Текст книги "Полонез"

Глава двенадцатая

Отбив саблю противника, Паскевич стремительным движением приставил клинок к его груди. И хотя грудь была надёжно прикрыта кожаным колетом[27]27
  Колет – стёганая кожаная куртка, защищающая туловище фехтовальщика.


[Закрыть], противник, адъютант фельдмаршала, слегка побледнел, – впрочем, скорее от досады. Часто фехтуя с начальником, он никак не мог приноровиться к быстроте и ловкости почтенного годами Ивана Фёдоровича, потому почти всегда уступал, хотя и сам был боец не из последних.

– На сегодня хватит, Кириллов, – сказал Паскевич, опуская саблю. – Что-то ты, братец, нынче слабоват.

– Это не я слабоват, Иван Фёдорович, это вы сильны, – возразил адъютант, переводя дыхание.

– А может, ты специально поддаёшься? Не хочешь начальника обижать?

– Вас обидишь, пожалуй, – проворчал Кириллов, наедине с фельдмаршалом позволявший себе некоторые вольности в части выражений и тона. – Сами кого хочешь обидите.

Засмеявшись и молодо блеснув глазами, Паскевич хлопнул адъютанта по плечу. Отдал саблю почтительно ожидавшему лакею. Страстный любитель фехтования ещё с учёбы в пажеском корпусе, Иван Фёдорович и в Бельведере[28]28
  Бельведер – дворец в Варшаве, служивший резиденцией российского наместника в Царстве Польском.


[Закрыть] велел оборудовать спортивный зал, где в свободное время с помощью офицеров свиты поддерживал навыки сабельного боя. А по сути, фехтуя, отдыхал от нескончаемых дел, карауливших в обширном кабинете на втором этаже дворца.

Паскевича подчинённые равно любили и робели.

Как можно было не робеть сурового победителя персов и турок, замирителя кавказских горцев, покорителя мятежной Польши, – полководца, равных которому в России не было со времён Суворова? И как можно было не любить его за справедливость и щедрость, не уважать за многочисленные таланты, проявленные не только на ратном, но также на политическом и административном поприще? Безмерно ценя Паскевича, император Николай называл фельдмаршала личным другом, даровал титул герцога Варшавского и сделал наместником Царства Польского.

Новые обязанности стали самыми головоломными из тех, что Ивану Фёдоровичу когда-либо довелось исполнять на многотрудном жизненном пути. Мало было разгромить кровавый мятеж националистов-радикалов, целый год сотрясавший Польшу. Теперь предстояло повернуть строптивых поляков к миру и созиданию, внушая им все выгоды пребывания под благотворной сенью Российской империи. Сложность миссии, доверенной императором, усугублялась действиями несломленных бунтовщиков, наиболее оголтелые из которых, засев за границей, призывали к продолжению борьбы с Николаем и Россией. Поэтому, руководя провинцией, приходилось быть не только администратором, но также политиком, хозяйственником и военным.

Как политик Паскевич возглавлял государственный совет Царства Польского. В качестве хозяйственника следил за развитием местных мануфактур, торговли и ремёсел, наполнением казны. Урожайность полей и состояние крестьянства также постоянно были в поле зрения наместника. Реформа образования, введение российских законов и русского языка в польских учреждениях – всё это и многое другое было предметом заботы Паскевича-администратора. И, наконец, как военный он был озабочен укреплением западных рубежей России. Возводил новые крепости и дороги, увеличил до ста тысяч солдат войско, находившееся в польских пределах.

Со времён службы на Кавказе фельдмаршал усвоил, что управлять одними лишь карательными мерами нельзя. Где-то накажи, но где-то и прости. И недовольные поляки, чья вражда к России ограничивалась брюзжанием, могли рассчитывать на снисходительность власти. Иное дело – заговорщики. Вот им пощады не было.

Подспудное сопротивление российским властям не прекращалось. Паскевичу доносили, что во всех воеводствах возникают тайные общества, разрабатывающие планы восстаний и покушений на российских сановников, вплоть до самого императора. (Сигналы о подготовке покушений на себя фельдмаршал уже и считать перестал.) Военные суды в Царстве Польском работали безостановочно, отправляя разоблачённых смутьянов в Сибирь сотнями.

