Текст книги "365 рассказов на 2007 год"

3 апреля

Только однажды я побывал внутри здания, к которому у всего мира столь неоднозначное отношение. Можно сказать даже, что оно входит в пятёрку самых известных зданий планеты. Правда, когда я туда попал, оно уже теряло обкомовский блеск: и гардеробщицы были леноватые, и углы обтрескались, и менты позёвывали. Партия готовилась к эвакуации.

А я сдуру решил заняться издательской деятельностью и почему-то попёр на этот разъезд. Меня принял инструктор по печати, которого звали Коля-столяр.

Его история была экстравагантна. Он работал вначале в похоронном бюро. А поскольку гробовщики народ неразговорчивый, то там его сразу избрали секретарём партбюро. Только-только его избрали, умер районный партайгеноссе. Коля-столяр так удачно схоронил его, что был тут же востребован выше.

А так как Батька не заложил в номенклатуру профессии похоронщика, то Коля-столяр был принят по издательскому ведомству. Так и руководил он городской прессой по совместительству, хотя много стало основной работы – начальник густо старел.

На запястье у инструктора я разглядел синюю наколку «Коля». Такую же я видел у первого зама министра культуры СССР. Мне кажется, что они втайне гордились принадлежностью сразу к двум основным советским классам – рабочему и воровскому.

А столовая там – да, дешёвая. Как в пионерлагере.

4 апреля

Кинорежиссёра можно сравнить с хозяином бродячего цирка, с Пржевальским, с начальником СМУ, с главарём коза-ностра, с Тарковским, с козлом отпущения, с султаном и Акакием Акакиевичем.

Странно видеть, как несколько десятков предприимчивых джентльменов удачи полностью проиграли свои жизни. Помпезное здание в глубине помпезного сквера на Каменноостровском изнутри зияет какой-то судорожной нищетой. Кажется, что свобода породила мгновенный разряд взаимной ненависти, копившейся десятилетия, и этот разряд обуглил советское кино.

В помпезном сквере можно расчистить пространство и на низком гранитном пьедестале расставить этих новоявленных «Граждан Кале», сдающих ключи. Впрочем, сдавать можно лишь голые стены.

В них нет головокружения, галлюционирования, голографии, намёка или скачка в иную жизнь. Лишь бухгалтерия обид, бухаловка и безнадёга.

Передвижники были биты дважды, но во второй раз, в наши дни – уже окончательно. Пора признать, что всё советское, от кино до Мамаева кургана, – это всего лишь симбиоз картины Перова «Тройка» и басни Крылова «Стрекоза и муравей». Без вариантов.

5 апреля

У прилавка рядом с метро «Проспект Просвещения» стоит молодой человек лет сорока пяти и крутит носом.

– Бери, молодой человек, журнал «Двое»! – предлагает жуликоватого вида баба лет тридцати, продавщица макулатуры (а то, что следующая партия для перерабатывающей бумажной промышленности будет канареечного цвета и кроваво-телесного наполнения, сомнений не вызывает). – Отвлечёшься!

– Да я не знаю… – говорит молодой человек, кося глазом на неприличные обложки и кривя рот от омерзения – лица маньяков и маньячек очень уж напоминают ему лица вымогателей вокруг метро. – Мне бы чего-нибудь серьёзненького…

– Серьёзненького?.. – жуликоватая баба на миг становится приличной женщиной, но тут же пугается неприятного ощущения. – Серьёзненькое – это вы у себя на кухне, а мы теперь все сплошь несерьёзненькие!

Молодой человек вздыхает и обводит окрестности одичалым взором. Там, где горели строгие слова «Слава труду» – роскошная сука, лежащая на боку. На месте «Народ и партия едины» – приглашение провести отпуск на Канарских островах. А там, где сверкало «Уходя из дома, выключайте утюги и другие эл. приборы!», сияет «Бизнес – это искусство!»

Серьёзненького нет, не было и не будет нигде и никогда.

Молодой человек наконец-то понимает это.

Он вздыхает и, гикнув по-казацки, исчезает с глаз долой.

