Текст книги "Полонез"

Глава четырнадцатая

Выглянув в окно кареты, Жак удовлетворённо сказал Каминскому:

– Вот он.

Каминский и сам уже заметил знакомую фигуру в тёмном пальто. Человек подошёл к ограде особняка и, оглядевшись, открыл калитку. Прошёл. Скрылся из виду.

Откинувшись на спинку сиденья, Каминский пробормотал:

– Теперь только ждать…

– Не любишь ждать? – спросил Жак.

– А кто любит?

Жак достал из кармана куртки небольшую бутылку.

– Глотни, веселее будет, – посоветовал он. – А то, я смотрю, ты весь на нервах.

Судя по запаху, сотоварищ предлагал дешёвую водку. Тем не менее Каминский сделал глоток из горлышка и, скривившись, вернул бутылку Жаку.

– Ты где такое пойло взял? – спросил, отдышавшись. – Да с теми деньгами, что достались от англичанина, ты должен пить отборный коньяк. Или уже всё размотал?

– Да нет, ещё осталось маленько, – беззаботно откликнулся Жак. – А пойло что, пойло как пойло. У нас на Бобовой все такое пьют, и никто не помер. А если и помер, то от чего-то другого…

И в подтверждение своих слов бесстрашно глотнул – от души.

Жак родился и вырос на улочке Бобовой, что в центральном квартале острова Сите. Парадоксальным образом самые грязные и опасные улицы Парижа, составлявшие дно французской столицы, – Скорняжная, Единорога, Старого сукна и другие, – расположились в самом что ни на есть святом месте, возле знаменитого собора Нотр-Дам. Правда, – очевидно, для равновесия, – неподалёку от Нотр-Дам находились также Дворец правосудия и самая суровая из французских тюрем Консьержери… По меркам Сите Жак был человеком приличным и образованным. Другими словами, умел воровать, грабить, мошенничать, вскрывать замки. Каминский подозревал, что в послужном списке Жака есть и человеческие жизни.

Но поскольку в природе не бывает только чёрного или только белого, то и Жака нельзя было назвать отпетым мерзавцем. Нанятый через третьи руки для особо щепетильных дел, Жак зарекомендовал себя человеком толковым, неглупым, ловким и хладнокровным. Цену себе в лихом ремесле знал и держался с достоинством, однако скромно. Главное, – не подвёл ни разу.

Предыдущая служба и многолетнее общение с преступниками на любой вкус и цвет научили Каминского не воротить нос от человека, если только тот не явил себя законченным душегубом. Но Жак таким не был. Просто делал своё дело без лишней лютости, и всё. Работа такая. А другого ничего не знал и не умел…

При всей мерзости водка согрела и помогла расслабиться. Каминский напряжённо вслушивался в ночную тишину. Однако всё было спокойно, со стороны особняка не долетало ни звука. Значит, пока всё шло по плану.

Сколько им ждать? Добраться до кабинета и вскрыть стол со шкафом – дело недолгое. Гораздо больше понадобится времени, чтобы разобраться в бумагах (особенно если их много) и найти нужные. Ну, предположим, час-полтора. Значит, до половины второго ночи можно особенно не волноваться.

Всё это Каминский изложил Жаку.

– Вот и не дёргайся, – проворчал тот. – Всё будет хорошо. Одно не пойму: отчего командир меня не взял? Я бы ему все замки вскрыл.

– Там, где хранят документы, замки могут быть с секретом, – возразил Каминский. – Провозился бы ты с ними до утра… Если есть ключи, то чего лучше и проще?

– Ну, пожалуй…

Высунувшись из кареты, Жак негромко позвал кучера:

– Эй, ты там у себя на ко́злах ещё не закоченел?

– Есть немного, – откликнулся тот.

– Ну, так загляни к нам. Есть чем согреться.

Кучер – всё тот же невысокий светловолосый человек с кривоватым носом – охотно спустился с козел и забрался в карету. Пока Жак потчевал его своим убойным питьём, Каминский, поплотнее запахнувшись в пальто, пытался унять тревогу. Вроде бы пока всё спокойно, однако дурное предчувствие не оставляло его. Надо было всё же настоять и пойти вместе…

Зых!

