Текст книги "Я не умею плакать"

Мерзавец

Супруг Веры Тимофеевны был подлецом. И еще скотиной. А иногда даже мерзавцем был супруг Веры Тимофеевны. Она так и заявляла ему:

– Борис, ты мерзавец! – и уходила, заламывая руки, на кухню, где долго мыла тарелки, зло и нарочито гремя посудой.

Супруг Веры Тимофеевны привык к этому и даже особенно не возражал. Невозможно возражать против того, что солнце на небе светит. Это нормально. Быть подлецом в глазах Веры Тимофеевны ему было также нормально.

Каждый день он уходил на службу в научно-технический институт, где трудился младшим научным сотрудником, несмотря на то что возраст у него был совсем не молод, а скорее наоборот. Раз в месяц он приносил зарплату домой. Вера Тимофеевна брезгливо сгребала жалкие рубли в карман фартука и театрально заявляла:

– Ты подлец, Борис!

Супруг, как уже говорилось, не возражал. Он кушал котлету с пюре и уходил на диван, где проводил время до сна.

Пока он лежал на диване, Вера Тимофеевна еще неоднократно называла его подлецом, мерзавцем и даже скотиной. Супруг ничего не отвечал, лениво листая журнал «Огонек» или какую-нибудь техническую литературу.

У Веры Тимофеевны и ее супруга-подлеца была дочка Нюрочка. Абсолютно ангельское создание с ясно-голубыми глазами и кудрявыми локонами на светлой головке.

Когда Вера Тимофеевна в очередной раз громогласно заявляла супругу, что тот мерзавец, Нюрочка грустно смотрела на отца, а он грустно смотрел в ответ, и оба вздыхали.

Так они и жили. Нюрочка закончила школу, поступила в экономический институт и в один из весенних дней пришла домой не одна. Рядом стоял высокий коротко стриженный молодой человек и улыбался.

– Вот, мама и папа, это Славик. Мы с ним решили пожениться, – весело проворковала Нюрочка.

– Что? – удивленно воскликнула Вера Тимофеевна и выронила из рук поварешку.

Супруг ее, Борис, ничего не сказал, только заинтересованно взглянул с дивана через журнал «Огонек».

– Да вы не волнуйтесь! Мы будем жить в общежитии, нам там комнату дадут как молодой семье.

Вера Тимофеевна тяжело опустилась на табурет.

Всю неделю после этого события Вера Тимофеевна уговаривала дочь не делать опрометчивых поступков, что мужчины часто бывают подлецами, мерзавцами и даже скотинами.

– Вот возьми хотя бы твоего драгоценного отца!

– А что папочка? Папочка хороший, – тихо говорила Нюрочка.

– Хороший?! Да он настоящий мерзавец! Подлинная скотина и заправский подлец! – спорила Вера Тимофеевна. – Борис! Борис! Ну почему ты молчишь, мерзавец?! Скажи, что я права!

– Права, – говорил тот с дивана и переворачивал страницу технического справочника.

Но свадьба все-таки состоялась, и молодые ушли жить в общежитие.

Вера Тимофеевна никак не могла успокоиться. Чуть ли не ежедневно она бегала в гости к дочке, а вернувшись, рассказывала, что Славик этот настоящий мерзавец.

– Представляешь?! Он съел всю тарелку борща! Всю огромную тарелку! Мерзавец! – жаловалась она мужу.

– Сегодня этот Славик перешел все границы! Он повесил на балконе сушиться белье, а рубашки прицепил на целых три прищепки! Это уму непостижимо! Подлец! Скотина!

Так продолжалось месяца три. Пока не наступил день рождения супруга Веры Тимофеевны.

Накрыли стол, пришла Нюрочка и ее Славик.

– Ты бы сказала своему мужу, чтобы обувь не раскидывал, – демонстративно сказала Вера Тимофеевна в прихожей.

Славик пожал плечами и поставил туфли аккуратно в галошницу.

