Текст книги "Охотник"

– Да я не в том смысле… я в смысле: искать-то их нечего – двое были «сурчинские», третий албанец – Азиз. Он женщинами торгует.

– Откуда знаешь? – быстро спросил Гурон. Они сидели в огромной квартире Инженера, пили… Выпили уже немало. Инженер запьянел, а Гурона хмель не брал вовсе.

– Откуда, откуда? Пока ты там, в овраге… ну, в общем, я покатался на «мерседесе»… пока не пропорол картер… покатался, погонялся за этими суками. Одного сшиб… того, которого ты ранил… – Инженер замолчал, прикуривая.

– Ну, – поторопил Гурон.

– Ну! Вот тебе и ну… задал я ему несколько вопросов. Он и раскололся: «сурчинские» они… парни с горячего асфальта. Но спутались с этим албанцем… с Азизом.

– Какие парни? – раздраженно спросил Гурон. – С какого-такого асфальта?

Инженер уронил сигарету на стол, небрежно смахнул ее на пол.

– С горячего, Ваня, с горячего… так здесь братву называют: парни с горячего асфальта… А я и сам такой же – ма-а-фиозо! Но! Но я не торгую женским телом и наркотой… Я хочу себя уважать! Ты понимаешь, холера? У-ва-жать!

Гурон досадливо сморщился, перебил:

– Погоди, пан Инженер, погоди…где теперь тот парень?

– Какой?

– Да тот, которого ты сшиб… подраненый.

– Э-э, пан Иван… он уже того, – Инженер показал пальцем наверх.

– Ясно, – сказал Гурон. – А как найти Азиза?

Инженер снял трубку с аппарата и сказал: айн момент! Сейчас распоряжусь.

* * *

Спустя час приехали двое – Миха и Шмайссер. Так, по крайней мере, их представил Инженер. О чем-то пошептались с Инженером. Потом Инженер подозвал Ивана, сказал:

– Они в Сурчине, в бильярдной… они часто там бывают. И сейчас там.

– Дай мне ствол и объясни, как добраться в этот самый Сурчин.

Инженер помолчал, потом сказал неожиданно трезвым голосом:

– Поехали.

«Опель-омега» мчался по ночной дороге, за рулем сидел Шмайссер. Рядом с ним Миха. Фары рассекали ночь. Инженер курил сигарету. Молчал. Гурон тоже молчал. Магнитола наигрывала мелодию из «Крестного отца».

…Сурчин оказался невзрачным поселком. Улицы были освещены худо, и только на центральной площади было светло, у двух питейных заведений и бильярдной толпились нетрезвые. Пожилой дядька играл на аккордеоне «Очи черные».

– Вон она – бильярдная, – сказал Миха, хотя и так было понятно – над входом висели перекрещенные кии.

– Спасибо, мужики, – сказал Гурон. Он передернул затвор «беретты» и протянул руку Инженеру. – За все спасибо, Инженер… за паспорт, за помощь… н у, пойду я.

Инженер покачал головой и произнес:

– Вот холера! Куда ты один пойдешь?

– За Азизом.

– Один ты никуда не пойдешь, – решительно сказал Инженер. – Эй, Шмайссер! Пукалка твоя где?

– В багажнике, шеф.

– Давай сюда.

Через минуту на коленях у Инженера лежал немецкий пистолет-пулемет МП-38.[42]42
  Этот пистолет-пулемет широко известен по фильмам о войне. Как правило его ошибочно называют «шмайссер». Однако известный немецкий оружейник Хуго Шмайссер не имеет никакого отношения к этому образцу.


[Закрыть]

– Пошли, – сказал Инженер.

– Шеф! – сказал Миха. Инженер ответил:

– Не лезь, Миха, не лезь… Я знаю, что делаю. Это брат у меня романтик-идеалист, а я… в общем, я знаю, что делаю. Я хочу себя уважать.

Гурон тоже сказал:

– Послушай, Инженер. Может, не стоит?

– Холера! – закричал Инженер. – Да что вы все сегодня!?. Ты идешь или нет, холера?

Гурон распахнул дверцу и вышел из машины.

Костяной стук шаров был слышен с улицы… Гурон и Инженер остановились у окна, вглядываясь в зал. Там стояли три бильярдных стола, за всеми шла игра. У дальней стены – штук пять игровых автоматов, в центре – барная стойка. За столиками в углу сидели полтора десятка мужчин. Было довольно сильно накурено и шумно.

– Вот он, – сказал Инженер, – у стойки бара.

