Текст книги "Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах"

Экзорцизм

И недели не прошло со дня защиты магистерской диссертации Коновалова, как 30 октября 1908 года «годичный сход» одной из влиятельных организаций крайне правого крыла отправил обер-прокурору Святейшего синода следующую телеграмму:

Русское Монархическое собрание в Москве, осведомившись о присуждении степени магистра богословия доценту Коновалову ‹…› находит в (его) сочинении отсутствие богословия, издевательство над православием, соблазн верующих, и почтительно просит ‹…› вытребовать все дело ‹…› и пересмотреть его вновь, отменить самую автономию академий, опасную для чистоты православного учения[294]294
  Московские ведомости. 1908. 2 ноября.


[Закрыть].

Диссертация мало кому известного богослова была поставлена в один ряд с самыми громкими артистическими скандалами дня. Наряду с депешей в Синод по поводу Коновалова Монархическое собрание направило благодарность премьер-министру Столыпину за снятие со сцены «кощунственной пьесы» Уайльда «Саломея» и ходатайство о запрещении повести Горького «Исповедь». Конечно, за вмешательством политической организации в дело о магистерской диссертации стояли давние и серьезные причины.

Синодальный указ от 26 ноября 1905 года, принятый на пике революции, предоставил Духовным академиям статус «временной автономии», приравнивая эти учреждения к университетам. Против этого возражал один из самых влиятельных членов Синода, уже упоминавшийся архиепископ Антоний Волынский. «Наиболее настойчивые претенденты на автономию являются бездарными и непросвещенными импотентами ученой мысли», – писал Антоний[295]295
  См.: Талин Вас. Ревизионная угроза богословской науке и опасность для Церкви // Московский еженедельник. 1908. 1 ноября. С. 35.


[Закрыть]. В январе 1908 года на волне реакции Синод предпринял ревизию четырех существовавших в России академий. Ревизорами были назначены Антоний Волынский и Димитрий Херсонский. В июле 1908 года в Киеве состоялся очередной, четвертый по счету Всероссийский Миссионерский съезд, фактическим председателем которого был Антоний. На Духовные академии в своей речи обрушился протоиерей Иоанн Восторгов, не так давно нашедший в Сибири и представивший двору Распутина. «Если довериться Академиям, они и нас поведут в секты», – говорил он на Миссионерском съезде[296]296
  Священник Константин Аггеев. С миссионерского съезда // Московский еженедельник. 1908. С. 39.


[Закрыть]. Год спустя Восторгов от лица Монархического собрания подписал протест по поводу диссертации Коновалова.

Крайне правые начали газетную кампанию, направленную против доцента Коновалова. Миссионер Айвазов написал полдюжины статей, обличавших его диссертацию. В «Колоколе» появилось письмо Никона, епископа Вологодского: «Имена гг. Коноваловых ‹…› будут пестреть темными пятнами на страницах истории духовного образования в нашей церкви»[297]297
  Колокол. 1909. 19 июня.


[Закрыть]. Главный удар нанес Антоний Волынский, написавший на диссертацию Коновалова после ее защиты разгромный отзыв[298]298
  Там же. 18 июня.


[Закрыть]. Архиепископ обнаружил в этой работе «научный нигилизм», «голое перечисление общеизвестных явлений с огромным количеством совершенно бесполезных ссылок» и даже, не без литературного изящества, «Тредьяковский метод». Утверждая, что работа «лишена не только богословской ценности, но и какой-либо ценности психологической или физиологической», Антоний переходил к историческим отделам книги:

они приравнивают к кривляньям и беснованиям современных хлыстов библейские пророчества, апостольский дар языков, мученические хоры. ‹…› Чтобы еще больше унизить христианство через уподобление его сектантскому неистовству, автор измыслил вслед за немцами-нигилистами «священные пляски» у древних христиан. ‹…› Сливать в одно сознательные целенаправленные движения с конвульсивным беснованием – это значит ‹…› городить чушь.

Коновалов и его защитники в Московской Духовной академии – «профессиональные враги того вероисповедания, во имя которого существует учреждение, их питающее и уполномачивающее» – таков окончательный вывод архиепископа. Для наших целей важно, что Антоний усматривал в работе Коновалова не только подрыв православной веры, но и влияние прагматизма:

Если христианство развилось из самообольщений экстатиков, если нет Бога и будущей жизни, то конечно нет и различия между добром и злом, честным и бесчестным; ‹…› то модное направление мысли, которое господствует теперь в университетской среде, признает только понятия выгодного и невыгодного.

