Текст книги "Взгляд в «колодец времени»"

На переменах часто играли в “лямбу”, представлявшую собой округло обрезанный кусочек козьей шкуры, к которой с гладкой стороны крепилась плоская свинцовая бляшка. Получалось что-то похожее на волан для бадминтона. Козья шкура бралась потому, что её мех был длиннее овечьего и “лямба” устойчивее падала с верхней точки подброса (свинцовым грузиком вниз). Суть игры состояла в том, чтобы тыльной стороной стопы подбрасывать “лямбу”, не давая ей упасть на землю. Победа определялась количеством таких подбрасываний, а также умением поочерёдно менять ногу. Увлечение этой игрой было недолгим, где-то два – три года, и сошло на нет.

После школьных занятий мы любили поиграть “в войну” на бывшем тактическом поле пехотного училища. Хотя оно и было расформировано в 1953 году, поле ещё оставалось нетронутым и представляло собой идеальное место для наших игр. На нём по всем нормам Боевого Устава был оборудован ротный опорный пункт с окопами, соединительными траншеями, блиндажами и дзотами (дзот – деревоземляная огневая точка), так что нам нужно было только занять соответствующие позиции и “отражать атаки” воображаемого противника. Причём здесь мы действительно чувствовали себя как в боевой обстановке – ведь все укрепления были настоящими, такими, какими видели их в кино или на иллюстрациях книг о войне. Кроме того здесь можно было найти гильзы, патронные обоймы, а иногда – это уж кому повезёт – и холостые патроны, которые кидали в костёр и наблюдали за их взрывом. К сожалению, иногда встречались находки куда более опасные. В сентябре 1954 г. наши соученики по школе Солнцев и Медведев нашли там взрывоопасный предмет (скорее всего противопехотную мину или гранату) и стали его разбирать в одном из блиндажей. Произошёл взрыв, в результате которого оба паренька погибли. Через 2–3 года после расформирования пехотного училища тактическое поле постепенно стало разрабатываться под огороды, а к началу 1970-х годов и вовсе было застроено жилыми домами.

Использовалось в наших играх и множество самодельного “вооружения”. Наиболее “громкими” и, кстати, опасными были так называемые “стрелялки”, представлявшие собой Г-образно изогнутые трубку – чаще всего медную – и гвоздь, также согнутый в виде буквы “Г”, соединённые тугой резинкой. В трубку набивалось вещество со спичечных головок, затем вставлялся гвоздь, но так, чтобы силой трения он держался в начале трубки. Резинка при этом натягивалась. Потом нажатием на резинку гвоздь смещался и с силой проталкивался ею внутрь трубки, резко ударял по находившемуся там веществу, которое взрывалось, издавая сильный грохот и выбрасывая из устья трубки снопы искр. Грохот был тем сильнее, чем больше спичек очистил в трубку. Но следовало соблюдать меру и осторожность, иначе рисковал или сильно обжечь руку, или даже получить травму от гвоздя, который могло “выбить” из трубки. Упомяну ещё и минирогатки из резинок, одевавшиеся на пальцы руки. Для стрельбы из них использовали “шпонки”: U-образно изогнутые полоски бумаги, свёрнутой в несколько слоёв (для стрельбы друг по другу), или таким же образом изогнутые отрезки алюминиевой или медной проволоки (для стрельбы по другим мишеням). Входили в наш “арсенал” и отрезки трубок от гидросистем самолётов. Из них “стреляли” посредством резкого выдоха (как в духовых “ружьях” индейцев), жёваными комочками бумаги или “фениками” – небольшими серебристого цвета овальными плодами одного из видов кустарников, в изобилии росшего тогда на территории военного городка, особенно возле старой водонапорной башни.

Но всё это были наши – в основном мальчишеские – игры и шалости, которые мы устраивали самочинно и которые, естественно, не одобрялись взрослыми.

