Текст книги "Полонез"

Глава пятая

Не тот уже был граф Александр Христофорович, не тот. На исходе пятого десятка бывший лихой генерал-кавалерист, а ныне начальник Третьего отделения и шеф корпуса жандармов заметно сдал. Уже не так много сил и времени уделял службе, свалив дела на безотказных Дубельта с Мордвиновым, уже больше представительствовал на докладах императору и писал бумаги, нежели занимался практической работой. И, увы, всё чаще имя его, к стыду и горю семьи, фигурировало в разных скандальных историях, связанных с женщинами. Известно же, седина в бороду, бес в ребро.

Николай Первый, сам известный женолюб, относился к похождениям Бенкендорфа снисходительно, ценя графа за былые заслуги и безусловную верность престолу. Но ясно было, что расположение монарха имеет свои границы, и служебный закат Александра Христофоровича не за горами…

То ли опасаясь отставки, то ли сознавая, какое значение придаёт император польским делам, Бенкендорф занялся ими самолично. Дубельт с внутренним удивлением замечал, что граф с молодой энергией вникает в детали, обсуждает варианты секретной работы, требует подробных отчётов. Леонтий Васильевич, предложивший план по работе с парижской эмиграцией, и сам был всецело поглощён польским направлением, отложив ради него другие, менее срочные дела.

Вот и сейчас, на докладе у графа, обсуждался ход секретной операции, начатой летом.

– Кое-чего за последние месяцы мы добились, – неторопливо излагал Дубельт, поглаживая пышные усы. – Налажен канал получения достоверных сведений – это главное. Благодаря ему сегодня мы имеем чёткое представление о вождях эмиграции, а также о предпринимаемых ими шагах.

– Здесь поподробнее, Леонтий Васильевич, поподробнее…

– Слушаюсь. До последнего времени их деятельность особых опасений не вызывала. Главным образом – пустопорожняя болтовня, междоусобица и склоки. Поляки же, – каждый сам себе шляхтич и господин… Разделились на разные лагеря и борются. Князь Чарторыйский против Лелевеля, Лелевель против князя, генерал Бем против всех и так далее. Пишут прокламации, выступают в газетах, хватают друг друга за грудки и вызывают на дуэли. Ну и всё в этом духе.

– Что-то уж больно благостная картина у вас получается, Леонтий Васильевич, – заметил Бенкендорф, с интересом слушавший полковника. – Послушать, так собрались в Париже политиканствующие идиоты и принялись между собой драться. Коли так, пусть дерутся, пока друг друга не перебьют. А мы будем наблюдать со стороны… Но разве всё так гладко?

– Увы, нет, Александр Христофорович. Вы знаете, что в Царстве Польском по сей день воюют так называемые «народные мстители» – шайки недобитых участников восстания. Прячутся в лесах. Местное население фактически их содержит, – где-то из убеждений, а где-то и вынужденно, из страха перед бандитами. Установлено, что Польский национальный комитет поддерживает связь со многими из этих банд. Но поскольку на сегодняшний день практической помощи оказать не может и ограничивается советами и благословениями, то и тут вроде бы особой опасности пока не вижу. Что касается «мстителей», то мы их постепенно вылавливаем и уничтожаем.

– Очень хорошо! Но, как я понял из вашего предыдущего доклада, наметилась некая активизация Комитета?

– Точно так. – Дубельт извлёк из папки нужную бумагу, развернул. – Вот свежие сведения, переадресованные нашим посольством. Похоже, Комитет всерьёз вознамерился взорвать ситуацию в Царстве Польском.

– А именно?

– Лелевель представил ближайшему окружению некого полковника Заливского, участвовавшего ещё в восстании 1830 года. Полковник огласил план развёртывания партизанской борьбы на территории Царства. Если без деталей, предполагается, что составленные из эмигрантов небольшие отряды в определённый срок во множестве просочатся в Царство через границу с Галицией и Пруссией, чтобы начать войну с российскими армейскими частями. По мысли полковника, поддержку повстанцам окажет местное население, прежде всего крестьяне.

Бенкендорф озадаченно почесал лысину, пригладил остатки седых волос. После некоторого молчания спросил:

– Не кажется ли вам, Леонтий Васильевич, что имя этому плану – бред?

Дубельт отрицательно покачал головой.

– И рад бы согласиться, Александр Христофорович, да не могу. Хотя сначала подумал точно так же.

