Текст книги "Полонез"

Напрасные опасения. В Сите чего только не насмотришься. Во всяком случае, парень и бровью не ведёт.

– Можете пойти со мной, мсье, – говорит невозмутимо. – Мне как раз примерно в ту сторону.

Минут пятнадцать петляем по улочкам и закоулкам парижского дна. Затем мой юный провожатый, остановившись, показывает рукой:

– Вот за этим домом уже набережная, мсье. Пойдёте налево, вдоль Сены, а там и Новый мост.

Мелких денег нет, и я в благодарность протягиваю десять франков. Глаза у парнишки делаются квадратные. Он даже пытается оттолкнуть руку с купюрой, мол, такие деньги за мелкую услугу, но я насильно засовываю десятку ему в карман и, хлопнув по плечу, устремляюсь в указанном направлении.

Надо как можно быстрее добраться домой, привести себя в порядок и – к Каминскому. Я уцелел, и это прекрасно. Но дело не сделано, а это прискорбно. Однако, быть может, ещё не всё потеряно.

Вдалеке к мосту подъезжает и останавливается какой-то экипаж. Прибавляю шаг. Может, удастся договориться, чтобы он отвёз меня домой. Других карет не видать, да и неоткуда им взяться ранним утром в нищих кварталах Сите.

Вижу вдруг, как от экипажа ко мне бежит какой-то человек, а следом, выскочив из кареты, несётся другой. Прищуриваюсь и внезапно узнаю в них Жака с Каминским. Столбенею от неожиданности. А что ещё остаётся?

– Живой! – кричит Каминский со слезами на глазах, обнимая крепко.

– Но, видно, досталось по первое число, – замечает Жак, с одного взгляда оценив мой потрёпанный вид.

И, в свою очередь, обнимает меня. Рядом радостно топчется подбежавший Оливье.

– Это чудо какое-то, – бормочет Каминский, глядя так, словно я вернулся с того света. (Между прочим, в некотором смысле так и есть.) – Как вы здесь очутились?

– Потом, пан Войцех, всё потом, – говорю решительно. – Сейчас едем ко мне домой – и чем быстрее, тем лучше. По дороге обсудим, что к чему…

Глава шестнадцатая

Цешковский вернулся ранним утром.

Спавшая вполглаза Беата встала с постели и, накинув домашнее платье, со свечой в руке выглянула из своей спальни в прихожую. Привалившись спиной к стене, Цешковский с ругательствами стаскивал сапоги. Голова под шляпой была перетянута грязным носовым платком.

– Что с вами? – спросила Беата с удивлением.

Цешковский ответил раздражённым взглядом.

– На меня напали, – бросил коротко, снимая пальто.

– Вот как? И кто же?

– Мало ли у Польши врагов…

Беата пожала плечами. Голова Цешковского интересовала её ровно столько же, сколько и он целиком, – то есть нисколько. Спросила так, из вежливости. Хотя и заметила про себя, что человек-сова смело отождествил себя с Польшей.

Цешковский пошёл в ванную. На пороге буркнул:

– Мне надо хоть немного выспаться. Сегодня в Комитет поедем попозже. Велите Басе, как придёт, чтобы разбудила в десять, а завтрак подала в половине одиннадцатого.

– Бася не придёт, – холодно сказала Беата. – Вчера она взяла расчёт.

Цешковский замер. Не оборачиваясь, спросил небрежно:

– Это ещё почему?

– А вы не знаете?

– Знал бы, не спрашивал.

– Да потому что вчера вечером, прежде чем уехать на ночь глядя, вы к ней гнусно приставали! Когда я вернулась из магазина, бедная девушка мне рассказала…

В свои слова Беата вложила всю меру презрения, питаемую к человеку-сове.

Цешковский звучно почесал спину.

– Велика важность: ущипнул дуру за мягкое место разок-другой, – хладнокровно сказал он. – Взяла расчёт, говорите? Ну, и пусть катится, найдём другую.

– С учётом ваших животных наклонностей, надолго ли?

– Найдём и третью. А насчёт животных наклонностей… Как только вы перестанете мне отказывать, я тут же всё своё мужское внимание переключу на вас!

С этими словами он скрипуче засмеялся. Беата лишь стиснула зубы.

