Текст книги "Нет покоя голове в венце"

Глава 10. Конец света

Ребенок родился в начале декабря. Крепкий, здоровый малыш. Сын. Пережитое потрясение ускорило роды. По словам повитухи, риск потерять ребенка был, но обошлось.

Мальчика назвали Андреем в честь легендарного князя, прославившегося мудростью, ратными талантами и строительством крепостей. Отличные качества для будущего правителя, если, конечно, имя передаст новорожденному качества героя из прошлого.

Борис все сильнее убеждался в том, что у высших сил есть какой-то конкретный план, связанный с ним. Все складывалось хорошо, и никакие осложнения не могли помешать воплощению этого плана. Неужели Царица поддерживает принятое им решение? Неужели случится небывалое, и его сын станем царем Гардарики, сядет на трон, который сотни лет занимали мужчины из рода Синеуса, и сам станет Синеусом на страницах летописи?

Борис стоял над колыбелькой в новом, свежеобставленном доме. Домочадцы уже прозвали его Малым Гнездом, а прежний, сгоревший, теперь вспоминали как Большое Гнездо. Новый дом действительно был поменьше, но от этого увеличившейся семье, как ни странно, стало только лучше, уютнее.

Борис испытывал к маленькому существу, свернувшемуся перед ним на мягком одеяльце, противоречивые чувства. Он никогда ни к кому не ощущал такой любви. Борис удивлял сам себя: он всегда думал о себе как о человеке холодном, лишенном болезненных привязанностей. Что ж, если раньше у него такой привязанности не было, теперь появилась. Борис не знал, откуда в нем нашлась преданность, почти собачья, неразумному комку плоти, но, однако же, чувствовал, что пожертвует ради малыша всем на свете, даже собственной жизнью. Это уже не первый его ребенок, но первенцы в свое время скорее раздражали его своим нелепым видом и беспомощностью, своими криками и капризами, так что он почти не проводил с ними время, пока они не подросли. Вместе с тем Борис, глядя на новорожденного, осознавал: перед ним совершенно чистый лист. Ему, Борису, предстоит прожить вместе с ребенком целую новую жизнь, чтобы выковать из него идеального правителя. От этой задачи хотелось лезть на стенку, такой трудной и неподъемной она казалась. Поэтому его с невероятной силой тянуло к младенцу и с такой же силой отталкивало.

Борис обернулся и через плечо увидел Глашу. Ее лицо как всегда ничего не выражало. Борис догадался, зачем она явилась и что ищет здесь. Она хочет, чтобы Борис избавился от ребенка, рождение которого стоило ей жизни. Борис тряхнул головой – не бывать этому! Он искупит свою вину перед Глашей и всеми остальными тем, что исправится и больше не погубит ни одной жизни. Он уже и без того наломал дров. Наваждение неохотно, но отступило.

Весь холодный зимний месяц, этот первый месяц жизни младенца пролетел стремительно, как во сне. Борис не помнил себя таким счастливым. Подспудно в нем билась тревога о ребенке, неопределенный страх утраты, но это не могло перевесить тех повседневных радостей, что привнесло в Большое Гнездо присутствие маленького Андрея. Каждый звук, каждый взгляд, каждое движение ресниц – все вызывало в домочадцах и в самом Борисе прилив умиления. Андрюша моментально сделался любимцем всей семьи. Даже Ксения и Федор, которых можно было бы заподозрить в ревности к братику, проводили с ним все свободное время. Семья Воробьевых вмиг сделалась счастливой, как будто это рождение, этот новый человечек был недостающей шестеренкой в механизме безбедного существования.

Ксения своими руками связала Андрею уморительную шапочку, Федор зарисовал маленького братца, да так достоверно, что вся семья пришла в полный восторг. Борис практически не занимался государственными делами, перепоручив все дяде, и много раз ловил себя на мысли, что совершенно не находит в душе желания вернуться в Царицын двор, где нужно снова и снова пытаться прыгнуть выше собственной головы.

