Текст книги "Мой друг – Олег Даль. Между жизнью и смертью"

Не сомневаюсь, что он смог бы много работать сейчас. И нашел бы себя в современном кино. И, может быть, это было бы очень мощное по звучанию явление. Я очень люблю Сашу Сокурова, помню его с института – он на моих глазах вырос. Сокуров начинал свое творчество с экранизации платоновской «Реки Потудань». Но это не имеет никакого отношения к тому, что и как говорил об Андрее Платонове Олег Иванович! И как он его понимал. Причем в то время, когда творчества Платонова вообще никто не знал, кроме его «Родины электричества».

Я ему даже книжку подарила маленькую о Платонове, которую по случаю нашла у кого-то, и сказала: «Дай мне, я подарю Олегу Ивановичу Далю». Книжка очень хорошего автора и тиражом 5 тысяч экземпляров. Принесла ему и сказала:

– Нате!

Молча взял, посмотрел и осторожно убрал в карман. А когда меня все спрашивал про ВГИК, принесла ему «Беседы о кинорежиссуре» Михаила Ромма:

– Олег Иванович, хоть это возьмите…

Брал. И читал. И думал… Хотя, возможно, актерское начало, бывшее в нем необыкновенно сильным, возобладало бы. И тогда не берусь угадать, как и где он был бы сегодня…

31 марта 1984 года

После кончины Олега Ивановича Даля мне пришлось соприкоснуться с ним лишь единожды – на вечере его памяти в ЦДРИ.

Вечер показался мне академичным. Вела его Наталья Крымова. На мой взгляд, она – сухарь и академик. Но она это сделала. Как говорится, что хотели, то и получили…

Но там было несколько поразительных моментов.

Включился свет. Никого на сцене. И дали фонограмму: Олег Иванович читает стихотворение «Журналист, читатель и писатель» из его домашней лермонтовской записи. Время звучания – пятнадцать (!) минут. Видели бы вы, как слушал зал! В полной тишине. Все мы стояли за кулисами: режиссер Володя Краснопольский – просто обалдел. Я не могла вообще сидеть спокойно: бегала весь вечер туда-сюда, туда-сюда.

На фонограмме влетела в артистическую и говорю организатору вечера – заведующей секцией кино ЦДРИ Валентине Олеговне Малюковой:

– Валя!!! В зале – «муха летит»!

Это было невероятно…

Потом Крымова все-таки заставила подняться на сцену Люду Максакову – та не хотела, она плакала и не могла говорить. Но сказала коротко, образно и прекрасно:

– Вся душа его так дрожала и трепетала, что, когда я к нему подходила, то сама начинала трепетать! От него исходила такая биоволна, такой импульс, что я согревалась в них и «собиралась» как актриса.

А ведь она блестящая актриса – чего ей собираться-то? Вот такой колоссальный заряд он давал партнерам…

Блестяще выступил на этом вечере Бурляев. Вот тебе и Коля! Его уже в те времена иногда «заносило». Но он с такой болью сказал в ЦДРИ, что Даля убили, что весь зал, включая Крымову в первом ряду, – аплодировал стоя.

Вообще, вечер был очень хороший, и программа была хорошая, но… Что было дальше – не знаю, так как больше ни на каких вечерах не бывала. Если сказать честно, мне это тяжело, потому что так я понимаю, чувствую, помню и думаю об Олеге Ивановиче – и никто не удовлетворяет меня в своих сентенциях по этому поводу. Никто! Ни один человек!

У меня впечатление, что все, что о Дале говорится, звучит и пишется, – это близко к нему, но очень поверхностно. Безумно поверхностно! Вероятно, Олег Иванович представлял собой то, что мы не знали ни в ком. А в нем это было!

Вот так вот теперь я его понимаю…

Москва, 16 мая 1991 г.

Николай Леонов
Олег и его варианты

Началось все очень интересно.

