Текст книги "Время новых дорог"

Поневоле начнешь сомневаться в каждом своем шаге, в принятом и даже выстраданном решении. Казалось бы, куда проще – остаться здесь, замкнуться в кропотливой, никому пока не нужной работе, как Голованов. Успокаивая себя, работать на неведомое будущее. Только вряд ли оно тогда когда-нибудь наступит. Наступит, конечно. Но будет ли оно счастливым? Скорее всего, так и останется такою вот темью за окном.

Бедная Наташка. Она согласилась на все, лишь бы не потерять нашу любовь, меня не потерять. Эту потерю ей гарантировали, если я попытаюсь вырваться отсюда. Я, кажется, уже знаю все, что она мне скажет. А что скажу ей я? Перетерпим, переждем? Мы-то, может, и переждем. А остальные? Хотя бы вот те, которые там внизу. Что они подумают, когда разберутся в происходящем? Если разберутся. Ну что, Анатолий, выбирай. Еще не поздно.

И в это время там внизу сидящие за столом запели.

* * *

Не выдержав долгой гнетущей тишины, повисшей в заезжей после ухода Зарубина, и так не разобравшись в ее причине, Кодкин неожиданно предложил:

– Предлагаю ход конем в направлении необходимого взаимопонимания. Давайте споем, мужики! За таким столом самое то.

– А что, неплохая идея, – поддержал неожиданное предложение Пустовойт. – Если застолье не ладится, лучший выход спеть какую-нибудь хорошую песню.

– Почему нет? – вздернулся Веселов, давно разглядевший в углу над нарами висевшую на стене старенькую гитару. Он дотянулся до инструмента, уверенно перебрал струны, настраивая, подкрутил колки, постучал по деке и уверенно заявил: – Прошлый век, но еще вполне дееспособна. Как наверняка говорила небезызвестная теща: «Песня лучший друг наш навсегда». Что поем?

– Взялся за гуж – выбирай и запевай, – ободряюще посоветовал Пустовойт.

– Только чтобы слова знакомые и понятные. А то сейчас телевизор хоть не включай – сплошной мат по-английски. Уши трубочкой закручиваются и по голове как молотком стучат, – сделал свою заявку Кодкин.

– Как говорит любимая теща: отсутствие мелодии свидетельствует об отсутствии переживаний, любви и полноценного катарсиса. Причем как у исполнителей, так и у слушателей, – поддержал своего спасителя Веселов.

– Насчет фигни, которая полноценная, не припомню, а насчет любви все правильно. Без любви песня не песня, так, сотрясение воздуха. Деньгу легким манером зашибают. Это она точно говорила.

Веселов вполне профессионально пробежал пальцами по ладам и запел:

– Живет моя красотка в высоком терему…

Теплый баритон певца приятно удивил слушателей, и они почти сразу дружно подхватили:

– А в терем тот высокий нет ходу никому…

Песня звучала все слаженней и громче. Вышел из своей каморки Старик. Начал было спускаться по лестнице удивленный Зарубин, но на полпути остановился, присел на ступеньку. Не пел только Голованов. Он первый и заметил, как нерешительно приоткрылась входная дверь, и на пороге в растерянности замер вошедший, никому, кроме Старика, не известный человек, странность и непохожесть которого на остальных угадывалась с первого взгляда. Легко не по погоде одет, за плечами почти пустая паняга. Голова наклонена к плечу – следствие перенесенной тяжелой болезни. Смущенный общим вниманием и оборвавшейся вдруг песней, он как-то по-детски улыбнулся и стал отряхиваться от мокрого снега, горбом налипшего на его спину. Потом скинул у самого порога свою почти невесомую панягу, подошел к нарам, неловко присел на самый их угол и только потом заговорил, обращаясь сразу ко всем:

– Зачем так громко кричали? Петь надо тихо, чтобы гуси слышали.

За столом все удивленно переглянулись и снова уставились на вошедшего. Его внезапное появление в самый разгар непогоды, когда возможность чьего-либо появления почти полностью исключалось, весьма всех озадачило, хотя и по разным причинам.

– Какие гуси? – не выдержал наконец Веселов.

– Гусей не знаешь? – удивился незнакомец.

– Знаю, конечно.

– Зачем спрашиваешь, если знаешь?

