Текст книги "Сергей Курёхин. Безумная механика русского рока"

Безумные соловьи русского леса

Вспоминая Христа, собирай сокровища там, где никто этого не делал.

Борис Гребенщиков

Как-то раз Курёхин с Гребенщиковым решили выступить в Центральном доме работников искусств с ретропрограммой, состоявшей из песен Георгия Виноградова и Александра Вертинского. Но за час до начала акции кто-то бдительный стукнул в партийные органы, и этот телефонный звонок послужил причиной срыва мероприятия. Чудом сохранился снимок ветерана джазовой фотографии Александра Забрина, который зафиксировал момент, когда Курёхин узнал об отмене акции. Сергей не сказал никому ни слова – ни организаторам, ни друзьям. Просто смотрел куда-то вдаль, поверх голов. И нечеловеческая тоска застыла в его взгляде.

Со стороны тогда казалось, что ни в Москве, ни в Питере никаких культурных революций не предвидится. «У нас в городе с закрытием клуба все заглохло, – жаловался Курёхин в письмах к Владу Макарову. – Музыкальная жизнь как будто умерла. На днях был в филармонии на авторском вечере Альфреда Шнитке, от скуки чуть не умер».

Тем не менее продолжение авангардистских наскоков на столицу повторилось довольно скоро – в рамках «Джазового абонемента» музыковеда Аркадия Петрова, который проходил в Центральном доме художника. Тогда Курёхин и Гребенщиков выступали во втором отделении и поразили зрителей воинственным имиджем: Сергей с демонически подкрашенными глазами, в полосатом свитере и с цепью вместо напульсника напоминал зомби, а БГ с повязкой на голове смотрелся словно заблудившийся в галактике инопланетянин.

С самого начала они настроились на шоковый перфоманс. Выйдя на сцену в кромешной темноте, наши авангардисты начали издавать странные звуки. БГ изо всех сил тер струны своего «Фендера» о микрофонную стойку, а затем начал играть на гитаре крышкой от чайника. В свою очередь Курёхин принялся искажать звуки при помощи педали рояля. После шумной какофонии они ускорились и сквозь гитарный скрежет и лихорадочные фортепианные пассажи попытались пробиться к сознанию масс. А потом Сергей сбросил маску концептуалиста и поиздевался над всем, что звучало в первом отделении этого концерта. В немыслимом темпе он отбарабанил какой-то регтайм и с грохотом захлопнул крышку рояля. За кулисами он признался друзьям, что теперь у него это называется «панк-джаз».

Еще более радикальные эксперименты проводились Курёхиным с Гребенщиковым в Питере. После закрытия «Клуба современной музыки» авангардные концерты проходили либо в Музее Достоевского, либо в сквоте на улице Петра Лаврова. Оба помещения представляли собой небольшие комнаты с низкими потолками, рассчитанные на несколько десятков зрителей. Все это бушующее субкультурной жизнью объединение литераторов, художников и авангардистов называлось «Клуб-81».

В разгар очередных «поэтических чтений» в Музее Достоевского состоялся легендарный «Медицинский концерт», в рамках которого произошел дебют нового музыкального инструмента под названием «утюгон», представленного молодыми художниками Тимуром Новиковым и Олегом Котельниковым.

К антикварному кухонному столу за гитарные струны были подвешены чугунные утюги разных конструкций и параметров. К ним подключались звукосниматели, гитарные примочки и блоки питания. Когда художники касались проводов утюгона, по комнате зыбко плыл странный психоделический звук, напоминавший ранние альбомы Pink Floyd. Тень Сида Барретта мерцала в углу, создавая вокруг волшебную ауру.

Затем кудрявый еще Драгомощенко уселся на стул, поправил очки и монотонно начал читать поэму «Я видел во сне белый бомбардировщик». Барабанщик группы «Кино» Георгий «Густав» Гурьянов равномерно пускал из капельницы воду, которая падала на металлический лист и издавала дикие шумы, фиксируемые звукоснимателем. Рядом трещал, жужжал и мигал кардиограф, а раскачанные утюги издавали кладбищенские звуки, до тех пор пока не закончилась поэма. Стало пронзительно тихо, и в этот момент на крошечной сцене появились Гребенщиков с виолончелью и тандем Курёхин – Болучевский с саксофонами.

