Текст книги "Пути психологического поиска. Претензии и возможности"

Раздел III
КАТЕГОРИЯ СУБЪЕКТА В ПСИХОЛОГИИ

…и познáете истину, и истина сделает вас свободными.

Иоанн 8, 32

Человек проклят своим стремлением к свободе; дважды проклят невозможностью ее достижения и трижды проклят неспособностью отказаться от своего стремления.

Ж.‐ П. Сартр

Глава 7
Групповой субъект: реальность или метафора?

Анализ субъектных качеств человека входит в число актуальных проблем современной психологии. В настоящей статье рассматривается один из аспектов этой многогранной проблемы, сложность и дискуссионность которой усугубляются ее особым положением в пересекающихся сферах психологического и философского знания.

При расширительном толковании субъектности и введении понятия «групповой субъект» (Брушлинский, 1994; 1996; Журавлев, 2000) возникают три допустимых варианта авторского подхода.

• Простой перенос термина «субъект» с индивида на группу.

• Принципиальное отрицание самой возможности приложения данного понятия к группе людей.

• Признание присутствия субъектных качеств как у индивида, так и у группы, но при условии, что главное внимание должно уделяться различиям в проявлении этих качеств.

Первый вариант приходится, видимо, отвергнуть, поскольку он допускает необоснованное нивелирование различий в структуре поведения и его психологической организации у индивида и группы, с чем крайне трудно согласиться. Кроме того, возникает неясная ситуация, при которой реальная субъектность индивида становится сомнительной. Парадокс состоит в том, что наделение группы (или более широкой общности) и индивида одинаковыми субъектными качествами фактически лишает индивида его субъектных преимуществ. Обладающие субъектностью общности (группы) получают тем самым неотъемлемое право на собственное коллективное осмысление проблемы, принятие соответствующего (выгодного для общности) решения и реализацию определенных коллективных действий (далеко не всегда совпадающих с интересами отдельных индивидов) (Шихирев, 1999). Ситуация возвращается «на круги своя»: индивид противостоит и сопротивляется общности, а общность «давит» на индивида, ограничивая его возможности своей коллективной волей.

Выбор второго варианта может апеллировать к привычному для психолога тезису об уникальности внутреннего мира индивида и принципиальной невозможности какой‐либо интеграции этих индивидуальных миров в масштабе группы. Например, современный французский социолог Р. Будон пишет: «…распространение таких концептов, как «воля», «сознание», «психика», на коллективных «субъектов» – не более чем метафора. Понятие «классовое сознание» можно считать полностью приемлемым, если придавать ему индивидуалистический смысл, т.е. интерпретировать его как меняющуюся шкалу мнений индивида по поводу его принадлежности к определенному классу. Понятие коллективного сознания еще более неопределенно. Что же касается такого выражения, как психология толпы, то оно является не более чем метафорическим нагромождением, основанным на сомнительной риторике» (Будон, 1998, с. 66–67).

Мне думается, что в приведенной цитате корректно ставится вопрос об условности переноса психологических характеристик индивида на психологические особенности группы. Действительно, вряд ли можно рассматривать проявление групповой субъектности как однозначный результат интеграции индивидуальных черт всех членов группы. Вместе с тем, определяя субъектность как способность к оценке ситуации, принятию решения (на основе такой оценки) и реализации действия (Корсунцев, 1999), будет, видимо, логично обратиться к рассмотрению сходства и различий в проявлении этой способности на индивидуальном и групповом уровне (выбрав тем самым третий из перечисленных вариантов подхода к обсуждаемой проблеме).