В Гардарики и за ее границами тоже ничего существенного не происходило. Казимир затих в ожидании большой северной войны, которая все никак не начиналась. В Ханстве новая династия кое-как держалась, хотя обделенные семьи начали подавать недовольные голоса, но пока еще тихо и неуверенно.

Что такое месяц для истории? Капля в океане.

Что такое месяц для человеческой жизни? Иногда – это все, что осталось.

Все хорошее имеет свойство заканчиваться, и при этом гораздо раньше, чем мы хотели бы с этим расстаться. Так и самый счастливый месяц в жизни Бориса подошел к концу.

Андрей заболел. Что тому было виной: оставленное на ночь открытым окно в соседней комнате, чей-то недобрый глаз или промыслы Лукавого – поди разбери, да и какое теперь это имеет значение? Самое главное сейчас – чтобы Андрюша выздоровел. Ребенок все время чихал и кашлял, и от этого беспомощного кашля у Бориса рвалось сердце. Первым делом он прибил няньку, которая не уследила за дитятей и довела до болезни. Потом он отругал жену, зло, но коротко. Затем, когда женские хлопоты ничуть не уняли страдания малыша, бросился в конюшню, прыгнул на коня и помчал в Кукуй, пригород Маков, где жил доктор Шпильберг из Алемании, самый известный доктор во всей Гардарики.

Борис мчал сквозь холодную ночь. Струйки дыма рвались из раскрытого рта. В ушах стоял кашель младенца. Где-то по правую руку от него летела Глаша. Краем глаза Борис различал улыбку на ее мертвых губах, но он старался не спотыкаться взглядом о наваждение. Но куда бы он ни посмотрел, всюду видел улыбающееся бледное лицо: на луне, в ветках деревьев, в снежных сугробах. Ведьма торжествовала, смеялась над Борисовым горем.

Борис невольно вспомнил другую похожую дикую скачку: когда он пытался спасти Волчонка. Неужели история действительно бродит по кругу? Неужели ему раз за разом нужно будет мчаться сквозь ночь, чтобы спасти ребенка? Волчонка он спасти не сумел, но он не может позволить себе подвести Андрюшу.

Боярин поблагодарил сам себя за своевременно принятое государственное решение: наказ чистить дороги от снега, чтобы по ним можно было проехать зимой, как летом.

Борис проскочил мимо пьяных привратников, ворвался в Кукуй, свалился с коня прямо в снег, кое-как выбрался, пролез сквозь сугробы к ближайшему дому. Дверь долго не открывали, но когда Борис начал сопровождать удары о дерево страшными угрозами, в окне появилась напуганная старуха.

– Бабка! – крикнул ей запыхавшийся Борис. – Где искать Шпильберга?

– А! Еще один! – заворчала бабка с заметным облегчением. – Так вон его дом, через три двора, двухэтажный, с петушком на крыше. Вишь, как приспичило-то. Ишь, разъездились! Люди спят, а вы тут шум наводите. Экий важный, тоже мне! Тьфу на тебя!

– У, ведьма! Поговори мне! – разозлился Борис. Была бы у него пищаль, выстрелил бы, за неимением – слепил снежок и бросил в старуху, но та оказалась проворнее и скрылась в доме, хлопнув окном. Борис в любом случае не попал бы: снежок шмякнулся рядом со ставнем. Возможно, весь запас меткости он истратил в столкновении с Ханом.

Борис пожалел коня и поспешил к дому доктора на своих двоих. Свет, который горел в окнах, светил Борису ярче, чем солнце.

Борис взобрался на крыльцо, что было сил стукнул в дверь, и она, к его удивлению, стремительно распахнулась внутрь. Борис ввалился в дом и оказался в просторном помещении. У стен стояли большие скамейки. На скамейках сидели какие-то люди. На длинном вытянутом столе – горшки с вялыми цветами и большие толстые свечи. Запах – как в церкви. Все взоры обратились к новоприбывшему. На лицах – не удивление или страх, а какое-то отстраненное сочувствие. Так миролюбивые люди смотрят на комара перед тем, как прихлопнуть. Неровный свет от свечей придавал помещению адский колорит. Бориса взяла жуть.