Дело в том, что мы были друзьями молодости с Мишей Козаковым. И когда он ушел из Театра Маяковского в недавно созданный «Современник», я бывал там чуть ли не ежедневно. Конечно, познакомился со всеми ребятами…

Летом 1963 года в «Современнике» появился Олег Даль. Мы с ним начали постепенно общаться. Взаимоотношения наши были просто: «Здравствуй» – «Здравствуй».

Пару раз мы с ним сидели за столом в очень интересном месте: в современниковском подвале на Маяковской, где у них было организовано свое театральное кафе. Ребята сами все закупали, сами платили – для них все это было очень интересно. Причем ты брал что хотел и платил деньгами, которые лежали здесь же, на прилавке. То есть – полная коммуна, и только для своих. Не все гости театра знали о существовании этого кафе. А уж посторонние приходящие – даже не подозревали! Уж и не помню, кто там занимался продуктами, бутылками, кто что приносил. Но ежедневное меню было, и оно пользовалось неизменным успехом. Потом все снова закупалось.

В этот период – еще театра-студии – мы с Олегом не были близки. Да к тому же я в те дни и не думал, что буду писать, потому что работал в оперчасти Московского уголовного розыска. Ребята всегда интересовались моей службой, и Даль в своих коротких разговорах со мной не был исключением.

С этого я и начал писать: с того, что в «Современнике» все время просили что-нибудь рассказать. А так как оперативная работа, во-первых, секретна, во-вторых – очень не интересна, а в-третьих, за исключением каких-то редких моментов, – просто тяжелое дело (и очень грязное!), то мне приходилось идти на хитрость.

Я выпивал стакан коньяку в кафе-подвале, садился на стул и начинал спонтанно, с места придумывать что-то, цепляя одно за другое. А вокруг, разинув рты, сидела ошалевшая от услышанного современниковская труппа во главе с Олегом Ефремовым.

Потом я познакомился с волной писателей-шестидесятников, со всей их когортой. Но прежде всего – с Васей Аксеновым и Толей Гладилиным. Последний, увы, тоже сейчас живет во Франции, но ныне – в Москве, и мы вчера с ним разговаривали.

И вот зимой 1969 года я – молодой писатель в жанре милицейского детектива и автор сценария четырехсерийного фильма-спектакля «Ждите моего звонка», который ставился на московском телевидении по моей же повести «Трактир на Пятницкой». Экранизировал эту вещь Ян Эбнер – прекрасный режиссер и человек, тремя годами ранее несколько скандально заявивший о себе кинофильмом «Последний жулик». В этой вещи поразительно работал Николай Губенко, а песни написаны были Володей Высоцким. Это было еще до его шумного всесоюзного успеха в «Вертикали».

Забегая вперед, скажу, что Ян очень рано ушел из жизни. И очень необычно. Мы всей компанией сидели в ресторане ВТО. Эбнер, словно устав от застолья, положил голову на плечо соседа, и с тихой улыбкой отошел в Вечность… Вспомнился этот эпизод сейчас как раз из-за Даля, которого эта прилюдная смерть потрясла как-то особенно страшно, просто громоподобно. Истерики у Олега не было, но годков он добавил, что называется, на глазах.

Вернемся, однако, к сериалу. События происходили в Москве 1925 года. Олег Даль исполнял роль спивающегося бывшего офицера, коротающего жизнь в трактире. Насколько теперь выясняется, Белое движение было очень молодое. Так что своему образу он вполне соответствовал. Но даже и, несмотря на то, что Олег был достаточно молод (неполных 28 лет!), его очень легко можно было «состарить» и наоборот. Он мог казаться и моложе, и старше за счет своей худобы и стройности.

А когда я надел на него в павильоне френч поручика, хотя и без погон, у Олега так «полезла» порода, что сразу поверилось: да, это «не наш человек»!

Во всех четырех сериях он был с гитарой, постоянно что-то напевал. Хотя полностью звучал только романс «Глядя на луч пурпурного заката…»

Как и все ребята из «Современника», он много импровизировал по тексту. Они там такую отсебятину пороли – ужас!!! Частично они со мной это согласовывали заранее, а частично – нет. И это не кино, где прозвучит: «Стоп! Давайте заново!». Все писалось в одном дубле.