Следуя этому третьему пути, мы легко убедимся в том, что основные характеристики субъектности по‐разному проявляются у индивида и в группе. Прежде всего, это касается, очевидно, познавательных процессов, необходимых для оценки ситуации. Еще Э. Дюркгейм писал: «Мышление групп иное, нежели отдельных людей; у него свои собственные законы» (Дюркгейм, 1995, с. 14). И далее:

«Коллективное мышление целиком, как его форма, так и содержание, должно изучаться само по себе, для самого себя, с ощущением того, что в нем есть специфического, и нужно оставить на будущее заботу о том, чтобы обнаружить, в какой мере оно подобно мышлению отдельных людей» (там же, с. 17). Анализ конкретной специфики коллективного мышления так и оставлен сегодня на будущее. Очевидна наивность предположения, что десять умных людей образуют «умную» группу, способную принимать мудрые решения. В иллюзорности такой установки убедился Наполеон, предоставивший высшие государственные должности крупнейшим ученым Франции и очень быстро вынужденный исправить свою оплошность. А вот мнение одного из виднейших специалистов по логике науки А.А. Зиновьева: «…есть проблемы, которые может решить только один человек. Если за проблему берутся два человека, она уже становится трудноразрешимой. Если берутся десять, она почти неразрешима. А когда сотни, тогда – это уже абсолютно неразрешимая проблема» (Русский интеллектуальный клуб, 2000, с. 217). Результаты, получаемые иногда с помощью так называемого «мозгового штурма», не очень убедительны. Если успех и достигается, то причиной здесь служит общее эмоциональное напряжение, выступающее в качестве «катализатора» индивидуальных находок.

Нельзя вместе с тем не отметить, что сравнительная эффективность индивидуального и группового решения проблем существенно зависит от характеристики задач.

Оценка ситуации и принятие решения осуществляются «групповым субъектом» по значительно упрощенной (по сравнению с индивидом) схеме. Решающим фактором здесь становится не итог углубленного анализа, а структурная организация группы (роль лидера, внутригрупповые отношения и т.д.). Например, под давлением авторитетного лидера, преследующего личные цели, может быть принято почти любое, даже абсурдное решение.

Можно было бы продолжить сопоставление двух видов субъектности, но важнее перейти к некоторым промежуточным обобщениям.

Индивидуальный и групповой субъект, по‐видимому, весьма различны. Они формируются и проявляются (в своих представлениях и действиях) разными путями и под влиянием разных факторов. Индивидуальный субъект более реален, но обладает большей «таинственностью», выражающейся в большей непредсказуемости его действий. Групповой субъект менее реален, но более предсказуем в своем поведении. Полярность личностных качеств индивидов нивелируется в группе за счет алгебраической суммации, что приводит к меньшей вариативности психологических характеристик. Групповой субъект более управляем (обмануть тысячу человек легче, чем одного).

Целеполагание и мотивация по‐разному реализуются в индивидуальном и групповом плане, а приписываемые групповому субъекту «общность мотивов и целей» следует отнести к разряду идеологических мифов. Внешняя социализированная мотивация и ее внутренняя (часто не до конца осознаваемая) подоплека далеко не однозначны. За социальными масками «свободы», «равенства», «демократии», «прав человека» и т.д. в индивидуальном плане могут скрываться зависть, месть, страх, жадность, стремление к «красивой жизни» и т.п. Все эти качества маскируются эффектными лозунгами, особенно тогда, когда эти лозунги обретают массовое «всенародное» звучание. Наличие таких объединяющих лозунгов и их «разночтение» на индивидуальном уровне способствуют любому масштабному социальному движению. Например, в коллективном действии, направленном на смену власти, одни индивиды руководствуются своими честолюбивыми замыслами, другие – корыстью, третьи – желанием мести, четвертые – стремлением уйти от ответственности за сделанное ранее и т.д. В целом же происходит социальная революция, масштабы и характер которой определяются количеством задействованных лиц и преобладанием тех или иных установок. Широта же охвата народных масс зависит, в свою очередь, от того, насколько выдвинутые идеологические лозунги соответствуют внутренней мотивации (обычно скрываемой) отдельных индивидов и малых групп.

Таким образом, прогноз, целеполагание и выбор решения, приписываемые нередко коллективу («коллективному разуму») фактически не являются его уделом, чем, возможно, ставится под сомнение само понятие «групповой субъект». «Технология» этих процессов обеспечивается иной схемой, где инициатива на всех стадиях принадлежит отдельным индивидам. «Выбор», формально реализуемый группой, в большинстве случаев лишь фиксирует предопределенное решение. В этой связи приходится признать, что многократно раскритикованная теория заговора («история как заговор» со стандартной последовательностью событий: активность харизматических лидеров – создание активных малых групп – формирование больших общностей – массовое движение) заслуживает большего доверия, нежели апелляция к «самосознанию народных масс». Именно по такой схеме развертывались все крупнейшие революции и политические движения.

