Текст книги "Я не умею плакать"

Скрипка Якубовича

Лев Абрамович смотрел футбол. Кроме футбола Лев Абрамович иногда смотрел новости. Внимательно выслушав новость о том, что на полях Кировоградской области был собран рекордный урожай кукурузы, он непременно вздыхал и говорил:

– Кукурузу они собрали. Кусен тухес.

Потом он откладывал ножницы в сторону, брал со столика пульверизатор и, нажимая резиновую грушу, брызгал «Шипром» на довольного клиента.

Клиент благодарил, платил тридцать копеек и уходил.

А Лев Абрамович, приволакивая ногу, ковылял к дверям, где торжественно говорил:

– И шо? Долго я буду ждать? Следующий!

Если следующего не было, Лев Абрамович опускался в кресло и смотрел телевизор.

Так было и в этот раз. Лев Абрамович смотрел футбол.

– Здравствуйте, Лев Абрамович! – сказал я.

– Здравствуйте, деточка, – ответил тот.

– Я к вам стричься, – сообщил я.

– Деточка, вы так сообщили мне эту новость, что я попытался вспомнить хотя бы раз, чтобы вы приходили сюда ради что-то другое. Идите садитесь в кресло, не делайте мне больные нервы.

– Мне под канадку, – сказал я уже из кресла.

– Я знаю. Вы продолжаете думать, что Лев Абрамович такой старый поц, что таки забыл, как он стрижет своих клиентов?

– Да я не хотел ничего такого…

– Ну, если не хотели, так и не хотите.

В это время в телевизоре забили гол. Трибуны зашумели.

Лев Абрамович пожал плечами:

– Можно подумать, что они ждали чего-то другого. Меня уже кто-то удивит сегодня, или этот день закончится скучно, как Пленум ЦК КПСС? Это же немцы.

– Лев Абрамович, могу ли я у вас спросить?

– Что?

– Вопрос…

– Деточка, вы не прекращаете портить мне этот день. Я понимаю, что вопрос. Вы таки удивитесь, но спросить можно исключительно вопрос. Я имею в виду, о чем вы хотите меня спросить?

– Почему вы так уверены, что победят немцы?

– А кто?

– Вообще-то они с нашими играют.

– Деточка, если вы думаете, что я люблю немцев, то сами понимаете, насколько ваши предположения глупы. Я перестал их любить еще под Корсунью, где меня откопали и отправили в госпиталь с покалеченной ногой. Партия меня за это наградила медалью «За отвагу». Хотя в чем была моя отвага? В том, что меня откопали? Так я вам скажу одну вещь. Там было много тех, до кого лопаты не добрались. И медали им не дали.

– Вообще-то я про футбол…

– Я тоже про футбол, деточка. Так вот, когда я вернулся домой в Сухиничи, то меня никто там не ждал, кроме соседки Тимофеевой, которая сохранила наш кухонный стол и панцирную кровать. Остальное сгорело. В том числе моя Фира и маленький сын. Их сожгли, чтобы ты себе не думал, немцы. Как вы думаете, могу я любить этих немцев, чтоб у них кадухес повылазил?

– Лев Абрамович, но я имел в виду игру…

– А я вам про что? И я тебе про игру. Вот, сами видите, немцы забили. У меня до войны был сосед Мойша Якубович, так вот он был тот еще гоцн-поцн. Он переругался со всеми в округе, включая меня. Сварливее и поцеватей этого Якубовича никто никогда не видел. Когда он шел по улице, даже его родной брат Янкель плевал ему вслед. Но если бы вы слышали, как он играет на скрипке. За эту скрипку можно было простить все. И ему прощали.

– А футбол?..

– Деточка, вы дадите мне договорить? Никакого уважения к кавалеру медали «За отвагу»! А футбол тут вот к чему. Немцы играют очень красиво. Вот при чем тут футбол, деточка.

– И вы им тоже можете все простить?

