Текст книги "Мой друг – Олег Даль. Между жизнью и смертью"

Осенью 1980 года я работал старшим инженером Пензенского областного управления кинофикации. Олега Даля видел мельком во время его встречи со зрителями в малом зале кинотеатра «Современник». По роду своей работы я в зале постоянно не находился, поэтому впечатления об этом вечере у меня более чем скромные. К тому же прошло много лет…

Или я заходил в зал в такие моменты, или большая часть вопросов была малосодержательной, но при мне Даля спрашивали в основном о каких-то лично-бытовых вещах, например: «Где вы купили такой кожаный пиджак?» Мне это было несколько странно слышать, потому что зал этот небольшой – на 180 мест – и, казалось бы, туда должны были прийти люди, которым Олег Даль интересен, по меньшей мере, как актер.

Только-только умер Владимир Высоцкий, и Даля опять же засыпали вопросами о нем. До сих пор я точно не знаю, какие отношения связывали их в жизни, но, отвечая на вопросы, Олег Иванович все время говорил о нем как о своем друге.

Еще его спросили, почему он так мало снимается в кино.

– Я тяжело схожусь с режиссерами…

Интересно, что после Даля в Пензу приезжало много людей из числа работавших с ним в кино. Им неизменно задавали вопрос того же содержания: отчего Даль нечасто появляется на экране? Общий тон ответов был такой:

– У него очень тяжелый характер…

Или:

– Сложный человек. Может получить аванс и уйти в загул, сорвав съемки и не выполнив своих обязательств по контракту.

По времени выступление Даля длилось не очень долго – минут сорок-сорок пять. После этого демонстрировался фильм с его участием. Какой именно – не помню.

Теоретически подобные поездки актеров считаются возможностью увеличения их заработка. Практически за одно сорокапятиминутное выступление народному артисту СССР платили «на руки» где-то 26 рублей. Даль, как не имеющий никакого звания, получал 18, по-моему. То есть, для того чтобы прилично по тем временам подзаработать, ему надо было встречаться со зрителями не менее 8—10 раз. Бюро пропаганды брало на себя все расходы по его пребыванию и дороге: билеты, транспорт на месте, гостиница, питание плюс какие-то подарки. Наличие машины и близость площадок в центре города делали возможной работу в таком напряженном графике. А вот насколько Олегу Далю этого хотелось – сказать не могу…

Пенза, 21 октября 1992 г.

Он был хороший человек, но к нам приезжал в состоянии очень сильной депрессии. Я, например, не могу понять, почему Бюро пропаганды направляет человека на работу, если он практически болен и его состояние совсем не годится для сцены, хотя бы это и замечательный актер. Когда показывали ролики из фильмов с его участием, люди в зале сидели, вообще затаив дыхание. Потом к ним выходил он, и все меркло.

Помню единственный случай, когда он как бы оттаял. Мы поехали за город на одну сельскую площадку – в совхоз «Прогресс» – это по трассе на Каменку, очень близко от Пензы. У нас был небольшой перерыв, и мы Даля завезли в лес. Просто отдохнуть. Этот человек стал неузнаваемым: он шутил, смеялся, собирал грибы – совершенно противоположный. Мы были удивлены и рады. А то ведь: мрачный, очень грустный, очень подавленный – и больше никакой… Таким «лесным» он мне и запомнился: улыбка появилась, глаза засверкали. Он там живой был.

Помню, выступал он во Дворце культуры им. Кирова.

Тамошний директор, пожилой человек, подошел к Далю и говорит:

– Олег Иванович, как жаль, что Высоцкий очень рано умер! Такой хороший актер был…

А Олег ему очень грубо ответил. Тот опешил, а мне как-то неудобно из-за этого и неловко перед директором… Он мне потом даже отказался писать отзыв о встрече:

– Писать плохое жалко, а хорошего не могу…

В общем, конечно, тяжело с Далем было… Но мы как-то всегда его на маршруте оберегали, чтобы ничего такого не произошло. И как мы это ни старались делать, что-нибудь нет-нет, да случалось.