Кроме них, конечно же, была и общественная школьная жизнь в рамках пионерской и комсомольской организаций: торжественные построения – “линейки” – в честь различных знаменательных событий и государственных праздников, собрания, художественная самодеятельность, культпоходы и туристические походы, выставки нашего творчества, сборы металлолома, макулатуры и др.

В пионеры меня в числе других одноклассников приняли в мае 1953 года. Когда перед строем пионерской дружины и в присутствии руководства школы прошла торжественная церемония повязывания нам красных галстуков, мы приняли своего рода пионерскую присягу. На призыв директора школы: “Юные пионеры! К борьбе за дело Ленина – Сталина будьте готовы!” мы отвечали: “Всегда готовы!” В члены ВЛКСМ меня приняли в октябре 1956 года. Церемония приёма прошла в городском комитете комсомола.

Одним из запомнившихся общественных мероприятий стала проведённая в 1954 г. выставка рисунков учеников нашей школы, в которой принял участие. Тему для своей работы выбрал весьма неординарную: решил представить копию картины знаменитого русского художника XIX века И. Е. Репина “Иван Грозный и сын его Иван”, которая изображала сцену убийства царём Иваном IV Грозным своего сына Ивана (в исторической науке реальность этого события подвергается сомнению). Репродукцию картины впервые увидел в журнале “Огонёк” и она произвела на меня сильное впечатление. Поражало, прежде всего, лицо царя. С какой силой сумел великий художник передать через выражение лица, безумный взгляд широко раскрытых глаз, весь его ужас перед непоправимостью случившегося! И мне вдруг захотелось проверить, а смогу ли я хотя бы в приемлемом приближении воспроизвести то, что сделал И.Е Репин?

В общем, взялся за эту работу. Конечно, рисовал не на холсте и не масляными красками, а на листе ватмана и акварелью. Рисовать я любил с раннего детства и кое-что у меня получалось, хотя кружков рисования не посещал (а может быть и стоило бы). Потрудиться над копией пришлось долго – конечно, не три года, как потребовалось для написания картины И. Е. Репину – и не один лист бумаги был испорчен сначала на стадии карандашного наброска, а затем рисунка краской. Может быть, я и бросил бы эту затею, но папа сказал: “Сын, раз взялся – надо делать. Отступишь сейчас, значит, можешь отступить и в другой раз. Спасуешь перед трудностью сегодня – спасуешь и потом, и ничего путного в жизни не добьёшься”. Так что пришлось идти до конца. Но труд был вознаграждён: мой рисунок-копия занял первое место.

Крепко запомнилась и лыжная экскурсия зимой 1955 г. в Липовый овраг. Запомнилась потому, что она хорошо началась, но печально завершилась и осталась в памяти некоторых моих одноклассников как “ледяной поход”. Экскурсия была организована в один из воскресных дней февраля. Участвовали в ней все желающие ученики 5–7 классов. Расстояние от школы до Липового оврага не очень большое – где-то семь с половиной – восемь километров. Место это было хорошо знакомо и мне и многим другим одноклассникам, так как летом мы нередко туда наведывались. Сам по себе этот овраг очень живописен, густо зарос не только липами, от которых и получил своё название, но и дикой сливой, шиповником, малиной и другими кустарниками. Я пригласил с собой моего лучшего друга Сашу Хотеева.

Началось всё, как и было запланировано: мы собрались у школы, прошли по городку вниз к речке Крымзе, и дальше следовали уже на лыжах. Погода выдалась великолепная, солнечная и тёплая. Накануне прошла небольшая метель, поэтому снег был чистым и плотным и идти было легко. Добрались до цели без приключений, нашли подходящее место для спуска в овраг, спустились и стали любоваться видом зарослей, запорошенных снегом. Потом начались игры: скатывались в овраг по заснеженным склонам без лыж, стряхивали друг на друга снег с ветвей, кидались снежками. В общем, веселились, как могли.