В частности, Даль очень любил делать одну вещь. Когда ему задавали вопрос – кто-то из персонажей – он поворачивался, перебирал струны гитары и держал долгую паузу. А оператору деваться некуда! Он должен держать его в кадре крупным планом, пока тот не скажет ответ! Это было очень интересно!

Когда же наступал перерыв, начинались разборки:

– Даль! Ты что ж, сука, делаешь?! Ну, я тебе на следующем тракте тоже дам!

Даля по той работе помню отлично, но, к сожалению, выделить его из массы и что-то сказать о нем персонально, что было бы интересно сегодняшнему человеку, – не могу. Ну, безусловно, талантлив. Ну, безусловно, обаятелен. Но они все были талантливы и все были обаятельны, и Даль не выделялся в этой команде ни в ту, ни в другую сторону. Он был органичен, но они все были органичны! Это потрясающая была труппа…

Восемьдесят процентов действия этой постановки происходило в трактире. Герой Даля в трактире присутствовал всегда. Так что Олег почти постоянно был в кадре каждой из четырех серий. Более крупный план – менее крупный план, но постоянно.

Помню, что, по замыслу режиссера, Даль был даже неким сторонним наблюдателем развивающихся событий, детективной интриги. Он, как бы глядя на все со стороны, давал свою оценку, делал свои какие-то выводы, хотя вслух о них не говорил. Но по его мимике, по его глазам – они давались крупно – было понятно, что он начал о чем-то догадываться, что-то предполагать.

Кстати, попал Олег на эту роль совсем просто, потому что у нас, за исключением Миши Кононова, в полном составе был театр «Современник».

С точки зрения телевидения – это была совершенно уникальная работа. Мы снимали в таких условиях, в каких больше никогда и никто в мире не снимал. То есть не то что в СССР – ни в одной стране этого не повторили! Серию в 55 минут мы снимали одним куском – без права остановки работающих камер и монтажа рабочего материала. Любой киношный профессионал скажет, что это – просто невозможно.

В павильоне было четыре декорации: трактир, служебный кабинет в угро, кусочек прохода «под улицу» и еще какая-то комната. У нас было четыре камеры.

Ребята приезжали вечером. Слово «продюсер» тогда не было в употреблении, но именно его функции я выполнял, привозя их в Останкино на автобусе, нанятом за свой счет. И мне это никем не оплачивалось! Брал их вечером, после спектакля.

Но мы с Эбнером допустили такой просчет: не взяли в эту работу Олега Ефремова. Причем не «мы» – это по моей вине произошло! Потому что мне казалось, что я ему – такому большому актеру – не могу предложить достаточно интересную работу… А мы с Олегом были в дружеских отношениях.

А там была вся обойма «Современника»: Даль, Козаков, Кваша, Евстигнеев, Мягков, Никулин, Васильев, Фролов, Щербаков, Земляникин. В женских ролях были Леночка Козелькова и супруга Мягкова – Аня Вознесенская.

А вот Ефремова – не было! И вот, как я потом понял, несмотря на то, что это была фигура такой величины, он очень их ревновал! Это было чрезвычайно смешно…

Итак, они отыгрывали вечерний спектакль, после чего мы ехали на съемку. И у нас была возможность записи до двух часов ночи. В два часа ночи Останкинская башня отключалась. Входили в декорации, надевали костюмы, гримировались, говорили: «Мотор!» И все проходы, все происходящее на площадке нужно было «монтировать» путем передвижения наших камер, которые были отнюдь не современной телевизионной аппаратурой. Надо было развернуться, чтобы в кадре человек ушел или вошел; чтобы дверь закрылась или открылась; чтобы перейти на крупный или общий план. И если, допустим, вдруг по технической причине пропадал звук, то нам сверху кричали «Стоп!», и мы начинали серию с первого кадра. А это могло произойти на 50-й минуте! Что и случилось в один прекрасный момент.

Один раз произошел такой анекдот: Кваша выходил «на улицу», и на него упала дверь, сорвавшаяся с петель. Игорь ее подхватил и повесил на место. И тут он понял, что находится в кадре. И он сделал реверанс двери, мгновенно отыграв это. Вот какие это были ребята!