– Мойша Якубович, конечно, был ужасным человеком, деточка. Но его тоже расстреляли вместе с еще десятком евреев прямо у синагоги. Причем немцы. Как вы думаете, могу ли я простить им Фиру, моего маленького сына и скрипку Мойши Якубовича? Нет, конечно. Но играют они красиво. Все. Вас освежить?

– Да.

Лев Абрамович взял пульверизатор, нажал несколько раз на резиновую грушу и обдал меня «Шипром».

Встав с кресла, я расплатился и, попрощавшись, направился к выходу.

– Давид! – сказал мне вслед Лев Абрамович. Я обернулся и вопросительно посмотрел на него.

– Моего маленького сына звали Давид.

Лев Абрамович тяжело опустился на кресло.

– Все, идите, сейчас новости начнутся. Про кукурузу.

– Какую кукурузу?

– Все, деточка, не мешайте…

Я улыбнулся и вышел на улицу.

Цыпа

Забор упал-таки. Ну, говорила же Цыпа, что это произойдет, вот он и упал.

Цыпа знает, что говорит, это вам каждый скажет. Нет в мире ничего, в чем бы Цыпа не разбиралась. Кто в прошлом году сказал, что спички подорожают? Цыпа, конечно, кто еще. Зря Броня Спивак с ней только спорила. А кто угадал, что у Зямы Шварцмана таки родится девочка, а не мальчик, сколько бы он не откладывал деньги на брит-милу? Опять Цыпа.

Вот и с забором та же история. Еще в прошлый понедельник Цыпа говорила своему мужу Зелику, что забор упадет и что надо что-то делать. Что сделал Зелик? Правильно, ничего!

Забор этот не такой уж и старый, чтобы просто так падать. Ему всего чуть больше года. Просто дело не в ветхости, а в том, кто его строил. А строили его эти солдаты, эти танкисты, которые зачем-то организовали свои казармы прямо рядом с домом несчастной семьи Беренбаум, чтобы те плохо спали и слушали их топот по асфальту.

Оно им надо? Оно им не надо. А что делать? Ничего не делать. Цыпа, конечно, авторитетная женщина, но не так, чтобы спорить с Генштабом. Но хотя бы забор они могли построить нормальный, чтобы он не падал и не создавал вырванные дни из жизни Цыпы?

– Зелик, он все!

– Что такое, Цыпа, что случилось?

– Я говорю тебе, что он все, а ты меня спрашиваешь еще, что случилось?!

– Да, я спрашиваю тебя, что случилось, потому что я не знаю, кто все, Цыпа.

– Забор все, Зелик, забор! Я говорила тебе, что он упадет, Зелик? Нет, я спрашиваю тебя, я тебе это говорила или не говорила?

– Ну таки что, он уже все?

– Ты не слышишь, что я тебе говорю?! Да, он уже все, Зелик! Иди что-то с этим сделай, так же невозможно жить, Зелик! Мало того, что я слышала этих военных, так я еще и должна теперь их видеть?!

Зелик работает шофером. Это не совсем та работа, о которой мечтал для него его папа Хацкель Моисеевич Беренбаум, который был по образованию ветеринаром, но работал счетоводом на овощном складе. Но что делать, если после ранения на фронте Зелик имеет один глаз и не может, как раньше, работать ювелиром. Потому что, как он говорит, он лишился рабочего глаза, а с нерабочим глазом выходит одна халтура.

А Зелик не такой человек, чтобы делать халтуру, он порядочный человек, а не босяк. Вы, конечно, можете спросить, а что, мол, с одним глазом можно быть шофером? Нет, вы спросите, спросите!

Зелик вам ответит, что да, можно, и что тут такого? Во всяком случае, это не делать плохие обручальные кольца, и от этого не страдают невиноватые новобрачные.

Зелик ездит на полуторке, возит бидоны молока из совхоза в город, и всем от этого хорошо. Цыпа даже иногда делает сметану и немного масла. Только не делайте беременную голову и не говорите, что это плохо, можно подумать, что кто-то от этого заболел.