Когда он успел вернуться? И почему решил навестить свои рабочие апартаменты в ночное время?..

Человек-сова исподлобья сверлит немигающим взглядом.

– Позвольте узнать, что пан делает в моём кабинете, да ещё за полночь? – с деланой учтивостью скрежещет он.

Его люди между тем неторопливо заходят в комнату и берут меня в полукольцо.

– Да вот, засиделся… заработался… А тут сигары кончились. Дай, думаю, загляну к вам по-соседски, поищу, курить-то хочется, – виновато оглашаю образцово-идиотскую версию, которая, тем не менее, делает честь моей сообразительности. Что вообще можно придумать, будучи застигнутым in flagranti delikto[30]30
  In flagranti delikto – юридический термин, означающий, что преступник был пойман во время совершения преступления c поличным.


[Закрыть]? – Надеюсь, вы мою бесцеремонность извините…

Одновременно потихоньку отступаю к подоконнику. Четверо против одного – это слишком много. Тем более, что, судя по грубым рожам и увесистым кулакам (то и другое бросается в глаза), спутники Зыха в драках поднаторели. Было бы неплохо покинуть кабинет через окно или хотя бы успеть подать голос, который, возможно, услышат Каминский с Жаком и что-нибудь смогут предпринять.

– Если вы хотите выскочить в окно, то не трудитесь, – учтиво предупреждает Зых. – Оно заперто, не успеете открыть-то.

– А в чём, собственно, дело? – спрашиваю с вызовом.

Зых слегка аплодирует.

– Мне нравится ваша наглость! Это вы мне должны объяснить, в чём дело. И не говорите про сигары, не смешно. У вас, для начала, не может быть ключа от моего кабинета. – Делает шаг ко мне. – К вашему сведению, мы вас уже часа полтора поджидаем в соседней комнате. Так что если вы где-то и засиделись-заработались, то уж точно не здесь.

Часа полтора поджидают? Значит, о моём позднем визите знали заранее? Но это возможно только в одном случае, только в одном…

– Агнешка… – бормочу вмиг пересохшими губами.

– А кто же ещё? – подтверждает Зых. – Ах ты, наивный, доверчивый болван! Переспал десяток раз с девушкой и думал, что она твоя со всеми потрохами? Но Агнешке, видишь ли, со мной нравится спать больше, чем с тобой, – добавляет с издёвкой. – Она девка простая, ей лечь под кого-то по моей команде раз плюнуть…

Ярость и уязвлённое мужское самолюбие – плохие советчики. К стыду своему, напрочь теряю голову и бросаюсь на Зыха. Однако у негодяя звериная реакция. Мой кулак летит мимо, зато его попадает в цель, которой, увы, служит моя челюсть. Лечу на пол, откуда меня быстро поднимают сильные руки трёх свидетелей нашей потасовки, – надо полагать, подручных Зыха. И не просто поднимают, но и крепко держат.

– Пошутили и хватит, – тяжело роняет Зых, набычив голову. – Идиоту ясно, за каким чёртом ты вломился в мой кабинет. Документы ему подавай, видишь ли! Я даже примерно знаю, какие именно… Вынужден разочаровать: их тут нет. Как только Агнешка сказала, что ты интересуешься ключами от моей мебели, я все документы перевёз домой. От греха подальше, знаешь ли…

Я молчу, потому что сказать нечего. Провал полный. Меня обвели вокруг пальца.

– А про ключи Агнешке велел сказать я, – уточняет Зых. – Я, понимаешь, извёлся. Никак не мог понять, кто в Комитете шпионит: Лех или Мазур, Мазур или Лех. Дай, думаю, проверю, зря я тебя подозреваю или нет. Если не зря, то заинтересуешься. Не можешь не заинтересоваться. И видишь, как всё складно получилось, – сам себя выдал.

– Да пошёл ты со своими ключами… – советую я. И внятно объясняю, куда именно лежит тернистый путь Зыха.