После каждой съемки я как «папа» (автор!) накрывал стол – тогда это все можно было: продукты были. Тут же пили кофе и не кофе, с удовольствием закусывая бутербродами.

Около трех часов ночи, когда все это заканчивалось, все ехали в центр: все на том же автобусе я их довозил до Маяковки, откуда все своим ходом разбредались по домам. А в девять утра Олег Ефремов бодро начинал репетицию. Он знал, что они плохо спали, и давал им прикурить по полной!

Вот так мы и сняли «Ждите моего звонка»: четыре серии за четыре ночи. Потом, в августе 1969-го, было два показа по ЦТ с интервалом в две недели, как нам и обещали. А потом эту уникальную постановку затерли какими-то идиотическими производственными сюжетами. Почему это случилось? Дело в том, что видеотехника не носила массовый характер и не было запасных магнитофонных головок. Они не были взаимозаменяемыми. Значит, прочитать видеозапись можно было только той головкой, которой она была сделана. И если бы хоть кто-то из нашего дуболомного руководства телевидения мог тогда себе представить, что делает совершенно уникальную запись с уникальными актерами, которые останутся в истории нашего российского искусства! Надо было эту головку положить в баночку со спиртом и вместе с пленкой спрятать. И все! И запись можно было бы смотреть и сегодня, и завтра, и послезавтра. И сколько угодно раз любоваться этими молодыми талантливыми ребятами.

Но этого никто не сделал. А головка трансформировалась через два-три дня работы. И после этого она свою же собственную позавчерашнюю запись восстановить никак не могла. Поэтому пленка и была затерта какой-то агитационной дрянью.

Кроме того, о спектакле «Ждите моего звонка» говорили:

– А-а-а, детектив! Ой, у них там нэп! И еще разлюли-люли-«малина»… Блатнятина!

Вот так выглядели эксперименты тех лет: сначала апробировали уникальную творческую технику, а потом сами уничтожали плоды трудов. И это – не единственный случай в те годы. Над Олегом Далем, например, просто какой-то рок висел в этом смысле! В 1969 году он потерял еще двух своих персонажей: в феноменальном по технике актерской игры спектакле Миши Козакова «Удар рога» (по А. Састрэ) и в экспериментальной постановке «Современника» «Наш Пушкин», посвященной лирике поэта. Все стерли!!! Никто и нигде не представлял себе этой техники: а как это можно сделать? А мы делали. Делали – и теряли!

Но закончим о шестидесятых на оптимистической ноте. Закрываю сейчас глаза и вижу себя на двадцать с лишним лет моложе. Жена грузит еду, кофе в термосах и выпивку в две огромные сумки, и я, шатаясь под их тяжестью, медленно бреду на «Маяковскую», где у старого театрального здания уже стоит чистенький автобус с приметной бумажкой на ветровом стекле: «Заказ т. Леонова».

На четыре года жизнь разлучила меня с Далем. Он успел переехать в Ленинград, пожить там, поработать и жениться. Весной 1973-го вернулся в Москву, в «Современник» – совершенно чужой ему театр. Потому что тот дом, где и ему прощалось многое, и он многое прощал, умер с уходом Большого Олега во МХАТ. Но теперь Далю в Москве другой работы не находилось.

В те апрельские дни режиссер Антонис Воязос готовился экранизировать на ЦТ мою книгу «Операция „Викинг“» – о советских разведчиках, героях Великой Отечественной.

Воязос – человек очень интересной судьбы. В Афинах он был приговорен «черными полковниками» к расстрелу. Сумел вырваться, потом оказался в Союзе. Закончил ВГИК. Стал кинорежиссером. И это была его первая и единственная художественная работа, ныне известная как сериал «Вариант „Омега“». Потом, в связи с изменением политического климата, он вернулся на родину. Года два-три назад мы даже говорили с ним по телефону.

