Текст книги "Груз"

4

В Питере тех лет еще не перевелись переулки, где машина вообще была редкостью, но такие слишком тихие места не годились – там обитало слишком много старичков и старушек, проводящих целые дни у окон. Занятие мудрое, достойное бодхисатв, да вот беда: любой из этих тихих созерцателей мог хранить в душе нерастраченный комсомольский задор. Мы с иностранцем еще толком не успели съехаться багажниками, а уже сухонькая ручонка задорно накручивает номер Большого дома.

Требовалось место в центре или почти в центре, при этом насколько возможно пустынное. Такое, чтобы хорошо просматривалось (нами), но максимально неудобное для слежки (за нами).

Скажу, отбросив пустую скромность: я знаю Питер как мало кто еще. После долгих раздумий меня осенило. Искомое место находилось конечно же на Аптекарской набережной почти на углу улицы Профессора Попова. Это, для тех, кто не вспомнил сразу, левый берег Большой Невки у Ботанического сада.

Не могу взять в толк, почему по этой набережной такое слабое движение. К примеру, вам надо попасть с Садовой в район Лесотехнической академии, Удельной или Парголова – достаточно частый случай, я думаю. У вас нет более удобного пути, чем через Троицкий мост, виноват, он тогда был Кировским, по Петровской и Аптекарской набережным к Кантемировскому мосту. Однако по какой-то причине почти все предпочитают (во всяком случае, предпочитали в 80-е) путь через Каменноостровский, тогда Кировский, проспект.

И очень хорошо, что так. Эта маленькая топографическая причуда питерских автомобилистов позволила нам не меньше полутора десятков раз за восемь лет произвести перекидку практически под сенью дубов Ботанического сада – их ветви во многих местах протягиваются здесь поверх ограды.

Мы помчались на разведку и, о счастье, мой чисто умозрительный расчет подтвердился. Набережная не оказалась перекопана или перекрыта и не сделана односторонней, а мои придирчивые товарищи не забраковали мой выбор. Затем мы нашли какой-то запасной вариант, правда, поплоше, и еще до наступления сумерек были свободны. Помню, я подумал тогда, что и наши неведомые партнеры, по всей вероятности, уже ознакомились с ленинградским метро, вернулись в Ольгино, произвели свою замысловатую и необратимую распаковку и теперь с трепетом готовятся к тому ужасному, ради чего прибыли из своей чисто выметенной, хотя и, боюсь, скучноватой страны.

Мне сейчас кажется, что алгоритм общения с доставщиками, менявшийся далее мало, выработался после двух, от силы трех встреч. На первый контакт в метро, за редкими исключениями, шел я, как знающий английский. Алекс тоже мог объясниться на этом языке, но хуже, чем я. Евгеньич из иностранных знал лишь испанский, он несколько лет работал на Кубе в качестве учителя музыки. Но испанской команды не было за все восемь лет ни разу. Были норвежцы, голландцы, французы, англичане. Реже – шведы, бельгийцы, немцы, датчане. Кажется, ни разу не было итальянцев, швейцарцев, австрийцев, греков, португальцев. Точно не было финнов. Припоминаю всего несколько примеров, когда кто-то приехал (через год или больше) во второй или третий раз. В таких случаях меня неизбежно заключали в самые пылкие объятия. А еще говорят, будто западноевропейцы – люди холодные и чуждые чувствам.

В метро мы обычно шли вдвоем с Алексом либо с Евгеньичем: я шел на контакт, а мой спутник наблюдал, все ли путем. Мы разработали несколько простейших условных знаков, с помощью которых он мог просигналить мне об опасности. Наш зарубежный друг, как правило, достаточно испуганный, всегда ждал у часов. На каждой станции таких часов двое, и договориться о том, у которых именно мы назначаем встречу, как показал опыт, практически невозможно. Будь я один, мне пришлось бы в ожидании гостей расхаживать по диагонали станции то к одним часам, то к другим, что выглядело бы странно. Поэтому мой тайный спутник и подстраховщик был полезен еще и тем, что избавлял меня от подобной необходимости, он наблюдал свою сторону, а я свою. Третий участник нашего преступного сообщества ждал наверху в машине, в каком-нибудь проходном – точнее, проездном – дворе.