Сравним последнюю формулу с тем, как год спустя обличал прагматизм в «Русской мысли» православный философ Семен Франк:

«прагматизм» ‹…› быстро слился с религиозным и религиозно-философским движением и в качестве такового стремится реформировать всю душу человечества, объявляя предрассудком и злом то, что составляло основу современного мировоззрения – научную совесть[299]299
  Франк С. Прагматизм как философское учение // Русская мысль. 1910. Май. С. 91.


[Закрыть].

16 июня 1909 года был подписан Указ Святейшего синода за номером 8785: «Усматривая из отзыва архиепископа Антония, что названная магистерская диссертация Коновалова, как не имеющая богословского характера, совершенно не удовлетворяет требованиям» и заключает в себе суждения «соблазнительно-кощунственные», Синод отменял Постановление Московской Духовной академии о присуждении Коновалову ученой степени[300]300
  Журналы Собраний Совета Духовной Академии за 1909. Сергиев Посад, 1910. С. 232.


[Закрыть]. 31 августа Синод сместил ректора Академии Евдокима, епископа Волоколамского, с должности. Одновременно Коновалову было предложено «подать в месячный срок прошение об увольнении со службы». Коновалов покорнейше просил оставить его на службе вплоть до защиты новой диссертации[301]301
  На тему «Учение св. Кирилла Александрийского о Лице Богочеловека».


[Закрыть] или же позволить ему переработать прежнюю. После этого Коновалов был уволен, причем ему было объявлено: «со стороны Святейшего Синода не встречается препятствий к представлению им, Коноваловым, ученого труда для получения степени богословия»[302]302
  Журналы Собраний Совета Духовной Академии за 1909. С. 225, 233.


[Закрыть]. Так на практике осуществлялась известная нам норма о приоритете коллективного суждения церкви над личным опытом ее члена.

Конечно, у Коновалова нашлись защитники. «Богословский вестник» опубликовал письмо известного историка Елпидифора Барсова, собирателя древнерусской письменности:

Поразительно, что строго научная работа, признанная ученым синклитом, переоценивается рыцарями газетной свистопляски. Во множестве появились статьи и статейки, заметки и известия, в существе мелкие и ничтожные, легкомысленные и надменные, опутанные политическими настроениями. ‹…› Замкнутый в своей келье, стоя в стороне от всяких политических настроений и личных счетов, я считаю своим долгом сказать свое бесстрастное слово. ‹…› С понятным увлечением прочитав книгу Коновалова, я с удовольствием вижу, что это первый и единственный исследователь мистического сектантства, ставший на правильный путь[303]303
  Богословский вестник. 1908, декабрь. Т. 3. С. 655–657.


[Закрыть].

«Голос Москвы» приводил письмо миссионера-практика, который читал хлыстам отрывки из книги Коновалова, и это производило на них «ошеломляющее впечатление»[304]304
  Голос Москвы. 1908. 12 апреля.


[Закрыть]. О лишении Коновалова степени газета сообщала с «чувством крайнего и глубокого недоумения», ссылаясь на юридическую неправомочность решения: сам Синод отнес присуждение магистерской степени к делам, окончательно решаемым советами Духовных академий[305]305
  Там же. 1909. 19 ноября. Газета ссылалась на постановление Синода от 26 ноября 1905 г., связанное с академической автономией.


[Закрыть]. Обзор произошедшего поместил «Исторический вестник»:

Весь этот шум, возникший из‐за книги Коновалова, может быть объяснен необычностью ‹…› метода. ‹…› Явления сектантского экстаза Коновалов рассматривает ‹…› как физиолог или врач-психиатр: для него религиозные переживания не являются отрешенными от тела человека, они тесно связаны с телом[306]306
  Рецензия подписана В. Троцким. См.: Исторический вестник. 1909. № 3. С. 1201–1203.


[Закрыть].

«Русская мысль» опубликовала статью молодого Михаила Пришвина, который начинал свою писательскую карьеру с изучения сект. Работа Коновалова осуществлена «с изумительным знанием дела», считал Пришвин, энергично осуждая решение Синода. В этой рецензии Пришвин указал, что вне поля зрения Коновалова осталась важная проблема: знакомые Пришвину петербургские сектанты-«чемреки» отказались от экстатического ритуала, но сохраняли хлыстовские идеи и обычаи[307]307
  Пришвин М. Религиозный экстаз (По поводу диссертации Д. Г. Коновалова) // Русская мысль. 1909. № 10. С. 43–53. Об интересе Пришвина к русским сектам см.: Эткинд А. Хлыст, гл. 6.


[Закрыть]. В этой динамике они повторили классический опыт протестантских сект, и социологу религии рассуждение Пришвина напомнит о дискуссиях, которые вели примерно в те же годы классики его науки.

