Текст книги "Сергей Курёхин. Безумная механика русского рока"

Свободный джаз

По своей сути рок – бездуховная, безыдейная культура. Авангард же несет в себе высочайшую идею.

Из интервью Курёхина журналу «Квадрат», 1978

Середина 1970-х. Здание Московского театра эстрады окружено конной милицией, сдерживающей напор нескольких сотен человек – тех, кто не смог попасть на концерт трио Ганелина. Впервые в советской истории авангардный джаз должен был прозвучать в пятистах метрах от Кремля. Только что у прибалтийских музыкантов вышел дебютный диск Con Anima, сразу же ставший огромным дефицитом. В те годы новый джаз был чем-то не только модным и полузапрещенным, но даже таинственным.

Концерт трио Ганелина проводился без всякой рекламы, но в зале Театра эстрады яблоку негде было упасть. Огромные двери Дома на набережной не выдержали напора людей, зрители сидели по два-три человека на одном месте, удерживая пальто в руках. Музыканты из Вильнюса отрывались по полной программе: Владимир Чекасин орудовал двумя саксофонами, Владимир Тарасов выплетал из барабанных ударов причудливые узоры, а Вячеслав Ганелин левой рукой играл на рояле, а правой на электрогитаре. Минут через двадцать, искалечив аргентинское танго, трио превратило «старый добрый джаз» в рев того самого Везувия, что сопровождал последний день Помпеи.

Их авангардная музыка решительно не вписывалась в рамки джазового мейнстрима. Трио Ганелина ломало стилистические барьеры, а его участники выглядели едва ли не новыми революционерами. В паузах между композициями они шутили друг с другом и вели себя крайне раскованно. Было очевидно, что со степенными советскими джазменами они изначально не имели ничего общего.

В самый разгар их выступления из зала стремительным шагом удалился бородатый мужчина в американской джинсовой куртке. На его лице бушевала озлобленность. «Это какой-то цирк! – раздраженно бросил он спутнице. – И почему я должен все это смотреть? Я разве купил билеты в цирк? Я купил билеты на джазовый концерт! Во что эти клоуны превратили джаз?!»

Человека в джинсовой куртке звали Алексей Козлов. Возможно, он почувствовал, как у него из-под ног уходит эпоха. Или просто был не в духе, опаздывая на репетицию своей группы «Арсенал».

В отличие от Козлова другой музыкант досмотрел выступление трио Ганелина до конца. Он сидел на дешевых местах, не отрывая взгляда со сцены. И, похоже, понял все. А если не все, то многое. Увидел воочию, что такое абсолютная свобода в музыке. Увидел своими глазами, насколько экспрессивной бывает импровизация. И понял, что в новом джазе нет никаких границ и там возможно все.

С чистым сердцем он направился в сторону Ленинградского вокзала, чтобы купить билет на ночной поезд. Как вы, наверное, догадались, это был Сергей Курёхин. Он приехал в Москву навестить родственников и на концерте оказался, что называется, по случаю. Но, увидев трио Ганелина, почувствовал, что в его жизнь мощной струей ворвался авангард.

Всю ночь Курёхин не спал. Стоял в тамбуре и смотрел в темноту за окном. Думал, что делать дальше. После хеппенинга в Театре эстрады он понимал – в жизни нужно что-то менять. В кругу питерских музыкантов Курёхин, как пел Клифф Ричард, был «почти знаменит». Но сейчас у него наступил не лучший период. Ситуация в молодой семье становилась все тяжелее – как в финансовом, так и в человеческом плане. Впереди маячила неизвестность, поскольку Курёхин фактически развелся с женой. Частично под давлением ее родителей, частично от безденежья, частично от элементарной житейской неопытности.

«Мы никогда не ругались друг с другом, – вспоминает Татьяна Паршина. – Даже если у нас были какие-то претензии, мы писали друг другу записки. И оставляли их на столе».

Тем не менее вскоре они все-таки разошлись. Дочка Юля осталась жить с мамой. А Сергей ушел в звенящее тишиной никуда, не пересекаясь со своим ребенком более десяти лет. Но и это было еще не все.