На стадии режиссерского сценария, который, кстати, назывался «Не ради славы», у нас с Воязосом зашел разговор об актерах. И я, влюбленный в определенных людей, сразу стал «тянуть одеяло на себя». На главную роль я рекомендовал Андрея Мягкова. А Антонис склонялся в сторону Даля. Бог весть откуда он его знал и когда сложил об Олеге столь высокое режиссерское мнение. А в роли Шлоссера я очень хотел видеть (и писал прямо на него!) Игоря Квашу. Но ничего не вышло: телевизионный худсовет, с его легендарным антисемитизмом, Игоря просто в прах растер. В итоге Шлоссера сыграл Игорь Васильев.

О якобы пробах Валентина Гафта на эту роль ничего не могу сказать. Он не был ни на одной съемке, и его фамилия даже вслух при мне никогда не называлась. За это я даю 100 % гарантии, как автор и литературной вещи, и написанного по ней сценария.

Мы с Антонисом пробовали только две пары: Кваша – Мягков и Васильев – Даль. Еще на роль главного героя – Сергея Скорина – пробовался Георгий Тараторкин. Но здесь я уже немного уперся и сказал Воязосу:

– Если не Мягков, тогда – Даль!

Но Даля я не хотел. По двум причинам. Во-первых, Олег был уже болен, и своей болезнью был в кулуарах знаменит. И я говорю Антонису:

– Ты понимаешь, что у нас пять серий?! А если он забывает о том, что их пять, после съемок первой? И что мы будем делать? Это – караул!

Но Антонис, при очень мягкой, интеллигентной внешности маленького носатого человека с огромными грустными глазами, обладал упорством носорога, диаметрально противоположным своей внешности! Он помолчал и сказал мне:

– Мягков? Да, он – прекрасный актер. Но «советский разведчик» и Мягков – это штамп.

Таким образом, мы остановились на Дале. У меня с Олегом был долгий разговор в театре, уже перед его утверждением. Хотя я понимал, что это стоит очень немногого. Но, тем не менее, такая беседа по поводу «режима» состоялась. И надо сказать, что за два года работы Олег нам не сорвал ни одной съемочной смены…

Поснимав летнюю Москву в июне – июле, мы уехали в августе на натурные съемки в Таллин – на полгода. Вот когда мы впервые за десять лет по-настоящему, по-человечески сблизились с Олегом! Ведь именно там снимались все эти многочисленные проходы по старинным улочкам. Кроме того, там был объект – «особняк Целлариуса», там же был «особняк семьи Шлоссеров».

В первые дни таллинской экспедиции выяснилось, что есть и еще один претендент на роль Сергея Скорина – талантливый артист Алексей Эйбоженко, игравший роль военнопленного Зверева, оказавшегося в фашистском диверсионном лагере.

В один из дней Леша подошел ко мне, цепко, по-мужски взял за запястье и сказал:

– Николай… Ну зачем тебе он? – кивнул в сторону Даля. – Отдай ты Скорина мне… Я тебе так его сыграю!!!

И так сверкнул глазами в самую глубь моей души, что я ужасно испугался! Было понятно: ох, как сыграет…

Наверное, Леша был, по-своему, прав, но он крепко запоздал со своим предложением: на площадке уже второй месяц работал другой актер. Да и скептицизм в сторону далевской кандидатуры у меня заметно поубавился. А вот глаза Эйбоженко, которыми он на меня смотрел в тот день, запомнились на всю жизнь.

Кстати, когда Леши не стало, в декабре 1980-го, его заменил в одной из ролей в театре… Олег Даль. Который сам уже пикировал «между прошлым и будущим» и был очень-очень плох. А вот товарища своего по актерству не продал и не выдал. Такая вот спираль их связала. Вот и не верь после этого в мистику…

А главный объект – «особняк Лотты» – тот, где Скорин содержится, уже захваченный немцами, мы нашли в Москве, на Электрозаводской улице. Потрясающий особняк! С витыми лестницами, с дубовыми панелями!

Там было общежитие каких-то фабричных девчонок, которые в эти панели забивали гвозди, натягивали на них веревки и сушили свое белье. И все вокруг было в загаженном состоянии. Мы все это дело отреставрировали и получили потрясающий реальный интерьер.