Если приезжий (или приезжие, они часто являлись вдвоем) возникал не на моей стороне, мой товарищ пересекал платформу и почесыванием подбородка давал мне об этом знать. Далее следовала радостная встреча, взаимные удары по спине, мне вручался пакет (рубашка, чай, растворимый кофе, иногда витамины, иногда диск группы «Роллинг стоунз», пачка сырных галет и так далее – проверяй, КГБ!). Уж не помню, от кого, по легенде, были эти гостинцы. Легенда была одна, раз и навсегда.

Возможно радостнее болтая, мы поднимались в город. Теперь моя задача состояла в том, чтобы показать место, где я вечером подсяду в их машину. Не то место, где мы произведем перекидку – упаси бог! Туда мы приедем вместе.

Однако просто довести их до места моей вечерней подсадки и на этом расстаться было бы неправильно – если за нами следят, смысл моих действий скорее всего будет разгадан следящими, поэтому я обрекал несчастных иностранцев на многочасовые прогулки – рассказывал про город, предлагал полюбоваться тем или иным видом, но с какого-то момента начинал им говорить: «Вот, запоминайте, эту улицу вы легко найдете на любом плане, сюда очень просто доехать от вашего мотеля, начинайте считать повороты и запоминать приметы, вот здесь вы повернете направо…»

Так я их выводил к заветному месту (по времени это приходилось примерно на середину или вторую треть экскурсии), показывал, где я буду стоять, например, в двадцать часов сорок пять минут. Первое такое место в Ленинграде я облюбовал то ли в Банковском, то ли в Москательном переулке, прямо у выезда на канал Грибоедова. Хорошее, безлюдное место.

Правда, в тот момент, когда я должен был подсаживаться в машину, оно могло оказаться не таким уж хорошим и безлюдным. Но выбора не было, они подъезжали, я неторопливо (обязательно неторопливо!) усаживался, и мы трогали. Был, конечно, предусмотрен и сигнал «проезжайте мимо», но за все эти годы я прибегнул к нему, может быть, один или два раза.

Помню, я чуть было не подал такой сигнал при своей самой первой подсадке. Банковский (или Москательный) переулок оказался вдруг неправдоподобно полон каких-то излишне праздных студентов из близлежащего общежития и мамаш с младенцами, а подкативший автомобиль оказался к тому же не скромным Фиатом, достаточно похожим на «Жигули», а наглым спортивным БМВ бледно-бирюзового цвета.

Как бы то ни было, первый блин не вышел у нас комом. Где произойдет перекидка, чужеземцы, повторяю, никогда не знали, я для того и садился к ним, чтобы руководить движением груза к цели.

Чаще всего мы ехали прямо к месту, иногда же, наоборот, намеренно долго плутали, но всегда под моим руководством. Буквально с первого раза я усвоил две простейшие истины: во-первых, не ждать идеального момента, не рассчитывать и не надеяться на него, такого не бывает никогда, а во-вторых, ехать надо, как и идти, ненатурально медленно, тогда незаметная слежка за тобой становится почти невозможным делом. Не беда, если все раздраженно обгоняют любознательного иностранца, любующегося русскими красотами. Главное, что в зеркалах заднего вида сразу становится заметна машина, плетущаяся с той же скоростью.

Впрочем, и при быстрой езде мудрено не заметить следящий за тобой автомобиль. Меня с тех пор сильно смешат фильмы, где герой или, наоборот, злодей подолгу колесит за кем-то, сидя у него на хвосте, а тот ничего не замечает, дурачок.

Да, я забыл сказать, что в этой предфинальной стадии две наших машины уже никак не участвовали. И на месте моей подсадки меня никто не подстраховывал. Алекс и Евгеньич напряженно ждали нас в точке перекидки. По тому, как стояла «Нива», была ли у нее открыта задняя дверь или поднят капот, стоял ли рядом с ней Евгеньич, я, подъезжая, получал представление о ситуации и говорил иноземцу остановить рядом или поодаль, выйти из машины, перейти набережную, либо же начать усиленно любоваться телебашней, Гренадерским мостом, противоположным берегом реки, роскошными кущами Ботанического сада, а то и вовсе уйти гулять минут этак на сорок – конечно, оставив свой багажник незапертым. Когда мы возвращались, «Жигулей» или «Нивы» не было уже и в помине, а чужеземный багажник, разумеется, был пуст.