– Тут не закрывают, – сказала женщина по левую руку от Бориса.

– Тут очередь, – пояснил мужчина, ее сосед.

– Очередь? – оторопело повторил Борис, позабыв смысл этого слова.

– Да, Шпильберга сейчас нет. Мы все ждем, когда он вернется. Садись, вон там есть место.

– Но я… ведь я… – Борис не находил слов, чтобы как-то объяснить невозможную ситуацию, в которую он попал. Как всегда бывает в случае, когда все потеряно, человек вспоминает единственное, что у него осталось – имя. – Ведь я Борис Воробьев, оберегатель Гардарики, – тихо сказал он. – Я не могу ждать…

– А я Вакула из земли Резской, и что с того? – сказал кто-то, по-видимому, не расслышав чудной титул Бориса.

– А я Петр из Ляда, я сюда пешком шел пять седьмиц. Чем мы тебя хуже? А вон, ничего, сидим, ждем.

– Я уже три дня жду, – прошамкала какая-то старуха.

– И я! И я!

Люди загудели, зашумели, как осиное гнездо. Борис увидел среди них Глашу. Он зарычал, схватил за грудки того, кто сидел ближе всех. Поднял над полом и потряс. В наступившей вдруг тише слышно было, как рвется одежда перепуганного бедолаги.

– Где Шпильберг? Куда он уехал?

Несчастный мужичонка только хлопал ртом. Люди встревоженно заозирались. Ребенок на руках у одной женщины заплакал.

– Говорят, в Городчанах он, – ответил самый смелый. Им оказался старик с раскосыми глазами и трясущейся головой. – Ты чего это разбушевался? Бешеный, что ли? Ты, часом, не тот Борис, что нынче всю власть в руки взял? От этого так себя ведешь?

Борис швырнул бесполезного мужика на пол, а сам метнулся за дверь. Торчать тут – только время терять. Городчаны – совсем близко. Если гнать коня, то за час можно управиться. Какое же все-таки хорошее решение было с этой чисткой дорог. Мало дороги проложить, их еще в порядке держать нужно.

Борис нашел своего коня там, где оставил, и изо всех сил погнал его к Городчанам.

Чем дальше от Маков, пусть дальше – это всего несколько часов верхом, – тем хуже была вычищена дорога (это Борис еще припомнит дуракам на местах), но проехать все равно было можно. Путь занял больше времени, чем Борис рассчитывал; да сколько бы он ни рассчитывал, каждая секунда – как иголка в сердце. В ушах все стоял Андрюшин кашель.

В Городчанах, несмотря на поздний час, – столпотворение. Привратник узнал Бориса, выслушал его беду и испугался. Он сказал, что местная барыня рожает и весь городок стоит на ушах. «Веди!» – бросил Борис и добавил: «Озолочу!», – когда заметил, что стражник колеблется.

Стражник, юноша, почти мальчик, повел Бориса сквозь толпу, густеющую по мере приближения к барскому дому. Люди возбужденно перешучивались, переступали с ноги на ногу на морозе. Пришелец привлек всеобщее внимание. Когда его узнали, веселье стихло. Слух вмиг облетел всю толпу, и Борис и бледный мальчишка-привратник прошли мимо расступившихся людей, как зачумленные.

Бориса в Городчанах не любили. Тут жил добродушный барин Игнат Селедка, которого угораздило ввязаться в заговор против Воробьева. Сначала он пробыл под следствием, потом его угнали на войну, откуда он не вернулся, и теперь всем заправляла сварливая теща Селедки, чья дочка прямо сейчас разрешалась от бремени. Роды шли тяжело, поэтому позвали Шпильберга из соседнего городка, посулив ему золотые горы.

Дверь в барский дом была заперта. Люди окружили его и заглядывали в занавешенные окна в надежде рассмотреть, что там происходит. Борису никто не мешал пройти прямо к двери. Привратник быстро откланялся, сделав свое дело, и не дожидаясь ни награды, ни указания, как ее получить, скрылся в толпе.

