Текст книги "Как обуздать олигархов"

СЛОВО О НАСТОЯЩЕМ ЛИБЕРАЛЕ

Найдется в ней место и либерализму. Как это ни покажется странным для многих, он вовсе не обязательно должен быть прозападным и монетаристским. Показательно, что в позапрошлом веке, который не так уж и далек от нас, либерализм часто выступал как сила весьма охранительная и традиционалистская. Напротив, некоторые влиятельные консерваторы вольно или невольно отстаивали западничество и капитализм.

Так, в 60-е годы XIX века в России сложилась довольно-таки влиятельная группа конституционалистов, мечтавшая об установлении в России монархии по английскому образцу. И составляли ее вовсе не либералы-прогрессисты, но крепостники-ретрограды, крайне недовольные освобождением крестьян. Покровителем этой группы был могущественнейший шеф жандармов граф П. А. Шувалов. У нее даже был свой печатный рупор – газета «Весть». Кроме того, существовало Общество взаимного поземельного кредита, которое неявно ставило перед собой цель – организовать и финансировать партию русских тори (по английскому образцу).

Конечно, крепостники-англоманы не смогли бы возродить крепостное право. Они бы действительно пошли английским путем, который предполагал быструю пролетаризацию широких масс крестьянства (в самой Англии крестьян попросту согнали с земли). Русские мужики пошли бы по миру – на завод или в батраки. А так как Россия все же не Англия, то это ознаменовалось бы новой пугачевщиной, которая превзошла бы прежнюю во много раз. Понятно, что иностранные державы воспользовались бы данной смутой с большой выгодой для себя и горе-англоманы имели бы шанс пожить при английских порядках, но только уже под охраной английских штыков.

Характерно, что против крепостников-олигархов активно выступили и некоторые российские либералы. Тогда это были деятели совершенно иного пошиба, чем нынешние симпатизанты НАТО и МВФ. К. Д. Кавелин, Б. Н. Чичерин, С. М. Соловьев (историк) считали, что реформы надо проводить очень медленно и осторожно, всячески поддерживая самодержавие, которое только и может выступать творческой силой на обозримую перспективу. Полемизируя с олигархией, Чичерин выступил с запиской «Об аристократии, в особенности русской». В ней он подверг резкой критике социальный эгоизм «крепостнической» верхушки. А ведь, казалось бы, как либерал он должен был сочувствовать идеям установления парламентской демократии по западному образцу. Большинство нынешних либералов согласились бы на такие образцы, не задумываясь. Во многом благодаря позиции либералов Шувалов и его группа потерпели поражение – Россия осталась самодержавной.

А вот еще один пример – социальная политика Н. X. Бунге, длительное время бывшего министром финансов при Александре III. Сам Бунге придерживался либеральных взглядов, но считал необходимым создать в России мощную систему социальной защиты. По его инициативе была отменена подушная подать, что существенно облегчило положение крестьян. Он же выступал горячим поборником создания и развития фабричного законодательства. Принятый при Бунге закон 3 июня 1887 г. устанавливал правила найма и увольнения рабочих, определял условия оплаты труда. По закону запрещалась натуральная форма расчетов и устанавливался контроль над штрафами. Кроме того, была введена фабричная инспекция для надзора за исполнением фабричных законов.

Бунге ратовал за то, чтобы рабочие становились соучастниками в прибыли частных хозяев. Он писал: «Доля участия в прибылях составляет один из лучших способов если не упразднения социального вопроса, то, по крайней мере, для устранения из него всякой жгучести».

И самыми сильными оппонентами Бунге выступали вовсе не западники, но «реакционеры», объединенные в группу М. Н. Каткова – К. П. Победоносцева. Они же, кстати, выступали и против консервативно-революционных проектов таких неославянофилов, как Н. П. Игнатьев и Р. А. Фадеев. Последние выдвинули проект создания земской монархии, в которой самодержавие дополнялось бы представительной системой (Земский собор). Кстати, эта политическая программа великолепно дополняла социальную программу Бунге. Соединись они, и Россия наверняка избежала бы ужасов революции.