Но даже на фоне постоянных угроз и заговоров давешнее послание графа Бенкендорфа выглядело из ряда вон выходящим. Получив накануне вечером письмо от начальника Третьего отделения, наместник долго его обдумывал. Очень ему ситуация не нравилась. Одно дело – выводить на чистую воду внутренних бунтарей и конспираторов с последующим примерным наказанием. Это, увы, стало уже привычным. Но в письме речь шла совсем о другой опасности…

Завтракая в обществе супруги, Паскевич рассеянно поддерживал застольную беседу, но продолжал думать о своём. Елизавета Алексеевна ласково попеняла мужу на рассеянность:

– Я тебе, мой друг, рассказываю о своей троюродной сестре Зинаиде Петровне, а тебе и дела нет. Всё же родственница, нехорошо!

– Прости, душа моя, – повинился Паскевич, откладывая вилку с ножом. – О службе задумался невпопад… Как там твоя кузина поживает?

Хоть убей, не мог припомнить ни лица, ни фигуры. Так, безликий силуэт четвёртой степени родства со стороны жены.

– Хорошо поживает, – сообщила Елизавета Алексеевна. – Два месяца назад овдовела.

– Что ж тут хорошего?

– Так они с мужем всю жизнь грызлись. Траур, само собой, носит, и убивается, но не до смерти…

– Дело житейское, – откликнулся Иван Фёдорович с пониманием, вновь уходя в свои мысли. Решил, что для начала познакомит с письмом Бенкендорфа ближайших сотрудников – начальника своей канцелярии Корсукова и руководителя секретной части наместничества Ерофеева. Подумают вместе, обсудят степень угрозы, наметят необходимые меры противодействия…

– Да ты слушаешь ли, Иван Фёдорович? – спросила Елизавета Алексеевна уже с некоторой обидой.

– Конечно, слушаю, – легко солгал Паскевич, возвращаясь к беседе.

– Значит, ты не против?

– Я-то? Ну, конечно. Если ты не против, то и я… Напомни только, о чём речь?

Елизавета Алексеевна укоризненно посмотрела на супруга.

– Слушает он… Зинаида Петровна, говорю, собирается к нам погостить с дочерью. Варшаву посмотреть и вообще… Почитай, лет десять не виделись.

«Да хоть бы и двадцать», – чуть не брякнул Паскевич с солдатской прямотой, но смолчал, не желая обидеть жену. Вместо этого со вздохом произнёс:

– Ну, милости просим. Когда ждать-то?

– А ближе к концу марта. К моему дню рождения.

И удивилась – Иван Фёдорович мгновенно закаменел лицом.

– Нельзя, – сказал веско, складывая салфетку. – Пусть выберут другое время.

– Какое другое?

– Конец весны или даже начало лета. А там посмотрим.

– Да отчего же?

– Так надо, душа моя, – отрезал фельдмаршал. – Объяснить пока не могу – служба.

С этими словами Паскевич, склонив седеющую голову, бережно поцеловал руку жены. Быстрым шагом вышел из столовой, сопровождаемый встревоженным и недоумевающим взглядом Елизаветы Алексеевны.

Наверху, в приёмной, кроме дежурных офицеров, уже сидели Корсуков с Ерофеевым. Сами явились, как чувствовали.

– Прошу ко мне, господа, – бросил Паскевич, заходя к себе.

Размерами кабинет напоминал фехтовальную залу, в которой наместник нынче утром рубился на саблях с адъютантом. Под стать был и величественный стол из морёного дуба, иссиня-чёрный, с едва заметным фиолетовым отливом, с педантично разложенными стопками бумаг на столешнице. Паскевич во всём ценил порядок и дисциплину, что, впрочем, не мешало ему в случае необходимости успешно импровизировать на полях военных или административных сражений.

Помощники расселись по обеим сторонам приставного столика. У обоих были заготовлены документы и вопросы, требующие начальственного решения, однако Паскевич медлил, задумчиво глядя на ближайших порученцев.