В Таллине же я очень много бывал на съемках. Постоянно туда летал. Однажды мы летели вместе с Олегом. А у нас был директор группы – такой аферист! Звали его Давид Эппель. Это было сто десять процентов одессита, хотя по своему происхождению он не имел к Одессе никакого отношения. Но это был такой киношный «одессит»!

И вот мы с Далем летим на съемки. А ему на следующий день надо вернуться, чтобы вечером играть в театре. Летим утренним самолетом, потому что съемка, «режим», надо в определенный час светового дня быть на съемочной площадке.

И вдруг в салоне самолета объявляют:

– В связи с погодными условиями аэропорт Таллина не принимает рейс, мы совершим вынужденную посадку в Риге.

Приземлились. Я выскакиваю из самолета, бегу и звоню Эппелю в Таллин о том, что мы с Далем застряли в Риге. И Давид мне говорит:

– Николай, бери спецрейс!

Что такое спецрейс в советских условиях, не знает никто, кроме Эппеля. Никакого спецрейса, разумеется, не дали. Со мной даже разговаривать никто не стал. Да вы вдумайтесь и представьте: фактически в приграничном морском порте я «фрахтую» самолет на пару с Олегом Далем! Они аж родной латышский позабыли с перепугу!

Тогда я иду договариваться с водителями, чтобы нас на машине довезли. Но даже на самой скоростной машине мы будем ехать до Таллина пять часов. А нас эти пять часов не устраивают, мы по графику не успеваем! Но, слава богу, все обошлось: через сорок минут объявили посадку. Мы сели в самолет и долетели. И попали прямо на съемочную площадку. Даже помню прекрасно, на какую сцену: когда Скорин возвращается после «гестапо».

И его бежит, встречает эта бездарность с Таганки, игравшая Лотту. Ах, как мы с ней промахнулись! Ну да ладно – бог нам с Воязосом судья. А ведь очень хорошо на пробах показалась в одном эпизоде. Теперь вот даже не помню ее имени-фамилии…

А вот Ирочка Печерникова – великолепная актриса! Роль у нее хоть и крохотная, но прекрасная была. Она играла жену героя Олега в Москве.

Как жил Олег в Таллине? Очень затворнически. Очень одиноко. Конечно, он тяжело переносил режим на предмет соблазнов. Ведь что такое съемочная группа в экспедиции? Если не снимают – значит пьют.

Он от этого уходил, много гулял. Когда я там эпизодически бывал, мы с ним вместе гуляли. В кино он много ходил. Но что смотрел – не помню: меня он с собой никогда не брал.

Бродил по городу или со мной, или, если не со мной, то только один. Не потому, что мне какое-то предпочтение отдавал…

Очень был немногословным. Разговаривали мало – в основном молчали. Но как-то не было дискомфортно.

А присутствие Лизы на съемках у меня как-то выпало. А может, мы и не совпадали…

В своем интервью вечерней таллинской газете Олег передал все то, что я ему рассказывал о герое книги: буквально слово в слово – добуквенно. Так написан был Сергей Скорин, и о нем у нас с Олегом не было никаких противомнений, если можно так выразиться. Ему это понравилось, он это принял. Первая фраза, которую я сказал Далю весной – еще перед пробами:

– Олег, ты читал «Семнадцать мгновений весны»? Вот ты не Штирлиц, а наоборот.

А вообще… Сел я когда-то писать эту нелюбимую историю, которая не имеет отношения к моим профессиональным знаниям. Я же пишу всегда только то, что знаю. Правда, здесь у меня был соавтор: великолепный человек – советский разведчик, очень высокопрофессиональный. Но помогал он мне немного – специфическими данными.

Дело в том, что оперативная работа в уголовном розыске, в принципе, не очень отличается от таковой в разведке. Понимание психологии противника и умение найти общий язык с любым человеком проявляется и там и там.