– Вижу, – ответил Гурон.

– Тогда пошли.

Гурон посмотрел в глаза Инженеру… тот подмигнул. Кажется, хотел что-то сказать, но не сказал ничего.

Гурон с пистолетом в руке, а за ним Инженер с пистолетом-пулеметом вошли в бильярдную, остановились на пороге… с треском разлетелась пирамида. А потом звуки стали стихать. Кто-то еще смеялся, еще издавал бравурную музычку игровой автомат, но постепенно в зале становилось все тише… тише. Те, кто стоял или сидел спиной к входу, начали оборачиваться… смолкли все звуки. Только аккордеон на площади все играл «Очи черные». На Гурона и Инженера смотрели десятки напряженных глаз.

Азиз обернулся, встретился взглядом с Гуроном… побледнел. Он медленно сполз с высокой табуретки, двинулся вбок, прижимаясь спиной к стойке… локтем сбил пивную кружку. Она упала на кафельный пол, разлетелась на миллион осколков… Гурон поднял «беретту». Тишина в зале сделалась неестественной… Азиз завыл – страшно.

Гурон трижды нажал на спуск… трижды «беретта» выплюнула пули… трижды дернулось тело албанца… смолк аккордеон на площади.

Кто-то закричал, все пришло в движение. Инженер дал длинную очередь по потолку, по полкам с рядами бутылок… Потом они повернулись и вышли. Никто не пытался их остановить.

* * *

На другой день Гурон уехал в Австрию. Его документы не вызвали у пограничников никаких вопросов.

Вечером двадцать второго июля он сидел в кафе, в венском аэропорту Швехат, пил кофе, ждал рейса на Варшаву. По телевизору передавали новости. Он ни черта не понимал по-немецки, смотрел на экран совершенно бездумно… а потом на экране появилось лицо Инженера. Его трудно было узнать, но Гурон узнал сразу. Инженер сидел в издырявленном пулями «мерседесе», и лицо его было спокойно… Второй был, кажется, Миха, но точно Гурон сказать не мог. Голос диктора скороговоркой произносил текст, в котором Гурон выхватывал только отдельные слова: «инженер», «калашников», «криминаль вендетта»… впрочем, ему и так все было понятно…

Гурон подошел к стойке и спросил бармена, нет ли у него польской водки… Бармен ответил, что польской водки, к сожалению, нет… А русская? – О, да! Русская, конечно, есть.

Гурон выпил сто граммов «столичной». Через десять минут объявили рейс на Варшаву.

Еще через три дня он пересек границу в районе Подзерок. Он сел под деревом, запалил костерок. Осталось дождаться появления погранцов… они появились минут через тридцать. Старший сержант направил на Гурона автомат и закричал неожиданно пронзительным бабьим голосом:

– Подъем, господа пассажиры, подъем! Просыпаемся, сдаем белье, через полчаса – Санкт-Петербург. Город, так сказать, герой… подъем!

Гурон открыл глаза. Шел дождь, капли стучали по крыше вагона.

Гурон вышел на перрон, сунул в рот сигарету и поднял воротник куртки. Он чиркнул спичкой, прикурил и ощутил чей-то взгляд… он скосил глаза и увидел Чапая и Паганеля. Снова защипало в глазах. Совсем как тогда, когда погранцы положили его лицом в землю.

Часть вторая
ПОСЛЕДНЯЯ КРОВЬ

Глава первая
ЭТО КЛИМ ВОРОШИЛОВ И БРАТИШКА БУДЕННЫЙ…

Они обнялись… они обнялись и стояли обнявшись на перроне Московского вокзала, мешая пассажирам и носильщикам. И – удивительное дело! – даже хамы-носильщики объезжали их. Они долго стояли обнявшись, потом, не сговариваясь, двинулись к вокзалу. Пробились сквозь толпу цыганок, торгующих сигаретами и спиртом… не обращая внимания на гвалт шустрых извозчиков, бомжей и нищих, вышли на Лиговку.

Валькин «Олень» ожидал на стоянке. На широком лобастом стекле, на хромированном радиаторе блестели капельки дождя. Паганель открыл машин у, достал из салона дворники, зеркало, установил на машине. Из кармана пиджака Валька достал фигурку оленя, потер о рукав, водрузил на капот. Гурон подумал вдруг, что когда Валькин отец возил их, сопляков, на рыбалку, ему, Гурону… хотя он тогда и не был еще Гуроном… ему больше всего нравилась в «Волге» именно эта летящая на капоте стремительная фигурка оленя…

Заворчал стартер, зарокотал двигатель, «Олень» выехал со стоянки.