За играми не заметили, как набежали тучи, и пошёл мокрый снег, перешедший в “ледяной дождь”. Все поняли, что надо срочно выбираться из оврага и поскорее “двигать до дома”. Нас начали собирать, но значительное число участников экскурсии разбрелось по оврагу и пока старшие бегали по сторонам и окликали тех, кто, увлёкшись, ушёл далеко от места сбора, мы – те, кто были у спуска – оставшись без руководства стали самостоятельно выбираться наверх. Но если в овраге было затишье, то наверху нас встретил довольно сильный ветер, стоять на котором, да ещё и под мокрым снегом, переходящим в дождь, дожидаясь пока соберутся и поднимутся из оврага остальные, совсем не хотелось. Короче, кто-то первым встал на лыжню и пошёл в сторону города, за ним ещё и ещё, и наша общая группа “рассыпалась” на несколько маленьких компаний и одиночек. Теперь уже каждый думал только о том, как бы поскорее добраться до дома. Пошли и мы с Сашей.

Идти было трудно: ветер дул в лицо, капли дождя застывали на нашей одежде и покрывали её ледяной коркой, по лицу струилась вода, смешанная с потом, варежки от частого вытирания ими лица насквозь промокли, пальцы с трудом держали палки, глаза слипались. Нам оставалось ещё километра два до нашей улицы, когда Саша совсем ослабел и уже не мог идти (всё-таки ему тогда не исполнилось ещё и десяти лет) и мне пришлось положить его на лыжи и тащить как на санках. К этому времени стемнело, что создавало дополнительные трудности. Но всё-таки мы добрались до Сашиного дома, бывшего, к счастью, первым из домов родной улицы на нашем пути.

Когда мы, бросив во дворе лыжи, постучали в дверь и вошли в дом, на нас, наверное, было страшно смотреть: вся одежда – сплошной ледяной панцирь, мы дрожали от холода и перенапряжения. Александра Васильевна раздела нас, растёрла, закутала в одеяла, дала горячего чаю с малиновым вареньем, а Семён Иванович пошёл ко мне домой сообщить родителям (телефонов в домах тогда ещё не было), что я нахожусь у них и что мы и целы и невредимы, хотя и довольно сильно промёрзли.

На следующий день узнал, что наш одноклассник Юра Чернецов отстал от последней группы, сбился с пути, обессилел и пока его нашли, скончался от переохлаждения. Какие были разбирательства по поводу этой трагедии и кто из руководителей нашей экскурсии и руководства школы привлекался за это к ответственности, я уже не помню.

Запомнился ещё один, довольно интересный эпизод из школьной жизни, связанный с протестом по поводу нашего внешнего вида. В то время мальчики носили школьную форму полувоенного образца (стиль “милитари” как назвали бы сейчас): гимнастёрку с ремнём и брюки навыпуск серого цвета, форменную фуражку с кокардой в виде двух лавровых ветвей, между которых располагалась буква “Ш” (школьник). Такая же эмблема была и на пряжке поясного ремня. Шинель и форменная зимняя шапка, как вроде бы логичное завершение формы, не предусматривались. Поэтому в холода верхняя одежда была у каждого своя, но тоже особо не отличавшаяся друг от друга по фасону: с разнообразием одежды в СССР того времени была “напряжёнка”. Регламентировалась и причёска школьников (в данном случае имею в виду причёску мальчиков, хотя и у девочек были свои стандарты): первый и второй классы – стрижка наголо, третий и четвёртый – небольшая чёлка, пятый и шестой – полубокс, седьмой и старше – полька.