– А пока, если нет служанки, озаботьтесь завтраком сами, – продолжал Цешковский как ни в чём не бывало. – На это-то вы годитесь, пани… жена?

Хлопнул дверью ванной. Беата ушла к себе в спальню. Сев на постель, закрыла лицо руками.

С приходом Цешковского дом на улице Пирамид стал чужим. И не просто чужим – враждебным. Отныне рядом с ней вместо дяди жил так называемый муж, – человек неприятный, жестокий, опасный, которого она боялась, даром что из гордости не подавала вида. Один совиный взгляд немигающих глаз чего стоил… И хотя после неудачной попытки вступить в супружеские права он поклялся не трогать её, Беата ему не верила и оставалась настороже.

Как же она устала…

Все последние недели Беата жила с ощущением нарастающего душевного разлада. Сознание силилось и никак не могло соединить борьбу за свободу и независимость Польши с Ежи Цешковским, которого она считала законченным негодяем. И остальные ненамного лучше. Сибарит Гуровский, самоуверенный болтун Кремповецкий, пьяница и бабник Солтык, напыщенный Осовский… А дядя, которого она привыкла любить и почитать! Как он мог, якобы в интересах общего дела, навязать ей брак с Цешковским, разрушив надежды на любовь и счастье?

И эти люди – защитники и освободители родины… Какая горькая насмешка! Вот спасшая Францию Жанна д,Арк была чиста помыслами и девственна телом. Потому и одолела англичан.

Да, англичане…

Работая доверенным секретарём дяди, а теперь и Цешковского, Беата волей-неволей улавливала обрывки сведений о не разглашаемых отношениях Комитета с британской секретной службой. Всего лишь крохи, но их оказалось достаточно, чтобы осознать – святое дело освобождения Польши оплачено английским золотом. В порыве горького недоумения Беата однажды набралась смелости и атаковала дядю прямым вопросом: так ли это? Уклончивый ответ Лелевеля яснее слов объяснил, что дело обстоит именно так. «Политика вообще дело грязное, девочка моя», – посетовал дядя с тяжким вздохом.

Это был удар, после которого на душе стало невыразимо мерзко и мутной волной нахлынули сомнения. Да так ли свято общее дело? Зачем она сестрой милосердия прошла восстание, уехала в эмиграцию, работала в Комитете, наконец – самое страшное – принесла жертву, выйдя по принуждению за человека, к которому не испытывала ничего, кроме презрения? Чтобы стать в итоге английской содержанкой?

А тот, другой, о ком думала и кого втайне любила, навсегда потерян. Он тоже любил её… она знала, чувствовала… но он дал понять, что никогда не простит ей замужества. И даже, по слухам, сошёлся с девкой Агнешкой – быть может, в отместку ей, Беате. Но это полбеды. Настоящая беда в том, что Цешковский догадывался о её чувствах и как-то открыто пообещал, что человеку тому не жить.

От таких мыслей впору в петлю лезть. От тоски, от ревности, от безвыходности… Но сначала убить Цешковского, из-за которого её жизнь сломана! Как славно было бы его пристрелить… И что с того, что на нём держится вся подготовка к новому восстанию? Зачем оно вообще? Кончится тем, что польская земля опять напьётся польской же крови – допьяна. Вот и всё…

В успех плана Заливского Беата не верила. Она слишком хорошо помнила, как два года назад российская армия разгромила польские регулярные полки, усиленные добровольцами. На что же теперь рассчитывали деятели Комитета и стоявшие за ними англичане? Горстка волонтёров без какой-либо надежды на серьёзную поддержку местного населения… Не так уж плохо жилось полякам в Российской империи, чтобы, всё бросив, встать под штопаные знамёна вождей эмиграции…

Беата не знала, сколько просидела вот так, скованная безысходной горечью. Громовой храп Цешковского, проникший даже сквозь закрытую дверь спальни, вернул её к реальности. Раз нет служанки, готовить завтрак придётся собственноручно. Неженкой Беата никогда не была и домашнюю работу любила. Не хотелось, конечно, готовить для Цешковского, но тут уж деваться некуда, – есть самой тоже надо.

Кухонные хлопоты немного подняли настроение. Надев передник, оставшийся от Баси, Беата почистила и разожгла печь, поставила варить яйца, нарезала хлеб, сыр и ветчину. Она даже стала тихонько напевать «Хей, соколы!»[32]32
  «Хей, соколы»! – польская народная песня.