Мы хотели его здесь же, в Пензе, рассчитать, и из Поволжского отделения Бюро пропаганды (в Куйбышеве) приехала бухгалтер. Она жила с Далем в одной гостинице все эти дни. Но как мы с ней ни следили, не смогли заметить ничего его раздражающего: чтобы кто-то приходил, надоедал, чего-то от него хотел. И вот он то больной, то совершенно бодрый. Постоянно перепадами – то так, то этак. Приедем на выступление – он весь мокрый от холодного пота, бледный, сердечко того и гляди из груди выскочит. Ему и свет не мил, и ничего не мило, и не до выступления. Ему бы отлежаться, а надо работать! И его жалко, и зрителей. И сами себя чувствуем неудобно. И ему тоже, чувствуется, неловко. Я потом в Бюро говорила:

– Неужели вы не понимаете, что нельзя этого делать?! Зрителю-то все равно, какой он и что с ним. Им надо, чтобы он работал…

После Баранчеевой я должна была вывезти его на закрытую площадку. Помню, какая некрасивая «торговля» в связи с этим у меня возникла на ВЭМе. Мы им назвали цену за выступление, а они мне говорят:

– Да деньги-то у нас есть… Мы можем заплатить и 300 и 400, но у нас люди ходили в «Современник», а выступления как такового – нет.

Представляете себе мое состояние? Я говорю:

– Ну, человек прямо с поезда… Зал там большой… Может быть, он у вас «растает»? Может, как-нибудь…

– Ну, ладно, возьмем…

А потом я спрашивала, как и что. И знаете, опять не было ничего такого, чего все ждали… Вот только в лесу он и был неузнаваемый. И такой красивый!..

Помню, как мы работали в санатории им. Володарского – там небольшой зал, и нам предложили закрыть оплату перечислением, но мы отказались и продавали свои билеты. Только повесили афишу «Олег Даль» – все размели мгновенно. Зал перед началом – битком! Сначала шел ролик. После него все сидят, ждут… Даль «выступил» – люди уходят. Посмотрели на него, а больше ничего и нет… Работы-то нет! Сел на стульчик и молчит.

Старики там все говорили:

– Такой красивый, молодой… Что же это он сидит? Ну как же так?!

А что ты им скажешь?! Что объяснишь?! Он сидел, а люди вставали и уходили. И нам так было стыдно! Так было неудобно! И он сам нервозный, заводится. Он же тоже все видит: вышел в полный зал, а после второго ролика – половина…

По-моему, последнее, заключительное выступление у нас было в ДК «Южный». Народу было! Рядом завод, и все с работы шли прямиком во Дворец. Конечно, пришло очень много молодежи. Они его вопросами сразу забросали. И вдруг он говорит в зал:

– Мне некогда отвечать! Меня ждет женщина.

Повернулся и ушел. А на меня потом накинулись:

– Кого вы к нам везете?!! Он только для того, чтобы деньги взять!

И я его не виню!!! Я виню Бюро пропаганды! Им не нужно было этого делать. Не нужно!!! Человек болен, он не в форме. Разве можно его такого отпускать? Да еще на такое дело?! А деньги ни при чем… Он их практически и не собрал. Какой мог быть сбор по тем временам – гроши. А вот впечатление смазалось все!

Очень часто вспоминал Володю Высоцкого и все говорил:

– Ну, мне вот только дожить до Нового года…

– Почему же так?!

– Нет… Я больше жить не буду… Я вскоре за Володей пойду… Очень даже скоро… Вот годок – и все. И больше я жить на этом свете не буду… Только б до Нового года!..

– А потом?

– А потом… Очень скоро меня не найдут…

Так оно по его и вышло. Через полгода он ушел. А красавец был! Приехал молодой и красивый… Я его встречала на вокзале и селила в гостиницу. У нас хорошие средства были, и я спрашиваю:

– Вам что? «Люкс»?

– Зачем мне? Мне и одноместного хватит…

Оплатили ему одноместный номер в «Пензе». Все по желанию, все выспросили: с телевизором или без? Как и что? Многие ведь не любят, когда чего-то не хватает, или что-то лишнее.

– Да как хотите… Мне все равно. Как вы посчитаете нужным – так и делайте.