Предчувствуя недоброе, утюгон загудел, и с минимализмом было покончено. Без разбега команда алхимиков начала исполнять бессистемный джаз. Гребенщиков делал вид, что умеет играть на виолончели, Болучевский гонял «квадраты», а Курёхин дул в саксофон и колотил по разным железкам. Делал он это все громче и громче, пока наименее подготовленные зрители не начали покидать помещение. Видя этот не поддающийся описанию беспредел, литературные кураторы взбесились не на шутку.

«Все закончилось тем, что „Клуб-81“ навсегда был изгнан из Музея Достоевского, – вспоминает Драгомощенко. – Потому что барышня, отвечавшая за этот вечер, сказала: „Я еще могу понять диссидентство, но вот эту мерзость я понять не могу. Все вон!“»

Изгнанные отовсюду Курёхин и Гребенщиков нашли политическое убежище в студии Андрея Тропилло в Доме юного техника на Охте. Продолжением их экскурсов в человеческое подсознание стал альбом Exercises. Главным идеологом тут выступил Владимир Чекасин, который одновременно дул в два саксофона. Курёхин импровизировал на препарированном фортепиано, а БГ играл электробритвой на гитаре и пытался гудеть как паровоз, засунув в рот газету «Правда».

Мудрый Андрей Владимирович Тропилло невозмутимо фиксировал эту «симфонию гудков» на четырехдорожечный магнитофон. «Чем бы дитя ни тешилось, – думал он про себя. – Пусть считают, что играют фри-джаз. В конце концов, художник имеет право на эксперимент. Может, из этого мычания новая форма современного рока нарисуется. Поживем – увидим».

Вторую сторону альбома, что называется, добили фрагментом выступления Чекасина и Курёхина в Одессе. Причем Сергей не только играл на фортепиано, но и успевал барабанить по ударной установке. Кто-то догадался зафиксировать концерт на магнитофон, что позволило впоследствии выпустить из него несколько треков на Leo Records.

«Ни один звукорежиссер ничего не смыслит в том, как эту музыку нужно записывать, – жаловался Курёхин в письмах к Фейгину. – Из двух с половиной часов музыки я смог выбрать только это. За последние полгода мы с Чекасиным и с разными составами дали достаточное количество концертов, но ни одной более или менее приличной по качеству записи эти остолопы так и не сделали».

Летом 1982 года Гребенщиков с Курёхиным наконец-то вспомнили про «Аквариум». В студии Дома юного техника они записывали новые песни: «Пепел», «Сегодня ночью», «Сыновья молчаливых дней». Гребенщиков уже давно понял, что, подключая к записи Курёхина, можно кардинально менять саунд и получать взамен хиппистской акустики красочную звуковую палитру в промежутке от хард-рока до «новой волны» и регги.

«Я не знаю людей, которые поглощали бы большее количество музыкальной информации, чем мы с Гребенщиковым, – рассказывал мне впоследствии Курёхин. – Мы максимально интересовались всем новым, что происходило в музыке: джаз, ретро, народная музыка и, конечно же, весь рок. Мы с Бобом первыми нарыли панк и всю „новую волну“. Любая интересная информация, которая попадала в поле нашего зрения, немедленно переписывалась на магнитофон.

Поэтому все друзья-иностранцы прекрасно знали, что везти нам в Россию: виски, New Musical Express и всю новую музыку».

Сегодня уже очевидно, что с появлением Курёхина в «Аквариуме» значительно возросли требования как к музыкантам, так и к уровню предлагаемых аранжировок. И если Гребенщиков ясно представлял себе конечный результат, то Курёхин знал, каким способом этого можно добиться. В студии он был главным – возможно, поэтому за ним закрепилось уважительное прозвище Капитан.