Солидный «Московский еженедельник» напечатал статью Соколова, коллеги Коновалова по Духовной академии. Статья называлась «Власть тьмы», решение Синода оценивалось как «вопиющее моральное злодеяние», и рассказывалось о нем в терминах, напоминающих о близившейся революции:

По своему характеру ‹…› это событие лежит за пределами главного русла русской жизни, но в нем с такою яркостью отразились те невероятно уродливые условия, в которых мы в настоящее время живем, что о нем нельзя молчать[308]308
  Московский еженедельник. 1908. 15 ноября. С. 29.


[Закрыть].

В 1912–1917 годах Дмитрий Коновалов преподавал на Московских высших женских курсах[309]309
  Информация из ежегодников «Вся Москва» за 1911–1917 годы.


[Закрыть]. В 1930 году он был членом университетского Института истории; областью его исследований значилась «история религий, религиозных движений»[310]310
  Научные работники Москвы. М.: Изд-во АН СССР, 1930. С. 138.


[Закрыть]. С Владимиром Бонч-Бруевичем, который в 1920‐х годах монополизировал всю эту область, отношения у Коновалова, видимо, не сложились. За советский период своей жизни автор книги о сектантском экстазе не опубликовал ничего[311]311
  Библиографические справочники советских лет Коновалова не упоминают; см.: Глан Я. Антирелигиозная литература за 12 лет (1917–1929). М.: Безбожник, 1930; Труды Ин-та истории АН СССР. 1936–1945: Библиография. М., 1968.


[Закрыть]. Человек блестящей образованности и редкого академического дарования был сломлен задолго до прихода новой власти.

Предтеча формальной школы

Материал и идеи Коновалова, вновь пересекаясь с материалом и идеями Джеймса, стали источником для вполне неожиданного развития. Третья, последняя часть его диссертации разбирала проявления религиозного экстаза в функциях речи. На множестве примеров из жизни русских и западных сект автор разбирал следующие феномены экстаза: автоматическую речь (непроизвольное произнесение членораздельных звуков); автоматическое письмо (слов или бессмысленных сочетаний букв); глоссолалию (автоматическое произнесение непонятных слов); говорение сектантов на неизвестных и непонятных им языках. Коновалов приводил десятки примеров хлыстовской глоссолалии, например найденную им в архиве запись речей московского хлыста XVII века Сергея Осипова «рентре фенте ренте финтрифунт». Хлысты-прыгуны в 1901 году под Киевом так выражали свой экстаз: «Абдол сир фу мла конал сеир чика». Тамбовские хлысты в 1904‐м молились «Христос некрата не тан фан тан фатисон»[312]312
  Коновалов Д. Г. Религиозный экстаз. С. 167–169.


[Закрыть]. Эти слова выговариваются в некоем ритме и нередко, по наблюдению Коновалова, «целые ряды глосс образуются и подбираются на основании созвучия, в силу механической ассоциации по звуковому сходству». Бывает, что сектанты «целыми часами говорят рифмами». Коновалов не был первооткрывателем хлыстовской глоссолалии; до него писал об этом сектовед, чиновник и писатель П. И. Мельников (Печерский). Но, как и в других случаях, Коновалов собрал непревзойденное количество материала и подверг его необычно спокойному анализу. «Пророческий экстаз, подобно поэтическому вдохновению возбуждая автоматическую работу функции речи, имеет вообще наклонность выражаться в рифмованных стихах», – заключал Коновалов[313]313
  Там же. С. 249, 251.


[Закрыть].

Критикуя Джеймса, православный богослов П. Страхов в 1910 году вновь попытался перенести вопрос из этнографии в эстетику. По Джеймсу, одно из свойств мистических состояний – их неизреченность, невозможность выразить их словами. «Не отсюда ли все, подчас даже крайне уродливые, попытки применения совершенно непонятных сочетаний слов, встречаемые не только в мистическом сектантстве, но даже и в „символической“ литературе недавнего прошлого?» – вопрошал автор[314]314
  Страхов П. Прагматизм в науке и религии (по поводу книги В. Джеймса «Многообразие религиозного опыта») // Богословский вестник. 1910. Т. XIX. № 5.


[Закрыть]. Смелое сближение между русским символизмом и русскими же мистическими сектами было сделано Страховым сразу после того, как вышел в свет «Серебряный голубь» Андрея Белого, драматизировавший ту же идею[315]315
  Символисты уже были знакомы с работой Коновалова. В библиотеке Блока сохранилась его книга и еще рецензия Пришвина; см.: Библиотека А. Блока. Описание. Л.: Библиотека АН СССР, 1984. Т. 2. С. 35.


[Закрыть].

