Текст книги "Мой друг – Олег Даль. Между жизнью и смертью"

Несмотря на то, что наш профессиональный контакт с Олегом ограничивается кинопробой, меня этот человек и артист всегда занимал, интересовал своей тайной. Сказать, что мы с Далем были близкими людьми, – совершенная неправда. Просто вдруг что-то как-то спонтанно возникало, и мы соприкасались друг с другом. Я помню его в Репине в таком грубошерстном свитере. Это было примерно за год до его ухода из жизни. Я не знал, что Олег стихи пишет, а он вдруг стал читать свои стихи.

Он был человеком с очень высоким мнением о себе. И это – прекрасно. Но, как всякий настоящий художник, он, конечно, где-то в глубине души испытывал неуверенность. Так мне кажется. Я бы сказал, что у него была агрессия беззащитности.

А я тогда начинал делать фильм «Паганини». И он мне сказал, переходя то на «ты», то на «вы»:

– Давай, я сыграю… в этой картине… Давайте, я сыграю… Хочешь, я сыграю… Маэстро?..

Честно говоря, во мне возобладал художник-реалист, но в общем… Я почему-то запомнил, и потом несколько раз говорил это Володе Мсряну, который в итоге играл Паганини, как Олег мне рассказал, что, когда Джон Колтрэйн записывал свой «золотой диск», он в процессе игры скинул башмаки. Потом, продолжая играть, носки содрал нога об ногу. И остался – босой. Когда он кончил играть, его спросили, почему? Он ответил, что ему – «лететь к Богу»…

До сих помню: меня потрясло не то, что Даль мне рассказал, а как он мне это рассказал.

У Мсряна не было такой характерной горбинки на носу, знакомой нам по поздним портретам Паганини. Хотя потом я понял, что эта горбинка у него ближе к старости появилась, когда все заострилось, выпали зубы…

Помню, как я первый раз показал Мсряна покойному Когану. И Коган ужасно боялся этого, потому что обожал, чтил Паганини. Как тут увидеть артиста, который будет «реализовывать» великого скрипача?!

А я вообще боялся и того, и другого, и картины, и как все будет…

И задал тогда вопрос:

– Леонид Борисович, как вы думаете, нужно лепить горбинку на носу?

Он посмотрел на Мсряна и ответил:

– Нет. Пусть горбинка – здесь будет.

И показал на левую сторону груди…

Вот у Олега Даля эта «горбинка здесь» – была. Поразительно, ну какое он имеет отношение к Паганини? Внешнее, первичное? Но, когда он со мной в Репине говорил, я это увидел. Внутренне, конечно, он мог это делать. Может быть, я совершил в свое время большую ошибку…

Но – не совпадало… Ведь в нашей жизни что-то должно совпасть, чтобы появилась какая-то работа, чтобы роль «шла» артисту…

Помню наш самый первый творческий контакт, до этого мы с Олегом больше знакомы были на предмет иногда выпить вместе, что я все равно вспоминаю с радостью! Тогда это было еще радостью.

В 1969 году я делал картину «Ночная смена». Это была первая работа в кино Саши Гельмана: он был еще прорабом в Киеве, потом – безработным журналистом в Минске. И вот он принес от руки исписанную тетрадочку, которая называлась «Простая арифметика. Киноповесть». Это был, так сказать, зародыш «Ночной смены». Когда картина была уже готова, мы поняли, что надо сделать к ней песню. Текст песни написал мой бывший ученик, а ныне – очень талантливый артист МХАТа Костя Григорьев.

Когда-то я был студентом, и у меня был замечательный самодеятельный коллектив. Костя пришел ко мне мальчиком буквально и несколько лет очень талантливо играл в этом театре Выборгской стороны. Уже тогда он писал стихи, песни, и я решил обратиться к нему. И он написал такую странную песню… Текста сегодня уже не помню, но мысль была такая: или был на планете, или ты на ней побывал.

Композитор, с которым я тогда работал, не менее талантливый человек, Яша Вайсбурд, написал музыку. Я никак не мог найти исполнителя, но не певца, который бы встроил песню в картину.