Групповая субъектность требует, видимо, наличия определенного группового отношения к окружающей действительности. Широкое распространение получила детально разработанная С. Московичи и его продолжателями концепция социальных представлений (Московичи, 1995; Якимова, 1999; Moscovici, 1984). По этой концепции главная характеристика социальных представлений – их общепризнанность в результате коммуникаций. Постулируется существование двух форм бытия (двух универсумов): материализованного и конвенционального. Первая форма – это мир науки, доступный узким специалистам. Вторая – общедоступные социальные представления (т.e. воспроизводится довольно старая дихотомия представлений на научные и обыденные). Для перехода научных представлений в ранг социальных необходимо включение новых понятий в ранее известные схемы, чем достигается «ощущение социального комфорта и непрерывности бытия» (здесь и далее цит. по: Якимова, 1996, с. 27). Происходит так называемая «анкеровка» – привязка нового к уже известным категориям и прототипам. Категоризация – это выбор прототипа из всей массы матриц, хранящихся в социальной памяти, «помещение объекта в сеть социальных конвенций». Тем самым исчезает различие между образом и реальностью. Образ становится «конвенциональной реальностью», а «понятие» приобретает авторитет естественного факта» (Якимова, 1996, с. 33). Отсюда неизбежно вытекает информационная ограниченность социальных представлений. Их удел – оперирование упрощенными популяризированными понятиями, ставшими привычными для данного общества.

Как же в таком случае возможно обновление содержания социальных представлений? Новое возникает лишь постольку, поскольку оно способно «оживить диалог», вдохнуть новую струю в коммуникацию, «спасти мир от рутины повторяемости» (Якимова, 1996, с. 33).

Соответствующая трансформация (в сторону упрощения) происходит при трактовке социальной причинности. На уровне «социальных конвенций» широко используется замена поиска реальных каузальных связей упрощенным объяснением скрытых мотивов поведения. Например, назвав политического девианта «врагом народа», обыватель обретает конкретный физический образ, легко укладывающийся в привычные для него понятийные схемы. (Аналогично действуют, видимо, в современном обществе такие социальные штампы, как «противники реформы», «международный терроризм» и т.п.)

Мир человека таков, каким он дан ему в его социальных представлениях. Отсюда – их первостепенная роль в качестве объекта социальной психологии.

Значительный интерес, проявленный к концепции Московичи, обусловлен в основном тем, что, по мнению ее сторонников, она призвана противостоять бихевиористской (скиннеровской) схеме жесткой государственной детерминации социального поведения и потому хорошо согласуется с современной тенденцией всемерной демократизации общества. При этом предполагается, что люди, освободившиеся в своей массе от идеологического прессинга «сверху», начинают сами создавать картину мира по принципу свободного творчества.

Однако при ближайшем рассмотрении этиологии социальных представлений желанная духовная свобода группового субъекта оказывается явно иллюзорной. Реальные возможности такого социального «творчества» ограничиваются усвоением информации, уже накопленной в мире науки. Но и такая примитивная активность становится возможной лишь при участии целенаправленно подготовленного отряда специалистов, которые адаптируют сложные научные сведения для их массового употребления. Что же касается индивида, то его участь оказывается совсем незавидной, поскольку он (индивид) лишь «актуализирует в себе аккумулированный поколениями социальный опыт мышления» и «как бы мыслит заново уже “помысленным» до него” (Якимова, 1996, с. 23). На наш взгляд, такая идиллия возможна разве что в очень стабильной социальной ситуации, когда довольный жизнью обыватель благодушно «впитывает» стандартные представления процветающего «традиционного» общества. В условиях нарушенного социального равновесия только индивидуальные находки могут привести к новому решению возникающих проблем. Здесь индивид выступает в качестве «индикатора» социальных аномалий по принципу: человек недовольный – надежда общества.