– Ты бы сказала своему мужу, что эта галошница только для моей обуви, пусть ставит в другую.

Славик послушно переставил.

– Ты бы сказала своему мужу, чтобы не наедался салатами, у нас еще горячее…

– Послушайте, Вера Тимофеевна! – не выдержал Славик. – Почему вы пытаетесь со мной говорить через Нюрочку?

– Ты бы передала своему мужу, что как хочу, так и разговариваю, – побагровела Вера Тимофеевна.

Славик не спеша встал из-за стола, положил вилку на стол и сказал:

– Нюрочка, ты бы сказала своей маме, чтобы она пошла в задницу!

– К… к… куда?! – вытаращив глаза, прошипела Вера Тимофеевна.

– В задницу, – очень спокойно сказал Славик и сел назад за стол, в гробовой тишине доел салат, встал, взял Нюрочку за руку, и они ушли домой, в общежитие.

– Скотина! Мерзавец! Подлец! – опомнилась Вера Тимофеевна, когда они ушли. – А ты?! Ты почему молчал? Ты почему ничего не сделал, когда твою супругу оскорбили? Почему? Скотина! Мерзавец!

– Я не скотина. И не мерзавец, – неожиданно произнес супруг Веры Тимофеевны и вышел в другую комнату, где сел в кресло, открыл журнал «Огонек» и углубился в чтение.

Вера Тимофеевна заплакала. А когда перестала плакать, ушла на кухню мыть посуду.

Но с того самого дня ее муж перестал быть подлецом. Как-то сразу и навсегда.

Она стала звать его исключительно Борисом, а иногда, в особенно удачные дни, даже Борей.

А Славик для нее так и остался Славиком. Кстати, Нюра на седьмом месяце, по всем приметам будет мальчик.

Евангелие от Иуды

Повелся Витя на большие деньги, ох повелся. Ну а как не повестись было? Витя и сам понимает, что таких деньжищ ему в жизнь не заработать. Годков Вите за тридцаточку, образование никакое, когда-то со второго курса политехнического погнали, а к новой учебе как-то не прибился. Делать что-то такое, за что деньги такие заплатили бы, Витя не умеет. Работничек из него аховый, еще тот работничек. То там устроится, то здесь. Долго на одном месте не держится по разным причинам. В основном из-за бесполезности своей.

Имущества у Вити мало: норка однокомнатная в хрущобе, от мамули осталась. Жаль мамулю. Единственный человек, который Витю любил за просто так. Эх, мамуля, мамуля, словно в насмешку назвала ты сына Виктором. Какой же он победитель? Ну да мамуля откуда знала-то, что все так вот получится?

В норке мебелишко какое-никакое. Старье в основном, дрянь, не мебель. Из нового только пылесос. Да и то Витя его намутил за полцены на распродаже.

Еще у Вити жена есть. Лилия Владимировна. Но Витя ее за ценность не очень-то и считает. Он вообще не думать о ней старается и не замечать. Потому как, если совсем уж честно, побаивается Витя жену свою. Она в Витиной ассоциативной цепочке стоит в одном звене со страхом. Ложка – еда, чашка – питье, кровать – сон, жена – страх.

Собственно, вот и все. Больше у Вити отродясь ничего ценного не было.

Ах да, у него ведь дочка есть десяти лет от роду. Но Витя ее видит редко, потому что сразу после ее рождения ее к себе теща забрала. «Нечего ребенку с дураком жить», – сказала. Витя не возражал.

Тещу в Витино имущество записывать не станем, потому что сама теща спит и видит, чтобы тещей Витиной перестать быть. Лилия Владимировна, жена которая, тоже не прочь от Вити уйти хоть куда-нибудь. Витя и подавно не против. Да только что-то ничего не происходит. Живет Лилия Владимировна в Витиной хрущобе, никуда не уходит. А Витя не гонит – боится.

Вот такой человечек этот Витя. А тут такие деньжищи! Ну, как было не повестись? Никак.