Олег снимался в «Короле Лире». Мы где-то сидели, и вдруг он говорит:

– Я хочу… Давай, я тебе это спою!

А для меня это было, как если бы он сказал: «Давай, я тебе станцую!» Ну, как минутная придурь. Даль был немножко подшофе. А я вообще не знал, поет ли он. И каким-то странным, севшим голосом он напел эту песню. Точнее – просипел. И тогда я ужасно испугался… Должен сказать, что мне надо было сделать именно «оптимальное звучание», потому что главный герой – старик, которого играл Толубеев, – помирал.

Сегодня я, наверное, так бы и кончил картину. А тогда Даль меня просто поразил. Вот такая была странная вещь при первом «столкновении».

Я записал Эдуарда Хиля – и выбросил, потому что это было невозможно. И в результате кто-то из драматических актеров это делал. Но – не Даль…

Пять лет спустя была история с пробой Олега в мою картину «Рассказ о простой вещи». От этого сохранилась только одна фотопроба – даже не костюм еще…

Вещь эта – одна из лучших в ранней прозе Бориса Лавренева, его еще «живого» периода. Когда я взялся в 1974 году за экранизацию, мне показалось, что это должна быть история трех молодых людей в Революции – трех интеллигентов. Большевика Орлова, который остается в оккупированном белыми городе под маской Леона Кутюрье. Поручика Соболевского, который понимает всю безнадежность этой внутренней драки под названием гражданская война и ощущает в Орлове иную шкалу, оценку человеческих ценностей, которая выше классовых. И полковника Тумановича, кадрового офицера, который прошел империалистическую войну.

На роль Орлова я пригласил Андрея Миронова, тогда известного по всяким «Бриллиантовым рукам» и «Берегись автомобиля». Олега Даля – на роль Соболевского. А на роль Тумановича – Игоря Квашу. Мне казалось, что это очень интересный «аккорд». Я считаю, что актеры всегда должны строить роли в ансамбле друг с другом, добиваясь оркестрового звучания. Не просто «это играет Даль», а «это может играть Даль, но не с каждым». Эти три человека могли сосуществовать вместе.

А в результате все было поднято по уровню возраста. Все герои стали мощнее, мягко говоря, а в возрастном плане – привычнее для восприятия обывателей. Соболевского играл тоже Олег, но Борисов – актер, не нуждающийся в представлении. Армен Джигарханян играл Орлова-Кутюрье, и Михаил Глузский – Тумановича. Но это был «аккорд» других актеров…

Возвращаясь к Олегу. Даль – белый контрразведчик?

У нас бытует представление, что кожанка – сугубая принадлежность чекиста. А насчет буденовки мы все уверены, что ее Семен Михайлович нарисовал! А это был эскиз известного русского художника (чуть ли не Ивана Билибина!), изображавший шлем славянского витязя и сделанный для Русской армии. Это потом уже подсуетились каптернамусы Первой конной, и шлем стал буденовкой и символом красного периода Гражданской войны. Так же и кожанки. Их носили русские офицеры – летчики, самокатчики – так называли экипажи броневиков.

Так вот, на пробе Олег стал мне говорить:

– Давай сделаем кожанку… Ты знаешь… У него обожжены глаза… Он же прошел фронт?.. Так… Полевая фуражка… Кокаин… Контужен… Дергается! Обожжены глаза?.. Давай, сделаем ему такие синие очочки – тогдашние… А потом я их сниму… очки эти… а там… увидят мои больные веки. Это значит, что… Ну, не просто же я – «злой»!..

И пусть все это были внешние вещи, но на этой единственной фотографии все и сохранилось! И все это были не мои предложения. Говорю абсолютно честно. Даль сам «собрал» своего поручика Соболевского: не просто «белогвардейскую сволочь», а человека, изможденного всем этим временем.

Потом была кинопроба Олега – очень интересная! Затем – проба Андрея Миронова – просто поразительная…

С этим я и отправился к Худсовету, предложив свой вариант. Мне казалось, что это гораздо интереснее позиционно, нетрадиционнее. К чести нашего ленфильмовского Худсовета, все пробы прошли блестяще.