На стук Бориса никто не ответил. Тогда Борис поступил прямолинейно, как он всегда действовал в затруднительных ситуациях. Он отступил, насупившись, как бык, разбежался и со всей силы впечатался в дверь плечом. Дерево с треском ввалилось внутрь. Борис – за ним. Толпа за его спиной ахнула.

Борис пошел на свет, не помня себя от переутомления и злости. Ему навстречу высыпали слуги, но, напуганные его страшной внешностью, не разглядев толком, возможно, спутав с Лукавым, бросились прочь. Боярин весь взмок, волосы и борода – торчком, одежда – в полном беспорядке. Он неумолимо двигался вперед, движимый каким-то безошибочным звериным инстинктом.

Борис пинком открыл дверь, за которой находилась роженица. Его взгляду открылось непристойное зрелище: девица голышом лежа на постели, широко расставив ноги; между ее ног застыл низенький лысый Шпильберг, больше похожий на младенца, который только что вывалился из девицы, чем на уважаемого доктора; в изголовье кровати горой возвышалась Анастасия, Селедкина теща, а по обе стороны от нее, вытянувшись по струнке, стояли две молодые служанки. В углу, в темноте, повернувшись к Борису спиной, пряталась длинноволосая девушка; в ней Борис узнал Глашу.

– Это еще что такое? Кто это такой? Кто его пустил сюда? – заголосила теща.

– Молчи, дура! – громыхнул Борис и кивнул доктору. – Шпильберг, ты? Пойдешь со мной!

Доктор невозмутимо посмотрел на Анастасию. Этого человека трудно было чем-либо удивить или напугать. Он слишком часто сопровождал людей в их последние путешествия, так что привык к крайним проявлениям чувств, особенно со стороны родственников.

Анастасия уперла руки в массивные бока и, прищурившись, всмотрелась в лицо возмутителя спокойствия.

– Бориска! – прошипела женщина. – Черт тебя принес! Мало тебе зятя, ты и дочку решил у меня забрать, скотина?!

Борис пропустил слова Анастасии мимо ушей и снова обратился к доктору.

– Шпильберг! Не знаю, как тебя зовут. Это, наверное, фамилия, а если имя, то оно у тебя чудное. Поднимайся, собирай свою сумку или что там у тебя. Нечего тебе здесь делать. Бабы сами со всем разберутся. Девка молодая, сам видишь, родит, как из пушки выстрелит. Позвали они тебя зря, бабская это блажь. Когда у баб деньги есть, они им в голову бьют. А мне ты сильнее всего надобен. Заплачу втрое, что тебе эти бабы посулили.

Шпильберг не зря был самым известным доктором во всей Гардарики и отчасти за ее пределами. Возможно, докторами становятся люди не самые умные и ученые, но самые сметливые – точно. Алеманец оценил обстановку, смекнул, на чьей стороне сила, прикинул свои выгоды – и засобирался. К тому же, никакой опасности для роженицы, по его оценке, не было с самого начала.

Но Анастасия и не думала сдаваться без боя. Она осыпала Бориса со своего безопасного расстояния самой отборной бранью, припомнив все его обидные прозвища. Борис вспомнил, как упражнялся в сквернословии с Волком на его смертном одре, и его разобрал смех. В последнее время ему было не до шуток и веселья, и весь накопившийся хохот вывалился из него, как картошка из прохудившегося мешка.

Анастасия ожидала чего угодно, только не этого. Борисов смех окончательно выбил ее из колеи. Она вмиг вжала голову в плечи, вся как-то осунулась и даже будто уменьшилась в размерах, сдулась, как болотная жаба.

– Борис, тать ты проклятый, – всхлипывая, сказала Анастасия. – Вон там на стене, по правую руку от тебя, висит пищаль. Видишь? – Борис повернулся, куда она оказала – действительно, оружие было на месте. – Коли уводишь доктора у нас, так лучше сними пушку со стены да прикончи сначала меня, а потом и дочурку мою, чтобы глаза мои тебя больше не видели. Если оставишь меня в живых, сживу тебя со свету, Царицей клянусь.