«Я помню, как Борис принес новую песню „Никто не выйдет отсюда живым“ и начал ее петь, – рассказывает Андрей Тропилло. – Я удивленно спрашиваю: „Боря, но ведь это группа The Kinks, «Sunny Afternoon»?“ Боря играет другую версию, и уже Капитан замечает: „А теперь это получается Джим Моррисон“. И буквально через двадцать минут совместного творчества Сережа с Борей записали „Никто не выйдет отсюда живым“ в том виде, в котором вы это слышите на „Табу“».

«Капитан не давал мне заснуть на месте, – вспоминал Гребенщиков позднее. – Я, вероятно, казался ему ленивым консерватором. И он все время пытался разбить мои традиционные формы мышления. И, слава богу, часто ему это удавалось».

В тот период Курёхин решил актуализировать саунд «Аквариума» в духе «новых романтиков», пригласив на запись Игоря Бутмана и Володю Грищенко из «Гольфстрима». В итоге из классического состава «Аквариума» на сессии помимо Гребенщикова присутствовал только Сева Гаккель. И, будучи человеком объективным, он не мог не отдать должное роли Капитана в записи «Табу».

«Тот элемент, который вносил Курёхин, был неоценим, – считает Гаккель. – Он все делал в прекрасном настроении, и по ходу работы в студии царила очень приятная атмосфера».

«После записи „Табу“ у меня в памяти осталось только прослушивание готового материала, – вспоминает барабанщик „Аквариума“ Петр Трощенков. – Мы все красиво оделись и поехали в какую-то квартиру на Петроградке, где вместе с гостями торжественно слушали весь альбом».

В итоге так называемая презентация «Табу» закончилась двухдневным запоем в квартире у БГ на улице Софьи Перовской. А через некоторое время сильно помятый Курёхин и не более свежий Гребенщиков выступали в Петергофе. Знакомые меломаны рассказывали, что видели в составе «Аквариума» удивительного пианиста, который весь концерт молотил по клавиатуре, а затем взялся за саксофон. Он выглядел словно герой фильма «Назад в будущее». На искрометном рок-н-ролле Blue Suede Shoes Капитан подошел к краю сцены и сладострастно растоптал саксофон. В эпоху отсутствия интернета никто в Петергофе его не узнал: все думали, что это какой-то сессионный музыкант. Затем в искусствоведческую полемику вмешался рок-критик Миша Шишков, который с важным видом произнес: «А это джазовый пианист Сергей Курёхин!»

«Курёхина я в первый раз увидел на концерте „Аквариума“ в ЛДМ, кажется, осенью 1983 года, – вспоминает журналист Сергей Чернов. – Игралась в основном программа „Табу“, и Капитан произвел очень сильное впечатление. Он был в свитере, в закинутом на спину шарфе и излучал обаяние, по-моему, еще сильнее, чем Гребенщиков. Во всяком случае, кажется, я смотрел больше на него, чем на вокалиста».

Как только в студии у Тропилло появилось свободное время, Курёхин с Гребенщиковым решили записать концептуальный альбом. В тот период все свои проекты они планировали называть «Радио Африка». Именно под таким названием «Аквариум» некоторое время выступал в подмосковных Домах культуры, обкатывая новые композиции: «С утра шел снег», «Капитан Африка», «Вана Хойя» и «Рок-н-ролл мертв». Если переслушать концертные записи того периода, можно обратить внимание, что Курёхин, играя на старенькой «Вермоне», ни разу не повторил аранжировки предыдущих выступлений, каждый раз придумывая для себя что-нибудь новое.