В 1955 г., когда учился в пятом классе, где-то весной руководство школы, то ли по своей инициативе, то ли по указанию свыше, вдруг потребовало от мальчиков пятых и шестых классов остричься накоротко, оставив впереди только небольшую чёлку, т. е. как в третьем и четвёртом классах. Очевидно, посчитали, что так мы будем выглядеть аккуратнее. Многим из нас это не понравилось, поскольку, как мы считали, “снижало” наш классный статус: всё-таки полубокс – это не чёлочка на наголо остриженной голове. Исполнение данного распоряжения ученики под различными предлогами всячески затягивали. Наконец классные руководители установили конкретный срок, когда нужно было явиться в школу с установленной причёской. Мы с товарищем по классу Юрой Епифановым решили выразить свой протест тем, что не постриглись и не пошли в тот день на занятия, проведя время в окрестностях военного городка, где пускали бумажные кораблики по весенним ручьям. Как будут развиваться события и к чему приведёт наш протест, мы особо не задумывались. Наивно полагали: вот не походим несколько дней в школу, учителя поймут, что были неправы, т. к. мы всего лишь хотели иметь такую причёску, которая “положена по нашему классу”, и оставят нас в покое. Дома и у Юры и у меня о том, что мы должны постричься и о том, что мы не выполнили этого требования и не ходим в знак протеста на занятия, конечно не знали. Так продолжалось четыре дня, пока наш классный руководитель Антонина Ивановна Люлина, обеспокоенная нашим долгим отсутствием, не навестила наших родителей. Тут-то всё и выяснилось. Досталось нам обоим крепко и постричься всё-таки пришлось, но зато и некоторую поддержку среди одноклассников и уважение к нашему поступку – пусть и не высказанные громко – мы почувствовали.

Школьные годы в наше время были также тесно связаны с летними пионерскими лагерями, в которых мы ежегодно бывали одну, а то и две смены, каждая из которых длилась около месяца. Дети с нашей улицы ездили в пионерский лагерь гидротурбинного завода, на котором у многих там работали родители. Располагался лагерь в селе Балашейка, справа от железной дороги, если ехать из Сызрани в сторону Москвы. Теперь Балашейка – посёлок городского типа (с 1989 года) и место, где находился лагерь, называется Старая Балашейка. В лагере вместе с детьми работников завода отдыхали и дети военнослужащих Сызранского авиационного училища лётчиков – наши товарищи по школе № 13 – и дети из других трудовых коллективов и организаций города.

Местность в районе лагеря была живописная: пашни и луга, озеро и речка Балашейка, песчаный карьер, гора с массивом Старо-Рачейского леса. С течением времени многое стёрлось из памяти, но, например, походы в лес крепко “отпечатались в мозгу”. Это был – впрочем, почему был? он и сейчас существует – настоящий русский смешанный лес, где различные деревья мирно соседствовали друг с другом, занимая, впрочем, места соответственно своей природе. По дороге в лес, когда мы проходили по межам между засеянными полями, почему-то запомнились довольно часто попадавшиеся окаменелые останки стволов деревьев. Очевидно, в доисторические времена, на месте Балашейки располагался большой девственный лес на берегу обширного водоёма или реки. Подтверждением этому являются открытые в окрестностях села огромные залежи отличного песка, которые разрабатываются уже более 75 лет. В песке мы довольно часто находили т. н. “чёртовы пальцы”: вытянутые цилиндрические и заострённые с одного конца окаменелые останки древних живых существ – белемнитов – живших на Земле 516 – 66 миллионов лет назад и внешне напоминавших нынешних кальмаров.

Из остальной лагерной жизни помнятся линейки (построения отрядов или всего лагеря), сдача норм БГТО – будь готов к труду и обороне – праздничные пионерские костры с танцами и песнями по окончании смены, занятия в различных кружках, кино на открытом воздухе. Помню, как в одно из пребываний – в 1954 или 1955 годах – вместе с моим товарищем Толей Петровым сыграл небольшую эпизодическую роль в спектакле, поставленном нашим кружком художественной самодеятельности. В целом время, проводимое на отдыхе в пионерском лагере, было интересным и насыщенным. Поэтому мы не возражали, если появлялась возможность побывать там и две смены.