Новый драматический поворот заставил всех присутствующих обратить свои взгляды на Бориса. Тишину нарушали только частые всхлипы роженицы и ее тихое бормотание: «Не надо, прекратите, не надо!»

Борис пожал плечами, подошел к стене, снял с гвоздика пищальку на ремешке. Оружие заржавело, им давно не пользовались. Борис направил ствол на Анастасию; доктору кивком указал на дверь. Возможно, никогда еще господин Шпильберг не двигался с такой проворностью. Одним движением он смахнул свои инструменты в сумку и, обойдя Бориса по широкой дуге, выскользнул из комнаты.

– Думаешь, я не смогу? – сказал Борис, скалясь. – Думаешь, у меня дрогнет рука? Как ты меня назвала? Борис Без Яиц? Знаешь, кто меня еще так называл? Ну? Волк меня так называл. И где он теперь?

Анастасия побледнела. Вся кровь отхлынула у нее от лица. Она привыкла бросать слова на ветер и совершенно не отвечала за свои посулы. Столкнувшись с человеком, который весь состоял из больших страстей и широких движений души, она будто заглянула в бездну.

Борис размышлял, как поступить. Селедкина теща – женщина влиятельная. Оставить в живых – нажить серьезного врага. Убить беззащитную женщину, пусть и такую кровопийцу, как Селедка, – упасть в глазах народа.

Из-за плеча Анастасии показалась Глаша. Теперь она всегда улыбалась. Ну и черт с тобой, ты мне не указ. Мне на тебя плевать. Ты сама, виновата, дура, а моей вины перед тобой нет. И искупать нечего.

«Все равно наврут про меня с три короба. А так будут больше бояться», – подумал Борис и нажал на курок.

Анастасия охнула, служанки заверещали и бросились врассыпную. Селедкина вдова зашлась криком.

Осечка. Пищаль не выстрелила.

– Бабы, – сказал он, бросая оружие на пол. – Хоть бы прочистили пушечку-то.

* * *

Опустошенный, Борис сидел на крыльце. Он запустил пятерню в бороду и выдирал целые клочья волос, не чувствуя боли.

Все зря.

Только что доктор уехал из Большого Гнезда. Возможно, он никогда не был так напуган, как в тот миг, когда объявил Борису результаты осмотра. Мальчик плох и вряд ли протянет еще сутки. Его легкие воспалены, и нужно бы сделать прижигание, но ребенок так мал, что это может его убить. Его нужно хорошенько закутать и положить к огню. Шансов практически нет, развязка близка, ждать осталось недолго. Мальчика спасет только чудо.

Борис посмотрел куда-то поверх Шпильбергова плеча, потом развернулся и вышел из комнаты. Домочадцы Бориса захлопотали вокруг младенца, доктор засобирался: ему хотелось поскорее оказаться подальше от страшного человека и его трагедии. Борис вернулся с увесистым мешком денег. Шпильберг не понимал этого человека: он ожидал, что Борис будет умолять его о помощи или угрожать, – но тот молча отдал деньги и махнул в сторону двери. Доктор с облегчением поспешил к выходу, не веря своему счастью.

Борис последовал за ним и сел на крыльце, глядя, как сани увозят лучшего доктора во всей Гардарики. До Бориса доносился веселый свист лыж по снегу.

В голове убитого горем отца кружились самые разные мысли. Больше всего на свете ему хотелось броситься к сыну, но он страшился, что увидит его бездыханным. «Шансов практически нет», – сказал этот черт доктор. «Мальчика спасет только чудо», – сказал он.

Чудо.

Борис посмотрел на рассветное небо. Где-то там, за ним, как верят люди, живет Царица, которой есть дело до всех наших – даже самых малейших – движений души.

Он принял решение.

* * *

Борис ворвался в Царицыну часовню.