Гребенщиков тоже отрывался по полной программе. К примеру, давая концерт в Жуковском, он, находясь под сильным впечатлением от просмотра фильма «Выход дракона», в концовке песни Вертинского «Ты успокой меня» произнес фрагмент монолога Брюса Ли: It is like a finger pointing away to the moon…

В то время БГ легко поддавался на стилистические соблазны, пытаясь наполнить песни «Аквариума» наибольшим количеством музыкальных сюрпризов – от романсов и world music до неоромантики и «новой волны». Поэтому в студии начали применяться нетипичные звуки – от японских электронных барабанов до квазиэлектронных клавиш. За ними, к слову, Курёхину пришлось ехать на другой конец Ленинграда – исключительно для того, чтобы зафиксировать на альбоме специальный «стреляющий» саунд.

«Во время работы над „Табу“ мы с Капитаном научились записывать плотный электрический звук, – вспоминает Гребенщиков. – Расширив эту схему до максимума, мы применили ее на „Радио Африка“. Теперь мы не мучились с настройкой инструментов, а игрались в то, как далеко все это может завести нас в плане расширения возможностей звучания. Поэтому работа над альбомом была для нас сплошным удовольствием. Нам хотелось создать некий гобелен, воткнув в него все, что мы знаем о звуке».

Когда в передвижной многоканальной студии MCI уже заканчивалась сессия «Радио Африка», БГ неожиданно попросил Тропилло еще раз включить фонограмму. И, пока все хохотали, внезапно сказал в микрофон: «Чуки-чуки, банана-куки». Не очень понятно, что он имел в виду, но в этом был такой шарм, что одна из девушек устроила танцы прямо у входа в студию. Было шесть утра.

Но, пожалуй, самым волнующим моментом в сотрудничестве двух капитанов стала ночная сессия в здании Мариинского театра, по следам которой на Leo Records вышло сразу несколько альбомов импровизационной музыки. Слушать ее в нормальном состоянии крайне сложно, но утонченные знатоки авангарда что-то в этом потоке звуков находят. Интервьюируя Курёхина десятью годами позже, я вопрос про мариинские эксперименты оставил «на десерт» как неоднозначный и рискованный. Но неожиданно Сергей Анатольевич разговорился.

«У меня был приятель, который работал хранителем старинного органа в Кировском театре, – весело вспоминал он. – Мы однажды выпивали с БГ, и тут мой друг неожиданно спросил: „А давайте вы на органе поиграете?„„Элементарно!“ – хором ответили мы и поехали в театр в состоянии алкогольного опьянения. Честно говоря, я вообще не помню события той ночи – может быть, Боб что-нибудь вспомнит, – потому что коньяка мы обожрались невероятно. Я только помню, что за ночь мы записали три или четыре альбома… Мы друг друга совсем не слышали. Я играл на этом органе, весь театр дрожал и содрогался. Мы поставили микрофон посередине Кировского театра, а Боб включил гитару прямо в пульт. При этом он слышал хоть что-то, а я его вообще не слышал. И никто ничего не слышал, потому что в театре не было ни одного человека. Таким образом мы записали материала часов на семь или восемь. И выпустили это в Англии, у Лео: „Безумные соловьи русского леса“, „Подземная культура“ плюс что-то еще. И когда мы послушали запись на трезвую голову, то это оказалось ни на что не похоже. И нам понравилось: два параллельных сознания, которые иногда смыкаются, такой оголтелый бред. У меня сохранились рецензии того времени, в которых западные критики пишут, что „мы привыкли, что авангард обладает какими-то структурными вещами, но здесь он вообще не попадает ни под какие критерии. Что это? Музыка будущего? Или это появление независимого русского сознания на авангардистской сцене?“ Действительно, никакие критерии применить здесь было вообще невозможно».

«В одном из интервью Курёхин, высмеивая великих русских композиторов, говорит о „безумии“ русского искусства, – вспоминает выпускающий продюсер этих альбомов Лео Фейгин. – Ирония состоит в том, что достаточно послушать Subway Culture десять минут, прочитать либретто к этому диску и узнать об атмосфере, царившей во время сеанса звукозаписи, чтобы понять, что Сергей Курёхин был так же безумен, как и эти великие русские композиторы, которых он высмеивал. Он действительно был гением идеи, ее духом».

Музыка сфер

Страстная идея всегда ищет выразительные формы.