Внезапно зимой 1974 года у Курёхина умер отец. Скончался в возрасте пятидесяти четырех лет, так же как и дедушка, Иван Тимофеевич.

После смерти Анатолия Ивановича Сергей неделю провалялся дома, уткнувшись лицом в подушку. К такому повороту событий он оказался не готов. Все вокруг рушилось, и было непонятно, как жить дальше.

Кроме ударов судьбы и полной неопределенности Сергея угнетало отсутствие денег. Он сдал в ломбард обручальные кольца в иллюзорной надежде их выкупить. Сделать это не удалось. Как не удавалось и заработать хотя бы часть суммы, необходимой для покупки недорогого синтезатора. Света в конце туннеля видно не было, по крайней мере на ближайшее время…

Зимой двадцатилетний Сергей ходил в осеннем плаще поверх розовой рубашки, без свитера, в укороченных брюках, купленных в магазине «Детский мир». От холода его спасали вязаный шарф, длинные волосы и старые брезентовые варежки, утепленные изнутри кроличьим мехом. И многие воспринимали это как новый курёхинский стиль – частично оригинальный, частично – пижонский.

Дома Сергей толком не жил, приходил лишь ночевать. «Курёхину хотелось какого-то тепла, уюта и поддержки, – считает Рим Шагапов, – чтобы он мог прийти к себе домой, чтобы его просто могли накормить».

Питался наспех, всем подряд, от пирожков до меда, который мог поедать в неограниченных количествах. Когда кушать было нечего, тайком относил в букинистический магазин книги из домашней библиотеки.

Но долго так продолжаться не могло, слишком чутко работал у Сергея внутренний счетчик. Постепенно Курёхин начал приходить в себя. Поступил на третий курс в музучилище им. РимскогоКорсакова на дирижерско-хоровое отделение. Пытался войти в одну реку дважды, отвлечься или обмануть себя. Одним из плюсов нового места учебы оказалось знакомство с известным джазовым саксофонистом Анатолием Вапировым. «Вапиров считался человеком необыкновенно широких взглядов, – рассказывал впоследствии Курёхин. – Академический музыкант, он окончил аспирантуру консерватории, где потом преподавал фри-джаз. Вапиров произвел на меня сногсшибательное впечатление, его феноменальное владение саксофоном никого не оставляло равнодушным. Когда Вапиров меня прослушал, он сказал: „Давай работать вместе“. И мы начали играть фри-джаз с сильным джаз-роковым уклоном. У нас были отработаны сложнейшие размеры ритма, там постоянно были какие-то одиннадцать восьмых. Такой мрак! Мы все выучивали, поскольку это было ориентировано на технику исполнения. Мы были очень экспрессивны и старались наворотить что-то как можно техничнее. Старались произвести эффект».

Сотрудничая с Вапировым, Курёхин не просто переключился с рока на джаз. Он погрузился в джаз глубоко и страстно. На волне этого увлечения Сергей дал развернутое интервью легендарному самиздатовскому журналу «Квадрат». Дело было летом 1978 года.

Долгое время этот номер машинописного журнала считался утерянным, но чудеса порой случаются.

Благодаря журналисту Александру Петроченкову этот раритетный выпуск «Квадрата» удалось реанимировать. Находка превзошла все ожидания! Интервьюеру, известному джазовому критику и издателю «Квадрата» Ефиму Барбану, удалось зафиксировать парадоксальный и бескомпромиссный характер мышления Курёхина. Впрочем, судите сами.

«В свободном джазе я ощущаю не только чисто музыкальный заряд, но и общеэстетический, общедуховный заряд огромной силы, – декларировал свои убеждения 24-летний Курёхин. – Рок сейчас никого из моих друзей не удовлетворяет. Среди музыкантов моего поколения существует колоссальный интерес к серьезной музыке, в частности к современному джазу. На джазовых концертах сейчас огромное количество молодых людей, которые раньше ходили лишь на рок-сейшны».