Дали ему хороший номер – все как надо. Машина у нас была хорошая, и водители славные ребята. И площадки-то у нас, в принципе, были неплохие. Но все как-то не так получалось…

Когда я узнала, что его больше нет, первое чувство было – жалость. Очень жалко было. Очень хороший человек… Он же и злобным не был, потому что мы и злобы-то в нем никакой не почувствовали. На нас не кричал, не сердился, никогда не грубил, как некоторые артисты. Без всяких «фокусов». Все держал в себе. Только раз, в машине между встречами сказал:

– Как мне все это надоело…

Я его даже спросила тогда:

– Олег, ну, мы… может, закроем тогда площадки?.. Извинимся и отменим. А деньги мы потом вернем организаторам… Встреч-то, по существу, и нет…

– Да нет… Я уж отработаю…

Но выступлений как таковых так и не было. На сцене его зрители практически не видели. Он сидел в глубине ее на стульчике, опустив голову. Ни на какие вопросы людей, конечно, не отвечал. Так и «работал». Я даже как-то и не помню, что он говорил, когда не молчал: голос был тихий, без всяких эмоций.

Никто его на встречах не фотографировал. Если только на ВЭМе, но они навряд ли сохранили снимки. Записей никто не делал тем более. Никто не поговорил с ним и из прессы. Я больше чем уверена в том, что понимаю, почему так получилось. Ведь он очень популярный актер. Думаю, что все «сливки» публики пришли на первые выступления в «Современник». И когда увидели, в каком он состоянии, вся эта толпа отхлынула, потому что городок-то очень небольшой, а «Современник» в центре… Молва идет быстро. Возможно, поэтому у нас так и получилось с людьми – ведь они шли посмотреть на выступление, тем более что была предварительная продажа билетов.

Мы всегда его ждали около номера перед выездом. Один раз вышли пораньше, подходим к гостинице, а он уже стоит на порожке. И такой какой-то взволнованный.

Я говорю:

– Олег, что случилось? У нас еще время есть, почему ты так волнуешься?

– Вот, обещали прийти!.. Вот, обещали принести!..

Что за люди? Что ему обещали принести?..

– Ну, давай подождем… Минут 15 еще есть.

– Нет!!! Я уже здесь целый час стою!

Видимо, кого-то ждал, и этот кто-то – не пришел.

После заключительного выступления у нас было время, но он, как обычно, сразу ушел в номер. И, собственно говоря, мы так и не посидели, не поговорили на прощание, как обычно бывало с другими приезжающими. Он уклонился от разговора. Помню, только сказал:

– Я поеду в купе один.

И мы взяли ему два билета «СВ».

Мы не могли вступить с ним в разговор. Он все время держал дистанцию. Не было у нас за четыре дня такого, чтобы посидеть, поговорить о каких-то планах. Он как-то ни с кем не общался. Ему уже ни до чего не было дела. Думаю, он уже просто болел.

Предлагали ему даже что-то посмотреть в Пензе – город у нас все-таки интересный. Хотели как-то его отвлечь, куда-то свозить, но он очень уклонялся. Все время в гостинице, все время один.

Помню, я сказала бухгалтеру:

– Слушай, давай его еще на денек оставим. Может быть, в лес еще разок свозим…

Осень та была теплая, ягод и грибов много. Но только я заикнулась – он сразу:

– Нет-нет. Домой, домой, домой!..

Конечно, грустный рассказ…

Жалко его, и непонятно, почему все так случилось. Могли бы, наверное, его и полечить, и вывести из этого состояния. Но у нас, когда молодой уходит на тот свет – это обычное дело.

Пенза, 6 марта 1992 г.

В начале осени 1980 года я была на практике на пензенском ВЭМе (заводе вычислительных электронных машин). В один из дней, когда я сидела на сборке, ко мне прибежал мой товарищ, работавший там же, именно прибежал! – и сказал, что у нас прямо сегодня, прямо сейчас будет выступать Олег Даль. По-моему, в обеденный перерыв. Сразу же, как только дали сигнал перерыва, мы помчались по коридору в так называемую «комнату технического инструктажа», где была какая-то импровизированная сцена и куда набилось уже много народа. Акустика в этом «зале» была отвратительная – по-моему, с середины помещения ничего уже не было слышно.