Вот Владимир Павлович Ерофеев. Невысок, худощав, лицом прост, запоминается разве что взгляд – умный и цепкий. Правая рука во всём, что касается секретных дел. Этот совершенно заурядный с виду человек сплёл агентурную сеть, охватившую весь Привислянский край. Благодаря ей наместник постоянно в курсе настроений и намерений поляков, живущих под российским управлением и тем недовольных. Глупцы… Подумали бы они, каково приходится их соплеменникам в австрийской Галиции или в прусской Познани. Там гайки завинчены по самое не балуй.

Это мы, русские, по извечной доброте своей душевной и сердечной разрешили братьям-славянам всё, о чём только можно мечтать: собственный парламент, правительство, казну, национальную армию. В сущности, дали полную автономию в составе России. Ни одна провинция империи ничего подобного и близко не имела. Живите, развивайтесь, богатейте! И получили взамен кровавый бунт, восстание получили, да такое, что целый год не могли справиться. И вечную вражду в придачу, нелепую и страшную в своей бессмысленности… Воистину, не делай добра, не получишь зла. Ерофеев с агентурой сбился с ног, раскрывая всё новые и новые очаги подпольного сопротивления.

А вот Семён Михайлович Корсуков. Коренастый, широколицый и непоколебимо спокойный. Администратор от бога, наладивший безукоризненную работу канцелярии – от порядка в бумагах до организации чёткого исполнения распоряжений наместника. Знает Царство Польское, как свои пять пальцев, не по одному разу объездил все воеводства с инспекциями. Для пользы дела быстро одолел польский язык и теперь в общении с местным населением и чиновниками обходится без переводчика.

Да, помощниками Паскевича бог не обидел. Люди нестарые, толковые, энергичные, глубоко преданные делу. С ними работать и работать. Но всё-таки одного человека так не хватает… При мысли об этом фельдмаршал ощутил глухую боль, рвущую душу всякий раз, когда вспоминался Юрий Костин.

Чиновник особых поручений при особе наместника ходил у Паскевича в любимцах. Подчеркнём: не в любимчиках, а в любимцах. Любимчиков у фельдмаршала отродясь не наблюдалось – уж так был устроен. Однако дельных людей ценил и приближал, помогая делать карьеру. Костин был из таких, из дельных. Умный и спокойный, исполнительный без суеты, смелый без фанфаронства, почтительный без услужливости…

Своему молодому помощнику Паскевич доверял и в каком-то смысле испытывал к нему отеческие чувства. А доверять Костину можно было многое. Помимо способностей и надёжности одно обстоятельство делало его незаменимым. Сын польской дворянки и русского офицера, служившего в наместничестве при Константине Павловиче[29]29
  Константин Павлович – российский цесаревич, второй сын Павла I и Марии Фёдоровны, считавшийся наследником русского престола после Александра Первого. В 1815–1830 гг. – наместник Царства Польского.


[Закрыть], Костин родился и вырос в Варшаве. Польша была для него второй родиной, польский язык – вторым родным. Паскевич поручал ему наиболее деликатные задания, требующие знания поляков, – их нравов, обычаев, характера.

Дикое убийство Костина вместе с его невестой-полячкой в крохотном городке Калушине наместника потрясло. Отомстил быстро и жестоко – истребил всю банду «народных мстителей», один только главарь и ушёл… С того дня снисходительность фельдмаршала к полякам растаяла. Только теперь, трагически потеряв доверенного помощника, он до конца осознал всю меру ненависти, питаемую националистами (а кто в Польше не националист?) к россиянам. К москалям. Ну, стало быть, на войне как на войне. Есть доброе слово, а есть калёное железо. Пусть сами выбирают.

Но Костина уже не вернёшь, царство ему небесное…

Поднявшись, Паскевич подошёл к большой карте Европы, висевшей на стене.

– Господа, вчера я получил письмо от графа Бенкендорфа, – сказал отрывисто, заложив руки за спину. – Александр Христофорович сообщает о подготовке нового восстания в Царстве Польском. Сведения получены по линии зарубежного политического сыска.