В этом же интервью бывший «рок-органист» демонстрирует поистине энциклопедические познания, оперируя именами легиона солистов, названиями ансамблей, оркестров и биг-бендов. Джазовую музыку в таком объеме могли усваивать лишь неистовые люди со слегка перекрученными мозгами. Вариантов, собственно говоря, было два: либо Курёхин гений, либо сумасшедший. Музыкальный свет решил, что, наверное, гений.

Школа жизни

Я вычислил Курёхина в самом конце 1970-х… Возможно, до этого у него была какая-то бурная жизнь, но я о ней ничего не знаю.

Артемий Троицкий

Как следует из интервью журналу «Квадрат», неистовое увлечение Курёхина джазом носило характер идеологической диверсии.

Остается только догадываться, почему Сергей так стремительно разочаровался в рок-музыке. Возможно, надоела неопределенность, ведь за несколько лет ему так и не удалось собрать собственную группу. По другой версии, тот материал, который Курёхин исполнял в «Посте», «Гольфстриме» и «Большом железном колоколе», стальными обручами сдерживал его буйную фантазию. Ему не хватало воздуха, рокн-ролльное поле казалось исхоженным вдоль и поперек.

Можно по пальцам пересчитать количество ленинградских рок-концертов Курёхина в 1970-е: несколько раз с «Большим железным колоколом», ничтожно мало в составе «Поста» и «Гольфстрима». С альбомами дело обстояло еще хуже.

Неофициальных студий, как и профессиональных рок-звукорежиссеров, тогда в Ленинграде не существовало. Несколько лет назад Володя Козлов из «Союза любителей музыки рок» презентовал мне концертник «Большого железного колокола», записанный в 1974 году на фестивале в ДК им. Орджоникидзе. Там звучит шесть или семь композиций, и это поистине бесценный раритет. К сожалению, курёхинская электроорганола там почти не слышна, и даже после тщательной оцифровки этот бутлег вряд ли представляет культурологическую ценность.

Вот, наверное, и все, что Сергею удалось сделать на ниве фантомной рок-сцены в те застойные годы. Предположу, что отчасти по этому Курёхин направился в сторону джаза, навстречу общественному резонансу и пресловутому творческому безумию. Забегая вперед, заметим, что кое-что он нашел. Правда, не там, где искал, и не совсем то, что хотел. Но обо всем по порядку.

После нескольких месяцев репетиций Курёхин в мае 1978 года выступил в составе джазового трио Анатолия Вапирова на крупном фестивале в Куйбышеве. На ленинградской сцене Сергей дебютировал в рамках «Вечеров джазовой музыки», проходивших в ДК Горького.

На фоне других исполнителей Курёхин выделялся агрессивной подачей материала и тем, что он называл мелкой техникой. С каждым аккордом Сергей атаковал черно-белые клавиши так, что казалось, будто рояль сейчас рухнет. Его пальцы носились по клавиатуре с немыслимой скоростью. На притихший зал неслась лавина чувственных пассажей в духе Сесила Тейлора: все сильнее и сильнее, все громче и громче. Порой у слушателей возникала почти осязаемая галлюцинация, будто за роялем сидят два пианиста. Руки Курёхина жили самостоятельными, не связанными друг с другом жизнями, разбегались по противоположным полюсам клавиатуры и встречались снова, чтобы тут же расстаться.

Ближе к финалу виртуозный пианист начал уставать и, похоже, переоценил свои силы. Во время исполнения на бис регтайма Скотта Джоплина Курёхин заметно побледнел. Едва дотянув до конца концерта, он нетвердой походкой прошел за кулисы и рухнул на кушетку. Почуяв неладное, Вапиров начал хлестать Сергея по щекам, чтобы привести в чувство. Присутствовавшие в гримерке журналисты решили, что музыкант мертвецки пьян. Но дело было вовсе не в этом.