Следует, правда, признать, что обсуждаемая концептуальная схема содержит (в скрытой форме) неплохие практические рекомендации для властных структур. Любая власть должна в своем общении с народом, видимо, стремиться к тому, чтобы

а) искаженно объяснять каузальные связи, подменяя реальные причины надуманными;

б) оправдывать высокими целями любые средства (сколь бы неблаговидны они ни были), маскируя при этом реальные задачи заинтересованных лиц и групп;

в) при идеологическом воздействии на массы опираться на уже сложившиеся стереотипные понятия типа «прогрессивное человечество», «цивилизованные страны» и т.п.

Реализация таких форм влияния на социум сегодня предельно облегчена четкой организацией информационных служб. Но при этом возникает закономерный вопрос: в какой мере информационный тоталитаризм лучше более грубых способов социального давления?

При некоторой «моде» на концепцию Московичи, сложившейся в условиях масштабного идеологического обвала, она вызывает обоснованные критические замечания со стороны ведущих психологов. Английские психологи Маккинли и Дж. Поттер полагают, что, оставаясь в рамках этой концепции, трудно получить ответ на вопросы о критериях «правильности» социальных представлений, позволяющих соотнести их с «внешним» реальным миром. Вызывает также сомнение состоятельность разграничения двух «универсумов»: научного мира «голых фактов» и мира обыденных понятий. По мнению этих же авторов, остается неясным сам механизм формирования социальных представлений, туманно описываемый как «схватывание» и вовлечение незнакомого в когнитивный процесс, а также жесткая «историческая детерминация», в результате которой творчески активные индивиды оказываются заложниками прошлых представлений (цит. по Якимова, 1996).

Английский философ Р. Харре указывает на то, что французская школа описывает не реальные структурированные группы, а идеальные образования, сформированные самим наблюдателем (вместо того чтобы брать реальные отношения людей в сети социальных ролей). При этом стираются различия между совокупностью индивидов и группой, обладающей надындивидуальными свойствами. В отличие от французских коллег, Харре гораздо корректнее, на мой взгляд, определяет задачу социальной психологии, решая которую исследователь должен получить ответ на вопрос, как теория (идеология, верование) может «имплицитно присутствовать в действиях (выделено мной – A.M.) людей, неявно участвуя в их социальной или материальной практике» (Harre, 1984, с. 931).

Немецкий социальный философ Ю. Хабермас без ссылки на Московичи и с элементами критицизма обобщает суть идейной «модернизации», порожденной капиталистическим обществом и заключающейся в том, что «доминирующие составные части культурной традиции все больше теряют характер мировоззрений, следовательно, характер интерпретации мира, природы и истории в целом». При этом «когнитивное притязание постичь реальность уступает место постоянно меняющимся популяризаторским обобщениям данных науки и искусства…» (Хабермас, 1995, с. 285).

Дополняя цитированные замечания, нужно отметить достаточно очевидную узость подхода школы Московичи к вопросу о конкретных источниках социальных представлений. Наряду с популяризацией научных данных (а это всего лишь обновленный вариант просветительской деятельности!) несомненное влияние на формирование социальных представлений оказывают такие факторы, как

– политические установки и соответствующая им идеология (Шихирев, 1999);

– национальные и народные традиции;

– религиозные взгляды (в их ортодоксальном и трансформированном виде);

– влияние лидеров и активных малых групп, каждая из которых заинтересована в реализации своей социальной «модели»;

– наконец, существующий хозяйственно‐экономический уклад с соответствующим данному историческому этапу агитационными лозунгами (типа «Обогащайтесь!» и т.п.).

Интегрируя перечисленные замечания по концепции Московичи и оценивая их сравнительную валидность, нужно вернуться к приведенному выше высказыванию Харре. Но для большей ясности в подходе к проблеме социального действия обратимся сначала к сравнительно недавним эмпирическим находкам американских психологов. Л. Фестингер, А. Уикер и Р. Эйбелсон (цит. по Майерс, 1997) были немало удивлены, когда обнаружили в своих исследованиях, что по психологическим установкам людей нельзя прогнозировать их поведение. Если связь между этими элементами и существует, то она, скорее, обратна той, которая предписывается классической схемой бихевиоризма. Поведение выполняет роль лошади, а установка – телеги. По выражению Р. Эйбелсона, мы «очень хорошо научились и очень хорошо находим причину того, что делаем, но не очень хорошо делаем то, чему находим причины» (цит. по Майерс, 1997, с. 155). На этом основании делается вывод, что в ситуациях, не терпящих отлагательства, следует ориентироваться не на мнение людей и даже не на их личностные характеристики, а на то, как люди реагируют.