В новом издании своего эссе Страхов развил сопоставление, продолжив фразу таким образом: «в „символической“ ‹…› литературе недавнего прошлого, и в современном серьезном, а не шутовском футуризме»[316]316
  Страхов П. Наука и религия. М.: Типография Кушнерева, 1915. С. 136.


[Закрыть]. Итак, в 1915 году московский богослов Страхов, используя материалы Коновалова, высказал гипотезу о сходстве между глоссолалией русских сектантов и заумью русских футуристов. Эта идея стала центральной в статье Виктора Шкловского 1916 года «О поэзии и заумном языке»[317]317
  Шкловский В. О поэзии и заумном языке // Шкловский В. Гамбургский счет: Статьи – воспоминания – эссе. М.: Сов. писатель, 1990. С. 45–58. На «Многообразие религиозного опыта» ссылался, впрочем, и будущий оппонент формальной школы Виктор Жирмунский (Немецкий романтизм и современная мистика. СПб., 1914. С. 13).


[Закрыть]. Задача этой статьи, одной из первых работ будущего лидера формальной школы, – объяснить недавние эксперименты русских футуристов с заумными стихами, состоящими из бессмысленных звукосочетаний типа «дыр бул щил». Это не чепуха, но и не музыка, объясняет Шкловский; это настоящая поэзия, только более чистая. Чтобы описать парадоксальную природу несловесной «звукоречи», Шкловский ссылался на психологию эмоций Джеймса. Действительно, эта теория была, по-видимому, важным методологическим образцом для формальной школы. Если сущность эмоций в форме их выражения, не в том ли и сущность искусства? Не готовый пока к подобным формулам, Шкловский делал еще более неожиданный ход:

Как мы уже заметили, заумный язык редко является в своем чистом виде. Но есть и исключения. Таким исключением является заумный язык у мистических сектантов. Здесь делу способствовало то, что сектанты отождествили заумный язык с глоссолалией – с ‹…› даром говорить на иностранных языках. ‹…› Явление языкоговорения чрезвычайно распространено, и можно сказать, что для мистических сект оно всемирно[318]318
  Шкловский В. О поэзии и заумном языке. С. 55. Ссылку на языковой опыт русских сектантов-штундистов содержала и еще более ранняя статья Шкловского «Воскрешение слова» (Там же. С. 41).


[Закрыть].

Много раз Шкловский ссылается здесь на «прекрасную книгу» Дмитрия Коновалова, которая была близка ему и материалом, и методом. Действительно, почти за десять лет до первых работ формальной школы Коновалов анализировал форму переживаний в сознательной изоляции от их содержания. На нескольких страницах цитируя взятые у Коновалова примеры – бессмысленные стихи русских хлыстов и протестантских мистиков, Шкловский был готов вести найденную им аналогию очень далеко.

Во всех этих образцах общее одно: эти звуки хотят быть речью. Авторы их так и считают их каким-то чужим языком ‹…› чаще всего – иерусалимским. Интересно, что и футуристы – авторы заумных стихотворений – уверяли, что они постигли все языки в одну минуту и даже пытались писать по-еврейски. Мне кажется, что в этом была доля искренности и что они секундами сами верили, что из-под их пера выльются чудесно посланные слова чужого языка.

Шкловский заявляет едва ли не о тождестве и, во всяком случае, о преемственности между старыми опытами хлыстов и новыми опытами футуристов. К такому выводу привело Шкловского изучение его необычного материала – Джеймса и Коновалова, Хлебникова и хлыстовской поэзии. Немалую роль играло и желание обосновать столь ярким примером априорную схему литературной эволюции через «канонизацию низких жанров».

Шкловский не утверждал, что отцы русского футуризма сами были хлыстами; не говорил он и того, что они были лично знакомы с русскими сектантами. Сами футуристы познакомились со своими предшественниками в области бессмысленного звукоговорения, читая о них, как и Шкловский, в книге Коновалова. В своих манифестах 1913 года Алексей Крученых ссылался на русских сектантов как на «людей исключительной честности», которые говорят на языке Святого Духа, произнося бессмысленные звуки. Подтверждением были цитаты, взятые из богословской диссертации Коновалова. Вслед за этим же образцом Крученых иногда выдавал свою заумь за стихи на иностранных языках[319]319
  Крученых А. «Новые пути слова» и «Взорваль» // Манифесты и программы русских футуристов = Slavische Propilayen. Bd. 27. München, 1967; Russian Futurism through its Manifestoes, 1912–1928 / Ed. A. Lawton. Ithaca: Cornell University Press, 1988. Р. 65–66, 69–78; о хлыстовских увлечениях Крученых см.: Hansen-Löve А. А. Allgemeine Haretik, Russische Sekten and Ihre Literarisierung in der Moderne // Orthodoxien und Haresien in der Slavischen literaturen. = Wiener slawistische almanac. Sonderband 41. 1996. Р. 236–237.