На Аптекарской набережной с этим не бывало проблем. Не помню случая, чтобы неподалеку от места разгрузки вдруг оказалась какая-нибудь неприятная машина, полная задумчивых мужчин. Чаще всего, особенно если было уже достаточно темно, мы, не городя огород, съезжались зад к заду, перекидывали сумки или кубические упаковки из их багажника в наш и разъезжались. Упаковок могло быть от двадцати до ста. Больше ста за все годы было раза два.

5

Уж не помню, по каким причинам, но при наличии такого идеального места, как Аптекарская набережная, мы много раз устраивали разгрузку в других местах – я сейчас говорю о Питере. Мы делали это на Гаврской улице, делали в Коломягах, в Комарове, возле Серафимовского кладбища, недалеко от железнодорожного переезда на пути из Пушкина в Павловск, и даже раз на Приморском шоссе прямо у ольгинского мотеля, и хорошо помню, как мне тогда не понравился подъехавший вдруг грузовичок самого захудалого вида, но с армейской антенной, похожей на конечность огромного членистоногого. Однако ничего, обошлось.

Почему-то однажды – видать, были причины, – я вылез с сумками на каком-то углу, норвежская чета укатила к себе в Норвегию, а Алекс, тоже по какой-то уважительной причине, подъехал минут через двадцать пять. За это время я выслушал немало предложений подбросить, и не задорого, от энтузиастов-частников. Даже не подозревал, что их такое количество.

Бывало и так, особенно когда ношу можно было перенести за одну ходку наличными руками, машина гостей не слишком бросалась в глаза, а дом, где мы остановились, к тому располагал, мы просто подъезжали к подъезду и все вместе, не мудрствуя, заносили сумки в квартиру. Как-то мы нашли – то ли в Лигове, то ли в Сосновой Поляне – совершенно случайный, но крайне удачно устроенный дом. Подъезды у него были на обе стороны (большая редкость!), а подъездные аллеи выглядели зелеными туннелями, из окон почти ничего не просматривалось. Грех было не использовать такой дом для перегрузки. Мы с иностранцами вносили сумки со стороны фасада, как бы направляясь в дом, а мои друзья выносили их через дворовой подъезд и укладывали в нашу машину.

Впрочем, вторая разгрузка в этом доме стала последней. Мы с англичанином по имени Джон на миг замешкались где-то между лифтом и почтовыми ящиками, когда вдруг из-за угла, видимо, из какой-то квартиры первого этажа, бесшумно вышел серо-желтый дог размером с пианино и стал миролюбиво протискиваться между нами, направляясь на улицу. Любознательный и невысокий Джон рассматривал в этот миг плакатик с изображением «кандидата единого блока коммунистов и беспартийных» (кажется, это называлось так). Пса он увидел, лишь когда тот коснулся своей башкой его бороды, а увидев, выпустил ношу сразу из обеих рук. Почти пудовая сумка припечатала собачью лапу. Но ничего страшного не произошло. Дог вздрогнул, выдрал лапу, смерил Джона презрительным взглядом и проследовал своей дорогой. С криком «Джонни, Джонни!» за ним промчалась его тщедушная хозяйка. В дверях подъезда она обернулась и сказала моему английскому другу: «Зря вы так испугались, мужчина. Наш Джоник сроду мухи не обидит».

«Почему-то ваши собаки часто имеют имена наших людей» (перевод подстрочный), – задумчиво констатировал англичанин, прощаясь со мной. Я не нашелся, что сказать в ответ на его печальное наблюдение.