Началось все как-то внезапно. Витя соседу Лукову крестовик подавал. Луков сам домкрат поставил под свою «одиннадцатую», готовился болты скручивать на колесе, а Витя как раз ему крестовик для этого и подавал, что тут такого?

Вдруг двое подходят. Одинаковые почти. Только левый с усами.

– Вы, – спрашивают, – Виктор?

– Я, – отвечает Витя, а сам удивляется, Виктором его не часто называют, в основном Витей.

Эти двое его тут же под локотки и в подворотню, Витя даже испугаться не успел, так и пошел с ними с крестовиком в руках.

В подворотне остановились, Витю к стенке обшарпанной прижали:

– Назаров твой родственник? – спрашивают.

Витя, ни жив ни мертв, кивает, мол, его родственник.

Правда, непонятно, кто он Вите, этот Назаров, то ли троюродный брат, то ли внучатый племянник. Дальний какой-то родственник.

О Назарове этом отдельная история. С Витей они ровесники примерно. Да только если Витя по жизни мается, Назаров этот, наоборот, нормально так устроился. С детства самого Назаров заводилой был, пацаны за ним косяками ходили. Хулиганили, бывало, так, по мелочам. Назаров сам умный парень, учился всегда лучше всех, потом и вовсе избранным себя почувствовал. Учителя его любили, друзья его любили, все его любили. Вите иногда тоже казалось, что он Назарова любил. Но не любил, конечно, так, завидовал немного. Хотя не смертельно завидовал. Чего завидовать тому, чего у тебя не будет никогда?

Подросли, Назаров в вуз пошел, там тоже звездой считался. Попутно бизнесом занялся. Все-то у него получалось. Только бизнесмен из него хоть и успешный, да какой-то странный получился. Под себя Назаров не греб, на мерседесах-шмерседесах не ездил, одевался скромно, а деньги казначею своему сдавал, Петьке Апостолову. Витя Петьку недолюбливал: скользкий тип, глазки бегают и бороденка на лице козлиная.

В девяностых в городе совсем плохо стало. Народ отсюда валом валил, хлебозавод единственный разорился. Спасибо Назарову, выкупил предприятие. А потом винзавод открыл, чтоб было где народу работать. Стал людей хлебом кормить да вином поить. Цены вполне себе дешевые, пенсионерам так вообще бесплатно.

Все было бы хорошо, кабы Назаров в политику не полез. Конфликт у него случился с главой местным Сидоровым. С чего все началось, Витя не знал, откуда? Только Сидоров как с цепи сорвался. Рейдеров на винзавод послал, ментов на Назарова науськал, те ему таких дел нашили, что другой бы все активы слил и в какой-нибудь Лондон улетел пережидать бурю.

Только не Назаров. Тот скрывался где-то, а из подполья жалобы в Москву писал, мол, пытаются упечь невинно. Верил Назаров в справедливость, потому как сам был справедливым и честным.

Так вот, те двое одинаковых об этом самом Назарове у Вити и спрашивали. А Витя ответил.

– Ну, если твой родственник, то знаешь, где он сейчас? – спрашивает левый с усами.

– Откуда? – отвечает Витя. – Честное слово, не знаю.

– Честное, говоришь?

– Честное, – кивает Витя.

– Ладно, – соглашается второй безусый, – а помочь его найти сможешь? Нам очень он, понимаешь ли, нужен.

– А зачем он вам нужен? – интересуется Витя, а сам крестовик сжимает на всякий случай.

– По важному делу, – отвечают, – зачем же еще? Ты, Виктор, крестовик-то дай нам подержать, а то тебе, наверное, тяжело.

– Да нет, нормально, – говорит Витя, но левый с усами крестовик уже забрал.

– Ты вот что, Виктор, помоги нам найти родственника своего, а мы тебе за это денег дадим, – улыбается безусый.

Витя очень удивился. Но даже не тому, что ему Назарова сдать предлагают, а тому, что ему, Вите, кто-то хочет дать денег. Стоит Витя, рот открыл от удивления, а что сказать и не знает.