К сожалению, Зых обидчив. Он делает знак, и один из его подручных с размаху бьёт меня под дых. Руки у мерзавца длинные, как у обезьяны, и сильные, словно медвежьи лапы. Скрючившись, ловлю воздух ртом под издевательское хихиканье обидчика. Спустя пару секунд оно сменяется сдавленным воплем. А всё потому, что моя голова врезалась ему в живот. Пусть теперь эта помесь обезьяны с медведем помается…

Не теряя времени, свирепо расшвыриваю двух других и поворачиваюсь к Зыху. Тот, предусмотрительно отступив к двери, суёт руку в карман. Не знаю, что он там спрятал, да и нет охоты выяснять. Вместо этого хватаю со стола любимый Зыхом бронзовый бюстик императора Наполеона. Помнится, однажды я очень хотел проломить им голову хозяина… Я и сейчас хочу.

– Держите его, олухи! – рычит Зых.

Чья-то рука хватает меня сзади за шиворот. Но я всё же успеваю метнуть бюстик в Зыха. Отчаянной силы бросок достигает цели – бронзовый Наполеон бьёт неприятеля по голове. Пошатнувшись, Зых обхватывает её руками и медленно опускается на колени. Ну, вот, ещё одна жертва императора…

Порадоваться своей меткости не успеваю – кто-то сзади бьёт по затылку, да так, что искры из глаз. Теперь уже моя очередь рухнуть. Подручные Зыха проворно связывают меня по рукам и ногам, так что беспомощно лежу на полу, да ещё в глазах темно. Как во сне, вижу, что Зых, цепляясь за дверную ручку, поднимается с коленей. Выглядит он плохо, да и немудрено: лицо перемазано кровью. Видимо, бронзовый бюст не только оглушил, но и рассёк кожу.

– Уносите его! – хрипит Зых.

Меня бесцеремонно хватают, словно куль с мукой, и выносят из кабинета. Тащат вниз по лестнице. Сзади ковыляет Зых, освещая дорогу высоко поднятым канделябром. В гудящей голове бьётся мысль: вот сейчас меня вынесут на улицу и запихнут в какую-нибудь карету… Но там поблизости и мой экипаж! Глядишь, ещё не всё потеряно… Каминский, Жак и кучер в придачу – это сила!

На первом этаже меня несут непонятно куда, в противоположную сторону от парадного входа. С трудом вспоминаю, что на кухне есть и чёрный вход, ведущий во внутренний дворик. Впрочем, так или иначе выход с территории особняка лишь один – на Анжуйскую улицу. А там мои друзья.

Однако надежда гаснет, не успев толком разгореться. Оказавшись во внутреннем дворике, Зых подходит к ограде и неожиданно открывает совершенно незаметную калитку. Затуманено удивляюсь тому, что, отработав полгода в особняке, я и понятия не имею о её существовании. Правда, во внутреннем дворике, используемом для хозяйственных нужд, я никогда и не бывал… Вот теперь совсем плохо. Каминский сотоварищи будет ждать меня долго, но, к сожалению, безуспешно.

За калиткой, как и следовало ожидать, стоит экипаж. Запихивают меня, садятся сами.

– Дёрнись только – искалечу, – свирепо обещает кто-то. Судя по голосу, это тот самый, кого я обидел ударом головы в живот. И понятно, что на его симпатию претендовать не могу… Сразу не убили, и на том спасибо. Значит, зачем-то я им ещё нужен.

Карета неторопливо трогается. Один из подручных перетягивает Зыху голову носовым платком. Тот шипит, – больно же. Мне тоже. Но сильнее затылка болит душа при мысли, что дело провалено.

Хотя, как сказал кто-то из мудрых, надежда умирает последней. И если я ещё жив, игра не кончена…

Под утро Каминский и Жак – усталые, промёрзшие, обозлённые – выбрались из кареты размять ноги. Тот, кого они ждали, так и не появился.

– Сгинул он там, что ли? – пробормотал Каминский.

– А может, и сгинул, – сказал вдруг Жак. – Может, Цешковский свой кабинет заклял, и никто оттуда выйти не может, кроме как с позволения хозяина.

Каминский только хмыкнул.

– Ерунда! Он, конечно, сволочь первостатейная, но колдовать-то?..

– А самому и не надо. Нанял кого-нибудь, и всё. – Жак понизил голос. – Я у нас в Сите знаю одну старуху. Она тебе за десять франков что хочешь сделает. И приворожить может, и порчу навести, и место проклясть… Верно тебе говорю. У нас её все боятся.