[Закрыть], чтобы работалось веселее. Поставила на огонь чайник и решила позавтракать до того, как встанет Цешковский, – сидеть с ним за одним столом удовольствие сомнительное.

И вот когда она уже заваривала чай, в квартиру постучали. Это был громкий, серьёзный, требовательный стук. Тот, кто так стучит, не допускает и мысли, что его могут не впустить. Конечно, это не консьерж, не молочник, не бакалейщик. А кто ещё может навестить в ранний час? Вытирая руки передником, Беата подошла к двери.

– Кто там? – спросила настороженно.

– Это полиция. Именем Французского королевства откройте! – громко произнёс грубый мужской голос.

Помедлив, недоумевающая Беата открыла дверь. И с первого взгляда поняла, что никакая это не полиция.

В прихожую вошли трое мужчин. Плечистый малый с плутовской физиономией, одетый в заплатанную куртку. Высокий усатый человек лет пятидесяти с мрачным видом в тёмном пальто и мягкой шляпе. А третий, третий…

У Беаты задрожали ноги и сердце забилось часто-часто. Руки сами собой прижались к груди.

– Это вы?!

И столько радостного изумления было в её голосе, что человек невольно вздохнул.

– Я это, я, пани Беата. Доброе утро.

– Но как же вы здесь… вернее, почему… И при чём тут полиция?

– Я вам всё объясню, пани, но позже, – твёрдо сказал он. И, наклонив голову, негромко добавил: – А сейчас вы мне скажите: где ваш муж?

Несмотря на усталость и боль в повреждённой голове, Зыху долго не спалось. Забившись под одеяло, он продолжал в полудрёме перебирать в уме бурные события последних часов.

Важнейшее дело сделано: шпион, работавший в Комитете, найден и обезврежен. Попытка украсть документы восстания сорвана. Казалось бы, чем не повод для радости? Но радости не было, и Зых знал, почему. Он так долго мечтал, что, когда враг будет установлен, своими руками его задушит. Или зарежет. Или пристрелит… Но выяснилось, что делать этого пока нельзя.

Зых не очень верил, но и не исключал, что шпион работает на французскую тайную полицию. И если так, он становится неприкасаемым. За смерть своего человека французы вполне могли наказать, тем более что отыграться на польском эмигранте – милое дело. Потому-то человек-сова решил выждать три дня. Либо французы к нему действительно нагрянут, и, значит, человека придётся вернуть. Либо шпион блефует, и тогда через три дня Убогий его кончит. А потом отрежет и предъявит голову… Конечно, можно было бы просто убить. Но Зых не хотел отказывать себе в удовольствии заглянуть в мутные, мёртвые глаза головы, лишённой туловища, и даже щедро заплатил Убогому за предстоящее удовольствие авансом.

А сегодня вечером предстояла встреча с Шекспиром. (Очень его смешило, что новый представитель Интеллидженс сервис носит знаменитую литературную фамилию.) Надо будет поставить англичанина в известность о том, что благодаря его, Зыха, усилиям опасность внутри Комитета ликвидирована. Пусть знает, что Зых работать умеет.

Но главное не в этом. Перед началом операции Шекспир решил лично встретиться с теми, от кого её успех зависел в решающей степени. Устроить своего рода смотр. Познакомиться, дополнительно проинструктировать… Ну что ж, за свои деньги имеет право. Люди оповещены и вечером явятся на общий сбор, который назначен в отдельном зале уютного ресторана «Маленькая жемчужина», что на бульваре Тампль. А уже через несколько дней – в путь. Он тоже выезжает в Галицию, чтобы оттуда вместе с Заливским перебраться в Царство Польское и уже на месте руководить восстанием.

При мысли об этом Зых ощутил приятное возбуждение. Он с удовольствием вспоминал время, когда вместе со своими «народными мстителями» наводил ужас на целый уезд. Сколько москалей собственноручно отправил на тот свет! А теперь масштаб совершенно другой. Под его командованием будет целая армия, пусть на первых порах и немногочисленная…

Думая об этом, Зых наконец заснул.