Ко времени переезда нашей школы в новое здание большие перемены произошли и в военном городке. Зимой 1952 г. на его территории началось формирование 151-го военного авиационного училища лётчиков специального назначения. Училищем “специального назначения” оно называлось потому, что было предназначено для подготовки лётчиков Германской Демократической Республики к полётам на реактивных истребителях МиГ-15, по праву считавшихся в то время лучшими в мире. Правда, обучение немецких лётчиков проходило только один год: с осени 1952 г. по осень 1953 г., после чего было принято решение продолжать их подготовку на территории ГДР. Место иностранцев заняли советские курсанты, которые в 1954 г. составили первый выпуск нового училища.

Интересный факт: в числе первых выпускников училища был Марс Закирович Рафиков, ставший членом отряда космонавтов первого – так называемого “гагаринского” – набора. С мая 1960 по декабрь 1961 г. он прошёл общекосмическую подготовку по программе корабля “Восток”, успешно сдал выпускные экзамены и был зачислен на должность космонавта Центра подготовки космонавтов ВВС. Принимал непосредственное участие в подготовке первого полёта человека в космос, за что 17 июня 1961 г. награждён орденом Красной Звезды. Однако его личная карьера как космонавта не сложилась. 24 марта 1962 г. он был отчислен из отряда за проступок, связанный с “нарушением режима космонавта” – самовольную отлучку. Правда, сам Рафиков утверждал, что настоящей причиной отчисления стало его намерение развестись с женой. Это вполне вероятно, поскольку по меркам тогдашнего времени такой поступок никак не соответствовал “моральному облику советского космонавта”. После отчисления из отряда М. З. Рафиков служил в ВВС. В 1980 г. участвовал в боевых действиях в Афганистане в качестве авианаводчика. По результатам боевой деятельности награждён вторым орденом Красной Звезды. В январе 1982 г. был уволен в запас. Умер Марс Закирович 23 июля 2000 г.

С началом работы авиационного училища над городом стали постоянно летать реактивные красавцы-истребители МиГ-15, полёт которых сопровождался характерным свистом турбин. И наши взоры всё чаще обращались к небу, вызывая желание занять место в кабинах этих машин, стать лётчиками. Я, например, действительно “заболел” небом и твёрдо решил для себя избрать профессию лётчика, и именно лётчика-истребителя. Увы… не все детские мечты сбываются. Случилось так, что путь в авиацию отрезал себе сам. В конце 1950-х годов вместе с некоторыми из моих друзей увлёкся культуризмом, который сейчас чаще называют бодибилдингом, бывшим тогда в большой моде среди молодых людей. Стремясь как можно быстрее “накачать” мышцы мы занимались очень интенсивно, иной раз, что называется, до изнеможения, нагрузки определяли “на глазок”, а уж о каком-то медицинском контроле речи вообще не было. В результате получил лёгкое расширение вен, что хотя и не сказалось как-то ощутимо на общем состоянии здоровья, но сделало меня негодным к лётной работе.

В дальнейшей жизни мне множество раз довелось летать, конечно в качестве пассажира, на различных типах самолётов и вертолётов военной и гражданской авиации и нередко, глядя в иллюминатор на просторы неба, “снежные” поля и причудливые нагромождения облачных “гор”, испытывал щемящую тоску по несбывшейся мечте. И всё-таки судьба сделала мне подарок и предоставила возможность реально ощутить то, что испытывают лётчики, более глубоко понять, почему у них “тоскуют руки по штурвалу”. Раз уж завёл об этом разговор, то надо его и закончить. Итак, перенесёмся из второй половины пятидесятых почти на тридцать лет вперёд – в 1985 год.