– Ты откуда такой свалился? – бесцеремонно поинтересовался Кодкин.

– Почему свалился? – расплылся незнакомец в бесхитростной широкой улыбке. – Шел, шел, слышу – гуси летят. Высоко летят. Крыльями шра, шра, шра… Тяжело лететь, ветер, снег. Они думали совсем уже весна. Маленько ошиблись. Вы кричите, они боятся. Тихо петь будете, отдыхать сядут.

– Коля это… Бабушкин, – решил объяснить Старик. – Орочон. Охотник бывший. Хороший охотник был, пока не заболел. Его «человеком с того света», кто знает, прозывают. Совсем уже там побывал. Ходит теперь по тайге, сам не знает зачем. Дурачок он.

– Однако не совсем дурачок, – возразил Бабушкин. – Когда как.

– Верно, когда как, – согласился Старик. – Чего там уселся? Давай к печке проходи, чай вот пей…

– Спасибо, Степаныч. Маленько буду чай пить.

Бабушкин прошел к печке, скинул куртку из шинельного сукна, разулся, налил себе из чайника на печке кружку чая, которая была у него привязана к поясу, и забрался на нары, где, поджав под себя ноги, удобно устроился поближе к печке.

– Собственно говоря, почему к печке? – спохватился Пустовойт, заметив явную заинтересованность Зарубина в появлении неожиданного гостя, который наглядно доказывал возможность передвижения в казалось бы непроходимом окружающем пространстве. – Давайте к столу. Вместе со всеми, за компанию.

– Конечно, конечно… – засуетился тоже весьма заинтригованный неожиданным пришельцем Ефимов. – Проходите сюда, пожалуйста.

– Не пойдет, – объяснил Старик поведение испуганно замахавшего руками Бабушкина. – Он, когда много народу, в сторонке всегда держится. Боится.

– Чего нас-то бояться, мы не кусаемся, – хохотнул Кодкин.

Ефимов протянул Бабушкину кусок пирога:

– Возьмите пирога… К чаю… Прекрасный пирог…

– Он хоть и дурачок, а понимает – когда народу много, согласия не жди. Каждый себя правым считает, – продолжал пояснять Старик. – А ему какой резон среди них блукать? И для себя ничего не отыщешь, и другим помешаешь. Пей, Коля, пей спокойно. Давно тебя что-то не видать было. Сахару дать?

– Дай, однако, – согласился Бабушкин. – В больнице я, Степаныч, опять прохлаждался. Очень остаться уговаривали. Не могу, говорю, остаться. Птицы летят, ветер ночью пихтушкой пахнет, лед совсем зеленый стал, не скрипит больше. Пойду, говорю.

– А я давно заметил, что ветер здесь действительно пахнет хвоей, – некстати вмешался Ефимов. – Чуть только отпустят морозы – пахнет. Как летом…

В это время из своей комнаты в красивом вечернем платье вышла Наташа.

– Я хочу танцевать! – громко заявила она.

Общее внимание тут же переключилось на нее.

– Какая красивая… – ошеломленно прошептал Коля Бабушкин.

– Дурак, дурак, а знает, что бабам говорить надо, – расслышав его восторженный шепот хохотнул, Кодкин.

– Сам дурачок, – обиделся Бабушкин. – Ничего не понимаешь.

Голованов включил магнитофон. Зазвучала энергичная танцевальная музыка, совершенно неуместная в окружающем интерьере. Явно на что-то решившаяся Наташа вызывающе заявила:

– Поскольку я здесь в единственном числе, право выбора партнера, надеюсь, вы предоставите мне самой. Кто против?

– Все, кого вы не выберите, – нашелся Пустовойт.

– Вам, Борис Юрьевич, это не грозит. Я выбираю вас.

Она подошла к Пустовойту и буквально вытащила его из-за стола. Танца под гремевшую музыку, конечно, не получалось, но для Наташи это была единственная возможность задать своему невольному партнеру несколько измучивших ее вопросов.

– Вы уверены, что все кончится благополучно? – пытаясь поймать взгляд смотрящего куда-то в сторону Пустовойта, спросила она срывавшимся от волнения голосом.

– Абсолютно.

– Почему он молчит?

– Обдумывает случившееся. Пытается найти выход.

– А если найдет?

Пустовойт наконец решился посмотреть в глаза Наташе.

