Что именно я должен читать? – холодно спрашивает Лелевель, шокированный бесцеремонным появлением Кремповецкого.

Вместо ответа тот бросает на председательский стол газету и тычет пальцем в статью, обведённую карандашом. Я даже догадываюсь, о какой статье идёт речь. Все прочие пока что нет.

С интересом наблюдаю за реакцией Лелевеля. Она выше всяких похвал. Своим спокойствием председатель может соперничать с египетской мумией. Вот разве что по мере чтения слегка сдвигаются брови.

– Благодарю вас, пан Тадеуш, – бесстрастно говорит наконец Лелевель, возвращая газету. – У вас всё?

– То есть как это всё? – вопит, наливаясь апоплексическим багрянцем, публицист, шокированный реакцией председателя (вернее, отсутствием какой-либо реакции). – А вы ничего не хотите сказать по этому поводу, пан Лелевель? Мне, нам, всему сообществу?

– Что же я должен сказать? – холодно уточняет Лелевель.

– Ну, хотя бы – правда это или нет? Верно ли, что вы поддерживаете отношения с английским посольством и получаете от них деньги?

– Ложь, – не моргнув глазом отвечает Лелевель. (Я почти восхищён. Вот так бесстыдно врать ближайшим соратникам… Истинный политик.) – Прошу извинить, пан Тадеуш, но вынужден просить вас покинуть кабинет. Мы обсуждаем конфиденциальные дела.

Но Кремповецкий уже, что называется, закусил удила.

– Какие-такие дела? – кричит он, швыряя газету на пол. – Что ещё за тайны мадридского двора? Совещаетесь, как лучше потратить английские денежки? Не воображайте, что я вам поверил на слово, пан Лелевель! Я потребую провести собрание общины и назначить комиссию для расследования этого возмутительного случая! – Окинув взглядом немногочисленных участников совещания, взрывается с новой силой: – Кстати! А почему при обсуждении конфиденциальных дел (следует иронический полупоклон в адрес председателя) отсутствуют почти все члены Комитета? Что это за узкая группа лично преданных председателю персон? Пахнет самоуправством, пан Лелевель! Окружили себя новоявленными янычарами…

Решительно поднимаюсь.

– Это уже перебор, пан Кремповецкий, – заявляю кипящему праведным гневом публицисту. – Кто вам дал право оскорблять председателя Комитета? Как новоявленный янычар испытываю желание потребовать у вас за такие слова удовлетворение.

– Да что с него взять, – пренебрежительно говорит Ходзько, меряя взглядом тщедушное тело пана Тадеуша.

Обнаружив новую мишень для своего негодования, Кремповецкий резко поворачивается ко мне.

– А вы кто такой вообще? – вопит он, срываясь на фальцет. – Кем вы себя возомнили? В Париже без году неделя, а уже хамите мне, избранному члену Комитета, знаменитому политическому писателю… Удовлетворение он хочет потребовать, надо же! Моё удовлетворение ещё надо заслужить!

Теперь уже поднимается Зых. Вся его коренастая фигура излучает угрозу и силу.

– Справедливости ради, пан Кремповецкий, вы за пять минут наговорили уже на дюжину картелей[18]18
  Картель – вызов на поединок.


[Закрыть], – роняет тяжело, словно к каждому слову привязан кирпич. – Это же неслыханно! Врываетесь без приглашения, обвиняете председателя бог весть в чём, грубите… И всё это на основании какой-то заметки в бульварном листке. Пан Лелевель вам ясно сказал, что там написана ложь. Вы довольны? А теперь прошу покинуть кабинет и не мешать нашей работе.

С этими словами Зых надвигается на публициста, заставляя того отступать к двери.

– Я этого так не оставлю, – обещает Кремповецкий, стоя на пороге. – Будем разбираться. Осквернять святое дело борьбы за освобождение родины английскими фунтами – это святотатство! И мы, патриоты, поганить наши идеалы не позволим!

«Французскими франками, пан Тадеуш», – поправляю мысленно публициста. Хотя особой разницы нет. Один чёрт, – презренное золото.

Кремповецкий хлопает дверью. Судя по силе удара, – с наслаждением.

– Можем продолжать, – говорит Зых как ни в чём не бывало. Словно и не разыгралась на наших глазах только что буря в стакане воды.

Во время инцидента незаметно изучаю реакцию своих сотоварищей по малому совету. То ли им передалось спокойствие председателя, то ли ничего предосудительного в сотрудничестве с английским посольством не видят. Во всяком случае, никто к этой теме не возвращается и воздух глупыми вопросами не сотрясает. И я примерно знаю, почему.