А после этого из Москвы приехала одна из дам – руководительниц творческого объединения «Экран» – Стелла Жданова! И, просмотрев пробы, зарубила все на корню. Помню, очень долго объясняла мне, что «советское телевидение – это государственный дом» и т. д.

Я, конечно, и бился, и боролся. Но… В основном ее не устроил Миронов как человек, скомпрометировавший себя комедийными ролями и совершенно не годящийся на роль большевика, да еще мучающегося сомнениями. А я понимал, что, если не будет играть Миронов, – меняется вся ситуация! Не может тогда играть и Даль…

– Ну, а кто там у вас есть еще?

Ничего не имея против Джигарханяна, Борисова и Глузского, я назвал их троицу.

– Вот, вот, вот! То, что надо. Вот их и снимайте. Или – никого.

Встала и ушла, шурша каракулевым манто…

Считаю, что Олег не сыграл своей главной роли – Гамлета. Но это моя точка зрения. При всем том, что Даль, как и мой двоюродный брат Андрюша Миронов, сделал очень много и в кино, и на сцене, и на телевидении. На время и систему сейчас свалить можно очень многое, что теперь и делают в связи с их именами. Но факт остается фактом: на театре Олег мог сделать гораздо больше и мощнее. Гамлет – это его роль! Он мечтал ее сыграть и много мне об этом говорил.

У меня всегда было немножко странное ощущение недопонимания его. Мне казалось, что я его знаю. Потом вновь увидимся, и я себе говорю: «Господи, да Олег – совсем другой!» А когда мы познакомились, первое ощущение было, что он – вообще просто хулиган! Я вот старше Олега по возрасту. И хотя не могу сказать, что был в жизни благополучным человеком, но вдруг видел, что он – мудрее! Философ! Вдруг в этом человеке открывались совершенно новые для меня грани. И не могу сказать, что я его «узнал».

В Репине в феврале 1980 года… Видимо, его вообще очень интересовали люди масштаба Паганини: мистика человека, творящего о себе самом легенду. И вот тогда он мне читал стихи. И опять меня поразило, что я как-то этого в нем не знал…

Тридцать лет я занимаюсь этим странным делом, которое называют режиссурой. Видимо, режиссер в какой-то мере еще защищен актерами. Закрыт ими, хотя и «обнажен» даже больше, чем писатель. «Обнаженность» же актера – постоянная! Тем более – в кино, где он вынужден постоянно заниматься «стриптизом» под глазом камеры. Лицо, руки, характер, душа – все в творческую печку! Ты сам – материал, ты сам – художник.

И вот Олег, при его известности и биографии, на мой взгляд, был чрезвычайно ранимым человеком: все время с обнаженным, немного болезненным самолюбием. Думаю, что мы все его не знали, несмотря на все роли, которые им сыграны. Вообще мы не знаем друг друга. А когда человек еще и очень талантлив – это, как горизонт: чем ближе к нему подходишь, тем дальше линия.

Рискну опять обратиться к фильму «Никколо Паганини», к его истории. И не потому, что «тяну одеяло на себя», а потому, что это имеет прямое отношение к Олегу.

Еще до моей случайной встречи с Далем, до его странного, немного небрежно брошенного предложения, дело было так. Нас, нескольких режиссеров «Ленфильма», пригласили на Гостелерадио, где предложили темы телевизионных фильмов. Помню, что в их списке был Ромен Роллан – «Очарованная душа». Был и Анатолий Виноградов с «Осуждением Паганини». А это – книга моей юности. И поскольку наш подкожный реализм мне уже осточертел, я тогда ткнул в нее пальцем и сказал: «Вот это я бы снял…» Все это было ни к чему не обязывающее, но вдруг через какое-то время мне сообщают:

– Вы в плане на четыре серии.

– Как? С чем?!

– «Осуждение Паганини». Вы сами выбрали. Все решено.

Тогда я взял с полки книжку – перечесть. Это было страшно, как встреча Финна и Наины из «Руслана и Людмилы». Потому что книга – наивна. Паганини – революционер? Несерьезно.

Я позвонил в Москву:

– По этой книге делать не могу.

– А делать надо. Пожалуйста, пишите сценарий сами.