У меня почему-то осталось такое ощущение, что Даль работал без микрофона. Наверное, потому что он все время ходил. Он не сидел, не стоял на месте, а все время двигался по переднему плану. Очень его смешило, что там стояла кафедра. Периодически подходя и опираясь на нее, он как-то все время усмехался, хотя на этой встрече не улыбался вообще.

Так он и рассказывал о себе «на ходу», засунув руку в карман джинсов и немного жестикулируя другой.

Был он очень грустный, совершенно печальный. Можно даже сказать, подавленный. Возникало ощущение, что ему ЭТОГО НЕ ХОЧЕТСЯ, не для этого он здесь. Он воспринимал эту встречу как что-то попутное и очень ему мешающее. К тому же обстановка была какая-то не очень подобающая – сильно шумели.

Хорошо помню, как его попросили спеть. Отказался, сказал:

– Я не пою. Я пою только голосами моих героев.

Вообще, это была странная просьба, потому что у него ничего с собой не было, даже гитары. Видимо, в связи с этим же возник вопрос о том, как он исполнял песню в фильме «Не может быть!» по рассказам Михаила Зощенко. На это он ответил, рассказав что-то, связанное со съемками прохода по улице старого города, когда он поет песню о Купидоне. Но в чем была «изюминка» этого рассказа я, к сожалению, не помню.

Потом он говорил о своей работе над «Утиной охотой», известной теперь как «Отпуск в сентябре».

Откровенно говоря, в зале не было такой уж сильной заинтересованности в нем. Ждали, что Даль сам будет рассказывать о себе, а он говорил очень мало. Он ждал вопросов от людей, но было заметно, что приехал он сюда не за этим. И встреча-то эта с ним возникла вообще стихийно: буквально за несколько дней по городу объявляли, что он будет выступать, а на ВЭМе – так и вообще об этом никто не знал. Кажется, в последний день предложили «мероприятие», организаторы на это пошли и согласились.

Конечно, это было очень интересное, «живое» общение: актер рядом, перед тобой и говорит о себе, о своей работе. Но впечатление все-таки было именно удручающее, очень болезненное от ощущения того, что он или очень болен (страшно худой, бледный и с мешками под глазами), или его что-то грызет, точит, что-то его вконец замучило.

Он ходил и совершенно не смотрел в зал: или в пол, или в окно. Никаких стихов не читал и вообще ничего не исполнял.

Я сидела довольно близко и слушала. Сейчас помню его таким, каким тогда ощущала, а что он конкретно говорил, дословно воспроизвести не берусь. Его разговор был скорее вынужденным откровением, по крайней мере, так мне казалось. Возможно даже, у него это была уже не первая встреча за этот день. Заинтересованности в слушателях, как мне кажется, у него тоже не было. Что-то его мучило, о чем-то он думал постоянно… У меня было ощущение, что он смотрит в окно на улицу и, задумавшись о чем-то своем, другом, что-то мимолетно говорит залу. «Надо с ними как-то разговаривать, надо им что-то рассказать». И он пытался рассказывать… У меня было впечатление, что он сильно болен, и поэтому ему вообще тяжело разговаривать. От этого идет «впадение» в какое-то потустороннее состояние, а потом возврат сюда: «О, господи, я еще здесь?! Надо еще с ними о чем-то говорить!..» Но в зале его не было.

И потом, конечно, обстановка этого зала… Вторая, дальняя половина не слышит ничего и шумит. Передние ряды лихорадочно пытаются что-то «впитать», но задние им не дают. Естественно, и Далю это мешало очень – выступать на такую аудиторию крайне тяжело. Кроме того, заводские женщины обычно приходят на такие встречи именно из интереса посмотреть «на живого артиста», чтобы потом обсудить свои впечатления на предмет «в чем он и почему он».

Была бы аудитория другая – она бы, наверное, воспринимала его по-другому. Во всяком случае, лично я себя там чувствовала очень некомфортно, и такая публика мне тоже страшно мешала. Вот он, впав в прострацию, говорит что-то, а люди полу-слушают, полу-нет, обсуждают какие-то связанные с ним другие вопросы.