– Тебе-то что терять? – продолжает безусый. – Ничего. Кто тебе этот Назаров? Вода на киселе. Он тебе хоть раз денег давал? Не давал. А мы дадим.

Тут левый с усами из кармана бумажку достал и Вите показывает. А на бумажке цифра тридцать, а потом еще несколько нулей.

Тут Витя не выдержал и повелся. Ну, а как не повестись было? Это же такие деньжищи! Сразу все проблемы махом решить. Купить себе новую норку, а ту, мамулину, которая в хрущобе, Лилии Владимировне оставить, пусть себе живет. И не бояться больше ничего. Дочку, конечно, жалко, теща потом его на порог не пустит, ну да Витя с такими деньгами что-нибудь придумает, наверное.

Не выдержал Витя, повелся на большие деньги, согласился.

Двое ему руку пожали и пообещали завтра прийти.

Витя к тетке Кате в тот же вечер пошел. Тетка Катя – мама Назаровская. Посидели, мамулю Витину вспомнили, выпили по сто пятьдесят. Тетка Катя холодцом угостила. Витя тетке ерунду наплел. Мол, уйти от жены решился, надо бы квартирку снять, а денег откуда у Вити? Может, сын ее, Назаров, помог бы по-родственному? Тетя Катя захмелела, с пониманием отнеслась, рассказала Вите, что Назаров в деревне прячется временно, что рад будет видеть родственника, попросила сыну холодца передать. Витя согласился, конечно.

Назавтра пришли те же. Витя деньги вперед попросил. Те спорить не стали, вынули пачку ассигнаций, попросили пересчитать. Витя взял и про деревню рассказал. Левый с усами поблагодарил, а безусый молча руку пожал.

Короче, Назарова повязали в тот же день. Судили. Прокурор странный попался, все жалел Назарова, вел себя как-то не по-прокурорски. Но судье-то что. Его Сидоров уже давно проинструктировал. Закрыли Назарова.

Но Сидорову и этого мало было, чем уж ему Назаров насолил, непонятно. Зря, зря, тот в политику полез. Ошибку допустил непоправимую.

Одним словом, на пересылке Назарова к нарам привязали крестом, руки в стороны, и оставили на морозе. Правда, кто-то из блатных, особенно сердобольный, сжалился над страдальцем, заколол его заточкой прямо в сердце. Не стало Назарова.

А Витя с чего-то мучиться стал. Деньги не в радость, как получил, так и лежат стопочкой в ящике для инструментов, чтобы Лилия Владимировна не нашла. Пытался взять, купить что-нибудь, да не смог. Сил нет, сердце болит, мучения одни.

В городе же буча началась, стали общак назаровский искать. Петька Апостолов исчез бесследно вместе с деньгами. Искали долго, но того как корова языком слизала. Шептались, что Петьку в Италии видели, не то в Риме, не то еще где-то. Но толком никто ничего не знал. Так и замяли вопрос.

Сын Сидорова хлебозавод себе забрал. Ничего вроде, работает.

А Витя все терзался, до психушки себя довел, месяц наблюдался, вроде на поправку пошел, выписался. А на следующий день повесился, дурак. Прямо за домом на осинке.

Лилия Владимировна после его смерти неожиданно похорошела, в Египет съездила, ремонт, говорят, затеяла, и у Лукова его «одиннадцатую» купить хочет. Луков пока думает, но скорее всего согласится.

Наденька и Шаповалов

Наденька была женщиной эфемерной, к поцелуям зовущей. Именно так определяли ее подруги. Вся утонченная, от лодыжек до запястий, Наденька любила все красивое и милое. Золотые колечки на своих тонких пальчиках, витые рамы эстампов на стенах своего будуара, длинные резные мундштуки, дымящиеся в ее кружевных перчатках. Все вокруг нее было таким же возвышенным и прекрасным, вплоть до тойтерьера Чарли, маленького, пучеглазого и дрожащего. Но даже в этой осиновой дрожи было что-то воздушное и легкое.