Проснуться пришлось раньше, чем хотел. В дверь квартиры кто-то стучал сильно и громко. По старой, ещё лесной привычке очнулся мгновенно. Сел в постели, настороженно соображая, кто бы это мог быть. Услышал вопрос Беаты («Кто там?»), разобрал и обрывок зычного ответа («…Именем Французского королевства!..»). Мгновением спустя скрипнула открытая Беатой дверь.

Так, значит, шпион не соврал, и французы действительно явились к нему, Зыху, чтобы выяснить судьбу своего агента? Будь он проклят… Похоже, удовольствие заглянуть в мёртвые глаза врага не сбудется. Удивляет, правда, быстрота, с которой полиция начала его искать…

В прихожей невнятно звучали чьи-то голоса. Зых уже был на ногах. Набросив поверх белья домашний халат, подошёл к порогу спальни. Распахнул дверь.

И со сдавленным воплем рухнул на пол, получив ошеломляющий удар ногой в пах.

Как истинное дитя парижского дна Жак с врагами не церемонится. Вот и сейчас вместо приветствия сильно пинает Зыха ниже пояса прямо с порога. И пока тот корчится на полу, быстро связывает ему руки припасённой верёвкой. Вместе с Каминским сажают хозяина дома на стул. Пан Войцех трогает меня за плечо.

– Прошу помнить – он мой, – говорит сквозь зубы.

– Подождите, пан Войцех, – отвечаю с досадой. – Давайте сначала сделаем дело, а уж потом разберёмся, чей.

Зых смотрит на меня безумным взглядом.

– Мазур! – сдавленно произносит он.

– Он самый, – подтверждаю я. – Болеслав Мазур. А ты кого ожидал увидеть? Леха, что ли?

– Но ты же остался в подвале…

– Ошибаешься. В подвале остался милый старичок Убогий. Просил передать привет с того света… Зых.

Услышав своё настоящее имя, человек-сова дёргается, как от удара.

– Где документы? – спрашиваю без обиняков.

Зых молчит. Всё происходит так быстро, что он не успевает обдумать фатальную для него ситуацию.

– Где документы? – повторяю вопрос. – И не вздумай отпираться. Сам же сказал, что безопасности ради перенёс их домой.

Подняв голову и зло прищурившись, Зых смотрит мне в глаза.

– Я пошутил, – говорит небрежно. – А ты, болван, и поверил. В Комитете они лежат, как и лежали.

В смелости ему не откажешь и в наглости тоже. Мой друг Жак, обиженный за командира, одним ударом сбивает наглеца на пол вместе со стулом. Потом вопросительно смотрит на меня. Но прежде чем я успеваю что-либо сказать, за спиной звучит напряжённый голос:

– Что здесь происходит? Что вы делаете с паном Цешковским?

Это Беата, которая, естественно, ничего не понимает. Придётся ей кое-что объяснить.

– Здесь нет никакого Цешковского, – говорю для начала. – Есть преступник и убийца Зых, у которого руки по локоть в крови. Я и сам только чудом не погиб в подземной тюрьме, куда он меня бросил несколько часов назад…

Подробности опускаю – не до них, но и сказанного довольно, чтобы прекрасные глаза пани Беаты широко раскрылись.

– Где-то в доме он спрятал документы, которые я ищу, – продолжаю быстро. – С их помощью удастся предотвратить новое восстание в Царстве Польском. Уцелеют сотни, а может, и тысячи человек. Сколько можно лить польскую и русскую кровь? А Зых ответит за всё. – И, не давая Беате задать новый вопрос, добавляю мягко: – Прошу мне верить, пани. Вам лучше уйти в свою комнату. Не надо вам тут быть.

Беата колеблется, переводя взгляд с меня на Зыха, с Каминского на Жака. Потом поворачивается и уходит. На пороге её окликает Зых.

– Постойте, Беата! – кричит он с пола. – Неужели вы допустите, чтобы эти бандиты во главе с французским шпионом Мазуром расправились со мной? Сделайте что-нибудь! Бегите за полицией!

При всей смелости он сознаёт, что жизнь висит на волоске, и цепляется за соломинку. Но Беата молча покидает спальню. И если я правильно понимаю взгляд, которым она одаривает Зыха, в нём жалости нет. Есть жгучее презрение.