Я был тогда начальником политотдела 13 мсд в городе Бийске Алтайского края, являвшейся дивизией т. н. “двойного базирования”, у которой боевая гусеничная техника, а также необходимый комплект боеприпасов и запасы продовольствия на случай военных действий находились на территории Монгольской Народной Республики на базе хранения вблизи населённого пункта Арвайхээр. Два раза в год оперативная группа из числа офицеров дивизии выезжала на эту базу для организации и контроля за ходом работ по переводу техники на зимний или летний режимы хранения. Так и в августе 1985 г. мы прибыли на базу хранения и занимались плановой работой. Для таких командировок оперативным группам нашей и 242 дивизии – тоже “двойного базирования” – выделялся транспортный самолёт Ан-26, который во всё время нашей работы находился на аэродроме в Арвайхээр. Общаясь с командиром воздушного корабля, как-то раз спросил его: “Можно ли сделать так, чтобы я реально “подержался за штурвал” во время полёта?” Командир сказал, что это возможно, но лучше на обратном пути, когда высадим оперативную группу 242 мсд и вылетим из Абакана в Бийск. Несколько раз мы провели в кабине самолёта небольшие тренажи: как держать штурвал, как работать педалями, на какие приборы смотреть и как выполнять другие минимально необходимые действия. При вылете из Абакана расположился на левом – командирском – кресле. Командир корабля стоял за спинкой кресла для контроля моих действий. Погода была идеальной: ни облачка на небе и почти полное отсутствие ветра. Выруливание, взлёт и набор высоты до 1000 метров выполнял второй пилот. Наглядно увидел, что находиться в кресле пилота это совсем другое, чем в кресле в пассажирском салоне. Там прямо перед тобой – спинка впереди расположенного сиденья, а чтобы увидеть небесные пейзажи надо смотреть вбок. Да и сама видимость, её пространственный размер, в салоне ограничивались рамкой иллюминатора, а здесь – широкая небесная панорама. Когда поднялись на высоту одна тысяча метров, мне дали команду взять управление на себя. Поставил ноги на педали, руками взялся за “рога” штурвала и сразу “почуствовал” самолёт, как чувствуем мы машину, когда управляем ею. И так поднимал самолёт с тысячи до пяти тысяч метров, где располагался назначенный нам эшелон, и где управление было переключено на автопилот. Как это было здорово! До сих пор частенько вспоминаю и вновь переживаю эти чудесные минуты, которых, к сожалению, было-то всего 25. Но всё-таки они были! Посадку также выполнял второй пилот. Конечно, всё это было нарушением – и грубым! – инструкций и правил самолётовождения, но прошло с тех пор уже более 35 лет (пишу об этом в 2020 г.) и, как говорится, что произошло, то произошло и за давностью этого происшествия никому из участников ничто не грозит.

Кстати, с этим событием связан один забавный эпизод. Когда я вёл самолёт, в пилотскую кабину заглянул заместитель командира дивизии подполковник В. Крючков, который хоть и был по военной специальности танкистом, но до поступления в танковое училище занимался в аэроклубе и имел 20 часов самостоятельных полётов. Увидав меня за штурвалом, он улыбнулся и вышел. Через минуту – две снова зашёл в пилотскую кабину и сказал: “Александр Петрович, там народ по салону бегает, парашюты ищет. Я им сказал, что самолёт ведёте Вы”. На самом деле он, конечно, никому об этом не сказал. Потом он мне рассказывал: “Сижу и чувствую, что самолёт набирает высоту как-то странно, рывками, как будто по ступенькам. Подумал: “Может быть, что-то случилось с управлением?” и пошёл в пилотскую кабину уточнить обстановку. Ну, а как увидел Вас за штурвалом, сразу всё понял”.

Вот таким образом состоялось моё воздушное “крещение”, оставившее неизгладимый след в моей памяти и радость от состоявшегося свидания с детской мечтой.

А пока я ещё не знал о том, что дорога в авиацию для меня будет закрыта и занимался, по возможности, подготовкой к будущей – как мне тогда казалось – профессии: тренировал свой вестибулярный аппарат подсказанными мне упражнениями, старался привыкать к высоте, занимался общефизической подготовкой.