У Зелика есть сын Гриша, ему восемнадцать, он умеет на скрипке и немножко петь. Но лучше бы он умел ставить заборы, а там пусть поет и делает, что желает.

– Цыпа, ну и что ты от меня хочешь? Что я могу, Цыпа? Это же не наш забор, это военный забор. Это такой военный забор, что у него, наверное, есть даже звание. Этот забор на гособеспечении, понимаешь, Цыпа? И я тут что могу сделать?

– Как это что? Мне все равно, чей это забор, хоть самого главного балабуза в совхозе, откуда ты возишь свое молоко, но мине от этого дурно! И потом, этот забор упал прямо на наши камушки. И как ты теперь будешь кормить свинок?

Камушки – это тропинка к сараю, в котором Цыпа и Зелик держат двух свиней. Конечно, об этом все знают, но делают вид. Тем более что тут такого, когда людям надо что-то немножко кушать, а тут есть, что вырастить и продать? В конце концов, Цыпа не дочь ребе Нахмана из Умани, чтобы делать печальное лицо при слове «сало».

Хотя местный раввин Шелевтевич закатывает глаза и начинает громко молиться, когда Зелик идет мимо, ну, так и дай ему бог здоровья, пусть себе молится, ему никто этих свинок и не продает.

– Ай, Цыпа, ну! Это же не Синайская гора, а я не Моисей, чтобы на нее карабкаться, прекратите этих паник, я вас умоляю.

– Он меня умоляет! Вы слышали? Азохен вэй! Ты хочешь вытрепать мне последний нерв! За что мне этот агрейсер цурес? Делай что хочешь, но завтра иди к этим красным командирам, и пусть делают как было, иначе, ты меня знаешь, я им устрою такую Курскую дугу, что они даже себе не думают!

Спустился вечер. Вечер тут спускается неожиданно, словно накрывая подушкой, глухо и темно.

Зелик обулся в бурки, надел фуфайку, взял в руки два ведра с «мешкой» для свиней и пошел их кормить.

Во мгле чернела глухая забора воинской части с просветом обвалившегося куска, как будто частокол зубов с несколькими вырванными резцами.

– Ой! – вскрикнул Зелик, споткнувшись об доски, завалившие тропинку.

– Стой, кто идет! – раздалось в ответ, и Зелика осветило двумя яркими лучами ручных солдатских фонарей.

Зелик остолбенел, уронил ведра на землю и задрал руки вверх, по темной траве расползлась вязкая жижа свиной еды.

– Это никто! Это Зелик Беренбаум свинкам кушать несет!

– Руки вверх! – раздалось в ответ.

– Так я и так руки вверх!

– Это ты кому руки вверх задираешь, шлемазл? – из темноты раздался голос Цыпы. – Я тебе сейчас такие руки вверх сделаю, что ты перестанешь ходить ногами!

– Гражданочка, тут военный объект, я буду стрелять! – растерянно ответил рыжий боец, неуверенно держащий в руках винтовку.

– Посмотрите на этого поца! Военный объект?! Это никакой не военный объект! Это наши камушки и наши свинки! И чтоб я вас видела на одной ноге, а вы меня одним глазом, если завтра вы не поставите забор, как было! Убери свое ружье, куш а бэр унтэрн фартэх![1]1
  Куш а бэр унтэрн фартэх (идиш) – Поцелуй медведя под фартук.


[Закрыть] Зелик, что ты стал, как укушенный?! Иди домой!

– А я что? Мне сказали стоять, я и стою!

– Все, станция хацепетовка, конечная, можно выходить! А хэмдэлэ аройф, а хэмдэлэ ароп, а гезунд дир ин коп![2]2
  А хэмдэлэ аройф, а хэмдэлэ ароп, а гезунд дир ин коп! (идиш) – Сняли рубашечку, надели рубашечку, чтоб у тебя было хорошо в головушке (поговорка).


[Закрыть] Иди!