– Восстание? – переспросил Ерофеев хмурясь.

Корсуков ограничился настороженным вопросительным взглядом.

– Да, Владимир Павлович, именно восстание. Готовит его парижский эмигрантский центр при поддержке Англии. Планируется, что начнётся оно примерно в середине марта, с вторжения партизанских групп в наши пределы со стороны Галиции и Пруссии. – Паскевич рукой указал на карте приграничные территории, упомянутые в письме Бенкендорфа. – Воевать будут польские эмигранты, которых сейчас полным ходом вербуют в Париже. И не только они… – Пауза. – А дальше, по мысли организаторов, запылает всё Царство…

Агнешка уже дважды намекала, что неплохо бы ей перебраться ко мне для совместного проживания. И оба раза я делал вид, что намёков не понимаю. Делить с женщиной постель одно, квартиру – совсем другое. Девушка очень мила и заботлива, но пуд соли мы с ней пока не съели. Не будем торопить события. Не говорю уже о том, что мой образ жизни и род занятий к свиванию семейного гнёздышка не располагают.

Во всём прочем наша обоюдная месть Зыху-Цешковскому и Беате идёт своим чередом и не лишена приятности. Раз в два-три дня Агнешка приходит ко мне вечером и остаётся до утра. При этом она приносит провизию (деньги, разумеется, даю я), готовит ужин (это у неё хорошо получается) и перед тем, как лечь в постель, истово молится (мне остаётся лишь терпеливо ждать). Зато потом, после молитвы… Засыпаем мы далеко за полночь, усталые и довольные друг другом. На сон грядущий обмениваемся несколькими репликами.

– Не очень-то у моего бывшего с твоей бывшей семейная жизнь складывается, – говорит как-то Агнешка, пристраивая черноволосую голову на сильное мужское плечо (моё, стало быть), и в голосе её звучит нескрываемое злорадство.

– Ты о чём? – бормочу, наполовину уже заснувший.

– Да всё о том же! Пани Беата ходит, как в воду опущенная. А Цешковский второго дня ко мне клинья подбивал. Давай, мол, возобновим отношения. Соскучился по твоей ласке и всё такое.

– А ты ему что?

– А я ему – шиш! Ты уже человек женатый. Ласку с жены получишь…

– А он?

– Рукой махнул. С тобой, мол, никто не сравнится. Вот и женился бы тогда на мне, говорю. А теперь я уже при кавалере. Его аж перекосило. В общем, поговорили…

Сон улетучивается. Даже в темноте спальни чувствую, с каким победным видом Агнешка мне всё это рассказывает. Остаётся понять, зачем. Возможно, хочет показать, как по ней сохнет бывший любовник, и тем самым набить цену в моих глазах. А может, просто рассчитывает вызвать ревность? Ну, если так, то напрасно. Не то чтобы мне совсем неведомо это чувство, однако ревновать Агнешку я не готов, – по крайней мере, теперь. Я пока не знаю даже, как к ней относиться.

Вполне возможно, что в жизни моей (и в постели) она появилась не случайно. Желание отомстить понятно и, в общем, объяснимо. Однако не исключаю, что пришла она ко мне отнюдь не по своей воле – по поручению Зыха. Почему бы и нет? Подложить свою любовницу тому, кто вызывает его повышенный интерес, этому мерзавцу ничего не стоит. Пусть присмотрит и, возможно, почерпнёт какие-то полезные сведения… А интерес человека-совы к своей скромной персоне я кожей чувствую. И вряд ли дело тут в соперничестве за сердце пани Беаты.

Что-то он ко мне зачастил. Заходит каждый день, интересуется ходом вербовки волонтёров. А вчера вдруг задаёт вопрос, мягко говоря, неожиданный:

– Подготовка близится к финалу. Не думал ли пан возглавить один из отрядов вторжения?

Предложи он мне взобраться на собор Парижской Богоматери со связанными руками, я удивился бы меньше.