Вскоре представилась возможность и реально посидеть в кабинах истребителя МиГ-15 и гиганта-бомбардировщика Ту-4 на аэродроме Троекуровка, где и эти истребители и бомбардировщики разбирали и разделывали на металлолом. Мы ездили туда на велосипедах добывать нужные нам для сборки радиоприёмников электрические провода, радиолампы, сопротивления, конденсаторы, а также алюминиевые трубки от гидросистем, текстолитовые шкивы на подшипниках и разные другие нужные мелочи. Этого добра там хватало и на нашу долю, несмотря на то, что оборудование во время разделочных работ снималось и многое уничтожалось на месте.

Во время этих вылазок и появлялась возможность посидеть на местах пилотов. Но если в кабине МиГ-15 пространства немного и ты как бы “обжат” со всех сторон приборами контроля и управления, то кабина Ту-4 впечатляла своей громадностью: огромная остеклённая полусфера носовой части; левое и правое сиденья пилотов, разделённые довольно широким проходом на место штурмана; “мощные” штурвальные колонки со штурвалами, напоминавшими половинку рулевого колеса автомобиля; приборные стойки левого и правого пилота, узлы размещения рычагов секторов газа и др. Конечно, всё уже было разобрано, остекления, как такового, практически не было, стёкла выбиты, приборы сняты, обивка сидений ободрана, но восприятие всё равно было очень впечатляющим. Недостающее в реальности с успехом восполняло воображение. Надо отметить, что попасть в кабину бомбардировщика было очень легко, поскольку шасси и двигатели демонтированы, фюзеляж и крылья – разрезаны и их части лежали на земле.

Разделочная площадка охранялась, но часовые, после переговоров с ними и наших просьб, подкреплённых пачкой папирос или сигарет, часто “смотрели сквозь пальцы” на наши вылазки, хотя попадались и такие, с которыми договориться было невозможно и тогда приходилось удаляться восвояси с надеждой на следующий раз добиться своего. Такое поведение часовых может показаться странным, но надо иметь в виду, что пост на разделочной площадке был сторожевым, поскольку она не являлась боевым объектом как, например, стоянка самолётов, склад ГСМ или вооружения, куда нас уж точно не только не пустили, но и близко бы не подпустили, предупредив о возможности применения оружия. О терроризме тогда и “слыхом не слыхивали” (в широком смысле слова, так, как сейчас) и часовой на площадке прекрасно понимал, что нам действительно нужно было только поискать что-нибудь полезное для себя среди находившегося там хлама, поскольку всё ценное оборудование давно уже было вывезено, и никаких других целей мы не преследовали.

Эти походы кроме удовлетворения наших радиотехнических нужд позволяли зримо, ощутимо ознакомиться с авиационной техникой – пусть и полуразобранной – и укрепляли желание занять со временем место в кабинах уже полноценных боевых самолётов. Именно боевых! Странно, но почему-то никто из нас, стремившихся стать лётчиками, не вспоминал о гражданской авиации и не выражал желания стать пилотом ГВФ (Гражданского Воздушного Флота).

В связи с развёртыванием лётного училища происходили изменения и в составе учеников нашей школы: многие уехали с родителями к другим местам их службы после расформирования пехотного училища, а на их место пришли наши новые товарищи из семей командования, преподавателей и лётно-инструкторского состава 151-го ВАУЛ. Со многими из них, ставшими моими одноклассниками, у меня сложились хорошие товарищеские отношения. Из вновь прибывших мальчишек вспоминаю Володю Суровцева, Валеру Киселя, Борю Кирсанова, Володю Ковтуна, Юру Бучму, Володю Корнилова, а из девочек – Люду Козыренко, Ларису Яковец.