[Закрыть].

С невиданной эффективностью историзовав образы народного экстаза, практического инакомыслия, телесного протестантства, Коновалов заканчивал свое исследование возвращением к литературным ассоциациям. Это и оказалось наиболее ценимо современниками. Ни Джеймс, ни Коновалов не предполагали, что их исторические труды будут служить подобным целям, оказавшись полезной метафорой авангардного искусства, литературным тропом в отношении других литературных тропов. Но плоды важнее корней, писал Джеймс. Дух дышит, где хочет, любили повторять русские сектанты. Идеи важны не своим происхождением, а своим применением. Авторы могут молчать, но их идеи живут, если их используют. Свое применение они, однако, могут получить совсем не там, для чего предназначали их авторы.

5. Другое – это соблазн
Попутчики и fellow-travelers

В ранний советский период Америка оказалась излюбленным предметом писательских травелогов. Есенин и Маяковский, Пильняк и Эйзенштейн, Ильф и Петров путешествовали за океан и, как правило, публиковали полномасштабные отчеты об этих поездках. Другие, как Мариэтта Шагинян, предавались чистой фантазии. Между тем Москва разрушалась и застраивалась в подражание Нью-Йорку, а посетивший ее Вальтер Беньямин писал в конце 1926-го: «Возможно, единственная культурная часть Запада, по отношению к которой Россия в состоянии проявить живое понимание ‹…› это американская культура»[320]320
  Беньямин В. Московский дневник. М.: Ад Маргинем, 1997. С. 79.


[Закрыть]. Американские впечатления литераторов-попутчиков непременно заостряли чувство собственной идентичности, национальной или идеологической. Согласно итоговой формуле Маяковского, «Я в восторге от Нью-Йорка города, но ‹…› у советских собственная гордость».

В противоположном направлении Атлантику пересекали десятки левых американцев, которые находили социальный идеал в ленинской, троцкистской и потом сталинской России. Короткий скетч на этих людей дал Набоков, описавший в «Аде» двух философов почтенного возраста: их «ценили даже в Татарии, которую они частенько посещали, держа друг друга за ручки и сияя восхищенными взорами»[321]321
  Набоков В. Ада, или Радости страсти / Пер. С. Ильина. СПб., 1997. С. 485.


[Закрыть]. В русской эмиграции таких людей называли симпатизантами, в Америке за ними закрепилось название fellow-travelers. Это точный перевод слова «попутчики», иронической метафоры Льва Троцкого из «Литературы и революции»; но, пересекая океан, тропы меняют значения. Троцкий имел в виду, что «попутчики» не являются деятелями, они лишь временные спутники революции. Что до гостей, они и не могли быть деятелями. Зато они сочувствовали революции за океаном и прославляли ее на хорошем английском.

Троцкий

Хотя в предреволюционные годы русские авторы тоже часто писали об Америке, доминирование американской темы в травелогах раннего советского периода скорее загадочно. Начиная с интервенции 1918 года и до посольства 1933‐го между странами не было официальных связей. Политические отношения были враждебными, объем торговли значительно уступал коммерции с европейскими странами. Самым важным партнером большевистской России была Германия. Поездки туда советских писателей не были редкостью; однако тексты, написанные о Германии советскими писателями, по количеству и значению не идут в сравнение с произведениями об Америке.

За поездками в Америку стояла политическая поддержка, без которой советские писатели не могли получить виз. В данном случае речь шла еще и о деньгах. Маяковский и Пильняк плыли через океан первым классом (в 1903–1905 годах Милюков, приглашенный профессор Чикагского университета, дважды путешествовал вторым классом[322]322
  Милюков П. Воспоминания. М.: Современник, 1990. Т. 1. С. 219.


[Закрыть]). Пильняк и Ильф с Петровым купили собственные автомобили. Все они подолгу разъезжали по штатам, жили в гостиницах, кормили сопровождающих лиц. Коммерческой организацией, монопольно занимавшейся советско-американской торговлей, был Амторг. Руководитель Амторга Исай Хургин и приехавший к нему Эфраим Склянский, заместитель Троцкого в годы Гражданской войны, утонули или, возможно, были убиты в Америке в 1925 году. Троцкий писал в «Правде», что эти деятели «превосходно плыли по волнам революции», а теперь утонули «в каком-то жалком американском озере»[323]323
  Цит. по: Шишкин В. А. Цена признания. СССР и страны Запада в поисках компромисса (1924–1929). СПб.: Наука, 1991. С. 172.