– А теперь будем искать документы, – говорю сотоварищам. – Не мог он оставить их в Комитете, если знал от Агнешки, что я за ними охочусь. Не в землю же он их закопал…

– Не надо искать, – говорит пан Войцех вдруг. – Заметил я, что он всё время косился на бельевой комод. Давайте посмотрим там.

– Точно, – поддерживает Жак. – Я тоже заметил.

Кидаюсь к комоду. В нём три выдвижных ящика, набитых постельным и нижним бельём. Выкидываю всё это добро на пол и… ничего. Нет там бумаг. Краем глаза с отвращением вижу злорадную улыбку на лице Зыха. Каминский чешет в затылке.

– Ошибся, значит, – говорит со вздохом. – Ну, тогда давайте перероем всё подряд. А начнём с кровати. Может, он их под периной спрятал…

В голову неожиданно приходит мысль.

– Подождите-ка, – перебиваю пана Войцеха и снова склоняюсь к комоду.

Начинаю один за другим выдёргивать ящики. И с невероятным облегчением вижу толстый пакет, который спрятан между нижним ящиком и днищем комода. Секрет, в сущности, несложный, но от кого было таиться Зыху в собственном доме?

Под радостные возгласы Каминского и Жака, диссонансом которым звучит злобное рычание Зыха, торжествующе поднимаю руку с пакетом. Быстро сажусь на кровать и начинаю разбираться в бумагах, откладывая в сторону ненужные.

Вот список волонтёров-эмигрантов. Не нужен, копия у меня есть.

Вот какие-то бумаги с расчётами. Вероятно, пояснения для англичан, куда и как расходовались полученные Комитетом деньги. Интересно будет ознакомиться, но не сейчас.

Вот тексты прокламаций, сочинённые пламенным публицистом Кремповецким. Это уж точно ни к чему.

А вот это… да, именно эти документы мне нужны, как воздух. Я знал, что они существуют, не могут не существовать, – и вот они в моих руках, дрожащих от радости и нетерпения.

Перечень географических точек на галицийской и прусской границах, через которые отряды волонтёров должны просочиться на территорию Царства Польского. И здесь же планируемые места их дислокации с разбивкой по воеводствам и уездам.

Список шляхетских усадеб, где повстанцев ждёт оружие и продовольствие, а при необходимости также лечение и отдых. Опять же с разбивкой по воеводствам и уездам.

И вот – самое главное. То, что я про себя называю планом Гилмора. Второе дно восстания.

По мысли англичанина, в армию вторжения должны войти не только и, быть может, не столько поляки-эмигранты, сколько революционные элементы – карбонарии[33]33
  Карбонарии (итал. Carbonari – угольщики) – члены тайных политических организаций в первой трети XIX в. в Италии и ряде европейских стран. Своей основной задачей провозглашали борьбу с деспотизмом, за национальное освобождение и равенство. Карбонарии действовали в условиях глубокой конспирации, пропагандировали преданность общему делу, жертвенность, готовность к вооружённой борьбе с тиранами.


[Закрыть] из Франции, Италии, Пруссии, Бельгии. В последние годы в Европе от них не продохнуть. Они многочисленны и прекрасно организованы. Перемещаясь из страны в страну, карбонарии с оружием в руках борются с тиранами в лице императоров и королей.

По команде Гилмора Комитет установил связи с крупнейшими европейскими тайными организациями. Сейчас их вожди съехались в Париж, чтобы получить инструкции и деньги для вторжения в Царство Польское. Эти люди опасны, намного опаснее рядовых волонтёров-поляков. Суровые, непреклонные в своей борьбе с деспотизмом, готовые умереть за идеи свободы и равенства, они достойные преемники якобинцев. А тех боялась вся Европа.

За каждым из вожаков стоят сотни революционных фанатиков. Не все, разумеется, по разным причинам доберутся до Царства. Но всё равно, вот это – армия. Армия опасная и эффективная. И своей боеспособностью она даст волонтёрским отрядам сто очков вперёд. В сущности, англичане хотят натравить на Россию всё европейское революционное подполье. И без пяти минут своего добились.