«Публика крайне восторженно приняла нас, – вспоминает Анатолий Вапиров. – Для Сережи это был момент эйфории, поскольку в процессе концерта он весь отдавался музыке. После выступления у него случился сердечный приступ. Мы вызвали скорую помощь, я отнес его в машину, и мы помчались в больницу. И тогда я понял, что это первый намек. Что все может закончиться трагически».

«После концерта Сереже стало плохо с сердцем, – рассказывает журналист Александр Липницкий. – Нам с Вапировым стало страшно, потому что Курёхин лежал в гримерке бледный и чуть не умер. Слава богу, дело закончилось только приступом».

«Когда я впервые увидел Курёхина, он меня своей техникой очень впечатлил, – вспоминает джазовый критик Дмитрий Ухов. – Один из концертов проходил в четыре часа дня в пыльном актовом зале при незакрытых шторах и дневном свете. И при этом естественном освещении меня очень поразила бледность Сергея».

Многие из курёхинских друзей позднее рассказывали про сильные головные боли, из-за которых Сергей в юности категорически не желал ездить в метрополитене. Передвигаясь в троллейбусе или электричке, он не мог сидеть спиной против движения. «У Сергея была клаустрофобия, – вспоминает Диканский. – Один раз я его заставил ехать в метро и за это поплатился, потому что Курёхину в поезде стало очень плохо».

«Я первый раз столкнулся с Сережиными проблемами, когда в юные годы мы пили портвейн по подъездам, – вспоминает Рим Шагапов. – И вдруг Серега сел на пол и схватился за сердце. Мы стали спрашивать: „Что случилось?“ Он объяснил, что у него с детства порок сердца и он знает, что нужно беспокоиться. Мы тогда перепробовали разные наркотики, но Курёхин не пробовал ничего. Он не вписывался в эти дела, да и портвейн пил аккуратно. Потому что прекрасно знал, что у него с сердцем плохо».

Правда, осенью 1978 года думать о грустном не находилось времени. Вапиров с музыкантами рвался в бой – вскоре у них был запланирован первый концерт в Москве. Времени оставалось немного, и репетиции шли каждый день.

Столичный дебют квартета Анатолия Вапирова состоялся в актовом зале МГТУ им. Баумана. «А это наш новый клавишник Сергей Курёхин, – представил Вапиров новобранца зрителям. – Сейчас он выступит с сольным номером».

В этот момент Курёхин притарабанил из-за кулис абстракционистскую картину, нарисованную его другом художником Юрием Дышленко. С необыкновенной легкостью Сергей принялся исполнять по ее мотивам искрометные пассажи, причем со своей взрывоопасной энергетикой он смотрелся словно гость из будущего. Неудивительно, что его безудержную манеру игры с импровизированными пассажами «играй как дышишь» зрители встретили восторженными репликами и градом аплодисментов.

«Именно в МГТУ им. Баумана большинству любителей джаза довелось впервые услышать Курёхина, – писал спустя несколько лет самиздатовский журнал „Сморчок“. – Блестящая, казалось бы, не имеющая ограничений фортепианная техника, резкая, взрывная импульсивная манера молодого пианиста в немалой степени способствовали успеху самого ансамбля Вапирова».

Начиная с осени 1978 года концертов у Вапирова с Курёхиным стало действительно много. И времени на учебу у Сергея практически не оставалось. Да и большого желания получить диплом у него не было.

«По части образования Курёхин был разгильдяем, – считает саксофонист Михаил Чернов, который учился вместе с Сергеем в музучилище. – Он был уверен, что ему нечего учить, и не хотел играть классические произведения. Потому что не терпел насилия над личностью».

«Курёхин был скромным молодым человеком, который пел в баритонах в хоре училища Римского-Корсакова, – вспоминает бывший студент музучилища Игорь Воротников. – Уже тогда он выделялся среди сверстников, хотя было видно, что это не его. Сергей просто не вписывался в эту систему. У него была совершенно другая цель, направленная на самостоятельное творчество».