И с лёгким суеверным трепетом уставился на тёмный особняк, жуткий в своём безмолвии. На всякий случай перекрестился.

– Ладно тебе, – утомлённо сказал Каминский, который и сам мог бы рассказать немало страшных историй, которых наслушался в поездках по глухим полесским деревушкам. – Ты лучше вот что… Обойди, пока суд да дело, особняк со всех сторон. Приглядись, прислушайся. Может, что увидишь или услышишь.

Кивнув, Жак исчез в ночи. А когда минут через двадцать вернулся, было у него две новости.

Во-первых, тщательно осмотрев заднюю ограду, он обнаружил малозаметную калитку. Земля рядом с ней, припорошенная вечерним снегом, была утоптана многочисленными следами, причём вели они к месту, где сохранились явно свежие отпечатки колёс экипажа.

Во-вторых, Жак подкрался к парадной калитке и потихоньку заглянул за ограду. На его глазах из сторожки вышел охранник и стал прогуливаться…

Каминский схватился за голову.

– То есть как это вышел охранник? – сказал сдавленно. – Он же после такой дозы снотворного должен спать до глубокого утра.

– Не знаю, что там за доза, только не спит он, а гуляет с трубкой в зубах, – возразил разведчик.

После сведений Жака опытному следователю не составило труда представить общую картину.

Если командир беспрепятственно вошёл на территорию особняка, значит, охранник в тот момент спал. Но поскольку вскоре неожиданно пробудился, то, скорее всего, не спал вовсе, а притворялся. Мол, я сплю, а ты, милый человек, заходи, гостем будешь…

Однако если так, то, получается, незваного гостя в особняке ждали. Кто это мог быть? Только Зых, и, конечно, не один. Для командира приготовили ловушку, чтобы взять с поличным, когда он попытается завладеть нужными документами. Взяв же, вывезти из особняка, используя запасную калитку. А потом развязать язык (мало ли для этого способов?), чтобы выпытать, зачем ему эти документы, чего добивается, с кем работает и так далее. А выпытав, избавиться…

Но почему всё-таки не спал охранник? Агнешка должна была влить снотворное в приготовленный ею ужин. Что могло помешать? Ничего… если только она не была соучастником ловушки. Тогда всё сходится! Ведь раньше она была любовницей Зыха. А теперь, значит, по каким-то причинам к нему вернулась и помогла устроить западню для командира. Гнусная сука-предательница… А ведь тот отнёсся к ней со всей душой, чтобы не сказать больше…

– Пся крёв! – процедил Каминский сквозь зубы и, не сдержавшись, ударил кулаком по дверце.

Жак удивлённо уставился на него.

– Чего это ты вдруг надумал карету ломать? – хмуро осведомился он. – Лучше скажи, что дальше делать.

Каминский коротко изложил ему свои умозаключения.

– Ну, ни хрена себе! – разъярился Жак. – У нас на Бобовой за такие штуки перо в бок и без разговоров! И где мы теперь нашего искать будем?

– Если бы знал, сказал бы, – огрызнулся Каминский.

Неожиданно в голове мелькнула мысль. Ну-ка, ну-ка…

– Оливье, – окликнул он кучера. – Помнишь, недели две назад мы командира отвозили к его девушке? Ну, в квартал Сен-Марсо?

– Ещё как помню, – проворчал тот. – Я там возле дома, где его высадили, чуть колесо не оставил, – вот такая выбоина была на мостовой. – Кучер показал руками размер выбоины. – А уж к девушке он туда собрался или ещё к кому, не моё дело.

– Ну, и молодец.

Каминский повернулся к Жаку.

– Садись. Поехали в гости к Агнешке. Я тоже помню дом. У неё квартира с отдельным входом.

– Перо в бок ставить? – деловито осведомился Жак, забираясь в карету.