Спасибо тебе, еще более удобное место, мечта подпольщика, дивный проходной двор по соседству с Медным Всадником. Он позволял попасть с Красной улицы (давно уже вернувшей себе девичье имя Галерной) на бульвар, носивший поэтическое имя Профсоюзов (ныне, кажется, как встарь, Конногвардейский), попасть не тривиально, через две подворотни, а более утонченно. Посреди двора стоит приземистая круглая постройка, по очертаниям – тряпичная купчиха, сажаемая на чайник, дабы не остывал. Возможно, трансформаторная подстанция, необычно большая. Мы быстро въезжали во двор со стороны Галерной, огибали купчиху, тормозили у сквозного подъезда (если я не ошибаюсь, дома номер восемнадцать по Конногвардейскому) и в самом бодром темпе оказывались с нашим грузом на бульваре, где уже ждал кто-то из нашей троицы – за рулем и с включенным мотором. Увидеть из подворотни на Галерной, что мы делаем, было невозможно, купчиха перекрывала обзор. Следящим пришлось бы, выдавая себя, быстро обежать ее или объехать.

И уж совсем идеальными были два дома в Москве, один открыл Евгеньич, второй нам, сам того не ведая, подсказал знакомый книжный спекулянт. Эти дома имеют коридорную систему, так что можно войти, например, через первый подъезд со стороны фасада, а выйти, например, через седьмой со стороны двора. Мы решили, что подобным домом можно воспользоваться только один раз, поэтому берегли и тот, и другой для чрезвычайных обстоятельств, да так ни разу и не использовали. Не уверен, что теперь нашел бы их в случае нужды.

Видимо, по причине постоянных поисков такого рода мне настойчиво снился удивительно реалистический и в то же время неловкий сон о том, как я бесконечно долго иду сквозь какой-то огромный дом, преодолевая густо населенные коммунальные квартиры, иду не коридорами, а через какие-то проходные комнаты, жильцы которых воспринимают мое появление как нечто, хоть и досадное, но, увы, законное. Самым удивительным в таких снах было ощущение, что прохожу я здесь не в первый раз, мне все знакомо и путь привычен, хотя запомнить его и нелегко. Кто сгоняет в наши сны такое количество незнакомых людей всех возрастов, кто строит столь сложные декорации, кто режиссирует мизансцены?

В конце шестидесятых, когда я еще не был московским жителем, но уже начал наезжать из Ташкента в столицу при каждом удобном случае, мне показали на Мещанской удивительную коммунальную квартиру, вскоре расселенную. Она была совершенно исполинских размеров, и обитало в ней чуть ли не полтора десятка семейств, как на подбор безалаберных. Парадная дверь была здесь таким же законным входом, как и дверь черного хода, и обе не запирались допоздна. Можно было войти, спокойно проследовать по коридорам насквозь, спуститься по черной лестнице во двор, а там, через подворотню, выйти на другую улицу.

Если в дверь входил человек приличной внешности, вопросов ему не задавали. Подразумевалось, что он идет к кому-то, живущему в недрах квартиры, и идти ему до цели может быть еще метров сто. Нельзя исключить, что вопросы не задавались вообще никому. Хорошо помню, как местный краевед провел меня этим путем, помню, кажется, все коленца, сужения и ступеньки на пути, помню растерянный камин с бюстом Антиноя, по причине неведомо каких перестроек оказавшийся в одном из глухих тупиков коридора. И еще один яркий кадр на экране памяти – приоткрытая дверь, а за ней худая старуха в шелковом китайском халате и с длинным мундштуком у китайской же ширмы, на которой карячится дракон. Почему-то этот реальный ковчег не снабдил ковчег приснившийся ни единой деталью. Но что мы знаем о снах? Имеющиеся объяснения достаточно смехотворны. Плохо верится, что люди смогут постичь эту тайну.

6

В Питере, надо сказать, наши дела в целом шли глаже, было меньше накладок и недоразумений. Может, это теперь мне так кажется. А кажется потому, что я слишком люблю этот город, самый прекрасный на свете – тогда я только подозревал, что он самый прекрасный, а позже убедился из ряда сравнений. На самом же деле в Москве вероятность сбоев повышалась по чисто статистическим причинам, ведь большая часть наших дел делалась здесь.

В Москве у нас тоже были гениальные места. Одно открыл я, это Аллея Первой Маевки. Мало кто вообще знает о ее существовании. Тем не менее любому автомобилисту известен большой путепровод, позволяющий попасть с Рязанского проспекта в Кусково и Новогиреево. Переезжая путепровод, вы видите по правую руку от себя большую Успенскую церковь, по левую же можно заметить скромное начало искомой аллеи. По-моему, на ней всего три или четыре дома, ну пять. Когда же эти дома иссякают, она превращается в подобие лесного шоссе. Если по нему проезжает машина, то велика вероятность того, что ее водитель либо заблудился, либо едет по каким-то темным делам, хотя я допускаю, что аллея может привести и к какой-то уважительной цели.