Вскоре Курёхин все-таки бросил учебу. В своих мыслях он существовал в совершенно другой вселенной, а на этом материке быстро научился искать плюсы в любой ситуации. Бросив музучилище, Сергей понимал, что становится социальным аутсайдером, поскольку Трудовой кодекс СССР гласил, что принимать его на работу по специальности без диплома о высшем образовании категорически запрещается. Курёхин шел на риск, но это был его осознанный выбор.

«В определенный момент я поступил в музыкальное училище при Ленинградской государственной консерватории, – вспоминал Курёхин в одном из ранних интервью. – От учебы, которая там была, мне делалось тошно. И я прекратил туда ходить. Жизнь и так очень короткая штука. Поэтому тратить ее на всякую ерунду типа учебы, которая тебе не дает ничего, совершенно бессмысленно!»

Дмитрий Ухов вспоминает, что уже в конце 1970-х Сергей постоянно упоминал о краткосрочности пути художника.

«У Курёхина в разговорах часто мелькала фраза Vita brevis, ars longa – „Жизнь коротка, искусство вечно“, – замечает Ухов. – Пару раз мы обсуждали какую-то интересную идею, и я спрашивал: „А почему бы тебе ее не реализовать?“ На что Сергей серьезно, без стеба и пафоса отвечал: „Ну ничего, потомки реализуют…“ То есть подтекстом у него постоянно звучало, что он не успевает материализовать свои идеи».

В одном из интервью 1980-х Курёхин откровенно рассуждает на тему жизни и смерти: «Как говорил Цвейг, каждый человек точно знает свой звездный час. Одни ощущают, что он прошел, другие – что они в нем живут. А я ощущаю, что мой звездный час еще далек. Может быть, после смерти. Бывает, что человек готовится к этому всю жизнь, да так и умирает, звездного часа не дождавшись. Поэтому я стараюсь все-таки оставлять какие-то знаки, как собака метит столб… Я хочу, чтобы оставались какие-то отрезочки, запахи, по которым затем можно было бы восстановить какую-то картинку. Поэтому мне сейчас важна интенсивная деятельность… Я все доделаю. Я очень четко рассчитываю свое жизненное время. Я очень хорошо научился себя внутренне контролировать».

Смотрите, что получается: молодой человек 23–24 лет постоянно думает об ограниченности своего пребывания на земле. По крайней мере, эта мысль красной нитью прослеживается в его интервью. Мне кажется, это важный момент для понимания психологии раннего Курёхина. В военкомате, где у него случился очередной приступ, Сергей получил отсрочку от армейской службы. Он прислушивался к внутреннему голосу и жил как на пороховой бочке. Торопился, чтобы успеть все сделать. Говорят, что его наручные часы показывали время на десять – пятнадцать минут вперед. И поэтому он старался каждую неделю, каждый день, каждый час своей жизни реализовывать максимальное количество идей.

Новые летчики

Летом мы все вместе поедем на юг, куда-нибудь на Черное море, в горы. У меня давняя мечта сыграть в горах, на открытом воздухе без зрителей, Софокла или Еврипида. Для самих себя, с музыкой, со всем, что возможно. Или снять фильм. Мы могли бы это сделать не хуже какого-нибудь Феллини или Антониони. Главное – знать, что сказать.

Сергей Курёхин (из письма Владу Макарову)

Что произошло с Курёхиным потом, в конце 1970-х? В составе квартета Анатолия Вапирова он не пропускал ни одного джазового фестиваля: Красноярск, Абакан, Ярославль, Фергана, Сыктывкар. «Я весь в поездках, – писал Курёхин матери в июне 1979 года. – Были в Риге, Москве, Минске. У меня вся комната в афишах. Мы сейчас в другой организации, в Росконцерте. Они нас шлют в Москву (шесть концертов, с 5-го по 10-е), потом Рига и Ташкент. После всех гастролей я с ребятами уезжаю работать в Анапу месяца на полтора, в туристический лагерь. Там нужно играть танцы, а за это нам дают жилье, еду и так далее».

Во всех этих поездках и гастролях Курёхин чувствовал себя свободным мужчиной, ощутив на практике всю силу своего обаяния. «Женщины на него просто вешались, – рассказывал впоследствии Болучевский. – Потому что Сергей был не такой, как все».