Я пригласил своего друга (опять же – ныне покойного!) Олега Стукалова-Погодина, и мы стали читать то немногое, что опубликовано о Паганини. Некоторые из материалов переводили мои друзья, наговаривая на магнитофон. И мы пришли в ужас, потому что каждый прочитанный документ противоречил тому, что мы прочли вчера.

Вот – то, что говорят об Олеге Дале! О том, что он ускользает от исследователей его творчества!

И Паганини – уходил. И мы ничего не понимали. Даже в своей биографии, продиктованной им чешскому профессору Юлиусу Шотке, он сам говорит о себе фактологическую неправду. И вот тогда, от отчаяния, у нас и возникла идея картины, в которую предлагал себя Даль: а что такое вообще Художник? Вот тогда и возникла идея введения на экран скрипача во фраке – Когана. Тогда возникла идея биографа: из реального Юлиуса Шотки мы сделали некоего Юлиуса Шмидта, коего и сыграл блестяще Алик Филозов. И фильм мы кончили тем, что он сжигает свою рукопись. Остается музыка Паганини…

К чему я это так долго рассказывал? Да тут прямая параллель с творческой судьбой Даля. Олег – Актер! Олег – Талант! Значит, будущему читателю из невероятных противоречий его жизни, творчества надо собрать и отдать некое ощущение того, кем был Олег Даль. Вернее, ощущение прикосновения к нему…

Ходят легенды о том, что Олег якобы пробовался на одну из ролей в мою картину «Последний побег» в 1980 году. Это неправда. Просто Даль, по-моему, общался с Ульяновым, что и породило какие-то вымыслы и слухи.

Я всегда старался ломать в себе стереотипы, штампы в вопросе режиссерской «догадки на актера». В «Последнем побеге» у Саши Галина был написан герой – старик. И мне ассистентура стала предлагать разных патентованных дедов. Когда я сказал: «Давайте-ка Ульянова», – мои ребята решили, что я с глузду съехал.

– Улья-я-я-нова?! Да он же «маршал Жуков»! «Адмирал»! «Генеральный директор»! А тут – сумасшедший старик.

Но, к чести Ульянова, он мгновенно откликнулся и приехал. Когда я его спросил:

– Михаил Александрович, что делать-то будем?

Он ответил:

– Человечины хочу!..

Перебирая сегодня все свои работы, вижу, что среди них не было какого-то прямого соприкосновения с актерской природой Даля. Потому что он был актер, которого мне хотелось снимать. А чаще бывает, что просто нужно – фактура сходится. Да плюс еще какие-то стереотипы, которые всегда есть у режиссера.

Понимаю, как он был непрост в работе. Очень непрост! Мне говорили, что он капризен. А я думаю, что это были не капризы, а мучения, поиски пути. Не думаю, что он просто сходился с ролью. Это видно даже по нашим контактам на трех неосуществленных работах.

По-моему, он рисовал. Потому что я видел, как он ухватывается за какие-то внешние вещи, которые его очень грели.

Слово-то простое: он был Художник… Но дело не в том, чтобы усы наклеить или раскрасить бровь. Надо зацепиться за какие-то детали, за которыми стоит память. Память твоей, еще не сыгранной роли. А это всегда – очень трудный путь. Вот этим Олег и мучился сам, и мучил других.

Олега нет уже десять лет! А мне кажется, что он ушел совсем недавно…

Ленинград, 20 августа 1991 г.

Первое, что запомнилось, – чисто слуховое восприятие этого имени. А было так. В самом начале шестидесятых годов я учился в Театральном училище имени Щукина. Я уже немного снимался в кино, где-то там пообтерся в эпизодах. В общем, попробовал уже этого дела, а курсом младше меня учился Саша Збруев. Ну, и он, конечно, иногда советовался по разным поводам, прислушивался к моему мнению. Разница-то по времени – один курс. В других, дружеских, например, отношениях этот год, может, и поболее покажется… Вот как-то он спрашивает: «Как быть? Предлагают роль… Чего делать? Ты-то уж снимался, знаешь, как и что…»

А это было предложение пробоваться на Димку – главную роль в картине Зархи по «Звездному билету» Василия Аксенова!..