– Там видно будет. А пока приготовь свои отмычки…

Под утро Агнешке приснился кошмар. Будто кто-то неведомый её бил, терзал, угрожал жестокими карами. Потом начал душить… Вскрикнув, Агнешка проснулась и не сразу поняла, что это с ней. То ли продолжается жуткий сон, то ли начинается страшная явь…

В единственной комнате горела свеча, хотя девушка помнила, что перед сном погасила её. А на краю постели сидел широколицый усатый человек, зажимавший ей рот сильной рукой. Рядом стоял плечистый малый в потрёпанной куртке, и взгляд его не сулил ничего хорошего.

– Вы кто? – пролепетала Агнешка, но из-под ладони, закрывавшей рот, донеслось лишь невнятное мычание. Однако незнакомец и так всё понял.

– Тихо! – сказал он внушительно. – Сейчас я руку уберу, но если попробуешь закричать, придушу, как цыплёнка… Если поняла, то кивни.

Агнешка покорно кивнула.

– Правильно, – сказал незнакомец, убирая руку. – Будешь слушаться, возможно, уцелеешь.

– А не будешь, пером испишу, – вставил второй с неприятной ухмылкой и достал из кармана штанов складной нож солидных размеров.

От ужаса Агнешка была в полуобморочном состоянии. Усатый чувствительно похлопал её по щеке.

– Ну-ка, без фокусов! Ты не кисейная барышня, чтобы падать в обморок. Ты крепкая крестьянская баба. (Агнешка снова кивнула.) А теперь рассказывай, как на духу.

– Что рассказывать? – пробормотала Агнешка.

– А вот как любовника своего сдала Цешковскому. Как с твоей помощью ему западню устроили в особняке…

Агнешка непонимающе уставилась на усатого

– Да на что он вам-то, любовник мой? – спросила в недоумении.

– Это наш друг, ясно? Так что всё рассказывай, как на исповеди. Да не вздумай врать.

Второй демонстративно поиграл ножом.

Агнешка разрыдалась. Усатый приблизил своё лицо к её – заплаканному, искажённому страхом.

– Мне твоя истерика без интереса, – сказал жёстко. – Говори, как всё было, мне ждать некогда. Не то я уйду, а он, – ткнул пальцем в сторону второго, – он останется. Ну, тогда не жалуйся.

Второй согласно закивал.

– Обработаю в лучшем виде, – заверил он. – Мать родная не опознает.

– Не надо! – взмолилась Агнешка шёпотом. – Я всё расскажу, всё… Я же не знала, что он ваш друг!

Рассказ, прерываемый рыданиями, занял не больше десяти минут.

Да, она предала… Она не хотела! Но Цешковский, которого она любит больше жизни и боится, как огня, сказал, что этот человек – враг нашего дела. Мол, твоё тело поможет его разоблачить. От тебя, мол, не убудет, а я, так и быть, измену прощу. («Тоже мне, Юдифь[31]31
  Юдифь – иудейская героиня, патриотка и символ борьбы иудеев против их угнетателей в древности на Ближнем Востоке. Чтобы спасти родной город, соблазнила ассирийского полководца Олоферна, после чего отрубила ему голову.


[Закрыть] нашлась», – не сдержавшись, гаркнул усатый. Агнешка испуганно заморгала.) Ну, она его и соблазнила… Много ли надо мужику, да ещё обиженному возлюбленной, панной Беатой то есть.

Между делом упомянула, что есть у неё дубликаты ключей от стола и шкафа, где Цешковский хранит всякие разные документы. Ну, тот и клюнул… А она дала ему первые попавшиеся ключи, да ещё пообещала усыпить охранника. И всё это – по распоряжению Цешковского, который придумал, как заманить врага. «А сам со своими людьми устроился в соседнем кабинете и тихонько ждал, пока ваш друг явится за бумагами, чтобы взять его прямо на месте… А я что? Ушла я – не хотела этого видеть. Сердце разрывалось. Человек он хороший и меня жалел. Кабы не Цешковский, никогда бы его не подвела…»

– Ну да, – тихо сказал усатый. – Он тебя жалел. А надо было бы убить.

– Да я же не со зла!..

– Заткнись! – рявкнул второй, и Агнешка затихла.

Усатый наклонился к ней.

– А теперь подумай… хорошенько подумай… и скажи: где Цешковский хотел его спрятать? Он же не собирался прикончить на месте?

– Не собирался, нет.

– Так, значит, куда?