Сергей Берзин вспоминает, что однажды они с Курёхиным приехали домой в сопровождении малознакомых барышень. Как это порой случается, одна из них была очень симпатичной, а другая – не очень. В разгар веселья, когда пьяные мужики начали разбираться, кому с кем танцевать, Курёхин сказал Берзину: «Ты знаешь, мне абсолютно все равно». Простота и искренность таких признаний обескураживали.

В состоянии перманентной турбулентности Сергей вел себя как бывалый навигатор: «Первым делом самолеты, ну а девушки, а девушки потом». После развода у него было несколько романов: с будущей актрисой Ларисой Гузеевой, с хозяйкой салона на Петроградке Алиной Алонсо и с таинственной красавицей из Риги. Интересно, что за пределами искусства правил для Сергея не существовало: он мог быть плейбоем, влюбленным романтиком, уличным хулиганом или скучающим повесой. Как говорится, по ситуации.

В те волшебные годы Курёхин некоторое время снимал комнату вместе с Болучевским, и там происходило немало сюрреалистических историй.

«В этой компании постоянно царила какая-то странная веселуха, – вспоминает Рим Шагапов. – Сильно пьянствуя, мы завели разговор о том, что любой из нас может закадрить барышню на улице. А вот слабо ли нам выползти на карачках во двор и начать знакомиться? Эту идею подал Курёхин, который всегда был режиссером чего-то странного. В тот же вечер я, Болучевский, Курёхин и Вова Сорокин выползли друг за другом на Фонтанку. Задача была непростая: не вставая с четверенек, познакомиться с барышней. Первоначально это никому не удавалось, потому что все прохожие от нас шарахались. В итоге Володя Сорокин замер у ног какой-то девушки и начал жаловаться, что у него радикулит и он не может встать. Барышня его подняла, погладила по спине, после чего Курёхин закричал: „Все! Суши весла! Всем отбой! Победу одержал Владимир Сорокин!!“»

Но вернемся к музыке. В тот момент квартет Вапирова, который считался незыблемым флагманом ленинградского фри-джаза, переживал явный внутренний кризис. Как творческий, так и экзистенциальный.

«Мы с Сережей пытались внести в музыку Вапирова как можно больше клинического идиотизма, – вспоминает выпускник консерватории и участник всевозможных музыкальных авантюр Александр „Фагот“ Александров. – Но Вапирову подобная анархия не очень нравилась».

Блестящий саксофонист, Анатолий Вапиров пытался привить своим музыкантам фундаментальный подход к крупным формам. Но Курёхин довольно скоро выжал из такого подхода все, что было способно помочь ему в становлении, и на концертах откровенно скучал. В финале сотрудничества с Вапировым Курёхин выходил на сцену с ярким макияжем на лице и мог играть весь концерт стоя спиной к фортепиано. Наигрывая при этом что-то инопланетное.

«В самый разгар вапировского пафоса мне прямо на сцене жутко хотелось нацепить красный шутовской нос, – откровенничал Сергей с друзьями. – Я больше не мог с серьезным лицом исполнять композиции под названием „С мечтой о мире“».

«Курёхин любил в музыке безумие, – вспоминает Максим Блох. – Он часто рассказывал, как Артур Браун приделал к себе пропеллер и летал с ним над залом. Еще Курёхин любил порассуждать про Штокхаузена. Особенно его восхищала пьеса, когда Штокхаузен заносил руки над клавиатурой и не играл несколько минут. Сережу всегда цепляли эти внешние штучки».

Так получилось, что в тот период снизило активность вильнюсское трио Ганелина, и саксофонист Владимир Чекасин оказался наиболее открытым для внешних творческих предложений. Курёхин не мог оставить такую заманчивую перспективу без внимания и тут же выехал в Вильнюс для репетиций новой программы.

Как вскоре выяснилось, они оказались партнерами, достойными друг друга, – два одиночества, два городских безумия. Поэтому не случайно, что именно они решили сделать в музыке что-то, равноудаленное как от джазовой традиции, так и от канонов современного авангарда.