– А почему передумали?

– Взвесил все обстоятельства. Можно ли сомневаться, во-первых, что люди для участия в вооружённой борьбе найдутся, – и в большом количестве? Учитывая объём польской эмиграции в Европе?

– Н-ну… пожалуй, да. Найдутся.

– Далее, – продолжал Дубельт, – не забудем про польский национализм. Увы, русских не любят во всех слоях населения. Тут вам и шляхта, и разночинцы, и крестьянство. Можно смело предположить, что некоторая часть антироссийски настроенных поляков примкнёт к партизанским отрядам, буде таковые начнут боевые действия. Это во-вторых.

– Согласен.

– И в-третьих…

Бенкендорф энергичным жестом прервал генерала.

– Постойте-ка! Хоть в-третьих, хоть в-двадцать шестых, Леонтий Васильевич! Любой самый гениальный план обязательно упрётся в деньги. Революция – дело дорогое. А денег у польских эмигрантов нет, это мы знаем точно. Исключение составляет партия Чарторыйского, но как раз она вооружённую борьбу отрицает, – весь расчёт на дипломатию.

– Всё так, Александр Христофорович. У Лелевеля денег нет. – Выдержал паузу. – А у англичан есть.

– Голубчик, при чём тут англичане?

– К сожалению, очень даже при чём. Согласно свежим, вполне достоверным сведениям, налажен рабочий контакт между Лелевелем и представителем британского посольства. Деньги эмигрантам отгружают просто саквояжами. Вот, посмотрите сами.

С этими словами Дубельт протянул Бенкендорфу донесение. Пожевав губами, граф несколько раз перечитал отчёркнутые строки. Откинулся на спинку стула, и взгляд его взмыл куда-то вверх. Было от чего задуматься, и задуматься тяжко…

– А ведь можно было бы предположить, – пробормотал с досадой.

Многочисленная польская эмиграция, – крикливая, нищая, разобщённая, – несла в себе некоторую угрозу. Но не беду. Именно потому, что нищая и разобщённая. А вот вступление в игру Англии меняло весь расклад совершенно.

Англия – это деньги, это жёсткая организация, это мощная секретная служба. Словом, это система, позволяющая воплотить в жизнь задуманные планы. То есть всё то, чего не было и не могло быть у взбалмошных поляков, для которых привычным состоянием является хаос. И если истерический патриотизм шляхты подкрепить необходимыми средствами и направить в нужное русло, – вот тогда это уже по-настоящему опасно…

Бенкендорф не спрашивал, в чём тут интерес Англии. Исконная ненависть островного государства к России была вечным мотивом для противоборства с ней везде, где это только возможно. Животный страх за свои интересы, на которые Россия якобы покушается, от века диктовал британцам действия решительные и опасные.

Крайним выражением этого страха всего тридцать лет назад стало убийство императора Павла, организованное и оплаченное английским посольством. Неслыханное злодеяние навсегда похоронило иллюзии о возможности дружеских отношений с Великобританией. И навсегда же завещало быть с подлым королевством настороже, ждать подвохов, оставаться в готовности отразить удар и ответить на него своим ударом…

– Что думаете, Леонтий Васильевич? – спросил наконец Бенкендорф.

– По-хорошему, надо бы Лелевеля с Заливским убрать, – неторопливо сказал Дубельт.

– Это в каком смысле? – изумился граф.

– В самом что ни на есть прямом, – пояснил Дубельт сквозь зубы. – Уничтожить. Убить. Ликвидировать. Называйте как угодно. Это снимет опасность восстания, – во всяком случае, надолго. А для прочих вождей эмиграции станет острасткой. Пусть англичане других дураков поищут.

Бенкендорф изучающе посмотрел на суровое лицо полковника. Вроде бы не шутит.

– Выкиньте из головы, – произнёс решительно. – Император никогда не разрешит подобные действия.

– Знаю, – мрачно откликнулся Дубельт. – И очень жаль. С нами воюют без правил, так и нам белые перчатки пора бы снять… Вы подумайте, Александр Христофорович! Сидит в центре Европы чистенький профессор истории пан Лелевель и на английские денежки плетёт для нас паутину. А значит, снова смута, кровь, пожарища… Такому голову оторвать – святое дело. Я уж не говорю, что организовать ликвидацию не так уж сложно.