Короче, на следующий день забор починили. Но Цыпа говорит, что ненадолго, что скоро он опять завалится. А Цыпа знает, что говорит, это вам каждый скажет.

Часть 2
Аполлинер

Свингеры

В общем, тут из-за стремления к новым веяниям современности произошел один неприятный конфуз и полное смятение чувств и принципов. Но обо всем по порядку.

Человек я довольно прогрессивный, к технологиям всяким чувствительный, понимаю, что в век свершений и покорений полюсов нельзя оставаться бесхребетным мещанином старых патриархальных устоев.

К чему я это говорю? А вот к чему. Прочитал я тут в одной статье, что, мол, в передовых странах сегодня некоторые особенно продвинутые в плане современного ощущения действительности люди практикуют такое явление, как свинг.

Ну, мол, живут себе пары, супруги, в смысле. Год живут, пять, десять, а кто и все пятнадцать. Понятное дело, супружеская жизнь – штука серьезная, тут вам, если вы человек порядочный, не до адюльтеров и измен.

Если начали любить себе человека, то будьте добры, любите его на здоровье, и нечего на других смотреть, а уж тем более за всякие органы хватать. Но так-то оно так, однако, по исследованиям всяких врачей и зарубежных психологов, половые влечения к одной и той же особе у людей притупляются, инстинкты не срабатывают, что вызывает всяческое разочарование и семейные сцены с разделом детей и имущества.

Вот тут, как оказалось, и пришел на помощь так называемый свинг. То бишь, вы договариваетесь с такой же парой супругов, у которых в наличии схожие проблемы с половой радостью, встречаетесь и занимаетесь интимными соитиями вместе, как бы меняясь партнерами. Ненадолго, конечно.

Тут, с одной стороны, в наличии разврат, на первый взгляд. Но, приглядевшись, вы, если человек прогрессивный, а не какой-нибудь монтер или водитель троллейбуса, поймете, что изменой тут и не пахнет. Ибо все действие происходит в присутствии второго супруга, с его согласия, посему какой же это разврат и неверность?

Ну вот, я прикинул, так сказать, ситуацию на себя. Все сходится. С супругой моей, Клавдией Ивановной, мы почитай уже тринадцать лет в браке. Ну, спим вместе, конечно, но не так ярко и отчетливо, как это было на первом году совместной жизни.

Раньше у нее голова болела реже, а я уставал не так часто. Моложе были, что ли.

А что если, думаю, и нам попробовать этот самый свинг?

Ну, я супруге за ужином свой план и изложил.

Она раскраснелась, запричитала:

– Тьфу, – говорит, – на тебя, скотина! Ты что это такое надумал? Совсем кукушку потерял?

– Во-первых, – отвечаю, – ты, сука такая, меня скотиной не называй. Мы люди интеллигентные, поэтому, падла, соответствуй. Во-вторых, ничего такого тут нет. Если ты быдло и деревенская колхозница, то так и скажи, и нечего тут плевать.

Вижу, успокоилась немного, тут я ей и статейку подсовываю, на, мол, читай. Если и дальше хочешь интиму раз в месяц, ради всех святых, продолжай в том же духе. А вот если хочешь идти в ногу со временем и быть женщиной прогрессивной, то соглашайся, Клава дорогая, и не гунди.

Короче, через неделю уговорил.

Стали думать, кого на свинг приглашать. Зеленецкие не подходят, пожилые больно и потасканные. Степановы тоже, не поймут ввиду пролетарского происхождения и отсутствия высшего образования. Куперманы могли бы, да только они на лето в Кимры уехали, Юлдусовы вроде ничего, но Клаве их глава семейства не по вкусу, уж больно волосат. Иванченко я сам отверг, потому что женская половина у них малопрезентабельна. А я еще начинающий и не такой современный, чтобы свинговать со всеми подряд.

Одним словом, среди знакомых никого подходящего не нашлось.

Три дня голову ломали. И тут пришла ко мне шальная мысль дать объявление в газете.