– Нет, не думал, – отвечаю со всей возможной откровенностью.

– А почему бы и нет, собственно? – журчит Зых, развалившись на стуле. – Восстание вы прошли, значит, боевой опыт есть. Подберёте себе лучших людей и любой район для действий. Деньги, оружие, амуниция – всё у вас будет, как надо, я позабочусь… И можете не сомневаться, что ваше имя золотыми буквами впишут в историю освобождения Польши!

Золотые буквы – это хорошо. Я бы сказал, заманчиво. И всё же вынужден отклонить лестное предложение, после чего немигающий взгляд Зыха становится ледяным.

– Не хотелось бы усомниться в вашем патриотизме и смелости, – скрипит неприязненно.

– А вы и не сомневайтесь, – успокаиваю его. – Моя смелость тут ни при чём, патриотизм тем более. Речь, скорее, о вашей репутации.

Теперь удивляется Зых.

– А при чём тут моя репутация? – спрашивает неприязненно.

– Вот видите, вы даже не подумали о ней, – мягко укоряю собеседника. – А между тем всё очевидно. Уж простите, но многие в наших кругах знают, что я был неравнодушен к пани Беате. (Зых устрашающе хмурится.) И вдруг я с вашей подачи уезжаю воевать… сую голову в самое пекло… Что скажут люди?

– Скажут, что вы бесстрашный патриот, – рубит Зых.

– Это само собой, – соглашаюсь терпеливо. – Но только после моей героической гибели. А сначала скажут, что вы из ревности отправили соперника на смерть. Проще говоря, спровадили. Шекспировские страсти, коварство и любовь, подлость и благородство… – Выдержав паузу, добавляю значительно: – Мы-то с вами понимаем, что предложение вы сделали от души, без задней мысли. Но людям этого не растолкуешь и злые языки не укоротишь. Один Кремповецкий чего стоит… А политический вождь не должен давать повод для наветов и сплетен!

При слове «вождь» плечи Зыха невольно расправляются, бледные щёки окрашивает лёгкий румянец. При всём уме он тщеславен, как истинный плебей, и сейчас я щедро пролил бальзам ему на сердце.

– Пожалуй, вы правы, – говорит он самокритично после короткого размышления. – Об этой стороне вопроса я как-то не подумал.

– А между тем она лежит на поверхности, – подхватываю я.

Расстаёмся взаимно довольные. Он с моей помощью примерил звание вождя, а я выкрутился из довольно щекотливой ситуации. Подозреваю, что Зых хочет избавиться от меня любым способом, и предложение возглавить один из повстанческих отрядов – пробный шар. Ведь если отвлечься от наших трудных взаимоотношений, мысль вполне здравая. Кому и вести пылких поляков в священный бой за свободу, как не истинному патриоту, проверенному мужественным участием в Восстании и самоотверженной работой в Комитете…

Но вернёмся к Агнешке.

Вообще-то есть один способ (довольно простой, кстати) проверить, сама ли она ко мне пришла или же по заданию человека-совы. Если она, как было сказано, обнаружила мой адрес в бумагах Зыха, то, значит, у неё действительно есть сделанные украдкой ключи, о которых упоминала. А если Зых, отправляя ко мне девушку, просто назвал адрес, то Агнешке предъявить нечего. Даже в целях лютой конспирации Зых не позволит сделать дубликаты ключей от своих бумажных закромов…

Правда, Агнешка может сказать, что ключи выбросила, – теперь, мол, ни к чему, да и хранить их небезопасно. И это самый плохой вариант, потому что мои подозрения остаются не развеянными, а ключей нет. А они мне нужны.

Стол и несгораемый шкаф Зыха… Я должен в них проникнуть во что бы то ни стало. Там лежат нужные мне бумаги, хранящие сведения, от которых зависят жизни многих, очень многих людей. В этом смысле не представляю даже, каким количеством пороха измеряется их взрывная сила. Агнешка чертовски привлекательна, однако, не сочтите за цинизм, ключи для меня ещё привлекательнее. Во всяком случае, сейчас. Остаётся выяснить, существуют ли они вообще и если да, то как их получить…

Завожу нужный разговор через несколько дней в Комитете, когда девушка приходит убирать мой кабинет, а заодно и получить украдкой поцелуй-другой. Глядя, как ловко она управляется с вёдрами и тряпками, задаю вопрос:

– Помнишь, ты говорила, что тайком сделала ключи от стола и шкафа Цешковского?