«Мне очень нравилось, что в Чекасине есть элемент неконтролируемого сознания, – вспоминал впоследствии Курёхин. – В этом была полная оппозиция вообще всему. Это была уже совершенно другая среда».

Постепенно тандем Курёхин – Чекасин превратился в экспериментальный биг-бенд, который в октябре 1980 года дебютировал в ДК Ленсовета. По отзывам очевидцев, зрелище выглядело непрогнозируемо как по музыке, так и по визуальному ряду. Каждый из участников шоу, незапертый в мире однажды выработанных правил, вытворял на сцене все, что хотел.

Президент рижского джаз-клуба Леонид Нидбальский более тридцати лет хранил записи выступления дуэта на фестивале «Ритмы лета», и это, конечно, надо слышать. Курёхин и Чекасин по очереди пели в разных тональностях: «Свинг-свинг, свинг-свинг…» Они были как наконец-то дорвавшиеся до новеньких самолетов летчики-испытатели. В бескрайнем небе авангарда их истребители парили настолько высоко и бесцельно, что сами пилоты порой забывали о задачах полета.

Вскоре Курёхин получает приглашение выступить на крупном всесоюзном фестивале «Джаз над Волгой». В марте 1981 года в ярославский ДК моторостроителей съехались джазмены, прикрепленные к различным государственным организациям. Одетые в похожие строгие концертные костюмы, они жили по утвержденному плану, играли по намеченному плану, мыслили по навязываемому плану. Этот патронируемый социумом образ жизни не мог не отразиться на звучании. И не было для традиционалистов-джазменов типа Лундстрема, Голощёкина или Гараняна зверя страшнее, чем, скажем, трио Ганелина. Пусть даже в виде осколков. Было очевидно, что в подобном джазовом болоте сам бог велел человеку с энергетикой Курёхина, как сказал бы Егор Летов, «дать говна». Что в итоге и произошло.

К репетиционному процессу были подключены наиболее талантливые литовские ученики Чекасина: пианистка Элеонора Шлыкова, саксофонисты Пятрас Вишняускас и Витаутас Лабутис. В свою очередь, Курёхин усилил оркестр музыкантами из Москвы и Новосибирска, а также прихватил из Питера Александра «Фагота» Александрова и барабанщика Женю Губермана, которые уже понюхали фестивального пороха в составе опального «Аквариума».

Наконец Сергеем были приглашены юный саксофонист Игорь Бутман и смоленский виолончелист Влад Макаров – длинноволосый музыкант-художник, игравший бескомпромиссную свободную импровизацию. Этот рыцарь без страха и упрека оказался для Курёхина еще одним актуальным союзником, с которым Сергей уже выступал на питерских концертах.

«В конце 1970-х Курёхина в джазовом плане воспитывал Вапиров, – считает Макаров. – Но Сергей быстро вырос из этих штанишек, поскольку не хотел играть вымученный фри-джаз. Вапиров хоть и блестящий саксофонист, но старой фри-боповой направленности. А Курёхина тянуло к свободной импровизации, возможно, отсюда его интерес ко мне. К примеру, Бутмана Курёхин воспитывал сам, а Фагот, несмотря на музыкальное образование, был пока еще молод и некомпетентен».

Вечером накануне ярославского выступления Сергей собрал в холле гостиницы своих музыкантов. И вместо того, чтобы обсуждать драматургию программы, принялся рассказывать им небылицы про местные нравы. На закате Курёхин наблюдал, как поволжская молодежь… учится летать. На самопальных дельтапланах гордые потомки скифов разбегались вдоль берега и пытались перелететь реку Которосль. Патлатые аборигены пролетали по воздуху незначительное расстояние и с грохотом падали на лед. Да так, что весь лед на реке был в крови. Порой эти горе-летчики разбивали носы, руки и ноги, но все равно продолжали прыгать. В заповедной тишине на церковной башне били колокола, и впечатленный этим зрелищем Курёхин мгновенно придумал название для концерта: «Бой часов и игра в ежовых рукавицах». Что означал этот набор слов, по-видимому, уже не имело принципиального значения. Судя по всему, очередные «поиски формы» в бескрайнем музыкальном сознании Курёхина.