– По-человечески согласен, – отрезал Бенкендорф. – А как начальник Третьего отделения предлагаю перейти от мечтаний к практическим действиям. Что я завтра сообщу на докладе государю кроме самого факта появления англичан? Каковы наши дальнейшие действия? Чем ответим?

Достав из папки ещё одну бумагу, Дубельт протянул начальнику.

– К донесению отдельно приложены рекомендации, как нейтрализовать совместные антироссийские действия поляков и англичан. Тут несколько пунктов. Прошу посмотреть.

Бенкендорф склонился над документом.

– А что, неглупо, – оценил, закончив чтение. – Думаю, с этим можно идти к императору. Правда, первый пункт считаю рискованным… пожалуй, что и дерзким… но если всё получится, эффект будет превосходный… А пятый пункт можно реализовать хоть сейчас. Если, конечно, государь поддержит. Пора французам предъявить ультиматум. Пусть выбирают: или поддержка польских якобинцев, или добрые отношения с Россией. И пусть, наконец, вышлют этого Лелевеля из Парижа к чёртовой матери…

Энергично сдвинутые брови, решительный тон, резкий взмах руки… Бенкендорф словно сбросил с плеч лет десять – пятнадцать. Дубельт уже не впервые замечал, что польская тема действует на графа, словно молодильное яблоко. И слава богу.

Полковник поднялся, откланиваясь.

– Да, Леонтий Васильевич! – спохватился Бенкендорф. – Император почти наверняка поинтересуется источником сведений о польских делах. Вы же его знаете: конкретен до слёз, хочет знать обо всём до последней запятой… Что скажем?

Дубельт коротко задумался.

– Источник раскрывать не будем, – сказал твёрдо. – Давайте всё валить на посольство. Мол, толковые люди подобрались у ди Борго – боевые, лезут в каждую щель, важные сведения добывают денно и нощно…

– Думаете, поверит?

– А почему бы и нет? Тем более что в посольстве действительно есть несколько наших вполне толковых людей.

Удалился, скрывая улыбку. При всём верноподданном почтении к государю-императору, знать ему детали секретной оперативной работы совсем ни к чему. Не царское это дело…

Лелевель – сама пунктуальность. Спустя полторы недели после предыдущей поездки на улицу Капуцинок он вновь после обеда, одевшись, берёт Зыха под руку, чтобы устремиться на улицу, где уже поджидает карета. Мысленно машу им вслед и поднимаюсь на второй этаж. Встав у окна, вытираю лицо белым платком. Кому надо, – увидят. И сделают правильные выводы.

Карета председателя трогается, но вот незадача, – из-за поворота выезжает другой экипаж и перегораживает вождю эмигрантов дорогу. Мостовая возле нашего особняка довольно широкая, поэтому при желании разъехаться можно вполне. Однако, похоже, второй кучер (невысокий светловолосый человек с кривоватым носом) – возница неопытный, и лошади его слушаются плохо. Возникает затор.

– Осади в сторону! – вопит кучер Лелевеля, размахивая кнутом.

– Сам осади! – огрызается светловолосый. – Видишь же, что лошади испугались и не слушаются!

Темпераментная перебранка длится несколько минут, пока из окна экипажа не высовывается Зых.

– Мы сегодня поедем или нет, олухи? – рычит он. – Опаздываем на встречу!

Очень хорошо, что опаздывают. По-видимому, светловолосый кучер того же мнения, да и его лошади тоже. Во всяком случае, убрать свою карету он не торопится, ссылаясь на дурной нрав своих парнокопытных. И когда в итоге экипажам всё-таки удаётся разъехаться, я отмечаю, – небольшой инцидент украл у председателя четверть часа.

Должно хватить.

Карета, запряжённая двойкой, подъехала к неказистому дому № 7 по улице Капуцинок. Из неё вышел худощавый, гладко выбритый человек в тёмном пальто и цилиндре. В левой руке у него был небольшой солидный саквояж свиной кожи. Огляделся. Достав свободной рукой из кармана часы, поморщился, – обычно пунктуальный Лелевель нынче опаздывал. Ну, что ж, подождёт председателя в квартире…

И тут случилось неожиданное.

Неторопливо проходивший мимо высокий широкоплечий мужчина вдруг бросился к владельцу саквояжа и мёртвой хваткой вцепился в горло, прижав к карете и одновременно приставив к виску маленький карманный пистолет.