Прежде чем ответить, Агнешка выпрямляется, вытирает мокрые руки о передник и удивлённо смотрит на меня.

– Помню, конечно, – отвечает, помедлив. – Что это ты вдруг?

Беру быка за рога. Другими словами, усаживаю Агнешку на стул, сажусь рядом и, глядя в глаза, говорю негромко:

– Хочу попросить, чтобы ты их мне отдала на время. Я верну. Если, конечно, они тебе ещё нужны.

– А зачем они мне, – говорит, пожимая плечами. – Мне его переписка теперь без надобности. Я их и вовсе выкинуть хотела.

– Но не выкинула? – уточняю спокойно, хотя, видит бог, спокойствие даётся непросто.

– Нет, забыла про них. Сейчас принесу…

С этими словами Агнешка выходит из кабинета и через несколько минут возвращается. В руках у неё ридикюль из груботканой материи. Девушка достаёт из него связку ключей и, отделив от неё два небольших, показывает мне.

– Вот видишь?

Как всё просто! В эту минуту я готов расцеловать её так, как никогда ещё не целовал. Ключи ключами, но с неожиданной радостью осознаю, что Агнешка меня не обманывает, что действительно пришла ко мне сама… Впрочем, дело пока не сделано. Об этом напоминает вопрос девушки:

– Тебе-то они зачем?

Ну, что ж, вопрос ожидаемый, поэтому и ответ готов.

– Видишь ли, Цешковский – человек опасный…

– Нашёл кому рассказывать! – фыркает она.

– Не перебивай, моя дорогая… Я очень ему мешаю. Чрезвычайно.

– Ревнует к пани Беате?

– Это тоже, но не главное. Главное, у нас разные взгляды на деятельность Комитета. Не хочу нагружать тебя подробностями, да они и не важны. Цешковский считает, что я ему ставлю палки в колёса, и чем дальше, тем больше. Он хочет меня устранить. Это я знаю точно.

Чёрные глаза девушки, и без того большие, становятся огромными.

– Это убить, что ли? – шепчет она.

– Да, именно так. И твои ключи могут меня спасти.

– Матерь божья, да как же?..

– Очень просто. Я подозреваю, что Цешковский нечист на руку. От разных меценатов и благотворительных организаций Комитет получает большие деньги. Очень большие. По моим прикидкам, на дело тратится от силы две трети, а может, и меньше. Остальное оседает в карманах Цешковского. Проще говоря, человек наживается на нашем общем деле, понимаешь?

– Этот может, – подтверждает Агнешка. – Жадность вперёд него родилась.

– И я о том же… Так вот, я улучу момент, чтобы с помощью твоих ключей порыться в столе и в шкафу. Думаю, что найду бумаги, которые подтверждают его воровство. И после этого бояться уже нечего.

Девушка хватает меня за руку.

– Ты уверен?

– Конечно. Я просто скажу в лоб, что у меня есть уличающие его документы. Они спрятаны у надёжных людей. И если со мной что-нибудь случится, документы будут обнародованы через прессу. А копии уйдут в Комитет Кремповецкому, Гуровскому, Солтыку, Петкевичу, Водзинскому, другим. После этого Цешковский в политическом плане покойник. – Для усиления эффекта добавляю: – А может, и не только в политическом. Эмигранты, сама знаешь, – люди горячие. И вряд ли им понравится, что их обкрадывают…

Лгу настолько убедительно, что начинаю сам себе верить. Девушка кивает и без колебаний протягивает мне ключи.

– Возьми… Но только уж и меня не забудь.

– В каком смысле? – спрашиваю озадаченно, пряча вожделенные ключи в карман сюртука. (Боюсь, что руки у меня в этот миг дрожат.)