С Лиговки можно было сразу уйти на Суворовский, оттуда через Большеохтинский мост на Охту и – домой, на Гражданку. Но Валентин обогнул площадь Восстания, покатил по Невскому. Изредка взмахивали дворники, стирали со стекла дождинки. Потом стекло снова покрывалось сеточкой дождя… там, за дождем, тускло светилась игла Адмиралтейства, и плыл в сером небе золотой фрегат.

Ты – дома. Ты все-таки снова дома. В твоем родном городе, из которого уехал почти три года назад… о котором мечтал и не надеялся увидеть… ты вернулся.

Они проехали по Невскому, по набережным, по Литейному мосту переехали на Выборгскую сторон у. Гурон смотрел в широкое лобовое стекло, молчал…

Паганель и Чапай тоже хранили молчание.

* * *

Они были ровесниками. Они появились на свет в 62-ом году. Это было странное время, которое позже назовут «оттепелью», когда в «Новом мире» опубликовали «Один день Ивана Денисовича», когда в СССР начали издавать Достоевского… Но в том же 62-ом была безжалостно расстреляна демонстрация рабочих в Новочеркасске… в 62-ом на экраны вышел «Человек-амфибия» и первый выпуск киножурнала «Фитиль»… Нона Гаприндашвили стала чемпионом мира по шахматам… советские граждане еще носили галоши завода «Красный треугольник», на телевидении был всего один канал, «Вечерка» публиковала сообщения о разводах… а в метро появились первые автоматы по размену денег… а в дни весенних каникул в ленинградском зоопарке проводили «День птиц»… открывались кафешки, в которых собирались молодые романтики – физики и лирики… вся страна, за исключением «отщепенцев», строила коммунизм под руководством первого секретаря ЦК КПСС т. Хрущева Н. С… В том далеком 62-ом Владимир Владимирович Путин еще учился в начальной школе, а Борис Абрамович Березовский уже стал студентом Московского лесотехнического института… трансляция «Новогодних огоньков» собирала у телевизоров всех – от мала до велика, а с крошечных экранов с огромными линзами пели Кристалинская, Пьеха, Магомаев, великий Райкин жег глаголом… в 62-ом две супердержавы сошлись в противостоянии в Карибском море, и в любую минуту могла начаться война – атомная. Но тогда Советская Империя была еще сильна, и с ней считались… Как давно это было!

…В 1962-ом в Ленинграде появились на свет три мальчика. Один родился на Васильевском острове, второй – на Выборгской стороне, третий – в самом центре города, на Моховой. Судьба сведет их позже, когда их родители получат отдельные квартиры на Гражданке и все они окажутся соседями, будут учиться в одной школе и в одном классе.

Выпили за встречу, долго и как будто слегка удивленно разглядывали друг друга… Голову наполнило обманчивое алкогольное тепло. Гурон размяк, подумал: как бы не потерять контроль… и вдруг понял, что это неважно, что впервые за три последних года он может полностью расслабиться. Потому что – дома. Потому что рядом – друзья. Рядом – мужики, которых он знает двадцать лет, две трети прожитого… не так уж и мало, верно?

– Мужики, – сказал Гурон. – Мужики…

Сказал и умолк… он очень долго представлял себе эту встречу, ждал ее, а сейчас не знал, что сказать.

– Где же ты был, Индеец? – спросил Паганель. Жан стал разминать сигарету. Он очень долго разминал сигарету, а Валентин и Сашка ждали ответа.

– Служил я, мужики, – ответил Гурон и подмигнул: – Командировочка подвернулась такая… длинная.

– За три года хотя бы пару раз ты мог позвонить? – с упреком произнес Паганель. – Или валютку жалко было?

– Виноват, граждàне… но я исправлюсь. А ты наливай, Валя, наливай – я ж в отпуску, граждàне. Мне сейчас положено пить, гулять и… э-э… в общем, радоваться жизни.

– Радуешься? – спросил Чапов. Гурон посмотрел на него и встретил внимательный, понимающий взгляд. Мгновенно понял, что опер Чапов, в отличие от Валентина, уже что-то просек… несколько секунд они смотрели друг на друга. Паганель разливал водку и ничего не замечал.

– Радуюсь, – ответил Гурон и сам понял, что сфальшивил. – Радуюсь, граждàне, радуюсь… Но какая-то жизнь у вас нынче пошла странная, мужики.