[Закрыть]. Маяковский, гостивший у Хургина на Пятой авеню, оказался на его похоронах и «не отходил от гроба»[324]324
  Маяковский В. В., Брик Л. Ю. Любовь это сердце всего. Переписка / Сост. Бенгт Янгфельдт. М.: Книга, 1991. С. 142, 238.


[Закрыть].

Борьба за влияние на внешнюю торговлю, источник валюты для спецопераций, выходит за пределы нашего рассмотрения. Меня интересуют более тонкие практики, которыми пользовались деятели эпохи; сегодня это назвали бы пиаром. О поддержке, которую получали отдельные визитеры, можно судить по тому, что, когда Эйзенштейн задержался в Америке, Политбюро винило руководство Амторга: занимаясь «меценатством», оно позволило «растрачивать 25 тысяч долларов в пользу дезертировавшего из СССР Эйзенштейна вместо того, чтобы заставить Амторг заниматься торговлей»[325]325
  Постановление Политбюро от 4 декабря 1931 г. // Власть и художественная интеллигенция. Документы / Сост. А. Артизов и О. Наумов. М.: МФД, 1999. С. 159.


[Закрыть].

В начале 1920‐х годов подобные заботы были делом Троцкого. «Литература и революция», главное произведение Троцкого помимо самой революции, совмещала классовый анализ с практическими выводами первостепенного значения[326]326
  30 июня 1922 года Троцкий направил в Политбюро письмо, в котором предлагал ряд мер по работе с молодыми писателями, нацеленных на выстраивание избирательных отношений с ними «утилитарного» порядка. Сталин поддержал предложения Троцкого, верно поняв их как «формирование советской культуры» (Власть и художественная интеллигенция: Документы. С. 36, 38).


[Закрыть]. Книга оставалась библией троцкистского движения и по сей день является, вероятно, самым важным и самым недооцененным из произведений литературной критики советского периода. Главная из обсуждаемых проблем имела действительно стратегическое значение. Разделяют ли современные литераторы высокий идеал технической цивилизации, построенной на просвещении, рациональности и насилии, который сам автор считает единственно верным? Ответ Троцкого ясен: нет, не разделяют, или, в лучшем случае, разделяют не вполне. «Относительно попутчика всегда возникает вопрос: до какой станции?». Итак, у революции в России были художники-творцы и были художники-попутчики. По поводу первых Троцкий не вдавался в перечисления: наверное, имел в виду себя. Зато тему попутчиков он разработал в подробностях: это Есенин, Пильняк, Шагинян и другие. Попутчики не готовы рвать с русским прошлым, они поклоняются мужику и потому «объективно препятствуют» развитию России. Маяковский проходит по другому разряду, «футуризм», но и у него Троцкий находит невыдернутые «корни ‹…› в той же деревенской подоплеке нашей культуры»[327]327
  Троцкий Л. Литература и революция. М.: Политиздат, 1991. С. 121.


[Закрыть]. Троцкий со знанием дела перебирает авторов, приобретших популярность в начале 1920‐х, и у всех, вплоть до Маяковского, прослеживает смесь популизма и национализма, которая кажется ему лживой или устаревшей. Всем свойственно «советское народничество, без традиций старого народничества и – пока – без политических перспектив»[328]328
  Там же. С. 56, 79.


[Закрыть]. Заметим это тревожное «пока»: Троцкий боится советского термидора, при котором крестьянский балласт революции возьмет верх над ее пролетарским авангардом, а это будет означать, что попутчики были правы. Для Троцкого революция – это электрический свет и трудовые армии; попутчики, по его мнению, верят в земельную общину. Он уверен: «большевизм – продукт городской культуры», а деревни – «питомники национального тупоумия»[329]329
  Там же. С. 74, 199.


[Закрыть]. Вместо того чтобы создавать новую культуру, попутчики ищут «убежище для национального духа в самом темном тараканьем углу мужицкой избы» и ждут «реванша лаптя над сапогом». Министр обороны революционного государства, писавший критические эссе одинокими кремлевскими вечерами, шел так далеко, что называл современную ему русскую литературу «полухлыстовской перспективой на события».

Троцкий был прав в том, что в 1910‐е и в начале 1920‐х поиски новой идентичности часто приобретали популистский и, более того, ориентальный характер. Собственная культура воспринималась как временная и досадная видимость, культура Другого как реальность, и этим Другим был «народ». Но Троцкий был неправ в однозначной трактовке этих усилий как националистических и «реакционных», направленных против просвещения и прогресса. Подобно ориентализму британских и французских интеллектуалов периода крушения колониальных империй, русское народничество XIX и начала ХХ веков было адресовано Другому как далекой и уходящей реальности[330]330
  Термин «ориентализм» введен Эдвардом Саидом для описания отношений западных империй к культуре своих колоний и не применялся для описания народнической традиции в России; см.: Said E. W. Orientalism. London, 1978; Said E. W. Culture and Imperialism. New York, 1994.