Тем более никому было не понятно, что связывало Наденьку с Шаповаловым. Мужчиной грубоватым, происхождения пролетарского, с большими ковшевидными ладонями, торчащими из рукавов мундира майора особого отдела.

– Валерочка, котик, налей мне шампанского, – улыбалась Наденька.

Шаповалов болезненно морщился, его коробило от этого «котика», но шампанское безропотно наливал.

– Валерочка, зайчик, твоя киса хочет в ресторан! – капризничала Наденька.

Шаповалова выворачивало наизнанку от всех этих зоологических эпитетов, но он вел ее в лучшие рестораны города.

Несколько раз он просил Наденьку не называть его котиком, зайчиком и прочими солнышками. Но Наденька пожимала плечами и мурлыкала:

– Малыш, ну что ты такое говоришь? Хочу цветочков! Купи мне розочки!

Шаповалов терпел. Но самое ужасное, что Наденька не унималась и тогда, когда рядом были сослуживцы по особому отделу.

Те, конечно, ничего не говорили, а только посмеивались в кулак и недоуменно переглядывались. Их жены были не такими. По большей части это были крепкие русские женщины, которые называли мужей по фамилиям. В лучшем случае по именам. Но не Петя там какой-то и не Коля, а непременно Петр или Николай.

Шаповалов никак не мог привыкнуть к уменьшительно-ласкательным эпитетам, которыми его щедро одаривала Наденька. И очень страдал.

Был сентябрь. Осень уже подернула листву деревьев рыжиной, но еще было довольно тепло. Шаповалов пил пиво с майором Афиногеновым в городском парке. Плыли облака, где-то играл духовой оркестр, продавщица Зина разливала в бокалы пенистый напиток.

– Шаповалов, я тебе давно сказать хотел как друг… – заговорил Афиногенов.

– Чего? – очнулся от раздумий Шаповалов и сдул с кружки пену.

– Сказать тебе хотел давно, говорю. Ты бы бабу свою научил нормально обращаться, а то весь отдел смеется, ей-богу! Мы особый отдел! Бойцы, так сказать, невидимого фронта! Вся страна у нас вот где! – Афиногенов сжал кулак. – А тут котик! Солнышко! Тьфу! Научил бы ее!

– Это как – научил? – сощурился Шаповалов.

– А так! По-русски! Выпорол бы один раз, она бы этих зайчиков навсегда забыла!

Шаповалов молча поставил кружку на стол и двинул Афиногенову в глаз.

Тот охнул и упал со стула прямо на заплеванный пол.

– Ты это… чего?! – заорал он, держась за подбитый глаз.

– Того! Не твое дело! Пусть зовет, как хочет. Я люблю ее, понял?

Шаповалов не спеша встал и вышел из пивной.

По дороге он купил розы. Он шел домой, туда, где ждала его Наденька. Эфемерная, к поцелуям зовущая женщина. Которую непонятно что объединяло с этим грубоватым человеком пролетарского происхождения.

Егор Ильич Аполлинер

Вероника очень страдала от непонимания. Непонимание исходило прежде всего от мужа. Егор Ильич был старше миниатюрной и точеной Вероники на десять лет, выше почти на полметра и тяжелее в два раза.

– Мой муж… нет, нет, он меня любит, что бы там ни было… И знаете, я достаточно благодарна, чтобы говорить о том, что он та самая каменная стена, о которой мечтает каждая женщина… Но…

– Да что «но»? – ждала пикантных подробностей Эллочка фон Шершнефф, ее многоопытная в межполовых отношениях подруга. – Секс? Неужели так плохо?