– Милая моя, я размышлял над этой комбинацией все последнее время. Выход у него теперь только один – оставаться здесь с вами, пока не появится реальная возможность выбраться отсюда. А это, судя по всему, произойдет еще не скоро. За это время, думаю, ваши отношения окончательно определятся. Надеюсь, благополучно для вас обоих.

В это время Зарубин спустился с лестницы и сел на нары рядом с Бабушкиным.

– Как вы попали сюда? Как добрались? – спросил он ничуть не удивившегося его вопросу пришельца.

– Добрался, однако, – улыбнулся Бабушкин.

– Пешком? – продолжал расспрашивать Зарубин.

– Пешком тоже.

– Можно, значит? – заинтересовался прислушивающийся к их разговору Веселов.

– Куда опять собрался? – присоединился к ним и Кодкин.

– Подальше отсюда, – ответил Веселов и снова повернулся к Бабушкину: – Значит, можно дойти?

– Почему нельзя? Можно подальше. Коля Бабушкин прошел, ты, однако, не пройдешь.

– Ты смог, а я не смогу? – не отставал Веселов.

Улыбка исчезла с лица Бабушкина. Он закрыл глаза, пожевал губами и заговорил нараспев, словно слагал какую-то только ему одному понятную песню:

– Я иду, иду, потом глаза закрою – полетел, полетел… Внизу вода блестит, тайга шевелится… Место хорошее увижу, снова иду. – Открыл глаза. – А ты, однако, летать не умеешь.

– Не умею, – согласился Веселов.

– Вы его плохо знаете, – сказала Наташа, оглянувшись на сидящего рядом с Бабушкиным Зарубина.

– Я его знаю лучше, чем он сам себя. Когда он поймет, что расклад не в его пользу, он отложит свое решение на неопределенное время. Когда будет готов и уверен. Когда сможет быть победителем. В противном случае поражение потерпит не только он, но и все мы вместе взятые. Не понимать этого он не может.

Расслышав, о чем расспрашивают Бабушкина, к собравшимся около него подошел Старик. Он был явно недоволен их расспросами. Они казались ему бессмысленными и даже опасными. Могли сбить с толку и несчастного Бабушкина, да и их самих, вздумай кто-то из них решиться на явно безнадежное и смертельно опасное предприятие – шагнуть за порог заезжей и обречь себя на неминуемую погибель. А ему потом придется отвечать: – Куда смотрел? Что думал? Как позволил? За окрестности заезжей и за саму заезжую пока он ответчик. Должен полную картину им обрисовать, если сами соображения не имеют.

Начал он издалека.

– Когда прииск тут был, с этого вот времени и до большой воды ни одна живая душа ни сюда, ни отсюда. До войны хотели тропу лошадиную пробить через перевал, отступились. Это сейчас вертушки пользовать стали. И то… Перевал закроет – и все дела. А перевал наш, как один летун тут говорил, триста дней в году закрытый. Для сбережения человеческих жизней. Чтобы глупостей не сотворяли.

– Подозреваю, что БАМ из-за этого в сторону вильнул, – поделился своим соображением Ефимов. – С одной стороны – во избежание, с другой – для сохранения. Такие места сохранять надо.

– Вот и сохраняйте. Недаром вас музей сюда подослал, – недовольно пробурчал Веселов. – Мы что теперь как экспонаты тут торчать будем?

– До морковкина заговенья, как теща выражается, – поддержал его Кодкин. – Только мне вертолета дожидаться не резон. Кормилица моя до следующего ледостава на ржу изойдет и на запчасти от безделья рассыплется. Хреновый вариант.

– Если от большого камня полететь маленько, листвяк такой будет… – показал двумя поднятыми руками две вершины «листвяка» Бабушкин. – Оттуда бежать надо быстро, там осыпушка… И еще маленько идти.

– А чего не всю дорогу лететь? – начал заводиться Кодкин, расстроенный видением своей оставленной на произвол «кормилицы». – Лети себе до самого райцентра. И быстро, и мухи не кусают.

– Меня мухи не кусают, – обиделся Бабушкин.

– Ничего вы не понимаете, – снова вмешался Старик. – Коля Бабушкин где хочешь пройдет. Самые бывалые охотники диву даются. То здесь его застанут, то там. Ты что, спрашивают, Коля, по воздуху летаешь? А он и рад – летаю, говорит. Рассказывает, что даже на Золотой горе побывал, своими глазами убедился. Этому, конечно, мало кто верит. Хотя, кто его знает.