Константин Леонтьев

Большую часть своих заработков Курёхин по-прежнему тратил на приобретение букинистических раритетов. Как-то в магазине «Старая книга» он купил сочинение Павла Флоренского «Столп и утверждение истины» 1914 года издания за 150 рублей. Это сумма превышала месячную зарплату рядового советского инженера, и Сергею пришлось возвращать деньги друзьям в течение нескольких месяцев.

«На стихийных книжных рынках Курёхин ходил с рюкзачком, набитым какими-то томами, – вспоминает Сергей Берзин. – Он мог читать философские труды по диагонали, но потом это складывалось у него в какую-то стройную систему. Он хорошо знал, что такое русская религиозная философия, Франкфуртская школа философов… Как-то раз Курёхин встретил меня с редкой книжкой Альбана Берга по теории композиции. Капитан выхватил ее у меня из рук и начал наезжать: „Продай ее мне!“ Он вцепился в нее и применил запрещенный прием: „Ну зачем она тебе?“ В итоге я книгу ему просто подарил».

Порой казалось, что Сергей родился и воспитывался в книжном шкафу. Один из его друзей жаловался, что Капитан грозился выкрасть у него из квартиры «Историю» Геродота.

«Сережа мог схватить томик Мережковского, что-то прочитать и потом кричать на каждом углу, что гениальнее Мережковского никого нет, – вспоминает Максим Блох. – А все потому, что Мережковский никому не был знаком».

О начитанности Курёхина уже давно ходили легенды – мол, в книжных магазинах Капитану выдавали под честное слово фолианты любой ценности, которые он неизменно штудировал за ночь. А на следующий день подходила очередь новых раритетов. Неудивительно, что в «салонных» дискуссиях Курёхин легко мог жонглировать сотнями имен и цитат. Оппонентам приходилось тяжко – у Сергея загорались глаза, он быстро входил в раж и без труда выигрывал целые интеллектуальные побоища.

«То, что я ценю сейчас, например Платона, могу считать полнейшей ерундой завтра, – в ту пору рассуждал Маэстро. – Я всегда люблю читать и слушать людей, бывших новаторами и впоследствии ставших основой для целого нового движения, таких как Пруст или Джойс. Сейчас я гораздо больше читаю, нежели слушаю».

В соответствии с такой системой координат у Курёхина появилось множество приятелей из академических и литературных кругов. Впрочем, это были интеллектуалы особого круга. Советская эпоха породила самых начитанных в мире «дворников и сторожей» – они жили на заброшенных дачах, в холодных сквотах или в коммунальных квартирах, подрабатывали сдачей стеклотары и не платили профсоюзные взносы. Это были настоящие «прорабы духа», люди энциклопедических знаний, маргиналы, полностью исключенные из социальной иерархии.

Например, один из курёхинских приятелей, кандидат наук по имени Влад Кушев, создал научный труд «Рекомбинация генетических типов», усовершенствовав понимание механизмов рекомбинации. В 1980-х годах западные университеты использовали работу Кушева, в которой был сделан ряд важных научных открытий, в качестве учебника. Продав авторские права за сумасшедшую по среднесоветским меркам сумму в пятьсот долларов, Кушев бросил науку, купил мощную стереоустановку и начал писать романы. Курёхин любил захаживать к Владу в гости, обсуждать философские вопросы, полемизировать на тему каббалистического учения и поиска способов дешифровки кросскультурных кодов в романе Достоевского «Преступление и наказание».

Кушев был вхож в научные круги и познакомил Курёхина с известным физиком Игорем Андреевичем Терентьевым, одним из самых фантастических людей того времени. Он выглядел как Эйнштейн и был учеником академика Владимира Фока, внесшего огромный вклад в становление отечественной школы теоретической физики. В квартире у Терентьева находилась роскошная коллекция классической музыки, которую он ежедневно слушал. Любопытно, что в паузах между Стравинским и Малером Терентьев без видимой агрессии поругивался с мамой, обращаясь к ней исключительно на «вы»: «Наталья Семеновна, отъебитесь вы от меня!» А пережившая блокаду и повидавшая многое старушка спокойно отвечала: «Игорь Андреевич, идите вы на хуй!» Это была интеллигентнейшая питерская семья.