– Если жить надоело, можешь кричать и вырываться! – разрешил вполголоса, глядя в испуганные выпученные глаза человека.

Кучер, видевший нападение и опешивший не меньше хозяина, быстро пришёл в себя. Схватив кнут, он спрыгнул с козел, но лишь для того, чтобы очутиться в объятьях другого человека, выскочившего из-за угла. Тот сразу и без лишних церемоний умело хватил парня по затылку увесистым мешочком с песком. Со сдавленным стоном кучер зашатался и упал под ноги нападавшего.

– Через полчаса оклемаешься, – насмешливо успокоил тот и повернулся к мужчине, державшего хозяина кареты на мушке.

– Проверь, что у него в карманах, – отрывисто скомандовал широкоплечий. Было ясно, что главный здесь он, а второй – помощник.

Команда была выполнена в мгновенье ока. Помощник показал мужчине тугой бумажник.

– Ничего интересного больше нет. Платок и сигары, я думаю, нам не нужны, – отрапортовал он.

– Чёрт с ним, пусть сам курит… Взялись!

Быстро и ловко, действуя в четыре руки, они вставили пребывающему в полуобморочном состоянии хозяину саквояжа кляп и для верности завязали сверху платком. Затем скрепили руки и ноги припасённой верёвкой. Посадили человека спиной к стене дома и примотали к перилам крыльца.

– А теперь – самое интересное, – сказал сам себе широкоплечий и отчего-то вздохнул.

Подняв лежащий на земле саквояж, щёлкнул застёжкой. Заглянул внутрь. Как и ожидалось, внутри были деньги. Пачки пятидесятифранковых купюр. И широкоплечий знал, что с ними делать.

Достав две пачки, протянул их помощнику. Секунду поколебавшись, добавил третью. Столько же взял себе, распихав по карманам. Потом вывалил содержимое саквояжа на землю.

– Не жалко? – тихо спросил помощник, не отрывая взгляда от горки денег.

– Нет, – отрезал мужчина. – Мы с тобой и так не в накладе.

С этими словами он принялся разрывать на пачках банковские бандероли и рассыпать купюры по мостовой. Помощник, закусив губу, присоединился. (Связанный человек в ужасе замычал и начал отчаянно дёргаться.) Вдвоём с денежной кучей справились быстро. Несколько минут – и вся мостовая вдоль дома, включая тротуар и ступеньки подъезда, расцвела пятидесятифранковыми бумажками.

– А теперь ходу! – распорядился широкоплечий.

Они с помощником скрылись за углом. И вовремя! Привлечённые необычным зрелищем, из окон начали выглядывать поражённые люди.

Подъехавшие через пять минут Лелевель и Зых застали картину, равно странную и жуткую.

Человек двадцать, толкаясь и отпихивая друг друга, исступлённо ползали по земле, собирая рассыпанные прямо в декабрьскую грязь купюры. Над маленькой толпой висел возбуждённый стон. Привлечённые им, подбегали всё новые и новые люди, включаясь в сбор нежданного денежного урожая.

Вот какой-то толстяк упал всем телом на россыпь банкнотов и, свирепо зыркая по сторонам, осторожно извлекает из-под обширного живота мокрые, смятые бумажки. Вот крепкий мужичок отбирает купюру у оборванного мальчишки, – тот с громким плачем пытается вернуть утраченную добычу, но, получив удар по голове, падает навзничь и затихает. Вот бедно одетая старуха, упав на колени, хватает скрюченными пальцами банкноту и прячет за пазухой, между иссохшими грудями…

А чуть поодаль, привалившись спиной к стене дома, сидел прямо в луже растаявшего снега связанный человек, на встречу с которым Лелевель и Зых лишь немного опоздали. Ровно настолько, чтобы произошло то, что произошло.

По лицу человека катились слёзы. Окружающим было не до него… Хотя нет, до него. Убегая, грабители, словно в насмешку, осыпали человека деньгами. И теперь, заметив новое средоточие купюр, его облепили со всех сторон. Десятки грязных рук с обломанными ногтями, мешая друг другу, жадно хватали с темного пальто, панталон и цилиндра вожделенные бумажки. Из-под кляпа нёсся жалобный вой.

Лелевель в ужасе закрыл глаза.

– Зых, сделайте что-нибудь, – произнёс он слабым голосом.