– А это у нас теперича свобода, – сказал Паганель и подцепил на вилку грибочек. – Скинули ненавистный народу тоталитарный режим и – рраз! – оказались на свободе – лепота! Это ты еще просто к свободе не привык, Ваня.

– К свободе? – спросил Гурон. А Паганель взял гитару, прошелся по струнам и пропел с блатными интонациями:

Это Клим Ворошилов и братишка Буденный Даровали свободу, и их любит народ.

Чапай усмехнулся, а Валька склонил голову, хрипло произнес:

– Спасибо, дамочка, спасибо, молодой человек – помогли инвалиду кровавой империалистической бойни… а ты, с пистолетом, что не подаешь?

Чапов покачал головой: ох, понесло тебя на блатату, журналер, – и поднял стопку:

– Ну, чтоб мы были толстыми, а наши враги пускай сдохнут.

– Глыбкий тост, – сказал Валентин. – Емкий. Присоединяюсь.

Гурон не сказал ничего. Три стопки сошлись, звякнули. Чапов закинул вдогонку водке соленый грибочек, спросил:

– Ну, и как оно там?

– Где – там?

– Там, где ты был, Индеец… в длинной командировке.

– Жить можно… а как вы тут, на свободе-то?

– Жить можно, – произнес Паганель, копируя интонацию Гурона… помолчал и добавил: – Ванька, а ведь ты на вопрос-то не ответил.

Гурон закурил, посмотрел в глаза Паганелю, потом Чапаю, сказал:

– Мужики… мужики, я вас люблю. Но рассказать правду не могу. А врать не хочу. Может быть, потом расскажу… когда-нибудь. А сейчас – все, закрыли тему. Ну, рассказывайте, как вы-то живете?

Чапов кивнул головой на Валентина:

– Валя вот замуж собрался.

– Правда?

Паганель ничего не ответил, только кивнул и озарился почти детской улыбкой. Гурон сказал:

– Поздравляю, Валя. Когда гуляем?

– Не знаю, заявления еще не подавали, но… скоро.

– А кто она?

– Она замечательный человек, Индеец… я вас сегодня же познакомлю.

– Пожалуй, лучше завтра или послезавтра. Или через пару дней… мне нужно немножко прийти в себя.

– Договорились. Как только ты мало-мало отдохнешь, мы – Наташа и я – ждем тебя в гости. И тебя тоже, Чапай.

– Не знаю, – сказал Чапов. – Обещать не могу.

Гурон спросил:

– Много работы, Саня?

– Да ее в розыске всегда хватало, – ответил опер. – Но теперь…

– Что теперь? Невпроворот?

Чапов разлил водку, сказал:

– Невпроворот… но не в этом дело. Раньше в нашей работе был смысл. Теперь – нет… почти нет.

– Не понял. Поясни.

– Давайте выпьем, а потом попробую объяснить… если сумею.

Выпили без тостов, закусили… Валентин снова взял гитару, стал тихонько перебирать струны.

Гурон спросил:

– Так в чем дело, Саня?

– Все не так просто, Жан Петрович… все не так просто. Но я попробую объяснить. Полицейская система, разумеется, несовершенна и мне – менту – ее пороки видны изнутри лучше, чем кому-либо… дуроломства хватает, показухи хватает. В общем, дерьма – хватает.

Паганель перестал бренчать и сказал:

– Тебе – верю.

– Вот видишь, Жан, господин журналист мне верит… Он, кстати, сам еще недавно разоблачал ментов поганых в своей газетке – только держись! Но не в этом суть… к тому, что нас кроют в хвост и в гриву, мы давно привыкли. Как говорится: плавали, знаем. Дело-то не в этом. Дело в том, Ваня, что я – мент – не понимаю, нужен ли уголовный розыск нынешнему государству. Мордовороты с «демократизаторами» властям, понятное дело, нужны – пикеты и митинги разгонять… а вот розыск, кажется, не нужен.

– Почему ты так думаешь, Саша? – очень серьезно спросил Гурон.

– Объясняю. Во времена «застолья» наша система работала… далеко не идеально, но работала. А уж по тяжким – убийствам, разбоям – мы давали очень хорошие результаты… по каждому случаю убийства создавалась оперативно-следственная группа. Пахали день и ночь. Не за деньги – по убеждениям. Я-то еще старых оперов помню. Все – либо язвенники, либо гипертоники. Почти у всех семейная жизнь не сложилась. Практически все – пьющие. Но – пахали, приземляли мокрушников, воров, грабителей… Принцип был сформулирован просто: вор должен сидеть. И конечный результат был виден наглядно. А теперь?