Познакомившись, Терентьев с Курёхиным стали регулярно общаться, и со временем простая симпатия переросла в дружеское обожание. Курёхин, знаток и ценитель классической музыки, зачастил к Терентьеву в гости. Под непорочные, но обильные возлияния велись беседы о ключевых вопросах феноменологии, точках опоры русской философии, научных теориях и их применении в быту.

«Непрочитанные книги, философы и физики создавали для Курёхина новые темы отношений с людьми, – вспоминал позднее Драгомощенко. – И эти темы позволяли Сергею открывать для себя новые двери восприятия мира».

Помимо разговоров с собеседниками из академических кругов были у Капитана и другие формы интеллектуального досуга. Дрейфуя по Питеру в компании Болучевского, Драгомощенко, Берзина, Шагапова и Жени Нестерова, он превращал эти культпоходы в бесконечный перфоманс. Это был своеобразный фристайл. К примеру, «поймав волну», Сергей мог взахлеб рассказывать о том, что на «Мосфильме» запускается просветительский фильм о жизни сперматозоидов. Мол, в главной роли там снимается Иннокентий Смоктуновский, а молодой Валентин Юдашкин занимается разработкой костюма сперматозоида для великого актера.

«Сереже очень нравилось, когда вокруг сидит куча мудаков и всерьез слушает какую-то поебень, полагая, что они стремительно приближаются к дырочке в астрал, – вспоминает Женя Нестеров. – Козлы, конечно, попадались облучаемые, и Курёхину всегда было приятно накрыть мутной волной какого-нибудь известного искусствоведа».

В одной из своих телег Капитан смаковал подробности того, что отец Ивана Грозного Василий III женился на праправнучке хана Мамая Елене Глинской. Пораженные слушатели с недоумением узнавали, что, желая выглядеть моложе, царь-батюшка сбрил себе бороду. Так велика была его любовь!

Эту курёхинскую пургу слушали взахлеб пыльные битники, сыновья академиков, экзотические клоуны, рок-герои и всякая мелкая рыбешка. Создавалось ощущение, что в мозгах у Капитана распахивались условные шторки и начиналась псевдонаучная стрельба по окружавшей его флоре и фауне. Своей пышной эрудицией, харизмой и вкрадчивой манерой говорить Сергей производил в чужих мозгах взрывную деятельность с такими разрушительными последствиями, что малознакомые мужчины были готовы отдать ему кошелек, а девушки – честь.

Как-то вечером в огромной коммуналке Гребенщикова на улице Софьи Перовской Капитан встретился с незнакомой девушкой. Раскосые глаза и интеллигентная, но сдержанная манера общения не могли не привлечь его внимания. Барышня занималась в балетной студии и выглядела весьма привлекательно. Порода и аристократизм у нее чувствовались на расстоянии. Словом, они познакомились.

Как выяснилось позднее, в ее жилах текла французская, немецкая, русская и польская кровь. В сталинские времена ее репрессированные бабушка и дедушка познакомились на Соловках. Там же родился ее папа, который к началу 1980-х уже был крупнейшим ученым, профессором и возглавлял в институте на улице Бонч-Бруевича кафедру общей физики. Звали девушку Настя Фурсей.

В ту пору Насте было двадцать два года. Она окончила английскую спецшколу, училась на географическом факультете Ленинградского университета, приятельствовала с музыкантами «Аквариума», могла процитировать строчки из песен Боуи и напеть фрагменты из Jethro Tull.

Пообщавшись с Настей, Сергей почувствовал, что у него «идет ток». С одной стороны, девушка ему понравилась. С другой стороны, он, похоже, успокоился после предыдущих романов и ему хотелось стабильности. Как бы там ни было, Курёхин начал проявлять к новой знакомой первые знаки внимания.