– Да вот в таком… Цешковский, какой ни есть, уж точно не дурак. Если ты поживишься его документами, то, значит, кто-то дал тебе копии ключей. А кто их мог сделать? В первую очередь я. И кабинет каждый день убираю, и приходила я к нему… Тебя, может, после этого и не тронет, а меня уж точно убьёт. Не сам, конечно. Люди для таких дел у него есть.

Боится, но всё-таки отдаёт! В груди становится горячо от благодарности.

– Не бойся, – произношу негромко. – Я сумею тебя защитить.

– Только дураки не боятся, – возражает девушка, вытирая уголки глаз.

– Но если так, ты ведь могла их и не отдавать, – говорю почему-то.

Агнешка жалко улыбается.

– Раз в них твоя защита, то не могла. Уж если я с человеком, то я с ним до конца.

– А со мной тоже до конца?

Вопрос ненужный, лишний, напрасный. Но он вырывается сам собой.

– Конечно, – говорит не задумываясь. – Ты только не обижай меня, не отталкивай…

И отчего-то плачет. Ужасно много за этими слезами. И трудное крестьянское детство, и незабытый ужас Восстания, и тусклая жизнь в эмиграции, и вечный женский страх одиночества – всё смешалось…

– Не буду я тебя обижать, – говорю отчего-то шёпотом, вытирая ей слёзы платком.

– Правда? – спрашивает она, всхлипывая и вглядываясь в моё лицо.

– И отталкивать не буду…

Целую девушку так крепко, что у неё дух захватывает.

Вечером того же дня ужинаю с Каминским в его квартирке на улице Дюфо. Пан Войцех в курсе моих отношений с Агнешкой и деликатно предлагает выпить за то, что жизнь продолжается. Наверно, имеет в виду, что я пришёл в себя после расставания с Беатой. Хотя можно ли говорить о расставании, если работаем под одной крышей и каждый день видимся в кулуарах…

Показываю ключи и коротко, опуская детали, рассказываю, каким образом они попали в мои руки.

– Браво! – одобрительно говорит Каминский. – Теперь Зых, считайте, у нас на крючке… Кстати! – Отодвинув рюмку, тяжело смотрит на меня. – Когда, наконец, я получу его голову? Вы мне её обещали.

Прожевав кусок ветчины, отрицательно качаю головой.

– Не так, пан Войцех! Голову я не обещал. Я обещал, что Зых будет наказан. И он будет наказан. Просто ещё не время.

«Надеюсь, оно скоро наступит», – добавляю мысленно.

– Ну, не знаю, – мрачно говорит Каминский. – Во всяком случае, рассчитаться с ним должен я. За зверство его, за несчастного старика-старосту, который мне доверился и потому погиб со всей семьёй… Я понимаю, что у вас к Зыху свои счёты: пани Беата и всё такое. Но первое право отомстить, прошу помнить, – за мной.

Дорогой ты мой пан Войцех! Ты очень ошибаешься. Первое право отомстить, как ты выразился, – моё.

И дело вовсе не в пани Беате.

Убийство Гилмора потрясло Зыха до глубины души.

Тело пропавшего англичанина с простреленной грудью отыскалось на какой-то свалке. Полиция завела дело, и, поскольку установили, что перед исчезновением Гилмор посетил Комитет, Зыха вызвали в участок на допрос. Неприветливый полицейский чиновник настойчиво пытался выяснить, что связывало английского дипломата с польскими эмигрантами. Пришлось на ходу сплести историю о симпатиях покойного Гилмора к Польше, страдающей под российским игом. Мол, визит англичанина был исключительно частным: интересовался деятельностью Комитета, хотел даже сделать благотворительный взнос… «Да что вы? Прямо-таки взнос?» – переспросил чиновник. Очень Зыху не понравилась его ухмылка. «Именно так», – повторил твёрдо. Поди проверь… В общем, отоврался.

Но это бы ладно.