Понимая, что игра пойдет по-крупному, Сергей запланировал дать жару со своим проектом, собранным буквально накануне. Времени на репетиции оставалось катастрофически мало, поэтому программа склеивалась не без нервозности. Но обошлось – успели и сыграться, и понравиться. Как зрителям, так и критикам.

«Еще один одноразовый состав собрался на зов способного ленинградского пианиста Сергея Курёхина, чтобы исполнить его трехчастную сюиту, – комментировала фестиваль в марте 1981 года газета „Комсомольская правда“. – Сочинение непривычное, но очень живое и не без юмора. Новаторские поиски в джазе – залог того, что жанр продолжает развиваться и не стоит на месте».

Нокаутирующий удар Сергей отсрочил на последний день фестиваля, когда на сцене появился совместный проект Чекасина с Курёхиным. Их выступление застало жюри и зрителей врасплох.

Прямо из зала к сцене маршировали барабанщики во главе с Элеонорой Шлыковой, которая разрезала партер в обтягивающей белой водолазке и пионерском галстуке, с аккордеоном наперевес. За ней с дудками шагала зондеркоманда студентов ярославского музучилища, вооруженных пионерскими горнами и похоронными альтами.

«Мы выходили прямо через двери зала, – вспоминал впоследствии барабанщик Женя Губерман. – И когда шли к сцене, уже что-то играли на маракасах, свистульках и каких-то погремушках. В зале сидели подставные зрители, которые начали нам подхлопывать и пританцовывать».

Находившиеся на сцене Чекасин с Курёхиным принялись бить локтями по клавиатуре и громко дудеть. Напряжение нарастало: юный Бутман разрывал воздух саксофонными атаками, Макаров выпиливал на виолончели шумовой авангард, а Женя Губерман сладострастно крушил барабанную установку.

В кульминационный момент на сцене появилась «колдунья в черном» – темноволосая певица цыганского театра «Ромэн» Валентина Пономарёва. Свет тут же был приглушен до минимума, и началось волшебство. Жгучая брюнетка, казалось, неподвижно смотрела в одну точку, голосом вытворяя чудеса. В ее вокале были скэты и визги, в нем словно полыхали отблески костров цыганских таборов.

В паузах Чекасин перекрикивался с Пономарёвой, а Курёхин радостно подхрюкивал им в микрофон. К этому языческому обряду было подключено все, что шевелится. Громыхали два рояля с Курёхиным и Шлыковой, гоготали трубы и саксофоны, раскачивала ауру ритм-секция. Народ в ДК моторостроителей стоял на ушах.

«Мне не очень понятно, чего добивалась группа под руководством Чекасина с певицей Валентиной Пономарёвой, в течение сорока минут шаманившей на затемненной сцене, создавая видимость некоего действа, смысл и назначение которого так и остались неясны, – сокрушался в журнале „Музыкальная жизнь“ член жюри и композитор Игорь Якушенко. – Я не поклонник подобного музицирования, более того, я не убежден, что сами исполнители подобного авангарда искренне верят в серьезность того, что они делают на эстраде».

Естественно, что в результате принятия жюри таких решений никаких наград проект Чекасина – Курёхина не получил. Тем не менее спустя полгода местный джаз-клуб пригласил выступить в Ярославле не лауреатов фестиваля, а именно проект Чекасина – Курёхина. Что было не только интригой, но и элементарной справедливостью.

На этот раз весенняя фри-джазовая программа подверглась некоторой модернизации. Чекасин выделил Курёхину больше пространства для маневров, и тот устроил на сцене настоящий фортепианный гейзер. Сергей исполнял нечто среднее между регтаймом и свингом, причем все это происходило на второй космической скорости. Затем в фортепианный поток звуков врывался саксофон Чекасина, унося слушателей в направлении неведомой Аризоны.