Но сейчас в моих руках список нанятых тайных организаций с поимённым указанием собравшихся вождей, да ещё с пояснением, сколько бойцов каждый готов поставить. И что важно – помечено, кто где остановился в Париже. Хвала скрупулёзности Зыха! Уверен, что мсье Андре её оценит. С этим списком работать ему. Если уж в столице собрались революционеры, угрожающие франко-российским отношениям, а может, и персонально Луи-Филиппу как одному из европейских монархов, грех полиции не воспользоваться таким случаем, не прихлопнуть всех разом…

Взвешиваю на ладони бесценные бумаги. (Зых следит за мной диким взглядом.) Вот они, сведения, необходимые и достаточные, чтобы задавить восстание в зародыше. Чтобы упреждающими ударами уничтожить вооружённое вторжение, грозящее взорвать покой и мирную жизнь западных провинций империи. Чтобы сломать изощрённые планы англичан.

– Спасибо тебе, господи, – шепчу невольно.

Значит, всё было не зря.

Скитания в образе поручика войска Польского Болеслава Мазура, якобы бежавшего в Европу после разгрома Восстания. Приезд в Париж через Бельгию. Ссора с нанятым спившимся эмигрантом, который принимается публично хулить профессора Лелевеля, а я при всех вступаюсь за доброе имя председателя Комитета. Дуэль с обидчиком, в которой доблестно побеждаю, нанеся обусловленные две царапины. И – ожидаемая признательность Лелевеля. В благодарность он приближает меня к себе и со временем вводит в состав малого совета при Комитете… Долгий и длинный путь, в конце которого – пакет с документами, предназначенный для англичан и доставшийся мне.

Хотя… конец ли? В дверь квартиры кто-то ожесточённо стучит. Ломится, практически. Не дом, а проходной двор. Кто это может быть?

Всё ещё лежащий на полу Зых приподнимает голову и прислушивается. Каминский, обменявшись с Жаком настороженными взглядами, суёт руки в карманы пальто. А я собираю бумаги в пакет и засовываю под сюртук за пояс со стороны спины.

– Жить пока будешь здесь. Завтрак через два часа. И смотри, без глупостей!

С этими словами служанка мамаши Боннет, сурово погрозив Агнешке толстым пальцем, удалилась.

Как только старуха ступила за порог, Агнешка быстро огляделась. Комнатка на втором этаже была крохотная, с широкой кроватью (куда ж без неё в борделе?), туалетным столиком и парой стульев. Да в углу умывальник с вешалкой – вот и вся скудная обстановка. И чёрт с ней.

Агнешка выглянула в окно. Оно выходило на внутреннюю сторону дома. Отлично. А на двери установлена щеколда. Замечательно. Девушка тихонько закрыла её. Теперь можно приниматься за дело.

Откинув покрывало, Агнешка сняла с постели две простыни и быстро соединила крепким узлом. Один конец привязала к ножке кровати. Распахнув небольшое окно, выбросила второй наружу. Взобравшись на стул и держась за импровизированную верёвку, с трудом выбралась в окно. Теперь всё зависело от силы рук. Но на руки Агнешка никогда не жаловалась.

Этажи были невысокие, и конец простыни свисал почти до земли. Агнешка спускалась медленно и осторожно, буквально по сантиметру. Бешено колотилось сердце – не от страха высоты, а из-за опасения, что кто-нибудь увидит беглянку и поднимет шум. Но в этот ранний час всё было тихо. И вот наконец ноги коснулись тротуара.

Агнешка сразу решила, что из борделя сбежит. И не потому, что честной девушке там делать нечего (а себя она считала девушкой честной), – дело в другом. Из разговоров своих похитителей она поняла, что её Цешковскому грозит опасность, что на него собираются напасть. Значит, Ежи надо спасать любой ценой. Она ведь не соврала Мазуру, когда сказала однажды, что если любит человека, то будет с ним до конца. Просто, говоря так, она про себя думала не о Мазуре, а о Цешковском.

Однако побег из борделя был только первым шагом. Теперь предстояло как можно быстрее покинуть Сите и выбраться в центр Парижа. Деньги с собой у неё были, нашлась бы только любая карета, повозка… да что угодно, лишь бы с колёсами и лошадьми.

Свернув за угол, она увидела неторопливо ехавшую навстречу телегу водовоза, запряжённую гнедой кобылой. На облучке сидел старик с трубкой в зубах и, кажется, дремал на ходу.

– Стой! – крикнула Агнешка, бросаясь навстречу.

Подняв голову, старик флегматично уставился на красивую девку с растрёпанными чёрными волосами, без малого кинувшуюся под колёса. Натянул вожжи.