Теперь в наших разговорах зазвучала и авиационная тематика. Нам интересно было подробнее узнать о реактивных самолётах, о подготовке курсантов и наши новые друзья охотно делились с нами тем, что они слышали от своих родителей или их знакомых. В этих разговорах понемногу начала всплывать и тема участия наших лётчиков и технических авиационных специалистов в корейской войне, школу которой прошли некоторые из родителей тех, кто стал теперь соседом по парте. Эти рассказы очень живо нас интересовали, прибавляя гордости и за советских лётчиков, достойно продолживших традиции авиаторов Великой Отечественной войны, и за созданные отечественными конструкторами прекрасные истребители, показавшие высокие боевые возможности. Конечно, эти разговоры вызывали у нас и чувство уважения к отцам одноклассников, которые приобретали в наших глазах романтический ореол настоящих воинов, участников уже качественно иных – это мы понимали – воздушных боёв.

Появилось и новое увлечение: теперь на больших переменах мы часто бегали к забору, за которым располагалось здание УЛО (учебно-лётный отдел), где стояли две установки для практической отработки курсантами и офицерами-лётчиками навыков покидания кабины истребителя при помощи катапультируемого сиденья. Конечно, такие занятия были не каждый день, но мы узнавали время тренировок и уж тогда никакие другие игры и увлечения на перерывах между занятиями не могли оторвать нас от этого зрелища.

В начале 50-х годов началось активное развитие заводского посёлка: ускорилось строительство жилых многоквартирных домов, образовавших первые улицы – Н. В. Гоголя, Л. Н. Толстого, Студенческую, Школьную, Гидротурбинную; возведено красивое капитальное двухэтажное здание средней школы № 29 с большим пришкольным участком и садом, здание машиностроительного техникума. В 1954 г. приступили к строительству заводского дворца культуры и специализированного медицинского комплекса, строительная площадка которого располагалась в “тылу” нашей улицы на огородах и превратилась, как и площадка строящегося дворца культуры, в желанное место для наших игр.

Посёлок стал приобретать городской вид, с асфальтированными улицами, освещением, тротуарами, газонами, декоративными металлическими оградами. Открывались новые магазины, почтовое отделение и другие объекты городской инфраструктуры.

Постепенно в построенные дома стали переезжать и семьи с нашей улицы. Зимой 1957 г. в дом № 1 по улице Гоголя переехала и наша семья. Условия жизни здесь, хотя и далёкие даже от стандартов нынешнего муниципального жилья, были значительно более комфортными. Дом имел центральное отопление, в квартирах – ванные с титаном для подогрева воды, туалеты. А вот на кухнях для приготовления пищи имелись только дровяные – так называемые малые конфорочные – печи. Ни газовых, ни электрических плит в этих домах ещё не было. Поэтому все жильцы держали постоянно пополняемый запас дров для печи и титана, хранившийся в кладовых, оборудованных в подвале дома, а во дворе имелось специально выделенное место с козлами, где привезённые дрова распиливались до нужных размеров и кололись на поленья. Центральное отопление в первых домах обеспечивалось от местных угольных котельных, которые располагались в одном из жилых домов отапливаемого квартала. Эти дома отличались от других наличием довольно высокой трубы, которая зимой сильно дымила. Просуществовали эти мини котельные недолго и к началу 1960-х годов все дома посёлка отапливались уже централизованно от заводской ТЭЦ.

Изменился, если так можно выразиться, и ареал нашего общения. Раньше это была, в основном, только знакомая с раннего детства улица, где стояло относительно немного отдельных одноэтажных домов и все знали друг друга наперечёт. Теперь таким ареалом стал “двор”, представлявший внутреннюю часть квартала, образованного четырнадцатью или шестнадцатью двух и трёхэтажными домами. Его население значительно превышало то, которое было на нашей улице и к которому мы привыкли. У меня появилось много новых товарищей, друзей и подруг, не говоря уже о просто знакомых. Окончательно круг общения определился в 1958 году, когда мы переехали в дом № 10 по улице Студенческой. В значительно сокращённом виде этот круг сохранился до настоящего времени.