А взялся я писать эту книгу только потому, что был в бешенстве от «Семнадцати мгновений весны». Я считаю, что работа эта великолепна по актерскому исполнению, по многим компонентам мастерства. Но она лубочно лжива, с точки зрения работы разведчика. Там ни дальности, ни совершенно никакой глубины.

Посмотрев «Мгновения», я подумал: «Ладно! А я вот напишу разведчика – живого нормального человека, который боится, который не хочет, который не рвется, а, наоборот, сопротивляется. И не хочет он этого задания выполнять! И спасать он никого не хочет! Он хочет выполнять свой долг мужчины во время войны, но обстоятельства оказываются сильнее. И он как честный человек понимает, что пользы от него на фронте – одна миллионная доля. А в разведке он – серьезная личность. И поэтому он соглашается…»

Но это было, так сказать, человеческое начало. И тут я благодарен режиссеру, который настоял на кандидатуре Даля. Конечно, Воязос здесь проявил художнически значительно более дальнюю и глубокую мысль, чем я. Это его заслуга – то, что он сумел отстоять Олега. Потому что я – тоже человек не мягкий. И, когда я упираюсь, со мной тоже тяжело. Но он сумел меня убедить.

Конечно, большую роль сыграло и личное обаяние Даля. Просто перед началом работы я с Андреем Мягковым значительно ближе был знаком. А когда понял, что мы останавливаемся на Дале, и стал с Олегом встречаться чаще, то, как каждый человек, мгновенно попал под его обаяние!

Как известно, Олег был максималистом, что свойственно наиболее талантливым людям. После первой встречи он мне уже говорил:

– Послушай… А кроме меня, кто вообще может… Скорина… твоего… сыграть?

И меня никогда такие заявления не шокируют. Сам могу так же сказать, когда заходит разговор о моих писательских возможностях. А на замечание, что, дескать, от скромности не умрешь, я всегда говорю: «Да уж найду, от чего умереть!»

Олег был такой же. И в этом черты характера у нас были одинаковые. А, в общем, мы с ним были очень разными: и по возрасту, и по жизненному опыту, и по талантам. Конечно, он был человеком значительно более талантливым, чем я. Но мы были единомышленниками.

На съемках Олег всегда был очень дисциплинирован. И никогда не позволял никаким эмоциям возобладать. С Густавсоном и Эппелем он был в плохих отношениях, но только до тех пор, пока не звучало слово «Мотор!». Как эта команда – так все: Даль работает…

Был ли он капризен? Не был. А это, в общем-то, часто свойственно талантливым актерам. Но мог взбрыкнуть. На мелочь какую-нибудь.

Ведь к достоверности факта их всех приучил Олег Ефремов. И если реквизит не соответствовал настоящей фактуре, то Олег Даль сразу обращал на это внимание и протестовал. Приведу один пример.

В Таллине, под видом гауптмана Кригера, он покупает в парфюмерной лавке какую-то мелочь. Продавщица подает ему небольшой сверток, и он с ним выходит на улицу, где знакомится с двумя немецкими офицерами. И Олегу дали пустой сверток, то есть туда ничего не положили! Он возмущенно сказал:

– Вы что, не можете?.. Почему я должен изображать, что я что-то несу?!!

И пришлось лишний дубль сделать с настоящим свертком.

Или такой момент. Они с Хонниманом сидят в офицерском казино. И Даль – Скорин говорит:

– Ах! Что за жизнь! Подумать только: сидим в приличном тихом заведении, пьем отличное пиво, кругом – не стреляют…

И вдруг прерывает свой монолог и громко говорит в камеру:

– Чч-ч-черт!!! Да что это такое?!! Что за пиво?!! Пиво – должно быть пивом!!!

И пиво наливают, оно дубль постоит и – как чай. Ни пены, ни фига. Вечная наша нищета! И опять же я за свой счет следил, чтобы все было с пивом в порядке. Но в кадре оно так и не кипит пеной, потому что при монтаже в фильм попал «отстойный» дубль.

Вообще Олег был очень замкнут, сдержан в период всей работы. И вот при мне буквально два-три раза он срывался, повышал голос. В общем, казалось бы, из-за ерунды.