– Чего тебе? – спросил без удивления, ибо жизнь в Сите удивляться отучает.

Агнешка, не говоря ни слова, ловко залезла на облучок рядом с ним и сунула несколько монет.

– Получишь столько же, если отвезёшь, куда надо, – пообещала она.

Старик подбросил монеты на мозолистой ладони и сунул в карман куртки.

– А куда надо? – только и спросил.

– Квартал Сент-Оноре, Анжуйская улица. Знаешь, где это?

– Ну, так… примерно.

– Я там покажу. Только быстрее, ради бога, быстрее!

Старик щёлкнул кнутом, и гнедая проворно затрусила по узкой улочке.

Агнешка понимала, что одна со своими похитителями не справится. (А если вместе с ними к Цешковскому придёт кто-то ещё?) Поэтому решила, что сначала заедет в комитетский особняк и заберёт с собой охранника Збигнева. Мужик здоровый и вооружённый. А уже вместе с ним поспешат на улицу Пирамид, где квартировал Цешковский. Вдвоём они смогут защитить Ежи. Лишь бы успеть… Сердце любящей женщины – вещее. И сейчас оно громко кричало, что возлюбленный в смертельной опасности.

В квартиру продолжают стучать, – ожесточённо. И я слышу из спальни, как в прихожую выходит Беата.

– Кто там? – недовольно спрашивает она, удивлённая такой настойчивостью.

– Это я, пани Беата, – звучит грубый мужской голос.

– Кто это «я»?

– Збигнев, охранник в Комитете.

– Что вам надо, Збигнев?

– Срочное письмо для пана Цешковского. Важное очень. Велели передать как можно быстрее.

Беата выдерживает паузу.

– Пана Цешковского сейчас нет, – говорит наконец.

– Ну, тогда примите вы. А то как бы чего не вышло…

А что, собственно, может выйти? И кому понадобилось депешировать Зыху рано утром? Странная ситуация. С другой стороны, Збигнев не посторонний, не с улицы…

– Пойди стань за дверью и посмотри, что к чему, – тихо говорю Жаку. (Тот кивает и выскальзывает в прихожую.) – Пан Войцех, на всякий случай заткните ему рот чем-нибудь, – прошу Каминского, указывая на Зыха.

Сотоварищ с готовностью вытаскивает носовой платок, однако выполнить просьбу не успевает.

В прихожей творится что-то непонятное. Судя по топоту ног, в неё кто-то ворвался. Оторопев, слышу неожиданные, странные, жуткие звуки. Болезненный возглас Беаты… Глухой удар и короткое, оборвавшееся восклицание Жака, а следом стук упавшего тела… Хищный женский вопль, в котором с содроганием узнаю голос Агнешки…

– Да что там происходит?! – ревёт Каминский и бросается к выходу.

Но тут в спальню врываются Агнешка со Збигневом.

Простоволосая, растрёпанная, с искажённым злым лицом в ореоле спутанных чёрных прядей, Агнешка похожа на фурию. Ничего в ней сейчас не напоминает милую девушку, с которой я делил постель, которую жалел, о которой хотел позаботиться. Страшна она сейчас…

– Ежи! – пронзительно визжит Агнешка при виде лежащего, связанного Зыха.

В длинной руке её спутника играет короткая дубинка – игрушечная с виду, однако вполне серьёзное оружие. Збигнев как-то похвастался, что залил в неё свинец и теперь ею запросто можно убить или искалечить. Боюсь, что наш друг Жак уже испытал на себе разящий удар…

Каминский сильно бьёт Збигнева в челюсть, но тот закрывается левой рукой, а правой опускает дубинку на голову пана Войцеха. И хотя та защищена шляпой, мой друг падает как подкошенный. При виде рухнувшего Каминского становится больно, словно ударили меня. В бешенстве бросаюсь на Збигнева. При этом краем глаза вижу, что Агнешка, стоя на коленях возле Зыха, режет перочинным ножом верёвку на его руках. Совсем плохо…

Силой меня бог не обидел, но Збигнев выше, тяжелее и шире в плечах. В драке мне против него не выстоять, не говоря уже о дубинке, словно приросшей к волосатой руке. Поэтому иду на хитрость. Пока тот замахивается, успеваю головой чувствительно врезать в лицо. Вскрикнув, охранник отшатывается. У меня есть секунда, и я её использую сполна. Збигневу достаётся удар в кадык, – таким я должен был убить страшного старичка Убогого. Кто же знал, что карлику он окажется нипочём…

К счастью, охранник менее стоек. Со сдавленным воплем он роняет дубинку и падает на колени, хватаясь за горло. Смотрит на меня остановившимся бессмысленным взглядом. Сильно пинаю каблуком сапога в челюсть (та жалобно хрустит) и… всё. Збигнев заваливается набок. Больше он не опасен, – и, видимо, надолго.