Но, увы, революцию во многом готовили сами же реакционеры. Так, один из участников группы Каткова – Победоносцева, И. П. Вышнеградский, сменивший Бунге в 1885 году, свернул все его социальные программы. Хотя самого Вышнеградского трудно отнести к адептам капитализации по-западному. Характерно такое его высказывание: «Лишь государственной власти надлежит распоряжаться экономическими судьбами государства».

Но уже в деятельности С. Ю. Витте капитализм проявляется в гораздо большей степени. Хотя этот реформатор тоже пытался соединить несоединимое – капитализм и сильное Русское государство. Весьма точную оценку этому его стремлению дают С. Валянский и Д. Калюжной в панорамной работе «Русские горки. Возвращение в начало»: «Для решения основной задачи – быстрого превращения России в индустриальную страну—…Витте предложил применить сразу все тактические средства и методы, известные тогдашней экономической науке: жесткую регламентацию „сверху“ и одновременно полную свободу частной инициативы; протекционизм (таможенное ограждение русской промышленности от иностранной конкуренции) и привлечение иностранных капиталов; поощрение русского экспорта – и накопление внутренних ресурсов с помощью казенной винной монополии и усиления косвенного налогообложения. Результатом стала первая русская революция 1905–1907 годов».

А ведь этот министр-реформатор начинал как славянофил и был выдвинут все той же самой охранительной группой Каткова – Победоносцева.

Закономерно возникает вопрос – почему многие маститые консерваторы оказались либералами – не в теории, но на практике? Здесь было бы не лишним вспомнить, что и Катков, и Победоносцев определенное время придерживались вполне либеральных взглядов, хотя и довольно умеренных. Потом они решительно порвали с любым либерализмом, превратившись в оплот охранительства. И, как это обычно бывает с неофитами, они бросились в крайность. Этой крайностью стала политическая реакция. Сфера политики, ближе всего находящаяся к государственной власти, показалась им самой важной, наиболее подвергающейся атакам разрушительных сил. Это было верным наблюдением, но все испортила крайность неофитов. Катков с Победоносцевым всемерно сосредоточили себя на политическом охранительстве, во многом упустив из виду необходимость социально-экономического консерватизма. Здесь они посчитали возможным провести серьезную либерализацию.

А умеренным либералам, которые не перебежали из лагеря в лагерь, неофитский пыл оказался ни к чему. Они рассуждали спокойно и здраво. И надо сказать, что позиция очень многих ранних либералов была весьма близка к традиционализму. Безусловно, ей был присущ ярко выраженный этатизм, который сочетался (как и у революционных консерваторов славянофильского типа) с требованиями сильного представительства и самоуправления.

Консервативный либерализм сохранился и в начале XX века. Например, Кавелин видел Россию будущего «мужицким царством», «необозримым морем оседлого, свободного, трудящегося благоустроенного крестьянства, с сильной центральной властью, обставленной высшей интеллигенцией». Характерно, что под свободой личности Кавелин понимал, прежде всего, нравственное усовершенствование человека.

М. М. Ковалевский, один из идеологов Партии демократических реформ и Партии прогрессистов, ратовал за надклассовую монархию, которая активно вмешивается в социально-экономическую жизнь страны. Государство, в его представлении, должно быть верховным посредником между классами, посредником, защищающим в первую очередь народные массы.

Ковалевский был горячим сторонником сохранения общинного землевладения. Причем главной функцией общины Ковалевский считал функцию воспитательную, способствующую укреплению народной солидарности. Ему было очевидным, что община сумеет «перейти к более интенсивной культуре и удовлетворять потребности не только местного потребления, но и экономического рынка». Именно общину Ковалевский видел в качестве основной мелкой земельной единицы.

Кроме того, этот либеральный мыслитель настаивал на том, что «прогресс промышленности может совершаться лишь рядом с прогрессом земледелия». И это положение очень сильно сближало его с правыми консерваторами.