Следить на ней можно только открыто и внаглую, тайная слежка здесь исключена. В одном месте аллея подходит к станции электрички Плющево. Под железнодорожными путями здесь есть подземный переход, практически всегда идеально безлюдный. Мы не раз делали так, особенно в сумерках: я подъезжал с иностранцами к этому переходу, у жерла которого уже ждал кто-то из наших, мы брали сумки и, предоставив порожних иностранцев своей судьбе, перетаскивали сумки на противоположную сторону, где стояла наготове вторая машина. Следить за автомобилем можно только на другом автомобиле. Чтобы выяснить, куда мы поедем дальше, нашим гипотетическим преследователям пришлось бы выполнить долгий объезд по вышеупомянутому путепроводу, и при большом везении они бы оказались на месте десять минут спустя после того, как нас и след простыл.

Смысл подобных действий всегда был один: оторваться от возможного наблюдения, отсечь его непреодолимой для автомобиля физической преградой.

Еще было у нас неплохое местечко в Мурманском проезде. У него застроена только одна сторона, и когда вы отъезжаете по железной дороге в Питер, буквально минуты через полторы этот проезд возникает по правую руку от поезда и тянется потом еще полторы минуты. Его почему-то мало кто знает, хотя он позволяет легко и быстро попасть с проспекта Мира на Шереметьевскую улицу и в Марьину Рощу, когда Сущевский Вал безнадежно забит.

Были и другие славные уголки, но чаще всего мы использовали в Москве место, открытое Алексом. На углу Мичуринского и Ломоносовского проспектов был кинотеатр «Литва». Не уверен, что он существует сегодня. Неподалеку от него Алекс обнаружил превосходный плацдарм для наших дел. Ломоносовский идет под уклон, готовясь нырнуть под Мосфильмовскую улицу и имеет здесь, по этой причине, что-то вроде возвышающихся берегов. Левый берег представляет собой железнодорожную насыпь, это какая-то заводская ветка и по ней дважды в сутки крайне медленно и торжественно следует грузовой поезд.

Под защитой насыпи стоят кирпичные дома, в начале семидесятых слывшие как бы даже престижными, что сегодня представляется смешным. Подъезжать к ним надо замысловатым способом с Мичуринского проспекта. Внутри квартала и в описываемое время не диво было встретить иностранную машину – здесь, в аспирантских общежитиях Московского университета, живет молодежь со всего мира. По бетонной лесенке можно преодолеть железнодорожную насыпь и спуститься на проезжую часть Ломоносовского проспекта. К сожалению, стоять в этом месте проспекта нельзя, но возможна якобы аварийная остановка: с поднятым капотом, с мигающими поворотниками.

Впрочем, это был бы очень заурядный отрыв, не имеющий никаких преимуществ перед другими московскими отрывами, так что мы ни разу не бегали с заветным грузом по упомянутой лестнице. Мы поступали иначе.

Подъездные пути, не доходя Мосфильмовской, малодушно сворачивают влево, теряясь в дебрях дикарской растительности и безалаберных советских заборов. Несколько лет назад здесь все переменилось, выросло какое-то строение от электрического ведомства, появились два ряда зеленых гаражей, а в те времена подмышкой у рельсового закругления была идиллического вида автомобильная стоянка, летом укрытая с трех сторон непроницаемыми кустами. По мере их разрастания стоянка, когда-то несомненно бывшая для жильцов соседнего дома как на ладони, становилась все менее надежной. С наступлением лета владельцы норовили оставлять свои машины у ее левого края, он хоть как-то просматривался из окон верхних этажей. Заполнена площадка поэтому не бывала никогда. К прибытию «иностранки» наша машина, как правило, уже давно скучала в правом углу площадки, иногда с самого утра. Это у нас называлось «пристояться».