Чапов замолчал. Гурон с интересом спросил:

– А что теперь, Саша?

Чапов налил себе водки, выпил, выдохнул, но закусывать не стал.

– Теперь? – спросил он, морщась. – Теперь количество убийств и тяжких телесных только по бытовухе выросло на порядок. В каждом ларьке круглосуточно торгуют «роялем»… да ладно бы «роялем» – «красной шапочкой»…

– Чем-чем? – спросил Гурон.

За Чапова ответил Валентин:

– Заморским спиртом, Ваня. «Ройял», как правило, довольно приличного качества, а вот «красная шапочка» – откровенная отрава. Ее разливают в фунфырики по двести грамм с красным пластмассовым колпачком. Потому и называется «Красной шапочкой». Вот с этой-то «шапочки» башку капитально клинит. Стоит, однако, дешево. Потому – пьют. Напившись, обманутые, обобранные и обозленные люди срывают свое зло на тех, кто рядом… до Кремля-то не дотянуться! А сосед, брат, сват, жена – под рукой.

Чапов продолжил:

– Да что там бытовуха?! С бытовухой мы худо-бедно можем справиться. Но есть еще и организованная преступность. А вот это уже – беда.

– Почему?

– Почему, почему… потому, что преступность, благодаря горбачевским и ельцинским реформам, окрепла, выросла, организовалась, вооружилась. Еще пару лет назад они на свои стрелки-терки-разборки ездили с дубинками да кастетами. Теперь – со стволами.

– Постреливают, Саша?

– Стреляют, Иван, стреляют. Раньше каждый выстрел был – ЧП. Теперь – норма.

– Разбои-налеты?

– Это тоже есть. Но главная проблема – рэкет. Теперь бандитам нет нужды инкассатора брать – теперь они с бизнесменов получают. Жируют, пальцы растопыривают, никого в х… не ставят. Потерпевших нет – боятся, свидетелей нет – тоже боятся… Да что свидетели? Понятых, бывает, не уговорить… Беспредел страшный. И это только начало. Сейчас они воюют за ларьки, за магазины, а скоро начнется массовая приватизация предприятий и вот тогда развернется настоящая война… но дело-то ведь не в том, что у бандитов есть оружие. Дело в том, что у них есть деньги. А на деньги они покупают чиновников, покупают людей в прокуратуре, в суде… да и среди наших уже немало народа с бандитской ладошки клюет.

Паганель сказал:

– И опять верю.

– Иди ты в баню, Валька… а то среди журналюг нет продажных?

– Как ты циничен, Саша, – горестно покачал головой Паганель. – Ты же на самое святое замахнулся – на свободную прессу… как ты можешь, Саша? Как ты можешь?

Чапай собрался огрызнуться, но Гурон опередил:

– Да хватит вам собачиться… Я понял так: есть организованная преступность. И что – нельзя с этим бороться?

– Можно, – хмуро сказал Чапай.

– Так в чем дело?

– Не дают, Ваня, не дают… Рядовых быков, конечно, закрывают. А вот до главарей практически не дотянуться. Сами они очень редко идут на какие-то действия, за которые можно привлечь. За них все делают быки… Но даже если кого-то из лидеров удалось прихватить на конкретном, это еще не значит, что он сядет. Мигом набегут «правозащитники» всех мастей, «свободная» пресса подсуетится, адвокаты хай поднимут до небес… звонки пойдут сверху: парень-то несудимый. Спортсмен. С хорошими характеристиками из ЖЭКа, где он дворником работает. Подумайте, товарищи: а есть ли необходимость такого хорошего парня в СИЗО содержать? Может быть, стоит ограничиться подпиской о невыезде? Глядишь: через неделю он уже на свободе гуляет. Свидетели и терпилы в ужасе: как же так? Вы же обещали, что этот урод сядет. Не-ет, господа сыщики, при таком раскладе я от дачи показаний отказываюсь. Да и все остальные на ус мотают: у братков все куплено, все схвачено, лучше и не связываться… Ну а уж если и удалось дотащить дело до суда, то… Знаешь, как у нас сейчас братки говорят?

– Откуда мне знать?

– То-то и оно… а братки говорят так: менты закроют – суд выпустит. И ведь выпускает, Ваня, выпускает! Бандит выходит из Крестов, наносит личные «визиты» терпиле, свидетелям – все! Люди психологически сломлены, дела больше нет. И: бери шинель, пошли домой.