Еще один либерал, один из основателей партии октябристов («Союз 17 октября»), Д. Н. Шипов (не путать с выше цитированным Н. Н. Шиповым) отрицал принципы народовластия, которое означает «переоценку значения личных и классовых интересов и тем неизбежно влечет людей на путь социальной и политической борьбы». Он считал необходимым сохранение самодержавия, но лишь при условии теснейшей нравственной связи между народом и властью. Как и славянофилы, историческим образцом такой связи Шипов считал Земские соборы Московской Руси, практику созыва которых он и хотел возродить – на новом уровне.

Очень близок к Шилову был либеральный мыслитель Г. Ф. Шершеневич, который считал, что власть монарха не должна быть ограничена писаной конституцией или парламентом. Государственный суверенитет рассматривался им как нечто незыблемое. Отсюда – невозможность «юридического ограничения верховной власти». Власть, по его глубочайшему убеждению, может быть ограничена лишь в нравственном смысле. Будучи сторонником конституционализма, Шершеневич рассматривал «конституционную систему» как «совокупность принципов, которых придерживается верховная власть, как руководящих начал, при осуществлении своей деятельности». И этот подход был гораздо ближе к славянофильству, чем к либерализму.

Государственная жизнь, по замыслу Шилова, должна быть вообще лишена элементов политической борьбы. Только тогда представительство сможет стать выразителем «соборной совести народа», а не враждующих политических партий, обуянных своими эгоистическими стремлениями.

П. Б. Струве, стоявший у истоков создания кадетской партии, выступал за сильную национальную государственность, предлагая синтез активного «империализма» («Великая Россия») и духовных основ русской жизни («Святая Русь»). Нацию Струве понимал, прежде всего, как духовную индивидуальность, считая необходимым соединять национализм и религиозную философию.

Любопытно, что в то же время многие консервативные круги выступали достаточно западнически и либерально. Порой многие из них доходили даже до своеобразного социал-дарвинизма. Один из ярчайших примеров – М. О. Меньшиков, ведущий публицист известной газеты «Новое время» и идеолог Всероссийского национального союза (ВНС).

Среди нынешних националистов его принято идеализировать, однако некоторые высказывания «мэтра» совершенно противоречат духу национальной солидарности. Так, он утверждал, что пролетариям не надо оказывать никакой поддержки «в виде общественной и государственной благотворительности». Согласно ему, пролетарии-профессионалы – «обыкновенно вырожденцы» и «мешать им вырождаться – грех перед природой».

В то же время сам Меньшиков вовсе не был сторонником капитализма. Он восторгался «сильной личностью» хозяина, но был категорическим противником «буржуазности», отличающей современную цивилизацию. В понимании Меньшикова, буржуазность – это господство материальных ценностей, богатства над человеком. Оно, сожалеет Меньшиков, есть одна из основных характеристик современного ему уклада жизни: «Если хоть на секунду отрешиться от сковывающего старые общества лицемерия и спросить: какое мы чтим божество? Какую власть? То культурнейшие страны обязаны ответить: божество наше – знание, уважаемая власть – капитал».

Буржуазность, господство капиталистов, отчуждает от владения собственностью большинство людей. Она лишает людей свободы труда, превращая их в безропотных исполнителей воли немногих хозяев. Собственность, в идеале, должна быть не просто частной, но еще и индивидуальной, максимально замыкающейся на фигуре владельца: «Инстинкт собственности в его чистой, благородной форме доступен только человеку, выделывающему предметы собственности для себя, а не покупающему их за деньги… Только та вещь истинно своя, в которую вложена часть самого себя…». Практическим воплощением подобного идеала Меньшиков считал крепкое крестьянское хозяйства, чей индивидуализм он и предлагал усилить. (Для рабочих Меньшиков считал наиболее оптимальным определенное соучастие в прибылях капиталистов.) Как видим, и здесь все совсем не просто.

Впрочем, что уж тут говорить, если даже и консервативнейший Совет объединенного дворянства вел ожесточенную борьбу против крестьянской общины, которая была одним из важнейших институтов национальной самобытности.