– На той самой? – оживился Ефимов.

– Кто ж его знает – на той, не на той? Ежели она на самом деле имеется.

– Что за гора? – заинтересовался Зарубин.

– Местный фольклор, – объяснил Ефимов.

– На Урале медная, а здесь, значит, Золотая? – хмыкнул Веселов.

– А все-таки? – не отставал Зарубин.

– Вы у него поинтересуйтесь, – посоветовал Старик. – Может, и расскажет. Расскажи, Коля.

Бабушкин сначала отрицательно замотал головой, потом неожиданно улыбнулся и спросил:

– А слушать будете?

– Обязательно, – пообещал Зарубин.

– Еще одна кошка в темной комнате, – откликнулся стоявший в стороне ото всех Голованов. После чего прошел к магнитофону и выключил его. – Под такую музыку не сказки рассказывать, а проводить научный семинар на тему «Огромные богатства таинственной Сибири». Есть еще, оказывается, люди, которые верят в эту таинственность. А кот отсюда уже давным-давно убежал. Возвращаться не собирается. Поскольку видеть его здесь никто не желает.

– Рассказывай, Коля, – попросил Зарубин.

Подошли и переставшие изображать танец Пустовойт с Наташей.

– Об чем разговор, если не секрет? – поинтересовался Пустовойт.

– Всего-навсего, о несметных богатствах здешних мест, – раздраженно пояснил Веселов, демонстративно отодвигаясь от Наташи, которая остановилась рядом.

– В которые, к сожалению, уже давным-давно никто не верит, – с нарочитой печалью развел руки Голованов. – Увы, кошечка убежала в далекое будущее.

– Теперь уже не кот, а кошечка? – через силу улыбнулся Пустовойт.

– Рассказывай, Коля, – снова попросил Зарубин.

– Будете слушать, буду рассказывать, – подтвердил Бабушкин. – Давно не рассказывал. Врач говорит, у тебя не воспоминание, а эта самая… Как её?..

– Фантазия, внушение? – неуверенно стал подсказывать Ефимов.

– Нет. Гала какая-то.

– Галлюцинация, – догадалась Наташа.

– Она, однако, – обрадовался Бабушкин. – Ты, говорит, о ней забудь, пусть уходит куда подальше. Тогда совсем здоровым будешь.

– Понятно, – сказал Пустовойт и вернулся на свое место за столом.

– Я, когда здоровый, летать не могу, – грустно сказал Бабушкин.

– Это точно, – поддержал его Голованов, усаживаясь за стол напротив Пустовойта. – Не уважают у нас тех, кто летать рвется. Лечить начинают, поскольку мешают намеченному свыше общему существованию.

Плеснул себе в стакан очередную порцию коньяка и приподнял его в сторону Пустовойта, адресуя сказанное именно ему.

– Наглядный пример в наличии, – кивнул тот в сторону Бабушкина. Его не на шутку встревожил интерес и расспросы Зарубина, которого он почитал за стопроцентного реалиста и практика. В дополнение к так и неразгаданному появлению цветов это могло, на его взгляд, обернуться непредвиденными осложнениями, которые могли помешать его тщательно продуманному плану.

«Совсем некстати занесло сюда этого юродивого», – подумал он и, досадливо поморщившись на понимающую улыбку Голованова, поманил пальцем оглянувшуюся на него Наташу. Она подошла и присела рядом.

– Часто он себе позволяет? – спросил он про морщившегося от выпитого спиртного Голованова.

Наташа пожала плечами:

– Ни разу.

– Будем считать, что это ваш день рождения выбил его из привычной колеи. У вас действительно сегодня день рождения?

– Вы что, не изучили наизусть ее личное дело? – вмешался в их разговор расслышавший последнюю фразу Голованов. – Непростительный просчет с вашей стороны. Наверное, поэтому вас так удивили эти цветы.

Он потянулся, чтобы придвинуть к себе цветы, и неловким движением опрокинул банку с букетом.

– Все правильно, – пробормотал он, глядя, как растекается по столу между тарелками и стаканами вода. – Теперь все пойдет не так, как вы рассчитывали.