«До этого я много слышала о Сергее и представляла его совершенно другим, – вспоминает Настя. – Я представляла его худым, лысоватым и в очках. А когда увидела полную противоположность, очень удивилась, что он такой красивый молодой человек. Было какое-то несоответствие между его внутренним миром и вот такой внешностью, достаточно яркой».

Так случилось, что некоторое время Настя не откликалась на приглашения Сергея посетить концерты «Аквариума» или Crazy Music Orchestra. Хотя, без сомнения, обаятельный Курёхин не мог ее не заинтересовать. В свою очередь, Капитана будоражило неожиданное «сопротивление материала». Отчего все знакомые девушки, спотыкаясь, мчались на его концерты, а эта Настя не спешит? Согласно элементарной логике, такого просто не могло быть!

«На наших первых встречах Сергей часто повторял: „Я гений“, – рассказывает Настя в одном из интервью. – И этим он мне жутко не нравился. Ведь ему было тогда всего двадцать восемь лет. Поэтому каждая наша встреча заканчивалась словесными перепалками».

Полгода штурмовал Капитан эту неприступную крепость. Однажды Настя с друзьями сидела в гостях у БГ, когда в раме кухонного окна неожиданно появился Курёхин в компании знакомых американцев. Спрыгнув с подоконника на пол, Сергей победоносно огляделся вокруг и, глядя в глаза Насте, торжественно произнес нечто сюрреалистичное.

Акция имела успех, но, казалось, не имела продолжения. Настя то занималась балетом, то готовилась к защите диплома, то общалась с друзьями. В какой-то момент она все-таки попала на выступление Crazy Music Orchestra – то самое, после которого закрылся «Клуб современной музыки». Настя впечатлилась и реакцией публики, и мощью перфоманса, и артистизмом Курёхина. Не могла не впечатлиться.

«Я была шокирована услышанным, – вспоминает Настя. – Мне не хотелось ни с кем разговаривать. Я пешком дошла до дома, а в голове все время звучала его музыка. Наверное, это был переломный момент. Я влюбилась».

Наконец-то лед тронулся. Каждое утро Сергей звонил ей из таксофона, назначая многочисленные стрелки. Они гуляли, ходили в кино, посещали концерты, встречались с друзьями. Как-то ранним утром, когда город еще спал, приняли участие в фотосессии для альбома «Табу». Фотограф Андрей Усов снимал всю «аквариумов-скую» тусовку на ступенях Казанского собора и в Строгановском саду. Это была сплошная импровизация, где декорациями и фоном служил спящий и некогда величественный город.

«Курёхин, как и Гребенщиков, любил поиграть в фотосессию, – вспоминает Настя. – Это у них было такое развлечение – мол, звезды фотографируются на обложку. Они, видимо, заранее договорились и подготовились к сессии.

Я не готовилась. Но кто-то надел мой плащ, кто-то – мой шарфик. И в итоге на фотографиях „Табу“ какие-то мои вещи присутствуют в качестве реквизита. Мы все дружили, и нам было очень весело».

Это было действительно так. Я не являюсь большим поклонником политкорректных интервью Насти про золотые восьмидесятые, потому что там случалось всякое. Но 1982–1984 годы действительно вспоминаются как счастливый период – время радужных планов, ожиданий и надежд. «Он сразу же хотел ребенка и жениться», – рассказывает Настя. В письме, написанном в 1982 году новосибирскому барабанщику Сергею Беличенко, Курёхин поздравляет приятеля с женитьбой, а потом заявляет: «Я тоже собираюсь сделать это во второй раз, только никак не получается».

«Не получается» – буквально так. В плотном жизненном графике Курёхина не находилось времени для такой формальности, как поход в загс. В итоге свадьба с Настей состоялась только 28 июля 1983 года – ровно в тот день, когда Гребенщиков наносил финальные мазки на общее полотно альбома «Радио Африка».