[Закрыть]. Рассказывая о «народе» из российских столиц, писатели преувеличивали его своеобразие и культурную инерцию; экзотизировали его нравы, язык и верования; и всем этим преувеличивали дистанцию между собой и читателем, с одной стороны, «народом» – с другой стороны. Одни поклонялись экзотизированному «народу», как Глеб Успенский или Блок; другие не любили и боялись его, как Максим Горький; иногда эти отношения были болезненно-амбивалентными и полными самоиронии, как у Лескова или Ремизова. Навязчиво рассказывая о «народе», культура расставалась с собственным прошлым, которое конституировалось этими отношениями. Такая озабоченность Другим – условие освобождения его и самого себя. Архаический «народ» уходил в политическое небытие, становясь предметом культурной ностальгии; поминая его и разглядывая свои воспоминания, автор и читатель тоже переводили себя в новое, не известное еще им состояние.

Троцкий не понял этого механизма не в силу его сложности – он не так уж сложен, – но в силу простоты собственного понимания литературы. Он видел ее дело не в том, чтобы вспоминать и думать, но в том, чтобы оформлять революционную переделку человеческой природы:

Человек поставит себе целью ‹…› создать более высокий общественно-биологический тип, если угодно – сверхчеловека. ‹…› Искусства ‹…› дадут этому процессу прекрасную форму[331]331
  Троцкий Л. Литература и революция. С. 197.


[Закрыть].

Ницшеански настроенный автор знаменитого заключения к «Литературе и революции» так же не доволен человеком как таковым, продуктом городской культуры и буржуазной цивилизации, как и попутчики-народники. У Троцкого свой люкримакс, – образ реальности более реальной, чем реальность:

Человек станет несравненно сильнее, умнее, тоньше. Его тело – гармоничнее, движения ритмичнее, голос музыкальнее, формы быта приобретут динамическую театральность. Средний человеческий тип поднимется до уровня Аристотеля, Гёте, Маркса. Над этим кряжем будут подниматься новые вершины[332]332
  Там же.


[Закрыть].

Сверхчеловека надо искать не в тараканьих углах, – так нашли Распутина, – а создавать научными методами.

Обрушившись на попутчиков своим политическим весом и сделав им всемирную рекламу, Троцкий был склонен игнорировать собственных литературных союзников, которые ценили прелесть городского настоящего и близость индустриального будущего. Маяковский, футуристы и ЛЕФ не нравились Троцкому как художники. Его идеи были радикальны, но вкус скорее консервативен, и футуристы ему нравились даже меньше попутчиков. Последние не безнадежны, им надо пройти переподготовку, как и всем прочим. «В большом тигеле на жарком огне переплавляется национальный характер русского народа. И ванька-встанька из тигля выйдет уже не тем…». Не литература разводила огонь, но она должна была создать формы для этой исторической переплавки. Русская традиция богата лишь отрицательными образами типа ваньки-встаньки, ей не хватает новых положительных образцов.

Пролетариату нужно в искусстве выражение для того нового душевного склада, который в нем самом только-только формируется и который искусство должно помочь оформить[333]333
  Там же. С. 136.


[Закрыть].

Для переплавки нужны модели.

Новые образы искали везде, а нашли за океаном. В 1913 году Блок мечтал о том, как «убогая, финская Русь» превратится в «Новую Америку»[334]334
  Блок А. Собрание сочинений. Т. 3. С. 268–269.


[Закрыть]. Троцкий начал писать об Америке задолго до того, как побывал там. В 1908‐м, когда Россия переживала очередные «годы реакции» и надежды надо было перебросить в другое место, Троцкий верил: «Северная Америка готовится стать ареной великих исторических движений». Сам Троцкий провел в Америке начало 1917 года. Здесь он узнал о том, что революция совершилась без него, отсюда поспешил в Россию, чтобы повторить ее уже под собственным началом. В Нью-Йорке он был вместе с другими членами будущей верхушки – с Бухариным, Володарским, Коллонтай. Троцкий успел почувствовать особого рода влечение к Нью-Йорку, «сказочно-прозаическому городу», который «полнее всего выражает дух современной эпохи». Наряду с торжеством «нравственной философии доллара» Троцкий распознал тут реализацию «эстетической теории кубизма». Вспоминая о своих надеждах февраля 1917-го, он не скрывал, что они были связаны с Америкой: «Я уезжал в Европу с чувством человека, который только одним глазом заглянул внутрь кузницы, где будет выковываться судьба человечества»[335]335
  Троцкий Л. Моя жизнь. М.: Панорама, 1991. С. 270.