– Может, скажешь как? – раздраженно спросил Пустовойт. – Хотя, как я убедился, с логикой у тебя не очень. Так что лучше помолчи.

– Слушаю и повинуюсь, – согласился Голованов и снова потянулся за бутылкой.

Наташа придержала его руку:

– Хватит на сегодня, Павел Дмитриевич.

– Вы пока еще не моя жена, Наталья Степановна, – не согласился Голованов. – Хотя я все еще надеюсь. Судя по тому, как он увлеченно слушает этого дурачка, он явно надеется нас покинуть. Не исключено, что навсегда.

– Заткнись! – грубо посоветовал Пустовойт. – Это у тебя будет навсегда, если он уйдет отсюда.

– А этого вы больше всего и боитесь.

– Не хочу ненужных трагедий и непростительных глупостей.

Между тем Бабушкин наконец решился начать свой рассказ.

* * *

– Это еще до того, как заболел, все получилось. Дурачком еще не был, все помню. И потом все помню. Валерий Константинович говорит – приснилось тебе все. Врач это наш – Константинович. Хороший врач, все говорят. Я тоже думаю, раз добрый, значит, хороший. Говорит – Бог тогда тебя спас. Врать не хочу, Бога там не видел, а с хозяином вот так вот – нос в нос. Оба, однако, напугались. Он от меня, я от него. Ружье у меня дробью на рябчика заряженное. Только и оставалось под обрыв. А место там нехорошее… Меня еще родитель мой, когда живой был, учил маленько об нем. На Гулингу, в урочище никогда не ходи. Непонятное там. Запутать и погубить может.

– Как вы сказали? Гулинга? – переспросил торопливо записывающий бабушкинский рассказ Ефимов.

– Гулинга, – подтвердил Бабушкин. – У нас его всегда чертовым местом прозывали. Черт там Золотую гору охраняет. А там и гор никаких нет. Одни скалы острые такие. Среди них, если внизу оказаться, ни пройти, ни ползти, вверх тоже не забраться. Я когда вниз прыгнул, на осыпушку попал. На самое дно посыпался. Свет вниз еле-еле пробивается. Да и поздно уже было. А я еще приложился со всего размаху то ли о каменюку, то ли еще обо что. Кровь идет, соображения никакого. Как у вас говорят – от горя бежал, да в беду попал. Шибко тогда испугался. Отлежаться надо, так негде. Место-то прокляненное. Сижу никакой, думаю – то ли смерти дожидаться, то ли еще куда подаваться. Назад стенка гладкая, да и высоко больно. Я тогда еще летать не умел. Это потом уже. А тогда дуреть с перепугу начал. Ужас меня взял. Жить-то хочется. Костер сложить, так ни одной щепки вокруг не разгляжу. Примерз, зазнобился, пошевелиться не могу. Кровь не перестает никак. Воды бы сейчас, думаю. Вода все на свете спасает. Прислушался, вроде журчит где-то. А где, не видать почти ничего. Пополз помаленьку в ту сторону, где журчит. Ползу, ползу – нету ничего. Подо мной где-то журчит, только руку протянуть. Протяну – одни камни. И вокруг одни камни. Совсем мертвое место. Никак не соображу, в какую сторону ползти. Пока в камень большой не уперся. Все, думаю, здесь помирать буду. В щёлку за камень заползу, чтобы птицы не склевали, когда совсем дохлый буду. За камень заполз, лежу, плачу потихоньку. Себя жалко, бабу, что одна останется, жалко. Глаза закрыл, все что было вспоминаю. Ничего больше не будет, думаю, ни хорошего, ни плохого. Обидно, конечное дело, а что поделаешь, если в такую беду попал.

Бабушкин немного помолчал, почему-то оглянулся на входную дверь и почти прошептал:

– Потом свет появился. – И снова замолчал.

– Какой свет? – вклинился в затянувшуюся паузу Ефимов. Он даже записывать перестал, удивленный неожиданным поворотом рассказа.

– Свет-то, откуда? – придвинулся ближе к Бабушкину Веселов и слегка подтолкнул его, чтобы продолжал.

– Ты же глаза закрыл, говоришь, – пробурчал Кодкин, пристроившийся было подремать во время рассказа, которому, судя по всему, не очень доверял. Он еще и не такого понаслушался в нередких зимних рейсах по здешним местам.