В 1915 году в Думе был создан оппозиционный Прогрессивный блок, объединивший большинство депутатов. В него вошла и часть правых думцев, составивших фракцию «прогрессивных националистов» (В. В. Шульгин и др.). А после Февраля 1917 года эти «продвинутые» господа в своем программном обращении заявили: «К самодержавию, осужденному историей и народом, возврата быть не может». Оказалось, что «новый строй должен покоиться на основе законности и права при нерушимом соблюдении неприкосновенности личности и свободы слова. Он призван обеспечить Великой России цельность и неделимость, свято охраняя права единой русской нации…». Впрочем, все эти ренегатские шаги не помогли – прогрессивные националисты перестали быть влиятельной силой сразу же после революции. Но свое темное дело либерал-националисты все-таки сделали. Именно позиция этих «прогрессивных» деятелей привела к тому, что нападки на правящий строй приобрели характер общенациональной и общеполитической кампании. Между тем даже Чрезвычайная следственная комиссия Временного правительства была вынуждена признать, что все утверждения о «распутинской клике» и ее влиянии на государя не имели ничего общего с действительностью. Но революция уже взяла свой кровавый разбег.

Самое поразительное, что в либеральной кампании активное участи приняли некоторые консерваторы. Да еще какие! Самый яркий пример – неистовый Пуришкевич, говоривший: «Правее меня только стенка!». Этот деятель произнес в Думе целую речь о «темных силах» в окружении государя. И сия речь встретила бурные аплодисменты на левых скамьях. В устах монархиста эти «разоблачения» выглядели более чем пикантно и, самое главное, весьма убедительно. Поэтому можно сказать, что Пуришкевич сделал для Февральской (вполне «оранжевой») революции 1917 года больше, чем все левые и либеральные депутаты, вместе взятые.

О «темных силах» говорили и на последнем, XIII съезде Объединенного дворянства. Там была даже принята особая, осуждающая резолюция. Хотя дальше делегаты все-таки не пошли и отклонили требование либерального крыла. Последнее выступало за создание правительства, ответственного перед Думой.

Впрочем, что там политики. «Правые» бунтари были и в других слоях. Например, в армии. Так, посол Франции в России Морис Палеолог приводит любопытнейшие слова одного гвардейского офицера. Тот уверял, что Россия «может быть спасена только посредством национальной революции…», причем «Государственная дума недостаточно сильна, чтобы бороться с теми силами, официальными или невидимыми, которыми располагает немецкая партия. Наша последняя надежда на спасение – в национальном государственном перевороте».

Конечно, все это не отменяет того факта, что большая часть консерваторов придерживалась однозначно государственнической позиции. Но факт есть факт – как был свой националистический сектор в либерализме, так и внутри национализма существовало либеральное крыло. И без него Февральская революция вряд ли была бы возможной.

К сожалению, консервативно-либеральный сектор, по мере развития событий, все больше и больше сужался. Уже такие деятели, как П. Н. Милюков или А. И. Гучков, во многом порывали с традициями раннего либерализма. (Хотя и им был присущ в определенной мере национал-империализм.) Позиция думских либералов нанесла огромный удар по государственности. А уж либерализм 80—90-х годов прошлого века и начала нынешнего достигал (и достигает) едва ли не апогея беспочвенности.

Справедливости ради надо отметить, что и в новейшее время предпринимались неоднократные попытки создать версию национально и государственно ориентированного либерализма.

Прежде всего, речь идет о политической программе упомянутого уже Александра Исаевича Солженицына, изложенной им в некогда нашумевшем труде «Как нам обустроить Россию». Здесь была сформулирована идея самобытной и национальной земской демократии.

И многим она показалась весьма привлекательной. Показательно, что еще в перестроечный период возникла Республиканская народная партия России (РНПР, лидер – Н. Н. Лысенко), которая позиционировала себя как партия идей Солженицына. Вплоть до середины 1990-х годов РНПР (переименованная в Национал-республиканскую партию России) была одной из крупнейших национал-патриотических организаций. Однако она так и не сумела закрепить своего успеха и пошла по проторенной патриотами дорожке – раскол и забвение.

Можно вспомнить и о таких политиках, как М. Г Астафьев, который являлся одно время лидером возрожденной кадетской партии, или В. В. Аксючиц, попытавшийся основать в России христианскую демократию. Эти люди представляли как будто перспективные направления, но и они канули в Лету.