Какой смысл ему откровенничать перед ними? Но если заставить себя, хорошо собраться, то можно хотя бы по передним рядам, которые что-то слушают и пытаются задавать вопросы, говорить о себе. Именно это Даль и пытался сделать. А мне было даже не нервно от всего происходящего, а просто слезы наворачивались на глаза, потому что было его страшно жалко. И от болезни, и оттого, что все они ему так мешают. И ну никак не устанавливается контакт СО ВСЕМ ЗАЛОМ, да и с залом вообще! От этого тебе, сидящему напротив него, становится уже физически неудобно, как будто ты сам стоишь перед всеми, тебя не слушают и ты не знаешь, как быть.

А люди… Те, кто хотел слушать, сели близко и внимательно пытались что-то понять, уловить. А тех, кто был позади, тоже, в общем, не в чем обвинить, потому что до них и голос-то его не долетал…

Вот такие отрывочные у меня впечатления о выступлении Олега Даля.

Пенза, 6 марта 1992 г.

К встрече с Олегом Далем на заводе ВЭМ не было возможности как-то подготовиться, а подготовка была, безусловно, необходима, тем более когда есть какое-то определенное отношение. Скажем, появляется возможность о чем-то человека спросить. Думаешь о нем, и возникает ряд вопросов: как, допустим, он поступает в той или иной ситуации? Общение наедине – это, конечно, совсем другое. Но когда человек общается с большой аудиторией, его о таком личном не спросишь.

Недавно я прочел дневниковые записи Даля. Там много таких моментов – буквально отрывочных фраз, которые добавляют к его портрету что-то такое, отчего, может быть, некоторые вещи в поведении этого человека становятся если не понятны совсем, то, во всяком случае, уже приближенными к пониманию. Потому что видеть его в какой-то роли, в актерской работе – это один пласт отношения, а дневниковые записи – это уже личное, это как будто разговор с ним наедине, потому что дневник предполагает именно что-то личное.

На встречу с Далем я попал и случайно, и не случайно. Если бы мне не был интересен этот человек (хотя бы как актер), то я бы тогда просто-напросто и не пошел. У меня бы нашлись какие-нибудь отговорки самому себе.

Встреча проходила в небольшом зале, называвшемся тогда «техкабинет», где было человек 50–60. Сначала, как это обычно происходит, в это помещение вошел Олег Иванович. Одет он был в черный кожаный пиджак и джинсы. Представляла его какая-то тетя из числа работников профкома, но это не важно теперь, да и тогда, наверное, было не важно. Сказала она так:

– Вот, дорогие товарищи… Сейчас вы будете иметь возможность увидеть, услышать, задать вопросы и получить на какие-то из них ответы от такого человека: Олег Иванович Даль, актер.

Прежде всего, по неписаным законам таких встреч, он немного рассказал о себе, о некоторых своих работах, делился воспоминаниями личного плана.

Когда я его увидел – хорошо помню это ощущение, я подумал: «Боже мой, какой он худой, уставший от чего-то…» Я не понял сначала от чего. Может быть, от жизни этой… Лишь теперь, когда я уже читал его дневники, мне что-то стало понятно, что-то приоткрылось…

Эта встреча была в сентябре 1980 года – за полгода до его смерти. Когда в «Неделе» я прочитал о том, что Олег Даль умер, у меня возникло именно ощущение, что дух какой-то фатальности присутствовал во всем его поведении. Да, это был ужасно уставший человек…

Рассказывал он о том, как работает, в каких снимался фильмах. А потом пошли вопросы. Я задал вопрос (мне было очень интересно) о том, как шла работа над фильмом «Тень», который к тому времени только один раз был показан по телевидению, и больше я его ни разу не видел. Даль играл там две роли, и, отвечая, он рассказывал о технике этого всего. Но мне-то было интересно услышать о том, что он ощущал как человек и как актер, существуя в двух ипостасях одновременно, вот эту двуединость, к которой обращаются авторы многих произведений, потому что в человеке всегда живет дух противоречия, минимум, две какие-то личности. Как пел Высоцкий: «Во мне два „я“, два полюса планеты». В «Тени» что-то похожее, и вот об этом мне было интересно услышать, но Даль об этом говорить не стал. Почему? Наверное, просто не хотел, хотя наверняка об этом много думал.