– Глаза закрыл, а свет вижу, – улыбнулся своим воспоминаниям Бабушкин. – Открыл, тоже вижу. Совсем не такой, как днем или утром. Непонятный какой-то.

– Чем непонятный? Если можно, подробнее, – попросил Ефимов.

– Как туман, но очень такой светлый. То ли поднимается, то ли опускается откуда. Течет, однако. И гудит еще маленько.

– Туман, что ль, гудит? – заинтересовался наконец и Кодкин.

– Может, не гудит, но звук хорошо слышу. Как стонет кто-то. От большой натуги бывает. Хочешь что-то большое с места сдвинуть, а сил не хватает. Внутри себя стонешь. Только у себя не долго, поймешь и бросишь. А этот стонет и стонет. Думаю, сдвинуть что-то хочет. Оу-оу-оу-ууу… – попытался он изобразить непонятный звук. Даже глаза закрыл.

– Что сдвинуть-то? Кто этот? – одновременно спросили Кодкин и Веселов.

– Так хозяин, однако, – объяснил рассказчик.

– Черт, что ли? – подал реплику начавший прислушиваться к разговору Голованов.

– Зачем черт? – обиделся Бабушкин. – Черт злой, а этот добрый. Я руку поднял, а она светится. Кровь идти перестала.

– Так кто этот-то? – не отставал Кодкин. – Ты толком рассказывай, раз начал.

– Толком рассказываю, – обиделся Бабушкин. – Ты если ничего не понимаешь, лежи себе. Хозяин это ко мне пришел. Спасать чтобы.

– От которого ты убегал, что ли?

– Совсем дурачок ты. Хозяин наверху, вы его медведем называете. Он на своем месте хозяин, а этот на своем.

– Значит, черт. Сам говорил, что место чертово.

– Дай человеку рассказать спокойно, – рассердился Веселов. – Чего пристаешь на ровном месте? Спишь себе и спи, отдыхай.

– Нашел родную душу, – проворчал Кодкин. – Этот хоть свалился к черту, а ты сам к нему направился. По доброй воле.

– Разрешите дослушать, пожалуйста, – не выдержал Ефимов. – Любое, даже самое фантастическое на первый взгляд происшествие, покоится на вполне реальном основании. Надо только попытаться понять.

Заинтересовавшись разговором, подошли поближе Наташа и Пустовойт.

– Пока ничего фантастического, кроме этого непонятного света. Он вполне мог ему почудиться в его состоянии после падения. А еще я читал где-то недавно, есть такие светящиеся мхи. В определенный период они начинают светиться, – вмешался в бессмысленную, как ему казалось, беседу Пустовойт. – Интерпретации сего явления, у разных особей естественно, непредсказуемы и порой принимают самые фантастические толкования. Особенно в местах, подобных тем, в которых мы сейчас находимся.

– Места у нас действительно, – неожиданно вроде бы поддержал его Голованов. – С одной стороны, существуют, с другой – в любую минуту исчезнуть могут.

– Как это исчезнуть? – снова вмешался Кодкин, у которого сон явно не задавался.

– Элементарно, – объяснил Голованов. – После манипуляций и резолюций вышестоящего руководства. У них это не хуже, чем у черта получается.

– Коля, извините нас, пожалуйста, – умоляющим голосом попытался придать разговору первоначальное направление Ефимов. – Как вы спаслись все-таки? Кто вам помог?

– Золотая гора, однако, помогла, – загадочно улыбнулся Бабушкин. Ему явно польстило всеобщее внимание к его рассказу.

– А говорил – никаких там гор. Теперь гора откуда-то, – не унимался Кодкин.

– Зачем откуда-то? Там была. Внизу.

– Провал, что ли? – попытался уточнить Ефимов, снова что-то торопливо записывая.

– Зачем провал? Вниз идти долго надо, пока свет есть. Речка там, которую я слышал. Хорошая речка, чистая. Попил, умылся, совсем здоровым стал. Думаю себе: наверх никак не подняться, пойду вниз, однако. Идти легче. Речка тоже вниз бежит. Туман светлый, дорогу маленько видать.

– Там что, пещера или коридор какой? – спросил Зарубин, явно заинтересованный фантастическим рассказом.

– Коридор, однако. Как в шахте.