В начале этого века снова наметились некоторые «национал-государственные» шевеления в либеральном лагере. Наиболее заметным был проект Анатолия Чубайса – так наз. «Либеральная империя». О нем много говорилось в разных политических кругах и в СМИ, но в настоящее время СПС ни к какому империализму не пришел, а продолжает находиться в авангарде прозападных сил.

Достаточно любопытную программу представил в 2003 году Институт национальной модели экономики, которым руководит либеральный мыслитель В. А. Найшуль. В ней содержатся такие положения: «Наш выбор: быть Третьим Римом или отстающим цехом всемирной фабрики. Чтобы быть Третьим Римом, надо обратить все национальные пороки в национальные добродетели. Чтобы быть на задворках, достаточно смириться с одним. Чтобы быть Третьим Римом, надо ответить на все вызовы окружающего мира. Чтобы пасть, достаточно уклониться от одного. Быть Третьим Римом – означает наследовать и духовность, и цивилизацию первых двух. Быть Третьим Римом – значит являться центром современной цивилизации… Мы ныне – рассеянный народ, не имеющий прочных государственных и общественных институтов. Наши институты должны стать совершенными, как римское право, эффективными, как американский бизнес, и прославиться, как суворовская армия». Однако данная инициатива так и не получила серьезного резонанса.

Нишу национального либерализма сегодня занимает ЛДПР, которая использует определенные положения этой идеологии. Хотя, конечно, говорить о равнении на какую-то одну идеологию здесь не приходится. ЛДПР «эклектична» в идеологическом плане, что позволяет ей быть популярной в самых разных слоях общества.

Кстати, нишу национально-государственного социализма занимает также КПРФ. И здесь опять-таки видна некоторая эклектичность, ведь идеология коммунистов вбирает в себя и ортодоксальный коммунизм, и левый национализм, и социал-демократию.

Между тем стране необходимы самобытные либералы и левые социалисты. И либерализм нужен не меньше левого социализма. Конечно, Россия никогда не выберет его магистральным путем своего национального развития. Слишком сильна у нас традиция этатизма, которая сочетается с мощнейшей традицией общинности.

Путь России – путь творческого, национально-консервативного социализма, опирающегося на просвещенную «автократию» и мощную систему социальной защиты. Но либерализм нужен для того, чтобы не дать этой модели развития замкнуться на самой себе. Он необходим как одно из средств против бюрократизации консерватизма. Взгляд этатиста часто «замыливается», и он иногда перестает думать о чем-то ином, кроме государственного прагматизма. Вот тогда и оказывается полезен либерализм с его чаянием вольности. И сегодня России срочно требуется настоящий, патриотически и государственно мыслящий Либерал. Именно так – с большой буквы.

«ГАЙДАРО-ЧУБАЙСЫ» В МУНДИРАХ

Тут надо сказать, что сам либерализм, в его прозападной версии, был всего лишь продуктом капитализации русского традиционного строя. Западное влияние только ускорило процесс создания такого либерализма. И, конечно, все началось задолго до Александра II и Александра III. Российские верхи вошли в искус капитализмом еще в XVIII веке. Если внутри крестьянского «мира» верхи поддерживали «социализм», то их собственное отношение к российскому крестьянству часто попахивало капитализмом. Но это стало возможным потому, что элита вознамерилась ограничить (а то и отменить) «социалистическое» самодержавие.

Истоки 1917 года следует искать в дворянских революциях XVIII века. После смерти Петра I страну неоднократно сотрясали перевороты, устроенные гвардией. По сути, они были некоей формой ограничения монархии. На Западе таковой формой являлся парламентаризм, однако на русской почве он долго не хотел прививаться. Причиной тому была специфика российского общества.

Как уже отмечалось, в Европе существовали вольные городские коммуны, из которых народилась буржуазия Нового времени. Именно она и вступила в острый конфликт с аристократией и абсолютистским государством. Орудием политического влияния буржуазии, а потом институтом ее власти стал парламент.