Короче говоря, Саша снялся. Вышел этот фильм – «Мой младший брат». И вот тут-то я услышал, что у них там сложилась какая-то компания, и все время звучало: Даль, Даль, Даль… Восторги, удивления, восхищения. Что за Даль? Какой такой Даль? Какой-то не нашенский, не «щукинец», все про него «ля-ля»… Фильм этот я тогда не увидел, не удалось посмотреть. А потом тоже нет – пропал он куда-то с экранов.

Прошло несколько лет.

И вот я впервые увидел Олега на экране. Это был фильм «Хроника пикирующего бомбардировщика».

У меня осталось негативное впечатление об этом фильме. Почему? Мне придется слишком долго объяснять, и мы совсем уйдем в сторону от Олега. Каждый имеет право на свой взгляд, на свою точку зрения – и здесь сказались мои личные симпатии и антипатии. Ну, не принял я этот фильм… Именно фильм, а не игру Олега. Следом за этим я посмотрел «Женю, Женечку и „катюшу“». Тут, вероятно, сработала инерция, и я тоже где-то в душе отнес не в пользу Олега его участие в этой картине.

Прошло еще несколько лет, и в 1972 году мы встретились очно на съемках «Земли Санникова».

История моего появления на этой картине такова. Запускалась она в Экспериментальном творческом объединении при киностудии «Мосфильм», которым руководил Григорий Чухрай. Были утверждены актеры на четыре главные роли. Режиссерами были Мкртчян и Попов, который пришел в «большое» кино из документального. Была отснята зимняя натура. Все, вроде бы, шло своим чередом.

Правда, однажды в Москву пришло такое «послание» из экспедиции:

 
Сидим в г…е на волчьих шкурах.
Дворжецкий. Вицин. Даль. Шакуров.
 

Этого я ничего не знал. Меня вызывают на переговоры. Читаю сценарий. Вроде, ничего. И вдруг меня в срочном порядке выпихивают в эту экспедицию. Я спрашиваю: «А как же пробы? А как вообще все?..» Мне отвечают: «Да мы тебя возьмем без проб… Все в порядке…» – и так далее.

Отправился я в экспедицию. Прилетел на Северный Кавказ. В аэропорту у самолета меня встречал Мкртчян. Мы познакомились. Уже на месте я начал догадываться, что, чем дальше, тем будет хуже. Знаете, все, что есть в человеке… ум, благородство, вообще яркие душевные качества всегда как-то светятся, и их никуда не спрячешь, они на виду. Так и с полной противоположностью этого. Здесь как раз был тот случай.

На месте же я узнал причину спешности моего вызова и приезда. Был написан очень интересный сценарий. Обещал быть… мог быть… ДОЛЖЕН был получиться отличный приключенческий фильм. Там было все очень здорово продумано, вплоть до костюмов… Когда дело дошло до практической работы на площадке, начался весь этот кошмар, вакханалия непрофессионализма. Чувствуя, к чему все это катится, Дворжецкий, Даль, Шакуров и Вицин написали письмо в объединение с единственной просьбой: не губить картину на корню. Они были согласны на все. Писали: «Только замените нам этого кретина…»

Последующие события разворачивались любопытным образом.

Влада Дворжецкого приперли к стене дела: он ведь жил в Омске. Это были нормальные человеческие заботы – театр, семья, квартира. И вот все как-то свалилось в одну кучу. По-моему, у него что-то там решалось с пропиской. Ему было не до борьбы за искусство.

Олег запил-загулял. Говорили, что его малость подпоили. Я не думаю, чтобы он пил для удовольствия. Скорее, это было от потребности что-то в себе залить, притушить, унять неуемное, отвлечь себя на что-то другое, потому что он очень болезненно воспринимал все, происходившее вокруг. Между прочим, о том, что Олег пил, я знаю только понаслышке. Я лично ни разу в жизни не видел, как он пьет. Кстати, на этих съемках с ним была его жена, и она его буквально «пасла» все время.

Вицин вообще ни во что не вмешивался, был всем доволен. Работал себе – и все.