– Ты в шахте-то бывал когда? – проворчал Кодкин. – Или по телевизору в своей больнице видел?

– Зачем по телевизору? У вас тут рядом шахта есть. На том берегу. Я в ней сколько раз от дождя прятался. Обрушенная, правда, но пролезть можно. Костер разложу, переночую и дальше полетел. А там костра не разведешь – одни камни.

– Нету тут никаких шахт, – проворчал Старик. – И не было никогда. Здешнее золото на россыпях добывали.

– Ты не знаешь, Степаныч. Это сейчас добывали. А шахте тысяча лет. Может, больше, может, маленько меньше. Он когда рассказывал, точно назвал. Позабыл я. Думаю, какая разница – тысяча, две тысячи, мне все равно.

– Кто рассказывал? – спросил Веселов.

– Хозяин рассказывал. Я, когда до него там добрался, спрашиваю: «Куда теперь идти? Или здесь помирать буду?» Здесь, говорит, нельзя. Здесь я помер. Дальше иди. Иди и иди, пока живой свет не увидишь. Как увидишь, лети давай. Лети и лети, насколько сил хватит. Здесь тебе нельзя помирать. Здесь золото везде, я его караулю.

– С покойником, что ль, разговаривал?

– Зачем с покойником? С Хозяином.

– Он же сказал, что помер.

– Кому не скажешь, понять никак не могут. Говорят – привиделось тебе. Если я помру – помер, ты помрешь, тоже помер. А он помер и беречь остался. Золото беречь надо. Чтобы всем хватило.

– Я считаю, комментарии излишни, – снова вмешался Пустовойт. – Спасибо товарищу за интересный рассказ. Наш научный сотрудник постарается опубликовать его в своих научных отчетах. А нам, думаю, можно снова к столу. По посошку на сон грядущий.

– Лично я – за, – оживился Кодкин. – А то совсем сон перебил. Золото, золото… Ты его в глаза-то хоть видал? В Золотой горе побывал, а разбогатеть, смотрю, не получилось. Пожадничал, видать, твой Хозяин, не снабдил на дорожку.

– Говорит, бери, сколько унесешь. Только много не бери, а то летать не сможешь.

– Взял? – спросил Веселов и почему-то оглянулся на застывшую в глубоком раздумье Наташу.

– Маленько взял бабе показать. А то не поверит.

– Поверила?

– Кто ж знает? Баба есть баба. Все равно ушла, когда заболел.

– Было бы это золото, осталась бы, – прокомментировал Кодкин, слезая с нар и направляясь к столу.

– Могу показать, – обиделся Бабушкин.

– Покажи, – сразу согласился Веселов.

Бабушкин полез за пазуху, достал висевший на шнурке на шее мешочек, развязал его и достал небольшой самородок.

Наглядное доказательство рассказа всех заинтересовало. Самородок пошел по рукам.

– Настоящее? – спросил Веселов, возвращая самородок Бабушкину.

– К земле шибко тянет, – подумав, не сразу ответил тот. – Свое к своему притягивает. Золота вокруг много, летать тяжело.

– Выброси, – посоветовал Голованов. – Все равно никто тебе не верит. Никто никому сейчас не верит. Время такое наступило.

– А я верю, – сказала Наташа.

– Я тоже верю, – поддержал ее Ефимов.

– Почему нет? – присоединился к ним Веселов. – Красивая легенда жить помогает, летать помогает. Как наверняка говорила небезызвестная теща: «Нам песня жить и любить помогает». Слушай, Бабушкин… Коля… Научи меня летать.

– Свой свояка видит издалека, – проворчал Кодкин, усаживаясь за стол.

– Почему не научу? Петь тихо научу, летать научу, гусей слушать научу, – повеселел загрустивший было Бабушкин. – Слышишь, летят? Устали, однако. Совсем устали.

– Однако слышу маленько, – скопировал бабушкинский говорок Веселов.

Все рассмеялись.

– Предлагаю очередной тост, – провозгласил, поднимая стакан Пустовойт. – За трезвое осознание своих желаний и возможностей.

Зарубин наконец поднялся с нар, где сидел рядом с Бабушкиным, и тоже подошел к столу. Пустовойт протянул ему свой стакан, потянулся за другим.