Агнешка, судя по лицу, лихорадочно соображала.

– Да он мне не докладывается, – произнесла наконец. – Но обронил однажды, что есть у него надёжное место.

– Какое, ну?

– Сказал, что в Сите. У какого-то Убогого. Там, мол, ни одна ищейка не найдёт.

Второй сморщился, точно глотнул уксуса.

– Твою же мать… – сказал мрачно, после чего витиевато выругался.

– Знаешь, где это? – быстро спросил усатый.

– Знаю, как не знать. – И, помолчав, добавил: – Уж лучше бы к чертям в преисподнюю…

– Даже так?

– Да уж так…

Глаза мне завязали, как только экипаж отъехал от особняка, и теперь я понятия не имею, в каком месте Парижа нахожусь. Знаю только, что мы переезжаем через мост на другую сторону Сены (расслышал плеск речных волн), а потом петляем по каким-то улочкам. Едва карета останавливается, один из моих сторожей выскакивает на улицу и, судя по звукам, стучится в чью-то дверь.

Через короткое время из-за двери слышится недовольный писклявый голос:

– Кого там черти принесли среди ночи?

– Свои, Убогий, свои, – отвечает мой цербер.

– А, это ты, Луи, – откликается невидимый собеседник. – Покоя от тебя старичку нету… Чего припёрся?

– Человека тебе привёз. Прими на хранение.

– На хранение – это можно…

Не нравится мне их диалог. Что значит «на хранение»? Я вроде бы не почтовый груз, хотя и опутан верёвкой по рукам и ногам.

Между тем дверь с душераздирающим скрипом открывается. Мне развязывают ноги и, взяв за локти, вытаскивают из кареты. Впихивают в дверной проём. Уже с порога чуть не теряю сознание – на сей раз отнюдь не из-за побоев, а сражённый невыразимой вонью. Кажется, что в этой халупе собрали гниющие объедки со всего квартала. Всё бы сейчас отдал, чтобы зажать нос, да руки связаны. Остаётся дышать ртом и оглядываться, благо повязку с глаз уже сняли.

Картина не радует. Помещение освещено керосиновой лампой. В её тусклом свете видно, что комната невелика и захламлена обшарпанной мебелью в окружении разбросанных тюков. Колченогий стол и подоконник мутного оконца, забранного железной решёткой, завалены грязной посудой с остатками пищи и пустыми бутылками. А полы здесь не мыли, наверно, со времён крестовых походов. Если, конечно, дом их застал.

И всё же самое сильное впечатление оставляет хозяин, открывший нам дверь.

Ростом он мал, почти карлик, да к тому же сильно хромает при ходьбе, приволакивая правую ногу. Вероятно, именно поэтому удостоился прозвища Убогий. В то же время квадратные плечи, широкая грудь и длинные крепкие руки недвусмысленно указывают на большую физическую силу. Короткое тело упаковано в синюю блузу с оторванными пуговицами и штаны в заплатках.

Уродлив он так, что тянет отвернуться. Тяжело смотреть на щетинистое исшрамленное лицо в обрамлении редких седых прядей, выбивающихся из-под засаленного колпака, на свороченный набок нос и большой, почти беззубый рот. Во взгляде маленьких, глубоко посаженных глаз тлеет неестественное веселье, граничащее с безумием. Он безостановочно хихикает, потирая ладони, словно ночной визит незваных гостей для него большая, упавшая с неба радость. Зых уводит Убогого в дальний угол, где они о чём-то шушукаются.

– Подвал в вашем распоряжении, мсье, – пискляво каркает хозяин. – Делайте, что хотите. Но всё сто́ит денег, ясный перец… Вы же старичка не обидите?

Хлопнув карлика по плечу, Зых вручает ему пару десятифранковых купюр. Убогий с довольным видом суёт их за пазуху и, покряхтев, сдвигает стол, под которым оказывается крышка люка, замаскированная дырявым половиком. Она скрывает круто идущую вниз узкую деревянную лестницу без перил. Роль перил исполняет натянутая вдоль стен верёвка. Ловко хватаясь за неё одной рукой, а другой держа подставку со свечой, Убогий наполовину скрывается в чёрной дыре.