А за несколько месяцев до свадебной церемонии Курёхин вместе с Драгомощенко провели своеобразную арт-подготовку. На старых раздолбанных велосипедах они нагрянули в гости к родителям Насти с огромным букетом диких роз, похищенных в каком-то ведомственном палисаднике. Цветы вручили Настиной маме – быстро вошли в роли жениха и свата, которые выпрашивают у будущей тещи руки ее дочери. Подельники-аферисты настолько глубоко погрузились в образ, что ни Настя, ни ее родственники не могли понять, насколько все происходящее коррелирует с реальностью. Фирменная курёхинская подача – и никто из присутствующих не знал наверняка, это розыгрыш или перфоманс, скрашивающий некоторую неловкость ситуации.

В контексте текущих событий можно отметить еще несколько нюансов.

Во-первых, у Насти только что закончился бракоразводный процесс с первым мужем, который по иронии судьбы родился в тот же день, что и Курёхин, – 16 июня 1954 года. Во-вторых, незадолго до свадьбы Сергей сказал Насте странную фразу: «Учти, мне, может быть, жить осталось лет десять». Можно было подумать, что он шутит, если бы не бездонная пропасть в его глазах. Очевидно было, что Капитан ежедневно сгорает, абсолютно не жалея себя. Но и как реагировать на подобные признания и подобный образ жизни, было, в общем-то, не очень понятно.

«Трагизм присутствовал, и я не знала, откуда растут его корни, – вспоминает Настя. – У Сергея всегда было какое-то внутреннее ощущение вселенской тоски. Это был не просто грустный разрез глаз или что-то еще. Курёхин был человеком, очень глубоко чувствующим все стороны жизни. Он как-то по-особому умел сопереживать и говорил, к примеру, Игорю Бутману: „Тебе надо что-то пережить в жизни, тогда у тебя появится особенный стиль. У тебя очень красивый звук, но в нем не хватает ощущения чего-то возвышенного“».

Летом 1983 года Сергей с Настей сорвались в предсвадебное путешествие в Крым. Заехали в Коктебель, встретились с курёхинскими друзьями и романтично прокутили последние деньги.

«Наш роман длился около года, и регистрация была его логическим завершением, – вспоминает Настя. – И предложение Сережи воспринималось мною как само собой разумеющееся. Притом слова „поженимся“ в его монологе не было. Я даже не сразу поняла, о чем он говорил: „Надо оформить как-то это все, но только чтобы без официальных церемоний“. Ситуация была такая, что свадьба все время переносилась. В загсе были большие очереди, и я каждый день искала людей, которым можно было дать взятку. Сережа вообще не любил отмечать свои дни рождения, не любил юбилеи и бурные застолья. Придумали компромисс: хотели сделать скромную свадьбу, но пригласили ближайших друзей».

Таких набралось человек двадцать. Все они стали свидетелями того, как Курёхин начал производить опыты над женщиной-регистратором, неосторожно явившейся на службу без красной ленты через плечо. Уже проходивший практику подобных церемоний Сергей мгновенно заметил оплошность.

«Скажите, а вы на самом деле имеете право нас регистрировать? – с невинным выражением лица спросил он. – А почему у вас нет ленточки?» В итоге Капитан довел безобидную советскую тетку до того волшебного состояния, в котором она собралась мчаться домой за пресловутой лентой. Но тем вечером Сергей был великодушен и любезно остановил ее стайерский рывок.

«На свадьбу мы принципиально не купили обручальные кольца и белое платье, – вспоминает Настя. – Мы считали это мещанством и подобные вещи презирали… Тогда мы просто летели по жизни».

Несмотря на камерный характер мероприятия, все гости умудрились жутко напиться. По доброй традиции свадьба закончилась дракой, ясной причины и победителей которой никто уже не помнит.

«Все происходящее выглядело в стиле Курёхина: вначале он пил, а потом рухнул на кровать и уснул от усталости, – вспоминает Сергей Берзин. – Мы стали его будить: „Давай вставай, у тебя же свадьба!“ В итоге мы его все-таки разбудили».