Остался Шакуров, к которому не нашли никакого подхода, – он твердо стоял на своей точке, то есть – за замену режиссера. Ему быстро припаяли «какого-то скандалиста» и выперли из картины, а на роль Губина зазвали меня. Поскольку зимняя натура уже была снята, Шакуров остался в сценах, когда «мордуют» Крестовского посреди ледяных полей. Добавили несколько крупных планов моей физиономии и «волчью шкуру» на мне, а все остальное в заполярных сценах – это Сергей Шакуров. Но это было после.

А тут уж мне самому пришлось с головой окунуться в этот ужас… Маленький пример. Снимается финал картины. По сценарию решается вопрос: экспедиции Ильина надо уходить, но что делать с онкилонами? После долгих споров, ругани Дворжецкий, Вицин и я настояли на единственно возможном и удобоваримом варианте текста и всей сцены и разошлись отдохнуть от всего этого балагана и от режиссера. И вдруг мне приносят… текст. Я получаю от Мкртчяна окончательно утвержденный «вариант» своей реплики: «Кто-то толшен остаться. Я научу их перезимовать». Я потом уже у Чухрая спрашивал: могу ли я, снимаясь на «Мосфильме», произносить текст ПО-РУССКИ?

Такая вот была «сиюминутность творчества» у Мкртчяна. В общем, лезли мы все от него на стену.

Как-то раз, уже при моем участии в съемках, вызывали Чухрая, чтобы не допустить провала работы. Он прилетел, посмотрел. Потом мы сидели где-то в ресторане, и Григорий Наумович сказал между делом: «Да-а что там говорить… Сегодня кино может снимать медведь левой лапой…»

Ну, мы все вокруг да около. А теперь вот – об Олеге. Начнем с «Земли Санникова», конечно. Крестовский – Олег Даль. Есть в этом какое-то несоответствие. У Олега для Крестовского несколько дистрофичная фактура. Как говорится, «не все в нем было». Но играл! Он обладал подлинным артистизмом, который был у него в крови, в порах. Он был абсолютно свободен, в нем все играло – каждое его сухожилие отдельно и все вместе, в целом. Он плавал, купался, он кайфовал в работе и в роли.

Олежек – уникальный артист. Таких не было, нет и не будет. Говоря о временах Олега, конечно. Я очень хорошо помню и вижу перед глазами его работу у Гайдая в картине по произведениям Зощенко «Не может быть!». Вот здесь он себя чувствовал, как рыба в воде. Так никто никогда не сыграет. Очень сильная работа.

Он никогда не давал повода на себя злиться, хотя бывали эксцессы, не без этого. Но злиться на него было нельзя.

Олежек был изумительно общителен, благорасположен к людям, улыбчив. Это был человек, приемлющий все, кроме пакостей, подлостей, мерзостей и мрази. Из него это изливалось. И за это его любили. Он всегда вел себя достойно и разумно. Во всяком случае, при мне не было никаких нареканий по какому бы то ни было поводу.

В «Земле Санникова» вообще снималось много известных актеров. Влад Дворжецкий, Махмуд Эсамбаев, Георгий Вицин. Но вот с Вициным я почти не общался.

…И Олежек. Посидеть, выпить, улыбнуться, песенку спеть. А как он пел! Еще одна «находка режиссера»: очаровательное пение Даля не прозвучало в фильме.

То, что в общении с ним касалось лично меня: все было мило и очаровательно. Он ни разу меня не подвел. Вообще он относился ко мне изумительно душевно, с теплотой, с уважением.

Была у Олежека какая-то особая форма интеллигентности, но ведь он – «современниковец», а это много значит, потому что такое было и есть, если не у всех, то у многих из этого театра.

Может быть, это не вполне уместно, но вот про Олега я могу сказать: «Он к товарищу милел людскою ласкою».

Он был, что называется, свободный человек. Хотя свобода бывает разная. Есть свобода принципиальная: этого я не приемлю, и этого не будет, а если будет, то я оставляю за собой право действия. Такой у Даля не было. Есть свобода первого проявления: а пошли вы все… Есть еще свобода разгильдяйства и безответственности.

У Олега были импульсивные взрывы. В определенных ситуациях. Я даже не очень себе представляю, что в конкретной обстановке он мог бы или не мог совершить.