Таким образом, сложившаяся тенденция рассматривать социальные представления в качестве исходного и ведущего звена в социальной динамике, а тем более наделять их неким «самобытием» и «саморазвитием», оказывается весьма уязвимой при ее оценке с позиций современных реалий социальной жизни. Идиллия неспешного усвоения обществом умеренного количества научных достижений могла существовать в эпоху Просвещения. Сегодня же, когда потоки информации сменяются примерно втрое быстрее смены поколений, когда динамика событий зачастую требует от индивидуального и группового субъекта практически немедленных решений и действий, роль стабильных социальных представлений в организации поведения людей значительно снижается. Решающими факторами становятся механизмы подражания и готовность к поверхностно мотивированным действиям, нацеленным на достижение сиюминутного успеха. В сочетании с небывалой атомизацией общества, эти факторы предельно облегчают процесс манипулирования сознанием и поведением людей.

Разумеется, из этого вовсе не вытекает ненужность или невозможность научного анализа коллективной «образной сферы». Просто для этого нужно согласиться с тем, что в реальном поведении группового субъекта представления и действия неразрывно связаны. Адекватное поведение индивида возможно благодаря теснейшему взаимодействию сенсорных и моторных процессов (образ выступает в качестве регулятора действия). Точно так же, но гораздо сложнее и вариативнее переплетаются в реальном социальном поведении социальные представления и социальные действия. Более того, как в поведении индивида нередко наблюдается инверсия мысли и действия (сначала сделал, потом подумал), так и в социальной динамике очень велика вероятность аналогичных перестановок. История изобилует примерами того, как социальные действия, выполненные по принуждению или путем подражания, в дальнейшем становятся базой для определенных идеологических построений. В совокупности субъектных качеств (индивидуальных и групповых) именно действие выступает как системообразующий фактор и главный показатель «субъектности». Здесь уместно вспомнить известную оценку Ф. Бисмарком реальной значимости общественного мнения: «Меня не интересуют их намерения, меня интересуют их возможности» (цит. по Заславская, 1996, с. 9). В философской антропологии А. Гелена (Helen, 1962) действие представлено как основная характеристика человека, поскольку только в действии снимается дуализм процесса и результата, души и тела, субъекта и объекта.

Один из парадоксов развития социальной психологии состоит в том, что теория социальных представлений и теория социального действия никак не связаны между собой. Причина этого достаточно очевидна: теория социальных представлений ориентирована на социологизм Дюркгейма (им введено понятие коллективных представлений), а теория социальных действий, наиболее развернуто выраженная в позиции М. Вебера (и сохраняющая, по мнению Будона, свою валидность на сегодня), берет начало в психологизме Дж.Ст. Милля и экономической схеме А. Смита. В первом случае за точку отсчета принимается социальная группа, индивид же (как было показано выше) лишь впитывает в себя ментальные достижения группы. Во втором – активность отдельных индивидов, простая суммация действий которых приводит к групповому действию. При этом нивелируется разнообразие индивидуальных мотивов действия и предполагается, что индивид сначала приобретает опыт действовать самостоятельно и лишь затем переходит к групповым действиям.

Мне представляется достаточно очевидной неэффективность такого исторически сложившегося движения исследовательской мысли по разным путям и необходимость объединения усилий социальных психологов в направлении целостного анализа всего континуума социального поведения с учетом сложных противоречии во взаимодействии индивидуального и коллективного сознания (Митькин, 1999).