– Тут, чтобы что-нибудь сделать, нужен взвод жандармов, пан профессор, – мрачно откликнулся Зых, оценивая взглядом нерадостную обстановку.

– Но мы же не можем его оставить вот так, в толпе…

– А что мы можем? Ничего ему не сделается. Соберут с него деньги и оставят в покое. Ну, пощекочут малость… Ах, чёрт!

– Что такое?

– Накаркал я, – с досадой сказал Зых. – Вот и полиция…

Лошади брошенной кареты, чуя неладное, беспокойно оглядывались по сторонам, стучали копытами по брусчатке и тихонько ржали.

Раскладываю на столе содержимое пухлого бумажника, изъятого из кармана лелевелевского контрагента. Здесь есть кое-что любопытное. Деньги, допустим, меня не интересуют. (Сумма приличная, но где ей сравниться с содержимым саквояжа!) А вот документы заслуживают всяческого внимания. Особенно дипломатический паспорт. Его владельцем является некий Джеймс Роберт Гилмор. Красиво отпечатанные визитные карточки говорят о том, что указанный господин служит помощником посла Великобритании во Франции. Адрес Гилмора на них не указан, но мы и так знаем, что живёт он на улице Ришелье, дом 3, и при необходимости вполне можем навестить незадачливого дипломата.

А это что? Тоже любопытная бумага. Точнее, послание от некой дамы, которая, судя по тексту, состоит с Гилмором в любовных отношениях. Читать чужие письма считается дурным тоном, но мне сейчас не до хороших манер. Тем более что наряду с интимными подробностями в тексте есть очень интересные детали, которые могут пригодиться в дальнейшем… Ладно. Поживём – увидим.

Откладываю письмо и смотрю на разложенные документы. Вот теперь у нас на руках абсолютное доказательство связи Лелевеля с англичанами. А разбросанные (и наверняка уже собранные) деньги безошибочно указывают на характер связи.

– Кстати, о деньгах, – говорит Каминский, словно подслушав мои мысли. – Как вы и сказали, часть я отдал вашему… м-м… помощнику, Жаку. Надо признать, ловкий малый. Всё, что требовалось, сделал безукоризненно. Где вы таких берёте?

– Толковые люди всегда есть, их только надо найти, – отвечаю уклончиво. – Если уж заговорили о деньгах, надеюсь, вы и себя не забыли?

Вместо ответа Каминский предъявляет три пачки пятидесятифранковых купюр.

– Нет, не забыл, – говорит несколько смущённо. – Взял столько же, сколько и Жаку. Можем разделить с вами. Могу отдать все. Как скажете.

Кладу руку на плечо бывшему следователю.

– Дорогой пан Войцех! Эти деньги ваши, и пусть они хоть в малой степени вознаградят вас за неоценимую помощь, которую вы мне оказали. Без вас я ни черта бы не сделал.

Наверно, звучит в моём голосе что-то очень искреннее, и Каминский, благодарно взглянув, убирает деньги со стола. (Знаю людей, которые на его месте стали бы скромничать и ломаться, как институтка на первом свидании. Мол, да зачем, да не надо… Пан Войцех, к счастью, достаточно умён, чтобы не заниматься подобной ерундой. Дают – бери. Заслужил.)

– Такое дело надо бы отметить, – замечает он, снимая сюртук и жестом приглашая меня к тому же. – Не каждый день бывший следователь выступает в роли грабителя!

– Ну, какой же вы грабитель? Вы благодетель. Можно сказать, Робин Гуд. Благодаря вам сегодня несколько десятков парижан нежданно-негаданно разбогатели…

– А уж сколько фингалов друг другу при этом наставили, – бурчит Каминский.

– За всё надо платить, – замечаю философически. – А насчёт отметить вполне согласен. В «Звезду Парижа»?

– Да помилуйте! – жалобно восклицает Каминский. – Я сегодня уже набегался на три дня вперёд! Чем вам у меня плохо? Я сейчас всё приготовлю.

Забыл сказать, что мы сидим в маленькой, но уютной квартире, которую пан Войцех снимает на улице Дюфо. Здесь чистота и порядок, а немногочисленные вещи разложены аккуратно, что делает честь домовитости хозяина. Вот и теперь, засучив рукава, он умело и быстро сервирует стол. Коньяк, ветчина, сыр, белый хлеб, – что ещё нужно двум холостякам, чтобы достойно провести вечер?