Еще был задан вопрос о его совместной работе с Высоцким. Он говорил о фильме «Плохой хороший человек» – на мой взгляд, великолепнейшем. Я всегда с удовольствием смотрю эту картину, благо, ее множество раз показывали. Там даже можно не перечислять всех, кто играет в этой вещи. Одно то, что там играют Даль и Высоцкий, уже о многом говорит. Прозвучала в его ответе и фраза, буквально такая, хотя дословность не гарантирую:

– Володя вот умер… Теперь, видно, и мне недолго осталось…

Через полгода, когда пришло печальное известие, эта фраза воспринималась уже совсем иначе, как ощущение им какого-то фатального исхода. И мне, честно говоря, стало от этого не по себе. Когда человек предчувствует свою кончину, гибель физическую, – это всегда производит очень сильное впечатление…

Впрочем, на кого как. Я всегда считал себя достаточно эмоциональной натурой. Иногда смотрю какие-то спектакли, фильмы, читаю какие-то вещи – и буквально какой-то штришок, деталь какая-то проскользнет, как у меня встает комок в горле, слезы наворачиваются на глаза. Сначала я стеснялся как мужчина себе это позволять, а потом понял, что ничего такого в этом нет. И постыдного в этом ничего нет. Потому что, если у тебя есть эмоции, наверное, ты живой человек. И вот теперь я думаю: ну и слава богу, что меня еще что-то трогает…

По-моему, после вопроса про «Тень» зашла речь о том, чем он сейчас занимается и какие у него планы. Он опять говорил о Высоцком, о том, что у них были виды на какую-то совместную работу:

– Но, к сожалению, Высоцкий умер, работа остановилась – и все. И не будет этого ничего…

Интересно он говорил про фильм «Отпуск в сентябре»:

– Два года назад, в 78-м году, закончились съемки картины по «Утиной охоте» Вампилова. Я играл Зилова. И вот с тех пор – уже два года – эта работа лежит на полке. Значит, фильм удался.

Когда, спустя много лет, не помню, в каком году, «Отпуск» появился в программе, я сразу вспомнил, что это именно то название, именно тот фильм и как Даль его охарактеризовал. И еще он добавил:

– Это первая и единственная вещь в советской драматургии, где человек приходит к самоубийству.

Вампилов написал «Утиную охоту» в конце 60-х – уже шли жуткие гонения брежневских времен. И именно приход человека к такому концу породил запрет этой пьесы. Об этом не просто было не принято говорить – эти разговоры карались жестоко. Как это так – человек в нашем, таком гуманном обществе может покончить с собой?! Ведь нет у нас ни проституток, ни наркоманов и вообще ничего такого… А отчего человек кончает жизнь самоубийством? От безысходности. Оттого, что он не видит никакого просвета.

После Олег Иванович немного говорил об Эфросе. По-моему, вспоминал о несостоявшемся «Дон Жуане» на Малой Бронной, где должен был играть главную роль…

Интересно, что Даль ни словом не обмолвился о фильме «В четверг и больше никогда». В Пензе я его не смотрел, и вообще не помню, шел ли он. Наверное, не поймал момент. Я знаю, как здесь устраивают ретроспективы и что это такое: по вторникам или средам идет один сеанс – и все. Так я когда-то посмотрел всего Тарковского, но попасть туда – дело хитрое. Возможно, правда, что Даль упомянул об этой роли вскользь, а мне почему-то не запомнилось.

Встреча с Далем на ВЭМе была в понедельник, в обеденный перерыв. Какие «факторы интереса» влияли на собравшуюся публику? 1. Бесплатно. 2. В рабочее время. 3. «Не отходя от кассы». Я уверен, что половина или, может быть, даже большая часть тех, кто там присутствовал, специально на эту встречу не пошли бы.

Ощущения, что Даль был очень откровенен, пожалуй, не было. Хотя он шутил, например. Вспоминал какие-то моменты из актерской жизни. Где-то (то ли на каких-то гастролях, то ли на встречах со зрителями) они с кем-то приняли немножко горячительного и шли через какой-то мостик. Один из их компании споткнулся и кувырнулся с этого мостика в канаву, откуда его потом с приключениями доставали. Вот таких «картинок», что называется, зарисовок из жизни он рассказал несколько.