После того как мы закончили двухлетнюю работу над «Вариантом „Омега“», мы с Олегом мало поддерживали отношения. Это было связано с его болезнью. Я, к сожалению, человек тоже пьющий, но у нас это совершенно по-разному происходило: я становлюсь очень сдержанным, когда выпиваю. А он – становился импульсивным. И я старался никогда с ним не пересекаться по этому поводу. Но это не было препоной в наших творческих общениях – вовсе не это!

Когда в 1977 году начались пробы в кинокартину «Трактир на Пятницкой», об Олеге на роль поручика Гремина даже разговоров не было! И вот почему.

Дело в том, что постановщик этой картины – ныне покойный старик Файнциммер – был очень профессиональный человек. Но при этом он был очень консервативно-упрямым и напрочь не принимал актерскую индивидуальность, которую воспитывал в своих ребятах Ефремов.

Файнциммер снимал «Трактир» так:

– Сядь сюда! (Сел.) Теперь, посмотри направо! (Смотрит.) Вот так!.. Вот!.. Смотри на часы! (Смотрит.) Когда тебя спрашивают, будешь смотреть сюда! (Поворачивает голову.)

Ребята из «Современника» этого на дух не принимали! Если ему говорят: «Посмотри направо!» – он обязательно спросит: «А почему я должен посмотреть направо?.. Мы ни одного действия не можем сделать просто так». Если Далю предложат:

– Встань из-за стола и подойди к двери…

Даль сразу спросит:

– А что, я там хочу что-то увидеть?

Все это я знал и понимал, что, если мы с Файнциммером будем ребят из «Современника» сюда тащить, то начнутся трения, которые в работе совершенно не нужны. Даль с его импульсивностью, с его нормальным человеческим самолюбием, знанием себе цены, вообще скажет режиссеру:

– Ты что!!! Что я тебе – клоун, что ли?!! Я должен знать, что я делаю.

Воязос был такой же, с точки зрения думающего постановщика, который всегда объяснял, что это не его режиссерская придурь, это оправдано, это – в характере человека. Человек делает это потому, что ему это свойственно. Или он преследует какую-то цель.

Поэтому из бывшего «Современника» в ремейке «Ждите моего звонка» был только один Игорь Васильев. А Далю я даже не предлагал – не возникало даже такой мысли…

То, что я скажу в заключение, наверное, не всем понравится. Но хотелось бы быть искренним до конца.

Я вообще не поддерживаю разговоров о трагедии по поводу ушедшего актера, художника или музыканта. Потому что считаю, что когда уходит человек – это Несчастье! И даже если он был творческой личностью – это такая же трагедия, как если бы он был дворником Васей. И когда в компании или у меня в семье говорят: «Ах, умер такой-то!» – я всегда отвечаю:

– Да! Трагедия. Человека нет!

Судьба Олега очень типична по своему сюжету. К сожалению, на Руси (может быть, не только на Руси, просто я здесь живу, поэтому знаю лучше) многие талантливые люди больны. Почему так? Я на этот вопрос ответить не могу. И среди моих приятелей – каждый второй-третий талантливый человек болен.

Один борется с большим успехом, другой – с меньшим. У Олега эта болезнь усугублялась просто физическим недостатком здоровья. Он все-таки был человеком не мощным. Если Шукшин был здоров и все равно погиб, то Даль при его субтильности с такой тяжелой болезнью справиться не мог.

Конечно, я совершенно не знал его быта. Я никогда не был у него дома, не знал, кто его окружает. Когда человек так погибает, я считаю, что виноваты все, кто его знал. Здесь и моя вина есть. Вот не знал, а должен был бы знать…

Каждый по кирпичику – может быть, стеночку вокруг Олега сложили бы… Но – не принесли и не построили ее. Не отгородили, не защитили, не сберегли Даля. Это не оправдание – это констатация факта. Потому что мы тяжело живем в России… На всех сил не хватает.

Последний раз я видел Олега примерно за полгода до его кончины. Он был не в очень хорошем состоянии, и мы мало с ним пообщались. Просто перебросились парой фраз: «Как живешь?»