– Ну, что ты… Егор… Егор Ильич крепкий мужчина. Но, понимаешь, он приземлен! Он живет в каком-то мире из железа и кирпича! Представляешь, я прочитала ему вот это: «Когда веленьем сил, создавших все земное, поэт явился в мир, унылый мир тоски…», он не знал, что это Бодлер! Он вообще не интересуется ничем, кроме работы, дома и рыбной ловли! Я живу с ним, как с грубым неотесанным мужиком…

– Да уж… – после некоторой паузы промолвила Эллочка и внезапно воскликнула: – Я знаю, что делать!

В тот же день подруги посетили выставку модного художника, которая проходила в не менее модном лофте с винными погребами.

Кругом было много утонченной публики, подавали молодое вино, говорили об искусстве, кто-то читал стихи, кто-то рассуждал о преимуществах позднего Ренессанса над ранним, кто-то сдержанно смеялся над тонким остроумным анекдотом.

Одним словом, к концу вечера хмельная Вероника очнулась в одном номере с модным художником, посмотрела на часы, констатировала половину первого ночи и, сказав «будь, что будет!», упала в худосочные объятия работника кисти и палитры.

Художника звали Дионис. Представляете? Только так и не иначе могли звать человека, с которым Вероника не сможет быть одинока, которому может прочитать: «Тебе стихи мои, сравниться ль их красе с очами милыми, с их чудной красотою…», а в ответ услышать: «Так это же Верлен!» Ну, разве сравнится мужлан Егор Ильич с этим изящным длинноволосым брюнетом, одно имя которого – Дионис – заставляет ее сердце биться, как колокол?

Утро разбудило их прозрачным солнечным лучом, проникшим сквозь шелковые шторы.

– «Она была полураздета, и со двора нескромный вяз в окно стучался без ответа…» – прошептал художник.

– Рембо! – улыбнулась Вероника. – А мой муж никогда бы это не сказал. Он вообще никогда ничего не говорит…

Напрасно Егор Ильич ждал супругу дома. Она не вернулась к нему.

Прошло две недели. Вероника пыталась осознать и понять новую жизнь.

За это время цитаты французских поэтов слегка иссякли. Она пыталась находить новые, но они перестали быть такими яркими, как тогда, в ночь после выставки.

Вдобавок ко всему художник продал две картины и тяжко запил. Он пил самозабвенно и упоительно. А напившись, истерично кричал, что он ничтожество, продающее искусство за звонкую монету, а потом засыпал голый на полу.

Вдобавок ко всему у Вероники кончились деньги.

– Эллочка, – говорила она подруге по телефону, – у меня крайне затруднительное положение, Дионис пьет! И вдобавок совершенно кончились деньги! Представляешь? Мне нужно немного денег…

– Я бы с удовольствием, но я улетаю в Ниццу с Аликом. Совершенно нет времени, солнышко, у меня еще ничего не собрано…

Вероника плакала. Вернуться к Егору Ильичу? Да он и слышать о ней не желает, скорее всего… Да и совесть не позволит.

Она сидела на скамейке в Нескучном под голубым зонтом. С неба уныло капали дождинки позднего лета, по лицу бежали светлые дождинки запоздалых слез. Жизнь казалась нелепой и глупой. Терзало осознание того, что таковой ее сделала сама Вероника.

Вдруг на скамью присел кто-то большой и грузный. Вероника вздрогнула и подняла глаза. Рядом сидел Егор Ильич в сером плаще и в шляпе в цвет. На Веронику он не посмотрел.

Помолчали. Вероника не знала, что и сказать.

– Пошли домой, – тихо, но четко произнес Егор Ильич, поднялся со скамьи и пошел по аллее по направлению к выходу.

Несколько секунд Вероника смотрела на его удаляющуюся спину, а потом встала и завороженно пошла за ним.

Придя домой, она неожиданно почувствовала, как соскучилась по этим стенам.

Ночью она проснулась, посмотрела на профиль мужа. Тот не спал и глядел в потолок.

– Почему ты забрал меня после всего… После этого…

– Потому что люблю, – ответил Егор Ильич, повернулся на бок и уснул.

Веронике не спалось. В голове вертелись строчки из Аполлинера, и от этого было невыносимо противно.