Он был очень эмоционален. Эмоции его заливали и захлестывали… Олег – не борец, не знаменосец. Он был жутко порядочный, слабый, эмоциональный до истеричности, ненадежный, но самоотверженный. Не щадящий себя нигде: ни ради собственного удовольствия, ни ради правды, ни ради…

Совестливый по большому счету. Я могу себе представить, что он мог ПОСЛАТЬ кого угодно и куда угодно, но чтобы переступить… Правда, и у него бывали нарушения «трудовой дисциплины». Но понять его можно в таких ситуациях. Нарушение, но… не для себя! При всем его разгильдяйстве, в нем не было ничего эгоистического.

Такой вот он был: славный, милый и слабый.

Можно ли Олега назвать Артистом Милостью Божьей? Да, наверное. Что-то там есть такое… Я не знаю, Божьей ли или так сложилось, или Судьба, или код у него генетический – кто его душу знает… Но он Артист – со всеми этими плюсами и минусами. И не известно: чего больше и для чего. Понимаете? Например, я давным-давно не верю в разговоры о том, почему Пушкина не брали в Тайное общество декабристов… Ах-ах-ах! Все понимали, что они не хотели рисковать Славой России! Потом другие рискнули и ухлопали его на дуэли. Вот. Во-первых, когда они это дело затевали, они совершенно не планировали провал 14 декабря. Они это делали не ради виселицы и Сибири, а ради других целей… Это мы знаем, что они шли на смерть, оказывается. Так что, с этой стороны, им беречь не надо было Пушкина, а с другой-то – его нельзя было брать, потому что он – «женщина», потому что у него эмоции оголенные, потому что у него не держалось, он бы все эти тайные тайности… Ну, не держалось в нем, в нем бурлило, потому что превалирование эмоционального – это женское начало. У древних греков было что-то такое, не знаю – в порядке юмора или чего… О соотношении эмоциональности в мужчине и женщине. Одна десятая – и девять десятых. Там другая раскладка, в этой притче, но не это важно. Да вообще актер – женская профессия. Не только я, многие это отмечают. Эта работа – эмоции, а где эмоции – там предел, прогорание. Понимаете, вот, наверное, и у Олега Ивановича… Принципиальным и последовательным декабристом Олег не мог быть. Он мог бы быть Пушкиным.

Что еще мне запомнилось о съемках «Земли Санникова»… Мы летали на ледник, где снимали сцену падения Крестовского в ледовую трещину, когда он срывается. Олег как-то запомнился в этой связи. Что касается трюков, то у нас в картине работали альпинисты, и все особо рискованные «номера» выполняли они. В сцене, когда Крестовский лезет с завязанными глазами на башню, по-моему, тоже был скалолаз.

В группе Олега обожали. Опять же, существует два вида обожания. Первое – душевное, искреннее, независимое. Второе – холуйское, лицемерное. И трудно сказать, чего было больше.

Мкртчяна Олег называл не Альберт, а Альбрэд. Обычно в экспедиции вся группа актеров перемещается вместе, ну, может, не всегда, но часто так бывает. А на этих съемках мы в автобусе не ездили, нас четверых все время возили на «Волге». Тоже… как-то пакостно было на душе от этого деления. Мы вот – «звезды»… И Олежек, когда садился в машину, говорил: «Ну, вот сейчас опять этот Альбрэд начнет… Сейчас начнется…» Его уже начинало трясти.

Был однажды и такой случай. У нас в картине в ролях онкилонов снимались корейцы. Бог их знает, как они очутились на Северном Кавказе, но вот они были задействованы на съемках в таком количестве. Снимались и взрослые, и дети. А у детей, по законам нашего прекрасного кино, съемочный день должен продолжаться не больше четырех часов. Четыре часа – и все. А у нас в группе они работали… наравне со взрослыми, да по десять часов, да все время на солнце, да плюс – это ведь горы! А какое солнце в горах!.. Да плюс вот что: хорошо, если это малышня, и мамка тут, с ним рядом. А ведь были там и такие, кто без родителей, «взрослые» – пацаны и девчонки лет двенадцати – четырнадцати. Кончилось все прозаично: у «взрослых» начались солнечные удары, обмороки. Я подошел к этим корейцам и говорю: «Ребята! Вы что, обалдели?! Да это ж ваше право…»

Потом, после, они мне руки кидались целовать за то, что я их вразумил. Ну, а что – народ… Народы все разные.