[Закрыть]. Приехав в Россию, он столько раз повторял потом эти образы – кузница, перековка, – что вряд ли вспоминал о том, что они были придуманы в Нью-Йорке. Впрочем, он готов был и прямо сказать: «Страсть к лучшим сторонам американизма будет способствовать первому этапу каждого молодого социалистического общества»[336]336
  Троцкий Л. Литература и революция. С. 195.


[Закрыть]. Уезжая из Америки в Россию делать там новую революцию, он «утешал себя тем, что когда-нибудь» вернется. Он вспоминал эти свои чувства на турецком острове в 1929 году и не знал еще, что действительно скоро вернется в Новый Свет.

Потом враги революции будут утверждать небылицы, что из Нью-Йорка вслед за Троцким последовали «сотни агитаторов» и что «большинство» членов Петрокоммуны были американцы – все евреи, кроме одного негра[337]337
  Показания А. Саймонса, настоятеля методистской церкви в Петрограде, подкомитету Сената США в 1919 // Октябрьская революция перед судом американских сенаторов. М.: Профиздат, 1990. С. 13–14.


[Закрыть]. Но это правда, что Ленин в 1918‐м собирался «внедрить ‹…› научную американскую систему повышения производительности труда во всей России», намереваясь как-то совместить ее с отменой частной собственности и уголовным преследованием за нарушения дисциплины[338]338
  Ленин В. И. Вариант статьи «Очередные задачи Советской власти» // Ленин В. И. Полное собрание сочинений. М., 1969. Т. 36. С. 141. На деле «американская система» понималась как система Тейлора.


[Закрыть]. «Русский человек – плохой работник»[339]339
  Ленин В. И. Полное собрание сочинений. Т. 22. С. 189.


[Закрыть], считал Ленин; помочь могли специальные методы. Супруга вождя занялась применением американского «тейлоризма» к организации советской бюрократии[340]340
  Крупская Н. К. Система Тейлора и организация работы советских учреждений. // Красная новь. 1921. № 1. С. 140–145.


[Закрыть]. Американские примеры не редкость в текстах Бухарина. Старый большевик Николай Осинский пропагандировал американские методы сельского хозяйства и автомобилестроения. В ответ на критику он утверждал, что недалекие товарищи относятся к Америке «идолопоклоннически», но оснований для этого нет, потому что «мы в России в некоторых отношениях более американцы, чем сами американцы»[341]341
  Осинский Н. По ту сторону океана. М.: ГИЗ, 1926. С. 27.


[Закрыть]. Позднее он писал, что если американская техника предпочиталась всякой другой, это объяснялось «не какими-либо специальными пристрастиями к Америке, а только тем, что то была наиболее передовая техника»[342]342
  Осинский Н. Виденное и слышанное в США. М.: Госплан, 1935. С. 116.


[Закрыть]. Европейские гости, посещавшие Москву, с неодобрением отмечали ее американизацию: мотив Рене Фюлоп-Миллера, Пьера Морана, Вальтера Беньямина[343]343
  С этим стоит сравнить неодобрительные чувства французов при посещении Америки в 1920‐х и 1930‐х годах; см.: Mathy J. P. Extreme-Occident. French Intellectuals and America. University of Chicago Press, 1993.


[Закрыть]. Согласно Морану, «уж лучше быть откровенно старомодным городом, как Лондон, чем жалким подражанием Нью-Йорку, как Берлин или Москва»[344]344
  Morand Р. New York. London: Heinemann, 1931. Р. 291. О визите Морана см.: Золотоносов М. Слово и тело. М.: Ладомир, 1999. С. 161–190.


[Закрыть]. С противоречивыми чувствами относились к американизации России и сами американцы. Морис Хиндус, американский славист и эмигрант из России, писал в 1929 году:

Прав был американский аспирант, который сказал, что в русском поклонении Америке есть что-то патологическое. ‹…› Ни одна нация в мире не кажется столь далекой от Америки, как Россия. ‹…› Америка для русских есть символ триумфа машины[345]345
  Hindus М. Humanity Uprooted. New York: Cape, 1929. Р. 361–369.


[Закрыть].

Итак, готовой формой для переплавки попутчиков закономерно оказывалась индустриальная Америка. Не любимые Троцким авторы (к примеру, Белый, Чуковский или Лежнев) в Америку не путешествовали. Туда отправлялись писатели, оказавшиеся в сфере читательского интереса самого Троцкого. Одни попутчики плыли на пароходах, другие путешествовали в фантазиях. Потом за океан, правда с другими целями, пришлось отправиться и самому Троцкому.