За спиной – очередная отчаянная скачка. На руках у него маленькое тельце пылало огнем. Ребенок всю дорогу кашлял, с каждой минутой все слабее. Борис молился об одном: только бы успеть, только бы успеть. Он повторял свою нехитрую молитву снова и снова, как одержимый. Да он и был одержим.

Борис пробежал по богато обставленному залу, от пола до потолка украшенному искусными иконами, к высокому алтарю, за которым возвышалась каменная скульптура Царицы.

На шум вышел священник. Это был отец Сергий, патриарх, человек сомнительной святости, но наделенный большим политическим талантом. Это позволило Сергию пережить правление Волка, избавившегося от двух его предшественников по причине их чрезмерной святости. Он только что оделся к утренней службе, поэтому выглядел опрятно и даже торжественно.

Борис аккуратно положил маленькое тельце на алтарь. Он повернулся к священнику, и тот увидел, что в глазах боярина блестят слезы.

– Сергий, дорогой, помоги! Что мне сделать? Что мне надо сделать? Я все сделаю!

Сергий нахмурился, не решившись выдавить из себя добрую улыбку.

Борис упал на колени и с жаром обратился сначала к Сергию, а потом к Царице:

– Сергий, я грешил. Я страшный человек. Я плохой человек. Я убил столько людей. Я Волка убил. Я убил его детей. Я не ведал, что творил. Пожалуйста, Царица, прости! Прости меня! Помилуй моего сына. Пусть лучше я умру вместо него. Пожалуйста, прошу! Только бы я, только не он. Сергий, не стой! Сделай же что-нибудь! Прошу! Дай ему святой воды!

Сергий был бы плохим политиком, если бы не знал, когда и что нужно делать. Он послушно метнулся к большому чану, украшенному серебряным сердцем, символом Царицыной любви, и большим черпаком, болтавшимся внутри, щедро зачерпнул посеребренной водицы.

Он подошел к младенцу и увидел, что ребенок не подает признаков жизни. Тогда он передал черпак Борису, чтобы отсрочить неизбежное.

Борис трясущимися руками принял черпак, кое-как наклонил маленькую голову ребенка и попытался влить ему в рот святую воду. Голова безжизненно наклонилась, вода потекла по бледным щекам. Ребенок вмиг весь намок.

– Молись! – закричал Борис со слезами в голосе. – Молись, не молчи!

Сергий забормотал слова молитвы. Борис яростно бросил черпак в сторону. Тот порвал полотнище одной из икон и загрохотал по земле. Борис тряс маленькое тело, веря и не веря в случившееся.

– Где же чудо?! – кричал Борис. – Он говорил, его спасет чудо! Уйди, не смейся! Убирайся отсюда! Заткнись! Уйди, кому говорят. Уйди, не до тебя. Уйди, хватит! Сынок, прошу! Пожалуйста, Андрюша, прошу!

Услышав, что Борис разговаривает с кем-то невидимым, Сергий внутренне подобрался. У него был большой опыт общения с сумасшедшими, поэтому он начал действовать единственно правильным образом: попытался удалиться незаметно, насколько это было возможно.

Обезумев от горя, Борис бросился прочь. Все его надежды рухнули. Весь его мир пошел трещинами и разваливался на части.

На выходе из часовни Борис невольно замер. Когда он пришел сюда, занималось раннее солнечное утро. Теперь всюду царили сумерки. Свет погас, мир окрасился в зловещие кровавые оттенки, а вместо солнца в небе висел большой черный шар в огненной короне. Это не было сном: Борис видел, как люди высыпали на улицы, чтобы разглядеть ужасное видение. Борис услышал, как сотни ртов раз за разом повторяют два слова.

Конец света.

* * *

Борис Воробьев был человеком своей эпохи. О его исключительной религиозности говорит, к примеру, следующий факт. Его дочь Иоанна умерла в младенчестве в результате несчастного случая. Девочка заболела, и Борис потребовал отнести ее на морозе в храм и напоить святой водой, отчего она скоропостижно скончалась.