Анализ проблемы межгруппового взаимодействия, закономерно обсуждаемой социальными психологами (Агеев, 1990), выходит за рамки данной главы. Здесь же следует отметить наблюдаемую сегодня резкую дифференциацию социальных групп по степени их субъектных возможностей, имеющую аналогию на индивидуальном уровне. Индивиды обретают сегодня дополнительную шкалу различий по своей склонности (и возможности) к «макиавеллизму» (скрытому манипулированию другими людьми (см. Знаков, 2000)). В терминах другого автора, в условиях современного постмодерна и западного типа знания происходит «закабаление мира в качестве объекта: установление такой асимметричности отношений, когда «другой» становится все более предсказуемым для меня, а я становлюсь все менее предсказуемым для другого. Собственно, в этой асимметрии и заключено главное прельщение власти: субъект сохраняет свободу воли, тогда как «объект» ее полностью лишается (Панарин, 1999, с. 11 ).

По такому же принципу и с тенденцией к расширению этого процесса осуществляется дифференциация малых и больших (включая государства) социальных групп.

Возвращаясь к постановочной части главы, следует, видимо, задаться закономерным вопросом: как же изменяется «качество субъектности» при переходе от индивида к группе и от малой группы к большой? Допуская некоторую степень условности и определенную схематизацию, можно выделить две противоположные тенденции на этом пути.

Первая характеризует изменения когнитивной составляющей поведения (целенаправленный отбор информации, интеллектуальный анализ, умозаключение). Здесь возможности индивида превосходят возможности группы. Чем многочисленнее «субъект», тем сильнее снижается его субъективность по данному параметру. Группа может выступать в роли своеобразного «демпфера» индивидуальной инициативы. Творческие находки индивида «вязнут» тогда в стереотипности массового сознания и возвращаются на уровень индивидуального сознания в упрощенном и усредненнном виде, лишившись многих элементов своей новизны.

Вторая тенденция касается эмоционально‐волевой составляющей поведения. Здесь субъектность группы получает явный приоритет. По словам Гёте, самое трудное – это переход от мысли к действию. В группе такой переход осуществляется значительно проще за счет механизмов подражания, эмоционального «заражения», «чувства локтя», снижения групповой ответственности и т.д. Здесь роли индивида и группы инвертируются. Теперь уже «думающий индивид» может демпфировать чрезмерную импульсивность группы. Но он же неминуемо испытывает обратное влияния: групповой энтузиазм (при всем многообразии форм его выражения и различиях в масштабе) становится стимулом и определенным этическим эталоном для индивидуального поведения. В конечном счете, на пути эмоционально‐волевой интеграции больших общностей формируются нравственно‐религиозные и сциентистски объясняемые идеалы, имеющие важное значение для исторического процесса и служащие основанием для представлений о мессианской роли тех или иных социальных образований (наций, классов), «пассионарности» определенных этносов и т.п.

Социальная «саморегуляция» предполагает тесное взаимодействие обозначенных тенденций. Вместе с тем это взаимодействие в его наиболее сложных формах (выхода на уровень мировоззренческих категорий) приводит к противопоставлению рационального и иррационального, эмпирического и трансцендентного.

В первом понятии каждой пары в большей мере представлено индивидуальное сознание, а во втором – коллективное.

Приведенная дихотомия созвучна введенному Б.Ф. Ломовым (1999) принципу выделения в составе целостной психики когнитивной субсистемы и регулятивной субсистемы, включающей эмоционально‐волевые процессы.

Гармоничное сочетание индивидуальной и групповой субъектности (в их описанной специфике) – условие эффективности социального действия как базового элемента социодинамики. В форме социальных аномалий выступают крайние варианты: чрезмерная групповая саморефлексия, ведущая к социальной пассивности и лишенная когнитивного регулятора эмоциональность, порождающая многократно описанный эффект толпы.

При попытках предельного (в земных масштабах) расширения понятия субъектности и приложении этого понятия к человечеству в целом как «субъекту истории» (Хабермас, 1995) мы попадаем в сферу интересных и очень далеких от завершения дискуссий, где старые футурологические претензии переплетаются с модными синергетическими схемами (Будон, 1998) и умозрительным поиском философской антропологии (Гуревич, Степин, 1997).