– Значит, участок фальшивый? – спросил Зарубин, обращаясь не то к Пустовойту, не то к Голованову. Прозвучало это скорее не как вопрос, а как утверждение. И это, кажется, даже обрадовало Голованова. Ухмыльнувшись замершему было в наклоне Пустовойту, он поспешил опередить его ответ.

– Прежнее руководство, Анатолий Николаевич, употребляло другие выражения. Дополнительный, вспомогательный, резервный, законсервированный. Иногда, очень редко, в узком кругу – фиктивный. Фальшивый, это несколько из иной сферы взаимоотношений.

– Существует еще такое понятие, как производственная необходимость… – постарался перехватить инициативу назревающего неприятного разговора Пустовойт.

– Я предпочитаю называть вещи своими именами, – слегка повысил голос Зарубин. – Участок фальшивый.

– Если тебя устраивает именно такая формулировка, я не возражаю, – согласился Пустовойт.

– Поэтому ты под всяческими предлогами откладывал поездку сюда?

– Если быть точным, я вообще не советовал тебе ехать сюда.

– Если быть точным, ты прекрасно знал, какое значение я придаю этому участку, знал, что я обязательно сюда поеду.

– Важно было, чтобы ты поехал именно сейчас.

– Потому что в пятницу обсуждение в министерстве?

– На котором тебя теперь не будет.

Пустовойт решил наконец окончательно расставить все точки. На Зарубина он старался не глядеть. Чувствовалось, что неизбежный разговор ему неприятен. Тяжело опустился на лавку. Он уже догадывался, что результат, скорее всего, получится совсем не тот, который был запланирован. Но отступать было уже поздно. Вспомнил Нетребко, который ясно дал понять, что появлении Зарубина в Москве категорически недопустимо. «Вплоть до…» А вот уж насчет «вплоть» – извините. Это вы сами организовывайте. Я сделал все, что мог. До сих пор все шло по плану. Выбраться сейчас отсюда исключено. Зарубин реалист, а не самоубийца.

– У меня еще три дня, – прервал затянувшееся молчание Зарубин.

– Ты видел, что творится на реке? – устало поинтересовался Пустовойт. – С часу на час пойдет вода.

– Вызовем вертолет.

Напряженное внимание, с которым все остальные вслушивались в каждое их слово, подсказывало их значение почти для каждого из присутствующих. Даже Старик и Коля Бабушкин пытались вникнуть в смысл разговора, чутьем угадывая насколько он важен, как для самих говорящих, так, возможно, и для них самих, поскольку и они поневоле оказались участниками происходящих сейчас событий. Кодкин, кажется, тоже вполне уразумел происходящее, и сейчас нехотя жевал бутерброд, с интересом взглядывая то на одного, то на другого. Про себя он уже обозначил их непримиримыми противниками, но отдавать предпочтение тому или другому не спешил. Отойти в сторону, как в таких случаях советовала теща, скорее всего, не получится. Куда отойти, если за одним столом оказались. Авария стопудово карячится. Главное – не лопухнуться, сообразить, что из этого нарисуется. Послушаем и, как говорит механик, «примем окончательное решение».

– Вертолет исключается, – все так же устало стал объяснять Пустовойт. – Ветер, снег, перевал закрыт. Стопроцентно нелетная. Ты плохо знаешь эти места. В это время погода здесь, как ревнивая жена – не внемлет никаким доводам рассудка. А если бы и была погода, вертолет вызвать не сможем. Рация вышла из строя.

– Понятно… Подготовились полноценно. Только не учли, что проводить обсуждение без меня бессмысленно. Его обязательно отложат.

– Нетребко уже подготовил резолюцию. Предложение, которое вы со своей командой так активно защищаете, признано недостаточно обоснованным, не учитывающим объективными условия, затягивающим сроки строительства, неперспективным, а, главное, нерентабельным. Министр в принципе согласен. На дополнительное финансирование сейчас никто не пойдет.

– Придется пойти, – уверенно заявил Зарубин.

– Строительство уже начали. Неужели ты считаешь, что Нетребко сам себе подпишет приговор? Перенести строительство сюда, о чем ты, кажется, серьезно размечтался, – значит признать ошибочной и недействительной почти всю работу Управления за последние годы. Плюс ко всему вышесказанному… Да, участок фальшивый. Поэтому, чтобы перенести строительство сюда, надо заново проводить изыскания. На это уйдет больше года.