Валентин сказал:

– Пес-с-ним-мистическая трагедия… или, скорее, фарс… или, пожалуй, трагифарс.

Он взял несколько аккордов и спел:

Это Клим Ворошилов даровал нам свободу. И теперь на свободе будем мы воровать.

– Это точно, – усмехнулся Чапов. – Свободу воровать, грабить, насиловать и убивать дали.

Гурон спросил:

– Так что же – выхода нет?

– Не знаю, – устало сказал Чапов. – Не понимаю я уже ничего… Я, Индеец, по убою работаю… а организованная преступность – это линия ОРБ.

– А это что еще за зверь такой?

Чапов посмотрел на него странно, усмехнулся, и сказал:

– Это, Ваня, чудовище, а не зверь… Звери по улицам ходят, людей едят. Звери – моя специализация. А ОРБ – это «Оперативно-разыскное бюро». Они борются с организованной преступностью.

Валентин накрыл струны ладонью, сказал:

– Хреново они, Чапай, борются.

– Как умеют. Можешь что-то предложить – предлагай.

– Могу, – сказал Валентин. – Я вот давеча разговаривал с одним интереснейшим человеком. Зовут его Рясной Василий Степанович. Генерал-лейтенант. Чекист. Во время и после войны[43]43
  В описываемый период В. С. Рясной носил звание «Комиссар государственной безопасности 3 ранга».


[Закрыть] Украину от бандеровцев чистил… Рассказал он про Львов послевоенный. А там такое творилось – караул! Бандеровские банды орудовали, наших резали, стреляли в спину. Был случай – офицеру прямо в парикмахерской горло бритвой перехватили… брр! А была еще и уголовная преступность. Сплошной беспредел, как нынче говорят. Люди стонали, из дому вечером боялись выходить… Хрущев, а он в те годы был первым секретарем ЦК Украины, вызвал к себе Рясного: ну, что будем делать? А Рясной: если глаза закроете, я сам все сделаю… Что сделал Рясной? Он подтянул своих волкодавов – мужчин и женщин, приодел их по тогдашней моде – шляпы, крутые макинтоши, кожаные регланы, женщинам – меха. И вечером в город вышли «влюбленные парочки», а то и женщины-одиночки. Подходят братки: пардон, пани, сымайте ваши польты… «Польты» распахиваются, а оттуда – ТТ! Бабах в лобешник и все – звездец котенку… через неделю во Львове стало тихо и безопасно.

Чапов крякнул, сказал:

– Нормальные методы пропагандируешь, господин журналист… ты же, вроде, всегда осуждал «милицейский произвол»?

– Так ведь тупик, Саша, тупик… Ведь вокруг нас уже сложилась Цивизация Кастета.

Чапов еще раз крякнул, ответил:

– Цивизизация Кастета? Это ты оставь для заголовка в газетке – броско. Но если по существу, то, конечно… в стране определенно складывается государство криминального типа.

Гурон не сказал ничего… но рассказ Паганеля запомнил.

В тот день было много переговорено и выпито немало. Вечером Валентин поехал домой. Гурон остался у Чапова – куда ему идти?

* * *

Утром Чапай собрался на службу. Он оставил Гурону ключи от квартиры, сказал:

– Отдыхай… что делать-то собираешься?

– К родителям съезжу, Саша.

– Ага… дело.

Чапай был уже был в прихожей, когда Гурон сказал вдруг:

– Саня, у меня просьба к тебе.

– Слушаю.

– Помоги найти адрес одного человека.

– Попробуем. Что за человек?

– Человек из Пскова…

– Ну, а фамилия-имя-отчество есть у твоего человека?

– Только имя.

– Ну ты, Индеец, даешь! – Чапов озадаченно потер подбородок.

– Очень нужно, Чапай.

– Да-а… дата рождения?

– Не знаю, – смущенно сказал Гурон. – Возраст примерно двадцать пять – двадцать семь лет.

– Да-а-а… ну ты даешь! А имя-то какое?

– Анфиса.

Чапай покачал головой, посмотрел на Гурона исподлобья, произнес:

– Ну, имя, в общем-то, редкое. Это плюс… Анфиса, говоришь?

– Анфиса. У нее еще брат есть. Младший. Юра зовут.

– Ценная информация… а что ты еще про эту Анфису знаешь?