Выпиваем по рюмке, не забыв пожелать друг другу здоровья, и накидываемся на закуску, – оба проголодались.

– Сыры здесь бесподобные, – заявляет Каминский, съев один кусок и следом беря второй. – У нас в Польше таких не делают.

– Для патриота заявление довольно рискованное, – говорю со смехом. – Хотя насчёт качества согласен… Ну что, ещё по одной?

Тянусь за бутылкой, однако, к моему удивлению, Каминский накрывает свою рюмку ладонью.

– У меня есть несколько вопросов, – сообщает он слегка извиняющимся тоном, – и лучше бы задать их на свежую голову.

Другими словами, пан Войцех хочет выяснить отношения. Ожидаемо. Рано или поздно такое желание у моего товарища должно было возникнуть. Отодвигаю бутылку и вопросительно смотрю на него.

– Все ваши инструкции были выполнены самым скрупулёзным образом, – говорит Каминский, откашлявшись. – Вместе с Жаком мы скрутили англичанина. Вскрыли саквояж с деньгами. Засеяли ими мостовую и тротуар… И теперь я хочу спросить: зачем? Зачем всё это, включая более чем странную выходку с банкнотами? Ведь не для того же, чтобы другой-третий десяток оборванцев обогатились за счёт британского посольства?

Пан Войцех сразу берёт быка за рога, и это делает честь его решительности.

– Нет, разумеется. Откровенно говоря, парижские оборванцы меня не интересуют, – отвечаю спокойно. – Цель, которую я преследую, совершенно иная.

– Какая же? – тут же спрашивает Каминский, наклонившись ко мне через стол.

– А вы не догадываетесь? – отвечаю вопросом на вопрос.

Мой товарищ – человек умный и опытный. И если он сейчас мне скажет, что теряется в догадках, я ему не поверю.

– Н-ну… у меня ощущение, что вы хотите скомпрометировать Лелевеля, – признаётся он.

– Браво, пан Войцех! Ровно этого я и добиваюсь.

– Но зачем? – почти кричит Каминский. – Это же предательство! Он вам доверяет!

Прежде чем ответить, я пару секунд колеблюсь. Несколько недель общения с паном Войцехом породили во мне чувство симпатии. Он очень помог мне, и – я надеюсь, – продолжит помогать. Но больше играть с ним втёмную было бы неправильно, да и не получится, – не тот человек. Стало быть, настало время вскрыть карты. Не все, разумеется, не все, но какую-то часть…

– Поговорим начистоту, пан Войцех, – говорю неторопливо. – Мне очень не нравится, что Лелевель связался с англичанами и берёт у них деньги. И я хочу этому помешать… с вашей помощью. И предательством это не считаю. Он мне, может быть, и доверяет. А я ему с некоторых пор – нет, чёрт побери!

Каминский пожимает плечами.

– Не понимаю, – произносит решительно. – Ну, берёт. Не себе же в карман! Политическая работа, поддержка эмигрантов – это всё требует средств, а где их ещё взять?

– Лучше бы себе в карман, – возражаю со вздохом. – На эти деньги Лелевель сейчас готовит вторжение.

– То есть?

Я коротко рассказываю ему о планах полковника Заливского разжечь в Царстве Польском партизанскую войну.

– Бог весть, чем всё это закончится, – подвожу итог. – Ясно одно: опять польётся кровь. И русская, и польская. И каждая капля будет оплачена английскими деньгами… И самое грустное, что пан Лелевель это понимает. Ещё как понимает! Просто ему это безразлично. Он большой политик и ради достижения своих целей пойдёт на всё. Если ради свободы и независимости понадобится завалить русскую армию польскими трупами, его и это не смутит. А британцы денежек подбросят, подбросят. Пять саквояжей, десять, да хоть сто! И продолжат воевать с Россией руками поляков.

Каминский поражён. Он молчит, опустив глаза и машинально катая хлебные шарики.

– И не забудьте, что к войне подключатся известные нам с вами «народные мстители», – добавляю мрачно. – Не хочу даже думать, какой простор и раздолье для них откроется в новой ситуации… А чего от них ждать, мы знаем. Калушинская беда показала.

Каминский встаёт и, сунув руки в карманы, подходит к окну. За окном вечер и темнота. Лишь тусклый свет уличных фонарей посильно борется с окружающим мраком. Боюсь, что на душе у моего товарища так же сумрачно.