Позвонил и дал, так, мол, и так. Немного молодая интересная пара из мужчины и женщины познакомится для свинга и последующей дружбы с аналогичной парой. Звонить после обеда. И телефон.

На следующий день стали звонить.

Сначала позвонил некто, представившийся Николаем Панкратьевичем, и полчаса рассказывал о том, что для выращивания свиней пара не обязательна, что он вполне справляется один и может продать нам свинку-другую. Напрасно я ему объяснял, что имели мы в виду несколько другое, пришлось пообещать перезвонить на следующей неделе, только после этого он положил трубку.

Следующий звонок был более удачным. Пара, примерно наши ровесники, люди, судя по всему, образованные и потому интеллигентные и прогрессивные.

Договорились на завтрашний вечер.

Ну, Клава моя к парикмахеру сходила, белье сатиновое надела, между прочим, новое. Я тоже причесался и на брюках стрелочки отгладил. Сидим, ждем.

Наконец приходят. Он лысоватый такой и худющий, представился Петром Людвиговичем. Она брюнеточка, тоже худая как жердь, под стать мужу, зовут Нина Павловна. Разулись, прошли в комнату, на диван сели, сидят, с нами знакомятся.

Петр Людвигович сразу заявил, чтобы Клавдия его Петей звала. Нина его в бок локтем двинула и покраснела отчего-то. Он на нее покосился и тоже покраснел. Клавдия моя, смотрю, тоже пунцовая на кресле сидит.

– Это у нас, – говорю, – так ничего и не получится. Что ж вы все краснеете, как на приеме у уролога? Мы тут свингом собрались заниматься или на профсоюзное собрание?

– Точно, – откликается Людвигович. – Надо бы как-то разрядить обстановку. Давайте-ка все разденемся хотя бы до исподнего, чтобы как-то друг к дружке привыкнуть.

Клавка моя краснеть перестала и заявляет:

– Это как это раздеться? Так сразу, что ли? Да я даже перед собственным мужем раздеваюсь в полумраке, а тут, можно сказать, чужие люди и электрическое освещение, я так не могу и на обнажение никак не согласна.

А Нина в такт ее словам головой кивает и краснеть ни на минуту не перестает.

– Ладно, – отвечаю, – электроосвещение – дело поправимое.

Подхожу и свет выключаю. А для убедительности еще и шторы задергиваю. В комнате не то что полумрак, полный мрак воцарился. Темнота, как в преисподней. Стало как-то тихо и таинственно.

Посидели в темноте минут пять, тут уже Людвигович не выдерживает:

– Давайте, – заявляет, – раздеваться, что ли. Темно вроде, и не видно ни хрена.

Все в ответ молчат, вроде как соглашаются.

Ну, раз такое дело, я брюки с себя снял, рубашку стянул. Остался, так сказать, в нижнем белье, как мать родила. В майке, трусах и носках. Носки, думаю, в свинге не важны, пусть себе. Подумал немного, майку тоже снял. Трусы хотел, но подумал, что успеется, должен же быть некоторый элемент таинственности.

Разделся, значит, сел на край дивана, сижу, жду, что дальше будет.

А Людвигович из мрака спрашивает:

– Ну, что, все разделись?

Опять вроде как все молчат и соглашаются.

Посидели еще несколько минут. Тут уже я соскучился и говорю:

– Ну, что ж вы, граждане? Мы так до сути и не доберемся, вы как хотите, а пора бы и к делу приступать.

И Людвигович из темноты:

– Да уж, пора бы.

Через минуту понимаю, что инициативу пора самому проявлять, иначе мы так до Дня железнодорожника тут сидеть будем. И двигаюсь в левую сторону, где, по моему разумению, должна сидеть Нина Павловна. Рукой сбоку от себя шарю, пока не нащупал ее худой бок. Она сначала отпрянула от прикосновения, а потом вроде даже по направлению ко мне двигаться стала, пока мы не уселись с ней бок о бок. Ну, думаю, тут главное не останавливаться, свинг так свинг. И рукой ее как бы приобнимаю, чувствуя, что сверху у нее какое-то бельишко, вроде комбинации или ночной сорочки.