– В сентябре 89-го она выехала в Турцию… и не вернулась. А еще…

– А вот это другой коленкор, – перебил Чапов. – Это уже совершенно конкретная информация. Итак, подбиваю итоги: жительница Пскова двадцати пяти-двадцати семи лет, зовут Анфиса, выехала в Турцию в сентябре 89-го и не вернулась… будет тебе адрес этой Анфисы, Жан Петрович.

Чапов ушел. Гурон побрился сашкиной бритвой, перемыл посуду и поехал на кладбище.

* * *

За три с лишним года, что Гурон не был на Ковалевском, оно успело сильно вырасти в размерах и обильно покрылось подрастающим кустарником и деревьями. И все же, ведомый памятью и чутьем профессионала, он безошибочно вышел к могиле.

Могила тоже переменилась – на скромной плите добавился эмалированный овал с фотографией мамы и две рубленые строчки с фамилией, именем, отчеством и двумя датами… Гурон остановился у могилы, прошептал: здравствуйте, я наконец-то пришел. Он долго смотрел на родные лица, потом положил к плите астры.

Он снял куртку и долго выпалывал руками сорняки, выросшие на могиле. Потом присел на чужую скамейку, достал из полиэтиленового пакета бутылку водки и две стопки. Налил себе и отцу, выпил. Палило солнце, щебетали птицы… отец смотрел с фотографии строго, мать – с улыбкой и слегка грустно…

Прости меня, мама… прости. Я не смог тебя проводить. Я виноват. Ты – я знаю – простишь, но я виноват. Отец всегда гордился тем, что сын у него боевой офицер. Он говорил: ты служишь Родине, сын. А ты говорила: береги себя, сынок… я знаю, что втайне от отца ты ходила в церковь и ставила свечки. Возможно, твои молитвы помогли мне выжить. Ты знаешь, мама, что я безбожник, но теперь мне почему-то кажется иногда, что это твои молитвы помогли мне выжить… прости меня, мама. Я служил Родине и не смог прийти на твои похороны… теперь оказалось, что все то, ради чего я воевал и сидел в плену, – ошибка. Чудовищный Большевистский Эксперимент. Тупиковая Ветвь Исторического Развития… В центре Москвы за доллары скупают наши ордена… какие-то уроды запросто продают русских женщин в рабство за границу… по улицам разъезжают бандиты… Прости меня и ты, отец. Может быть, даже хорошо, что ты не дожил до Этого. Ты бы не смог спокойно смотреть, как подонки торгуют орденами Героев. Ты всегда говорил мне, что превыше всего – честь офицера. Я видел офицеров, которые лезут на штурм банка. Их бьют дубинками, но они все равно лезут… за этими самыми долларами. Я не осуждаю их. Я понимаю, что у них семьи, дети… Но я не уверен, что смогу продолжать службу в армии, в которой служат такие офицеры. Порой мне кажется, что люди на улице смотрят на меня и думают: он тоже из этих… прости меня, отец.

Я не знаю, в чем я виноват, но знаю точно: я – виноват… Простите меня.

Гурон сидел, задумавшись. Щебетали птицы, припекало солнце. Мимо Гурона, по разбитой, в ухабах, дороге, проехал похоронный автобус. Вслед за ним ехал черный «мерседес», потом вереница машин, почти сплошь – «девятки» с тонированными стеклами, некоторые – без номеров. Замыкал кортеж еще один автобус. Гурон проводил их взглядом. Процессия проехала метров тридцать, остановилась возле свежевырытой могилы. Из автомобилей неторопливо выбрались молодые мужчины – крепкие, коротко стриженные, в черных костюмах. И женщины в черных платьях. Выбрался поп в рясе. Из замыкающего автобуса высыпали человек десять военных музыкантов с инструментами. Из первого автобуса вынесли гроб – даже на вид очень дорогой, с массивными бронзовыми ручками. Четверо мужчин понесли его к могиле. Все четверо были неуловимо похожи друг на друга. Гурон даже подумал сначала: братья. Потом понял: нет, сходство в другом. И не братья они – братва… парни с горячего асфальта. Он сделал глоток водки и выкурил сигарету. Встал, прошептал: до свиданья, – и медленно двинулся к выходу.

Когда он отошел метров на триста, ветер донес до него звук траурной музыки – военный оркестр исполнял «Адажио» Альбиони на могиле бандита.

* * *

Чапов протянул Гурону листок бумаги. Гурон взял в руки, прочитал: «Кораблева Анфиса Антон., 18.04.1970., г. Пс., Железнодорожная, 23. Выехала в Т. 03.09. 89., З/пас. 43 ¹ 253278. Кораблев Юрий Антон., 17.02.76., Кораблева Антонина Дмитр., 03.03.48.».