Для своих обличений Кремповецкий выбрал аудиторию самую что ни на есть неблагодарную. Собрались в председательском кабинете люди умные и прожжённые, в которых истовый патриотизм вполне уживается с житейским цинизмом. Осквернить святое дело борьбы за освобождение родины английскими фунтами? Почему бы и нет… Есть у денег (фунтов, франков, рублей, долларов и дальше по списку) замечательное свойство – они не пахнут. Кстати, мы, как и прочие эмигранты, получаем время от времени из рук нашего кассира вспомоществование. Только его размер по сравнению с другими не в пример солиднее. И, вроде бы, никто не возражает…

Со своей стороны, Лелевель английскую тему тоже не поднимает. Словно и не прозвучали пять минут назад в его адрес публичные обвинения в дурно пахнущих связях с британским посольством. А я бы сейчас его кое о чём расспросил. Например, тяжело ли пережил пан Лелевель потерю дипломатического саквояжа-кормильца? Или благодаря предыдущим встречам с Гилмором накоплен некий финансовый запас? Или председатель надеется на новые поступления? Нельзя же накануне восстания остаться без денег…

Совещание продолжается. Сегодня намечаем практические меры по реализации плана полковника Заливского.

Трое из нас после рождественских праздников должны под видом путешественников выехать в Галицию, чтобы на месте определить удобные места для перехода границы партизанскими отрядами. (Заливский уже там и занимается тем же самым.) Четвёртому поручают составить тексты небольших, но пламенных прокламаций, которые должны убедить местное крестьянство поддержать партизан Заливского в их борьбе с российскими гарнизонами в Царстве Польском.

Доходит очередь и до меня.

– А вам, друг мой, я хочу доверить сложную и очень ответственную часть работы, – многозначительно говорит Лелевель, пристально глядя в глаза.

Поднявшись, щёлкаю каблуками сапог и наклоняю голову.

– Готов оправдать доверие, пан председатель! – рапортую по-военному. Вот как поручик рапортовал бы генералу. И хотя Лелевель не генерал, а я не поручик, при обсуждении военных планов мой тон вполне уместен.

Благосклонно улыбнувшись, Лелевель объясняет суть моего задания. Мне поручается заняться отбором эмигрантов, желающих вступить в отряды Заливского. Но прежде чем внести человека в список, я должен с ним встретиться лично, подробно переговорить, объяснить задачи и условия будущей службы.

Представив объём предстоящей работы (с каждым! Лично!), мысленно ёжусь. Впрочем, нет худа без добра. Лелевель обещает выделить мне отдельный кабинет. А поскольку отдельные кабинеты в особняке лишь у председателя, Зыха и ещё у трёх членов Комитета, мой статус резко повышается. Интересно, кого будут выселять?

Распределив поручения, Лелевель в очередной раз напоминает нам о необходимости соблюдать конфиденциальность.

– С прискорбием должен заметить, что сведения об экспедиции полковника Заливского уже просочились в общину и стали предметом всеобщего обсуждения, – сурово говорит он, поочерёдно изучая взглядом каждого из нас. – А значит, могли дойти до тех, для кого они вовсе не предназначены, со всеми вытекающими последствиями. Я имею в виду российское посольство и французское правительство.

– Не дай бог! – пылко реагирует Гуровский.

– Кто-то из нас не умеет держать язык за зубами, – продолжает председатель. (Зых энергично кивает.) – Говорю «из нас», поскольку план восстания докладывался только здесь, в этом кабинете, в вашем присутствии. Подчёркиваю: только здесь! И тем не менее он быстро стал общественным достоянием… Делайте выводы, панове. Ценой чьей-то болтливости может стать провал всего предприятия.

Некоторое время молчим, обдумывая слова председателя. Затем с видом мрачным и решительным встаёт Ходзько.

– Не будем теперь выяснять, чья именно болтливость стала причиной разглашения секретных сведений, – веско заявляет он. – Мы, слава богу, не полицейские и не сыщики. Что было, то было. Но я предлагаю всем нам поклясться шляхетской честью, что впредь никто ни единым словом не обмолвится на стороне о подготовке восстания. Я первый готов принести такую клятву. – Выдержав паузу, поднимает правую руку и произносит твёрдо: – Клянусь!

Растроганный Лелевель благодарно кивает соратнику. Грузно поднимается Гуровский.

– Я тоже клянусь! – восклицает он, воздев руку.

– Клянусь!

– Клянусь!

– Клянусь!..

Это слово торжественным эхом мечется по кабинету. Каждый из нас поднимает руку в знак того, что скорее вырвет язык, чем проговорится о подготовке восстания. Лица горят волнением, словно в этот миг мы совершаем нечто большое и важное, хотя речь идёт всего-навсего о том, чтобы поменьше болтать. Ну и что? Поляк он и есть поляк – воспламеняется по любому поводу. А уж если речь идёт о шляхетской чести… Хорошо хоть не поём «Еще Польска не сгинела». А-а, нет, уже поём. Затянул Ходзько, подхватили Лелевель с Гуровским, а остальным и деваться некуда.

Закончив песнопение, пан председатель с влажным взором благодарит всех за работу и распускает совещание. Ходзько предлагает вместе поужинать в хорошем ресторане. Соратники с ещё не остывшим энтузиазмом соглашаются, – кроме меня. И рад бы, но не могу.

У нас с паном Каминским на сегодняшний вечер намечено одно важное дело…