Ю. Хабермас приходит к мотивированному отрицательному ответу на вопрос о реальности «субъекта истории». Характерные для философии истории понятия «самоконструирующегося» и «само-создающегося» человечества он сравнивает с проблемами теодицеи: «история, конструируемая …как история эмансипации, всегда имеет субъекта, который, подобно Богу в еретической мистике, должен совершить парадоксальное действие: быть тем, что в известной мере уже существует, но, с другой стороны, еще не существует. Понятийная мотивация в обоих случаях строится по принципу дополнительности: единый и всемогущий Бог должен оказаться ниже порога Своего всесилия; а человеческий род, опираясь на свою собственную ограниченную силу, должен возвыситься над самим собой» (Хабермас, 1995, с. 286).

Попутно автор высказывает сомнение в принципиальной возможности приложения понятия «субъект» к человеческим «действующим единствам». «Даже Маркс,– пишет он,– не всегда ясно представлял, что атрибуты, которые он приписывал классам (классовое сознание, классовые интересы, классовые действия), ни в коем случае нельзя понимать как проекцию качеств индивидуального сознания на коллектив» (там же, с. 289).

По утверждению автора, «история – это результат, а не что‐то изначально гарантированное благодаря деятельности субъекта, который в процессе воспитания сам себя создает» (там же, с. 288). А общий вывод звучит так: «Сам себя создающий субъект истории был и есть фикция» (там же, с. 289).

Степень фактической субъектности индивида и группы существенно зависит от реалистичности социально‐исторических прогнозов и выявления тех границ, в которых принципиально возможен выбор действий. «История заканчивается сегодня»,– утверждает К. Поппер (1992, т. 2, с. 486). «Прежде всего нам следует расстаться с одной нелепой привычкой: мы не должны думать, что мудрец способен предсказать, что произойдет» (там же). Однако при этом автор считает, что «мы можем влиять на будущее, можем приложить все силы, чтобы сделать его лучше» (там же). Здесь Поппер впадает в очевидное противоречие. Если исторический прогноз абсолютно невозможен, то какой смысл имеют наши попытки «влиять на будущее»? И как можем мы знать, приведут ли наши усилия к «лучшему» или «к худшему»? Ведь все масштабные политические движения (в том числе опирающиеся на диаметрально противоположные идеологические основы) совершались и совершаются «во имя светлого будущего»!

С.Л. Франк (1992), подходя к вопросу о границах человеческой свободы, вводит понятия «эмпирическая необходимость» и «онтологическая необходимость». Первая позволяет человеку (индивиду и группе) производить выбор намечаемых действий и варьировать пути решения поставленных задач. Вторая требует строгого соблюдения «внеисторических» и «вневременных» законов, нарушение которых грозит человеку тяжелыми последствиями (немедленными или отсроченными). Сложность положения человека остается одной и той же на протяжении всей истории: как отличить возможное от невозможного и откуда почерпнуть необходимую для этого «мудрость»?

Вместе с тем эта проблема звучит как вопрос о рациональности или иррациональности исторического процесса, о наличии в нем высшего (или хотя бы какого‐либо преходящего) смысла и о реальных возможностях человеческого воздействия на ход истории. Идущая в западной философии от Платона и укрепленная Гегелем мысль, согласно которой человеческий разум имеет надежные корни в Абсолюте (Космосе), чем и гарантируется разумность действий человека, серьезно поколебленная сегодня, когда больший резонанс приобретают слова Блаженного Августина, сказавшего, что разум – одно из самых сомнительных свойств человека (цит. по Гуревич, Степин, 1994).

Вот что пишет А.С. Панарин о «парадоксе Запада», обусловленном его стремлением к реализации утопии порядка: «Технологии растущего упорядочивания мира таят нечто роковое: порядок, устанавливаемый в результате их активного применения, оборачивается в конечном счете большим беспорядком, чем тот, с которым инициаторы накануне обещали расправиться. Пятисотлетняя эпопея модерна со всей наглядностью демонстрирует этот парадокс: каждая последующая фаза в процессе упорядочивания мира оказывается чреватой гораздо большими потрясениями и катаклизмами, чем предыдущая» (Панарин, 1999, с. 11). В последующем тексте той же статьи цитируемый автор несколько смягчает явно мрачноватый (хотя и обоснованный) тон этого абзаца, возлагая некоторые надежды на то, что Восток, в отличие от Запада, сумеет найти более достойный ответ на очередной «вызов Истории» (употребляя терминологию А. Тойнби (1995)).