Почти не спрашивали его о молодых, давних работах. К примеру, я помню такую вещь, которая называлась «Ждите моего звонка». Об этом телеспектакле у меня сохранились буквально детские воспоминания, но это было, существовало, и раз я запомнил там Даля, значит, это произвело какое-то впечатление. Бывает так: смотришь некоторые картины и думаешь: «Господи, где-то я видел их, что ли? Или не видел? Или они похожи на что-то?» А этот спектакль я помню именно по актерам: Даль, Козаков, Евстигнеев…

По времени ВЭМовская встреча длилась час – час десять. Это была исключительно устная беседа. Никаких киноустановок там не было, и фрагменты из фильмов, соответственно, не показывали.

Я не могу вспомнить, а поэтому не буду гарантировать, что Даль не читал своих вещей. Возможно, его зарисовки строились на каких-то авторских записях, работах, но он не акцентировал на этом внимания. Вот стихов он не читал точно: ни своих, ни чужих.

Разговаривал он с залом стоя. Не садился ни разу, все время ходил. Там была какая-то небольшая возвышенность, но он на нее не поднимался, ходил все время перед этой «кафедрой». Он ходил в зале, прямо перед первым рядом. Все время жестикулировал – у него руки очень выразительные: тонкие, с узкими длинными кистями. И во всем этом был какой-то жуткий нерв, какая-то натянутость. И ощущалось это именно внутренне. Я не знаю, что это было. Может быть, то самое предчувствие фатальности. Из зала после встречи я уходил именно с ощущением маленькой толики безысходности. Это не придумано после – это именно так и было тогда, в тот день.

Не знаю, насколько тонко я чувствовал людей, но смею надеяться, что уставшего от жизни человека от не уставшего я отличить в состоянии. Ленивого от неленивого. Ленивого не в смысле бездельника, а в смысле людей, ленивых душой, которым ничего не надо. О Дале этого, конечно, сказать невозможно. Даже тогда чувствовалось, что у него потрясающая работоспособность.

И еще. Рассказывая о своих работах, он постоянно говорил о том, что многие вещи запрещались, что-то закрывалось, все время были какие-то препятствия, борьба. Чувствовалось, что от этого он тоже устал. Вот эта бессмыслица, которая жила и живет, как в старом анекдоте про армянский комсомол: «Сами создаем себе трудности, а потом их мужественно преодолеваем». И вся наша жизнь похожа на этот идиотский «завет»: создавать себе трудности, а потом их преодолевать. Или кто-то их создает, а мы преодолеваем. А для чего – непонятно. «Чтобы жизнь не казалась медом», как говорят в армии…

И вот возникла невостребованность огромной энергии, которая была у этого человека. А какие шлаки образуются в момент, когда она начинает перегорать внутри, – не могу сказать. Лично я все свое восприятие людей как-то пропускаю через себя, т. е. ставлю себя на место человека и пытаюсь его понять. Это то, о чем сейчас только и говорят. Инструкции для начальничков пишут. «Надо понимать подчиненных, стараться их понять». Никогда в стране об этом не говорили, а сейчас вдруг оказалось, что все люди вокруг – живые. И вот если та перегорающая невостребованность в любой точке искусства – будь то театр, живопись или что-то другое – не реализуется, может выработаться тот самый яд, который приводит и к самоубийству, и к сумасшествию, и к чему угодно.

Некоторые говорят так: сумасшествие есть продукт отравления мозга и нервной системы человека токсинами, которые вырабатывает его организм. Здравое зерно, уверен, в этом есть. Ведь недаром считается, что нужно избавляться от шлаков, выгоняя их раз в неделю в бане, например. А вот те «нервные шлаки», которые образуются при сгорании нервных клеток, куда они деваются – кто знает?.. Наверняка у Даля процесс их сжигания происходил предельно интенсивно.

Объяснительную записку Цареву – документ из числа последних рукописей Олега Ивановича – просто невозможно спокойно читать. Это потрясающий документ и хорошая иллюстрация к вышесказанному.

… Ну, что говорить, если до сих пор фактически не установлено, как же все-таки Даль умер? В газетах, как обычно, сообщили о «скоропостижной кончине». Узнаем ли мы когда-нибудь о том, что было на самом деле?..

Пенза, 6 марта 1992 г.