Гурон подумал: значит, ей было всего двадцать два… сказал:

– Спасибо, Саня.

– Считай, что тебе повезло, – ответил Чапай. – Есть у меня во псковском розыске хороший кореш… он и помог. Кстати, рассказал, что вместе с Кораблевой пропала еще одна девушка – ее подружка Екатерина Листьева. Туркам был направлен запрос. Они дали ответ в том духе, что да, мол, границу обе гражданки СССР пересекли, в Турцию въехали… но о дальнейшей их судьбе ничего неизвестно. Кстати, кореш мой псковский через неделю будет в Петербурге. Если тебе, Ваня, нужны подробности, то…

– Не нужны, – перебил Гурон. Чапай посмотрел внимательно, потер подбородок и сказал:

– Я в душу тебе, Жан, лезть не хочу, но… Как бы поделикатней?.. Тут, понимаешь ли, такие дела, что… в общем, Анфисы Кораблевой, скорее всего, в живых уже нет.

– Я знаю, – сказал Гурон.

– Понятно, – озадаченно произнес Сашка, но расспрашивать не стал.

* * *

Гурон сошел на перрон. Голос Анфисы произнес: …город у нас древний, красивый. Кремль у нас старинный, церквей много…

Н у, здравствуй, древний Псков. Гурон сунул в рот сигарету, пошел по перрону.

Железнодорожная оказалась на самой окраине. Там, где собственно город уже кончился, где стояли частные дома с садами и огородами, с поленницами дров. Гурон медленно шел по разбитому, потрескавшемуся асфальту… ноги отказывались идти, но он все-таки шел.

Дом № 23 он нашел почти что в самом конце улицы. Остановился у калитки. На участке росли яблони, закрывали фасад одноэтажного дома под старым, потемневшим от времени шифером. Гурон поднял щеколду, распахнул калитку. Навстречу ему выбежала мелкая трехцветная собачонка с рваным ухом, тявкнула дважды, уставилась на Гурона черными блестящими пуговицами глаз.

– Привет, – сказал ей Гурон. Собачонка закрутила хвостом. – Хозяева-то дома?

Собачонка тявкнула еще раз. Гурон решил, что это означает: да, – и пошел по дорожке к дому. Он прошел между яблонь, кустов красной смородины. Ему открылся огород с грядами картошки, слева – дом, справа – сарай и поленница. На низеньком крылечке сарая сидел юноша, возился с мопедом. Несколько секунд Гурон смотрел на него, потом окликнул:

– Юра.

Юноша вскинул голову, близоруко сощурил глаза. У него были подбородок и губы Анфисы… Он поднялся, вытер руки грязной тряпкой. Гурон через силу улыбнулся, подошел.

– Здравствуй, Юра.

– Здравствуйте, – ответил Юра неуверенным, ломающимся голосом. Гурон протянул руку:

– Давай знакомиться. Меня зовут Николай.

Юра показал испачканные в смазке ладони, Гурон пожал ему руку выше кисти, кивнул на мопед, спросил:

– Ремонтируешься?

– Да вот… ступица…

– Ступица… а мама-то дома?

– На работе… вы к маме?

– К маме… и к тебе тоже. А скоро придет Антонина Дмитриевна?

– Теперь уже скоро.

– А можно я подожду здесь?

– Конечно.

Гурон присел на крыльцо, вытащил из кармана сигареты. Пахло яблоками и керосином.

– А вы… – хотел спросить что-то Юра, но Гурон быстро перебил – он боялся вопросов:

– Ступица, говоришь? Ну, давай посмотрим, что там с твоей ступицей.

Минут через сорок залаяла собачонка, убежала к калитке. Юра сказал: вот и мама, – а потом появилась сама Антонина Дмитриевна. В руках несла холщовую сумку, застиранную до белизны. На ткани слабо проступал трафаретный лик Пугачевой… Антонина Дмитриевна выглядела старше своих лет, одета была плохо и… в общем, она представляла собой хорошо известный всем тип женщины, замордованной жизнью. Достаточно посмотреть на нее и становится понятно: пьющий муж… а то и вовсе нет мужа – ушел, сидит или сама паразита выгнала… тяжелая работа… плюс халтура… плюс еще одна… да дети, которых надо поднимать… Все это было написано на лице ее, в глазах отрешенных, в руках с синими прожилками вен. Все знакомо. Все до боли знакомо… сколько их таких в России? Никто не считал…