Никакой скорби по Гилмору Зых не испытывал. Он вообще никогда ни о ком не скорбел. Даже во время похорон отца мысли были заняты лишь подсчётом имущества, которое предстояло унаследовать. Да, с Гилмором они работали несколько месяцев, и что? Его место займёт другой, только и всего. Из посольства уже дали знать, что новый человек приедет из Лондона в ближайшие дни. Стало быть, работа продолжится, денежный поток не иссякнет… И то сказать, куда англичане денутся? Слишком много сил и средств уже вложено в подготовку восстания, чтобы остановиться, когда большая часть пути пройдена.

Сильнее всего Зыха беспокоило другое.

Его версия о русском агенте в Комитете, которую он изложил Лелевелю в декабре, частично подтвердилась. Враг существует и действует. Гилмор незадолго до убийства признался, что был завербован. Правда, под дулом пистолета, но всё же… И, судя по разным деталям разговора, ночной гость действительно работает в Комитете.

А вот дальше произошло нечто непонятное. Вопреки версии Зыха злоумышленник взял с Гилмора расписку работать не в пользу русской разведки, а французского министерства внутренних дел. При чём тут французы? Этого Гилмор не знал. Зых тоже терялся в догадках. Оставалось предположить, что русские здесь ни при чём (что более чем странно), а вот французская секретная служба, обеспокоенная революционной активностью польских эмигрантов, внедрила своего человека в состав Комитета. Ну, допустим… Хоть так, хоть этак, – кто этот человек?

Выяснить было тем более важно, что, по словам Гилмора, ночной гость главным образом интересовался планом Заливского. Покойный дипломат клялся, что ничего существенного в разговоре не выдал. Дай-то бог! При мысли, что англичанин соврал, и вербовщик выбил-таки из него сведения о подноготной будущего восстания, Зыху становилось дурно. Но где гарантия, что агент (ну, пусть французский) не выяснит тайную часть плана каким-то иным образом? Работая в Комитете, это в принципе возможно. А выяснив, примет меры, чтобы сорвать всё дело… Стало быть, существует опасность, что восстание потерпит поражение ещё не начавшись.

Ночной гость был в маске, однако общие приметы Гилмор запомнил. Признавшись в предательстве и желая реабилитироваться, он предложил несложный вариант опознания. Для этого Зых определил, кто подходит под эти приметы из числа членов и сотрудников Комитета. Получились три человека: Лех, Мазур и Осовский. Те самые, кого Зых изначально подозревал и назвал их Лелевелю. После этого Гилмор приехал в Комитет под вымышленным именем, и Зых под разными предлогами организовал его встречи со всеми тремя. Но, к сожалению, добиться однозначного результата не удалось.

Гилмор совершенно определённо отклонил Осовского. У того был своеобразный тембр голоса – звучный тенор, который не имел ничего общего с более низким голосом вербовщика. А вот сделать выбор между Лехом и Мазуром англичанин не смог. И получается, что ясности как не было, так и нет. Хотя два подозреваемых лучше, чем три…

И вот уже который день Зых ломал голову, как установить агента. Он понятия не имел, что это за человек и, главное, на что способен. Хотя, судя по смелой, превосходно организованной провокации с разбрасыванием денег и дерзкой вербовке дипломата, способен на многое. Убийство Гилмора, конечно, тоже его рук дело. Агент понял, с какой целью завербованный им англичанин появился в Комитете, и наказал предателя. Действует быстро и жёстко…

Зых думал об этом, сидя в своём кабинете и машинально поглаживая по голове бюстик Наполеона. Увесистый бронзовый император был его талисманом. Если кем-то человек-сова и восхищался, так это Наполеоном, коего почитал примером для подражания. Зых не расставался с бюстиком во всех скитаниях, и даже в мазовецком чернолесье тот украшал собой грубо сколоченный стол в хижине главаря «народных мстителей».

– Так что делать-то, ваше императорское величество? – тихо спросил Зых, глядя в безжизненные бронзовые глаза.

Наполеон многозначительно молчал. Впрочем, ответ напрашивался сам собой.

Два подозреваемых лучше, чем три. А ни одного – ещё лучше. И тогда уже не важно, Лех или Мазур…