Нагибаюсь, целую в плечико и шепчу в ухо:

– Что ж вы, Ниночка, не до конца обнажились? Неужто и в темноте стесняетесь?

Тут она как отпрянет от меня, прямо как фурия, и как закричит:

– Какая такая я вам Ниночка? Я Петр Людвигович, тьфу ты, какое омерзение с мужчиной обниматься, пускай и в полной темноте!

У меня аж горло пересохло от неприятных ощущений.

– Как хотите, – говорю, – а я свет включу, это ж в темноте что угодно произойти может, даже такие фатальные ошибки, когда мужчина мужчину в плечо поцеловал! Ужас какой-то и безобразие!

Рукой выключатель на стене нашарил и включил.

Пожмурился от неожиданного света и вижу – это что же такое?

Мы с Людвиговичем сидим в белье, причем тот даже майку не снял, а Клавдия моя вместе с его Ниной, так сказать, при полном обмундировании, даже пуговиц на кофтах не расстегнули. Я от возмущения прямо дар речи потерял.

– Как же это так? Что-то какой-то хреновый свинг у нас получается. Что происходит, граждане? Мы так не продвинемся никуда! Это что за безответственное отношение к свингу? Ведете себя, как пещерные люди, отказываясь раздеваться и способствовать прогрессу!

Петр Людвигович со мной целиком и полностью соглашается, поддакивает и плюется от возмущения.

Тут Клавдия моя не выдерживает:

– Вы, Петр Людвигович, плеваться перестаньте, между прочим, тут вам не цирк и не театр какой-нибудь. У нас, между прочим, паркет. И я за вами ваши плевки мыть не нанималась. Вон пусть твоя кикимора теперь нам полы моет.

Тут Нина Павловна встрепенулась:

– Ты, – говорит, – сама на себя посмотри, чучело, отъела задницу по два центнера полужопие и еще меня кикиморой называешь, сучка?

Тут Клавдия окончательно завелась:

– Ты на кого вафельницу открыла, каракатица? Я сейчас из тебя душу выну и ею полы у нас сама вымою с хлоркой! А ну пошла вон отсюда, пока я тебя тут не похоронила!

Нина Павловна вроде как этого и ждала:

– Подумаешь, – говорит, – тоже мне, интеллигенты! Мы думали, вы приличные люди, а вы быдло и рвань сельская! Пошли, Петюня, отсюда, найдем людей посимпатичнее и пообразованнее этих шаромыжников.

Людвигович давай судорожно вещи на себя натягивать и уходить торопиться.

– Как же так, – говорю, – граждане, это какое-то недоразумение получается, что за скандалы на ровном месте? Петр Людвигович, а как же свинг, прогресс, передовые технологии, в конце концов? Что вы, как дети, неприлично ругаетесь?

Людвигович штаны застегивает и пыхтит:

– Да я-то что? Это Ниночка, мы же в двадцать четвертый раз пытаемся приобщиться к европейской культуре, и каждый раз одно и то же. Никак с ней не получается. Уж не знаю, что и делать.

Клавдия моя не унимается:

– Валите, валите отсюда, хамы трамвайные, ни культуры, ни воспитания, взяли моду плевать на паркетное покрытие! Пошли отсюда, не задерживайте занятых людей, у нас, может, планы и неотложные дела, а вы тут толпитесь в помещении и мешаете их осуществлению!

Нина Павловна в ответ ее хабалкой обозвала, взяла мужа под руку, и они удалились из нашей жилплощади по своему месту прописки или еще куда, уж и не знаю.

Я, конечно, Клавдию отчитал за учиненный беспорядок и недопонимание, но пришел к выводу: не готов еще наш человек к свершениям всемирного прогресса, мелковат и старомоден. Жаль, конечно. Но до Европы нам далеко с таким мировоззрением. Одним словом, есть о чем задуматься и над чем работать, граждане.