Между тем пан Войцех подаёт признаки жизни. Цепляясь за комод, с трудом, неуклюже поднимается на ноги. Видит, как Зых, освобождённый Агнешкой, вскакивает с пола. Девушка с плачем припадает к нему на грудь, а тот грубо её отталкивает. Сунув руку в карман пальто, Каминский достаёт пистолет и направляет дуло на Зыха.

– Он мой! – говорит хрипло и спускает курок.

Но мгновением раньше Зых, хладнокровно оценив опасность, хватает за плечи Агнешку, которую только что отталкивал, и прижимает к себе, словно в порыве страсти. И пуля Каминского, летящая в человека-сову, достаётся девушке.

Выпустив Агнешку, Зых отскакивает в сторону. А та, чуть покачавшись на ногах, мягко оседает на пол. Судя по тому, что беззвучно, – убита наповал.

Лицо Каминского искажается мучительной гримасой.

– Сволочь! – страшно кричит он и, отпустив край комода, делает шаг к Зыху. Однако ноги не держат его. Пан Войцех с коротким возгласом падает и затихает, потеряв сознание.

И мы с Зыхом оказываемся лицом к лицу в комнате, которая горько пахнет пороховым дымом и в которой пролилась кровь несчастной Агнешки. Спальне суждено стать полем нашего последнего боя, где призом победителю – пакет с документами, спрятанный у меня под сюртуком. Ну и сама жизнь, конечно. Потому что живым отсюда выйдет лишь один.

Быстро наклонившись и не сводя с меня глаз, Зых хватает с пола дубинку Збигнева, подбрасывает на ладони. Но и я не безоружен. Выхватываю из кармана нож, который отнял у бандита, напавшего на меня в начале зимы по приказу человека-совы. Щёлкаю кнопкой. Вылетает приличных размеров лезвие. Фактически у меня в руке небольшой кинжал.

Первый ход делает Зых. Быстрым, почти фехтовальным движением пытается разбить мне голову дубинкой. Но я настороже и уворачиваюсь, сделав шаг назад. Увы, при этом я спотыкаюсь о бесчувственного Збигнева и падаю на спину. Зых мигом садится на меня сверху. При этом, шумно дыша, он левой рукой прижимает мою правую с ножом к полу. Замахивается дубинкой. Отчаянным усилием перехватываю вооружённую кисть. Несколько секунд мы ожесточённо выламываем друг другу руки. Человек-сова очень крепок, но и я не слабее. Оттолкнув от лица дубинку, ухитряюсь ударить Зыха кулаком в нос. И, пользуясь его замешательством, стряхиваю с себя.

Оба вскакиваем на ноги, переводя дух. Первая схватка закончилась вничью. Зых, перемазанный кровью из разбитого носа, выглядит плохо, однако вряд ли это снижает его боевой настрой. Я на свой тоже не жалуюсь. Взгляд падает на безжизненное тело бедной Агнешки с расплывшимся кровавым пятном на спине, и в сердце вместе с пронзительной жалостью вспыхивает гнев. А что там с Беатой? Почему она так жалобно вскрикнула в прихожей?..

– Молись, иуда, – скрипуче советует Зых, поднимая дубинку.

– Успеется, – говорю в ответ.

Делаю шаг вперёд и неожиданно швыряю нож в лицо Зыху. Метать ножи я не умею, поэтому использую своё оружие, как простой камень. Зых вынужден закрыться локтем. Я тут же, одним прыжком оказываюсь рядом. Коротко размахнувшись, бью человека-сову кулаком в висок. И если сила удара хоть на четверть равна силе моей ненависти, то у него есть все шансы уйти в мир иной. Прямо здесь и сейчас.