– Плохо, – произносит пан Войцех, повернувшись ко мне. – Новая кровь, новые жертвы… Нельзя этого допустить, тут я с вами согласен. Но что же делать? Где выход? Я патриот, я хочу свободы для Польши. В этом смысле я с Лелевелем…

– Быть патриотом и быть фанатиком – вовсе не одно и то же, – говорю сурово. – Что делать и в чём выход? Тут я пас. Я не политик и в масштабных категориях не силён. Однако я знаю, что надо делать здесь и сейчас. – Каминский выжидательно смотрит на меня. Поймав его взгляд, заканчиваю твёрдо: – Я хочу сорвать кровавую авантюру и сделаю для этого всё, что в моих силах.

– А почему бы не объясниться с Лелевелем начистоту? Насколько я знаю, вы входите в его окружение…

– Если бы всё так просто, пан Войцех… Лелевель и люди из его ближайшего окружения именно фанатики. На ненависти к России помешаны, ради независимости Польши пойдут на всё. Понадобится, так заключат союз не то что с Англией, – с дьяволом.

«А того не понимают, что в некотором смысле Англия гораздо хуже дьявола», – высказываю мысленно своё личное мнение.

Ну, вот, – часть карт открыта… Каминский садится и, не глядя на меня, разливает коньяк по рюмкам. Жадно, одним глотком, выпивает свою и тут же наполняет снова.

– Что вы намерены предпринять? – спрашивает медленно.

Испытываю внутренне облегчение. Это уже деловой разговор. Не знаю, сумел ли я убедить бывшего следователя в своей правоте, но есть ощущение, что, как минимум, он не кинется завтра в Комитет, чтобы разоблачить мою измену.

И ещё… Я бы не хотел потерять наметившуюся дружбу с паном Войцехом. За последние недели общение с этим человеком стало для меня отдушиной, которой так не хватает в Париже. Странное дело! Вроде бы нахожусь постоянно в эмигрантской гуще, – то на заседаниях малого совета, то на собраниях-чаепитиях в особняке… Отчего же душа тяжко больна одиночеством?

– То, что я намерен предпринять, прямо вытекает из того, что вы уже сделали, пан Войцех, – говорю несколько туманно. Впрочем, тут же поясняю: – Мало устроить скандал. Надо его ещё и обнародовать. С первой задачей вы справились блестяще. Теперь моя очередь.

– А именно?

– Вы собственными руками создали чрезвычайно пикантную ситуацию. Нападение на английского дипломата Гилмора и его деньги, разбросанные к радости оборванцев, затем появление на авансцене лидера польских эмигрантов профессора Лелевеля… Ни секунды не сомневаюсь, что уже завтра о деньгопаде будет говорить весь Париж.

– Ещё как…

– Но этого мало. Надо, чтобы историю расписали парижские газеты, причём в нужном для нас русле. И чтобы непременно прозвучал вопрос: что, собственно, связывает помощника английского посла Гилмора с его денежным саквояжем и председателя Польского национального комитета?

Каминский смотрит на меня с интересом.

– А как вы думаете этого добиться?

– Есть некоторые возможности… – бросаю загадочно.

– Странный вы человек, – говорит вдруг Каминский вроде бы ни к селу, ни к городу, пристально глядя на меня.

В глазах стоит невысказанный, однако легко читаемый вопрос. Спешу удовлетворить законное любопытство своего товарища.

– Человек как человек, – произношу медленно. – Такой же шляхтич и патриот, как и вы. И так же, как вы, если понадобится, готов отдать жизнь за родину.

Надеюсь, что звучит не слишком высокопарно. Во всяком случае, не обманываю и душой не кривлю. Ни в части шляхетства и патриотизма, ни в части готовности пожертвовать ради родины жизнью.

– Патриотов я видел много, – говорит Каминский с бледной улыбкой, – но вы какой-то… не такой.

– А я патриот разумный, без фанатизма, – откликаюсь, пожимаю плечами. – Родину, знаете ли, каждый любит по-своему. Одни шумно, другие негромко. Одни на словах, другие на деле. Надеюсь, мы с вами из тех, других.

И, резко меняя тему разговора, говорю с жалобной интонацией:

– Слушайте, пан Войцех! Может, наконец, поужинаем?

– Непременно! И выпьем тоже…