Заговорщики, то есть я с моими зарубежными подопечными, въезжали и парковались возможно ближе. Если на площадке никого не было, перекидка происходила мгновенно, если же кто-нибудь регулировал зажигание или тонконогая отроковица прогуливала поблизости собаку, приходилось уводить иностранцев на прогулку по малоинтересному району.

Однажды это оказалось особенно некстати: английская пара прибыла не одна, а с двумя младенцами, третий находился в процессе изготовления в животе у мамочки. Любопытно, что за рулем была почему-то она. Мы гуляли чуть ли не до ночи. Я несколько раз таскал девочку Салли на руках. Отец таскал мальчика Ричарда все время. Когда мы уже было решили, что надо ехать перегружаться в другое место, появился Евгеньич в бейсбольной кепочке, что означало: дело сделано.

Англичане успели за это время рассказать мне о своей жизни практически все. Из их рассказа я сделал вывод, что быть пожизненным обитателем городка Хорнинг в графстве Норфолк – не такой уж подарок. Муж и жена были ровесники, вместе учились в школе. В Лондоне они были всего несколько раз в жизни, чаще они посещали город Норич. И всякий раз обедали там в вегетарианском ресторане – они были вегетарианцы. А еще у них были какие-то крайне серьезные претензии к папе Римскому. Собственно, они мне подробно и даже кипятясь объяснили, какие, но я не очень понял.

Из полутора сотен, никак не меньше, встреч за восемь лет гладко и без сбоев прошла, я думаю, ровно половина. Каждая вторая была с приключениями разной тяжести. Самым простым и самым типичным было такое: в назначенный день и час на месте встречи никого нет. Это еще не причина пугаться – задержались в пути, поздно приехали, плохо ориентируются в чужом городе, заблудились в метро; есть второй, третий, четвертый резервные дни. Наконец, в Москве (правда, только в Москве) предусмотрена экстренная связь еще одного рода. У театра «Современник» есть две телефонные будки, а в каждой будке, как все прекрасно знают, имеется небольшая полка – чтобы удобно было листать записную книжку. Так вот, в критических случаях к нижней, изнаночной стороне одной из этих полок могло быть приклеено зашифрованное сообщение. Всего было предусмотрено два или три, уже не помню, трехбуквенных сочетания, означавшие: «Вышла непредвиденная задержка, с такого-то числа цикл возобновляется» или «Не ходите на встречи, больше команд не будет, ждите нашего связного», а может быть, и еще какие-то варианты.

Но частенько выходило так, что время на все эти нежности просто не выкраивалось. Надо было ехать в Ленинград или в Киев – встречать новые команды, или же в Крым – переправлять груз дальше, а нас всего трое. Приходилось разделяться: один оставался в Москве, ходил безо всякой подстраховки на места встреч, проверял телефонные будки, по утрам, с восьми до десяти, сидел дома на расстоянии вытянутой руки от телефона – еще с Фолькертом мы договорились, что в случае, если команда не прибывает, одному из нас утром может позвонить некто, говорящий по-русски, и попросить к телефону в одном случае Дмитрия Палыча, в другом – Анну Васильну (по-моему, было заготовлено пять вариантов), а потом, извинившись за ошибку, сразу повесить трубку. Каждое имя что-то означало.

Кажется, записка в будке у «Современника» могла появиться лишь в том случае, если бы почему-то невозможно было сделать этот звонок. Фолькерт уверял, что люди, которых он к нам посылает, ни в коем случае не знают ни наших телефонов, ни адресов, ни даже наших имен. Наш контакт возможен только и исключительно на основе взаимного опознания пакетов и обмена условными словами. Значит, звонить мог лишь кто-то постоянно живущий в Москве, говорящий по-русски и облеченный куда большим доверием, чем разовые контактеры. Подозреваю, имелась в виду Таня.

Такой звонок должен был непременно достичь адресата, поэтому следовало исключить самую возможность того, чтобы трубку мог взять случайный человек. Впрочем, за все восемь лет нашим партнерам всего однажды пришлось прибегнуть к подобной мере, но позвонили не мне, а Алексу, а я все забывал его спросить, мужской это был голос или женский. Когда же, чуть не год спустя, вспомнил и спросил, уже Алекс успел запамятовать половую принадлежность голоса. Мне кажется, я бы сразу узнал голос Тани.