Правда, в Англии парламентаризм был более аристократическим, чем буржуазным явлением. Но без поддержки городских общин, действующих в союзе с мелкодворянским рыцарством против эгоизма феодальных верхов, парламент там никогда бы не состоялся. Кроме того, на определенном этапе английская аристократия стала отождествлять себя с буржуазией, что вызвало к жизни такой феномен, как новое дворянство. Схожим путем пыталась идти и часть русской аристократии, но она так и не смогла пройти данный путь до конца.

У нас в России города имели сильное самоуправление, но вольными коммунами все-таки не были. Город являлся тягловой единицей, и основной задачей этой единицы было служение государству и государю. В результате буржуазии в стране не было вплоть до второй половины XIX века. Купечество долгое время представляло собой традиционное торговое сословие, напрочь лишенное политических амбиций. Поэтому в авангарде т. н. «гражданского общества» у нас стала не буржуазия с ее парламентаризмом, а дворянство с его воинской брутальностью. Именно милитаризм, активно вторгающийся в политику, предложил особый вид ограничивающего конституционализма – режим перманентных военных переворотов, с помощью которых политически активная часть дворянства меняла курс внутренней и внешней политики. Причем многие из этих переворотов носили еще и «националистический» характер (борьба с иноземным засильем). Таковая мотивация была характерна для переворотов 1741 (борьба с бироновщиной) и 1762 (протест против «венценосного голштинца») годов и, отчасти, для переворота 1801 года, когда многими двигало неприятие «прусской муштры» (в действительности – попыток дисциплинировать гвардию). На самом же деле под этим «национализмом» скрывалось своеволие дворянства.

Дворянские заговорщики рассматривали монархов в первую очередь как военных вождей. Такой вождь, конечно же, не мог быть ограничен конституцией, написанной для торгашей и политиканов. Его могла ограничить только военная верхушка – подобно тому, как были зависимы от дружин ранние киевские князья. «Повесть временных лет» приводит нам интересный рассказ о военной оппозиции князю Владимиру Святославовичу. Летописец рассказывает о поведении дружины на пирах у князя: «Бывало, что когда подопьют, начнут роптать на князя: „Горе головам нашим: едим деревянными ложками, а не серебряными“. Услышав это, повелел Владимир исковать серебряные ложки для дружины, сказав: „Серебром и золотом не найду себе дружины, а с дружиной добуду серебро и золото“… Ибо Владимир любил дружину и с нею совещался об устройстве земли…».

Власть военного вождя, то есть князя, не была, конечно же, монархической, хотя сама монархия выросла со временем именно из этой власти. Это была военная демократия, при которой княжеская власть подвергалась ограничению со стороны веча и дружины, которые при этом руководствовались не всегда одинаковыми мотивами. В то же время дружина демонстрировала большую склонность к подчинению, что обуславливалось ее военным характером. У воинов, как известно, больше, чем у кого бы то ни было, выражена потребность подчинять и подчиняться. В течение нескольких столетий власть военного вождя эволюционировала до монархической власти, а дружина трансформировалась в аристократию.

И монарх вовсе не перестал быть вождем, просто этот его статус органически соединился со статусом первосвященника, сакральной фигуры, особо покровительствующей церкви (В православии царь – «епископ по внешним делам»). Царь – это воин и «жрец», вождь и священник. Разрыв этих функций означает грубейшее нарушение самого монархического принципа. И этот разрыв может быть инициирован и клерикалами, и милитаристами. Первые стремятся, чтобы на место монарха встал бы жрец. Такой подход был наиболее характерен для католического Запада. А на православном Востоке более влиятельными стали милитаристы, которые хотели, чтобы царь вернулся к статусу военного вождя.

Справедливости ради нужно заметить, что мощный импульс развитию дворянского милитаризма дала сама императорская власть – в лице Петра I. Этот, несомненно выдающийся император приложил огромные и, твердо скажем, необходимые усилия для того, чтобы Россия стала первоклассной военной державой, опирающейся на современную армию. Той же цели была, в принципе, посвящена вся его модернизация. А ее «издержки», связанные с западническими заимствованиями, были вызваны именно стремлением в максимально быстрый срок обеспечить Россию всеми необходимыми технологиями и вооружениями. Так в пылу битвы воин в случае необходимости хватает первое попавшееся ему оружие, не задумываясь о том, принадлежит оно врагу или соратнику.