– Иди за мной, сынок, – зовёт он, продолжая хихикать.

– Ты сдурел, папаша? – откликаюсь неприветливо. – Пусть мне сначала руки развяжут. Я ж тут шею сломаю.

– Не сломаешь, – рычит один из подручных. – Я тебе помогу.

И действительно, пока я осторожно спускаюсь вниз по осклизлым трухлявым ступенькам, он крепко держит меня за шиворот, не давая упасть.

Подвал оказывается каменным мешком без единого окошка с высотой потолка примерно полтора моих роста. От каменных стен и пола несёт могильным холодом, в углу валяется груда гнилой соломы. Однако самое интересное не это. Интереснее, что в одну из стен вделаны цепи с железными браслетами на концах. Кандалы для рук и для ног… Конечно, о нравах и обычаях парижского дна я наслышан (всё-таки уже больше полугода живу в столице), однако ни в одном из рассказов тюремная камера не фигурировала. Да, воры, грабители, мошенники, убийцы и дальше в том же духе. Но зачем лихим людям подземная тюрьма, снабжённая кандалами и чем-то напоминающая пыточную?

Пока я размышляю на эту тему, Убогий, поставив свечу на табуретку, берёт лежащий в углу молоток и горсть болтов. Сначала он быстро и явно привычно заклёпывает на мне ножные кандалы. Подмывает пнуть его ногой в челюсть, но что толку? Подсобники Зыха держат крепко, да и сам человек-сова с перевязанной головой рядом. Шансов справиться со всеми разом нет… Затем так же ловко Убогий заковывает руки. И всё. Я беспомощен. Образцово безнадёжная ситуация. Лучше бы прикончили в особняке, хоть место приличное…

– Готово, – хрипло говорит Убогий, поворачиваясь к Зыху. – Старичок своё дело знает. Он ваш, мсье. Можете резать на кусочки.

– Посмотрим, – скупо откликается Зых. Делает повелительный жест: – Все уйдите.

Остаёмся вдвоём. Заложив руку за борт сюртука характерным наполеоновским жестом (ещё треуголку бы), Зых склоняет голову набок и немигающе изучает меня. Мне не остаётся ничего другого, как изучать его. Некоторое время играем в молчанку.

– Для кого пан шпионит? – задаёт наконец Зых естественный и потому неизбежный вопрос.

– Это не важно, – отвечаю, стараясь говорить как можно спокойнее.

И получаю сильный удар в лицо… Какой неудачный день – сплошные побои.

– Так для кого? – мирно спрашивает Зых, дождавшись, пока я выплюну кровь с разбитых губ.

Щадя лицо, вынужден поддержать диалог.

– Назвать людей, на которых работаю, я могу, – произношу медленно. – Но лучше тебе их не знать.

– Заинтриговал… Это почему?

– Потому что, если я их назову, ты меня отсюда на руках вынесешь, лишь бы тех людей не разозлить.

– Да что ты? – удивляется Зых.

И, чтобы подчеркнуть удивление, сильно бьёт кулаком в живот. С улыбкой наблюдает, как я, повиснув на цепях, пытаюсь отдышаться. Со всего размаха добавляет ещё. Из рассказа Каминского я знал, что Зых – ненормальный садист, а теперь получаю сомнительное удовольствие удостовериться в этом лично.

– Пока ты меня бьёшь, разговора не будет, – говорю, наконец, твёрдо. Хотя и не очень внятно.

– Я тебя не бью, – возражает Зых. – Это так, баловство. Молись, чтобы я тебя не отдал Убогому. Главный изверг в Сите, – его тут все боятся. Вот с ним, если доведётся, с ума сойдёшь от боли, визжать будешь, как свинья. А я посмотрю, послушаю…

– Ну, повеселись напоследок, – говорю равнодушно. – Но только потом не говори, что я тебя не предупреждал.

Зых хватает меня за грудки.

– Предупреждал? О чём?

– О том самом! – кричу ему в лицо. – Хочешь знать, на кого я работаю? Одно имя, так и быть, назову…

Оглянувшись, словно кто-то может нас подслушивать, заканчиваю негромко:

– Министр внутренних дел Французского королевства мсье Адольф Тьер. Знаешь такого?