Мкртчян подошел ко мне и говорит: «Ну зачем вы так, зачем… Не надо! Не надо настраивать их так! Мы же с вами не враги!..»

И тут Олег встал со мной плечом к плечу. Просто подошел и встал рядом. И все. Вот так вот… Он всегда вставал за правду. Не считался: повредит – не повредит это ему.

И еще мне запомнился один эпизод. К концу нашей экспедиции начались съемки картины «Плохой хороший человек». Олег играл Лаевского и попал в положение «параллельных съемок». Мотался туда и сюда. На тех съемках Олежек много работал с Папановым. И вот один раз он прилетел с «Человека» на «Землю». Олег рассказывал про Анатолия Дмитриевича и упомянул, что тот говорил ему: «Олега, ну, как это?! Я и бьюсь, и выжимаюсь, и так, и растак, а вот вижу иногда: не то, не хватает – и все. А у тебя все просто, легко, естественно и… не вымученно».

Сказал это Олег по ходу нашего разговора, просто к слову пришлось. Сказал, не заостряя на этом внимания. Без выпендривания, без педалирования. И прозвучало сказанное убедительно, легко, без хвастовства. А штука-то какая… К чему это все. Я вот думаю… А может, в этом проклятие Олегово, в том, что давалось ему все совершенно и легко – без терний? Ведь Олежек в большой степени оказался совершенно незащищенным человеком. В определенном смысле, направлении. С такой… душой! Душа Олега – нежность. До наивности. А была бы крепость – легче было бы противостоять с одинаковым равнодушием гадостям и подонкам, толкавшим его к краю. Ему было очень плохо и больно от этой незащищенности. Я так думаю.

Это страшная вещь. Как сказать об этом? Я знал и видел двух Далей. Был Олежек, о котором мы говорим. И был – Олег, который убивал себя. Человек и… слякоть. Один убивал другого. И один не мог поддержать другого. Ни в ту, ни в другую сторону. Была середина, и были попеременно края. Если говорить совсем открыто и честно, нужно было убить олега ивановича даля, чтобы он не убивал Олега Ивановича Даля. Вот изнанка легкости. Кто знает, может быть, не было бы этого всего при крепости. А может, не было бы тогда Олега Даля…

Расстались мы с Олегом после этой работы хорошо. Обменялись телефонами. После «Земли Санникова» мы с ним встречались мимолетно, нежно и благорасположенно друг к другу.

Был один момент, когда мы чуть было не встретились в еще одной киноработе. Летом 1977 года меня утвердили на роль директора заповедника в фильм Анатолия Эфроса «В четверг и больше никогда». Но… на меня Артур Макаров написал сценарий картины «На новом месте». Одно перебило другое. Я извинился перед Эфросом и ушел. В общем, разошлись на этот раз наши с Олегом дорожки.

Кстати, я вот вспоминаю и что-то не могу припомнить точно: как я его тогда называл? Хотя, нет – верно… Олежек, Олег. А в поздние годы – уже Олегом Ивановичем.

По-моему, в том же 77-м году… Да, наверное, в 77-м… Где-то, я уж не помню – в редакции, что ли, какой, был «круглый стол», посвященный актерской профессии. Выступал я, излагая свои соображения по поводу «актерского инструмента». Хорошо помню, кто и где сидел на этом мероприятии. Были там Калягин, Люда Зайцева, а справа от меня – Басов Владимир Павлович, за ним – Олег.

И вот, Олег начал валять дурака. Он сидел и комментировал мимикой и жестами все, что я говорил. Это было очень смешно – он «играл на мою речь». Я могу сказать, «все смеялись». Да, ведь что там смеялись! Все, кто сидел там в этот момент… весь этот «круглый стол» – упал, умер, сдох. Олег… испортил все мое выступление, смешал все эти мои «творческие изыскания» с… Вот была такая история, такой эпизод. Но не было на него обиды ни тогда, ни сейчас. Потому что за этим стояла доброта.