Но управление государством не исчерпывается войной и решением задач военного характера, что не всегда учитывал Петр I. Он ощущал себя военным вождем, по преимуществу, причем именно в этом качестве им была осуществлена его церковная реформа. Ее итогом стало не столько повышение духовного («священнического») статуса царя, сколько, напротив, значительное обмирщение и десакрализация самой царской власти.

Апогеем этого процесса стала отмена передачи царской власти по наследству. И это уже был сильный удар по традиционному мировоззрению. В его рамках царская власть рассматривалась как священная, данная свыше. Человек (даже и царь) не мог решать – кому она должна достаться, это зависело только от воли Бога. И об этой воле свидетельствовал факт рождения наследника.

Петр, конечно же, хотел укрепить императорскую власть, но на деле получилось обратное. Великий преобразователь исключил из виду простую и очевидную вещь – любой человек, как бы он ни был велик, есть существо слабое. И он не всегда может управлять всеми процессами политической жизни, в том числе – и процессами смены власти.

Вот и сам Петр так и не успел назвать имя своего преемника. Ему удалось, уже лежа на смертном одре, написать лишь пару слов: «Отдайте все…».

Прежняя передача власти по наследству, разумеется, не была столь гладкой, как это считают некоторые идеализаторы прошлого. Но она все-таки основывалась на мощнейшей традиции легитимизма, согласно которому священная власть могла передаваться только по наследству, но не по желанию людей. Именно этот легитимизм усиливал независимость царей от различных олигархических групп. Было очевидным, что власть передается от отца к сыну. Поэтому и оснований для политической борьбы было меньше. Теперь же стало по-иному.

После смерти Петра в России сразу же началась ожесточенная борьба за власть, в которой разные аристократические кланы, «новые» и «старые», опирались на гвардию – некий аналог княжеских дружин. Инструмент ротации элит был выбран самый что ни на есть сомнительный – военный заговор, который сразу ставил под сомнение всю легитимность победителей. В высшей степени символично, что в 1726 году высшим властным органом стал Верховный тайный совет, в котором сводили счеты друг с другом разные аристократические группы. Тем самым правящая элита прямо указала всем понимающим – отныне источником власти становится Заговор.

Именно в недрах этого тайного совета вызрел план постепенного официального ограничения царской власти. Верховникам даже удалось навязать Анне Иоанновне свои знаменитые «кондиции», бывшие прообразом конституции, но тут в дело вмешалась гвардия, которая решительно отвергла их конституционалистские притязания. Дворянство продолжало ощущать себя именно дружиной, но никак не буржуазной знатью. Оно противопоставило демократии торговцев брутальную демократию воинов, решающих проблемы власти по-корпоративному – в узком кругу, посредством удавки или табакерки. В большинстве своем аристократы не решались отказываться от монархии, пусть даже и воспринимали ее как некое прикрытие для своей диктатуры. И тем самым они срывали полноценную капитализацию России, хотя она и несла им большие выгоды.

Разорвав кондиции, Анна Иоанновна спасла Россию от той судьбы, которая была уготована историей Речи Посполитой. Последняя так и не сумела перенести всех разрушительных прелестей шляхетской демократии.

Конечно, ничего хорошего, мягко говоря, не было в бироновщине. Но все же она гораздо менее деструктивна, чем конституционализм, который доконает Российскую империю в феврале 1917 года.

В русской (а также советской) историографии вообще было принято чересчур преувеличивать негативные последствия иноземного, по большей части, немецкого засилья. Между тем западничество было опасно тем, что сидело не в петербургских дворцах, а в дворянских головах.

Верхушка русского дворянства не столько выступала за «матушку-Русь», сколько видела в иноземцах опасных конкурентов. Ее «национализм» носил четко выраженный олигархический характер. Так, А. Волынский, предводитель т. н. «русской партии», был убежденным сторонником тотального преобладания дворян во всех сферах жизни. Согласно его социально-политическому проекту, священство должно было комплектоваться исключительно дворянами – даже на уровне сельского батюшки.