6 апреля

Много лет обтекаю Гостиный то по Перинной и Ломоносовской, то по Садовой линиям. Всё по делам. Невская линия в ремонте уже так давно, что стала символом государственного застоя.

Но продавщицы не меняются, вот один из парадоксов Гостиного. Продавщицы все примерно одного возраста и одного пола – торгового. Потому что женщина, стоящая под взглядами миллионов человек, постепенно превращается в сталь. У всех светлые волосы, светлые халатики, светлые глаза.

Кто-то их оттуда уводит замуж. Ещё одна загадка.

7 апреля

В «Лавке писателей» одно время была очень красивая продавщица. Глаза зелёные, волосы тяжёлые, губы чувственные.

Один поэт (он так себя называл, хотя поэтом не был, очень ленился) повадился ходить в лавку и смотреть на продавщицу. Каждый день приходил, с самого утра.

И начала продавщица как-то тускнеть. Тускнела, тускнела, а потом и вообще исчезла. Съел её своим взглядом этот так называемый поэт.

8 апреля

Я с трудом обнаружил в Смольном этот кабинет. Инспектор отдела гос. имущества, широколицый безбровый молодой человек лет 45 с весёлыми глазами, кивнул мне на стул и вышел. Я долго в одиночестве изучал стены со следами старых портретов, зевал, ёрзал на стуле, пока не наткнулся на тыльной стороне столешницы на примечательные надписи, вырезанные ножиком.

«Митя – секретарь райкома партии КПСС. Митя – член Политбюро?»

Снизу шариковой ручкой:

«Митя – говно. И дети его – говноеды».

Ещё ниже:

«Согласно судебно-графологической экспертизе писал Ст. Разин в 17 веке.

Лейтенант Е. Засранцева».

Ниже:

«Ст. Разина лишить ласкательного наклонения «Стенька» и переименовать пивоваренный завод в пив. завод им. Степана Разина.

(Из решения парткомиссии райкома партии КПСС)».

Дальше надписи уходили под ящик стола, выныривали на боковой его стенке и, насколько я мог видеть (я близорук), подобно муравьиному потоку двигались в сторону потайного, как я понял, шкафа.

Когда я понял это, шкаф распахнулся и молодой человек, широко улыбаясь, вышел из него, протягивая мне обе руки. (Костюм его был в древесных опилках.)

– Дмитрий. Инспектор отдела. Для вас – просто Митя. Слушаю.

– Я по поводу Исаакия…

– Так, – Митя остро глянул в глаза (я близорук, потому перенёс безболезненно) и усмехнулся. – Цена?

– Моя?

– Хорошо, тогда моя. Сто одиннадцать долларов. Раз?.. Два?.. Три!.. Продано.

– Кому?

– Законным владельцам.

– Фамилии?

– Белозёрские-Мазовецкие. С правом вывоза.

– Всего здания?

– И внутреннего воздуха. Называется «Воздух Родины». По одиннадцать центов куб.

– Пилить, что ли, будут?

– Нет. Три дирижабля 5 июля этого года подцепят вашего этого так называемого Исаака под запятки и понесут в Версаль. Таможенный сбор оплачен. Квитанция на месте.

– А там что останется?

– А там мы залудим православного какого-либо идола. К примеру, из глухих мест. Из Нерли, так сказать.

– Но какой смысл продавать так дёшево такой замечательный храм?

– Как понять – дёшево? Это не дёшево. Мы провели официальные торги. Вот и вы в них поучаствовали с вашим корреспондентским жалованьем. Что же вы не постояли за родной город и упустили такую возможность? А потом кого-то вините. Нехорошо.

– Вы не ответили на вопрос «зачем?».

– Затем.

– Понятно. А конкретней можно?

– Петербург готовится к Всемирным Играм, вы это слышали?

– Ну.

– А денег нет и нет. Ни на кого. Вот мы и решили кое-что загнать. Чего не жалко. А не жалко, откровенно говоря, ничего.

– Митя, вы… вы…

Молодой человек усмехнулся. Глаза его недобро блеснули.

Но я близорук и вспомнил об этом его блеске только в аллее-пропилее, когда пропуск мой в высокие сферы уже не действовал.

«Суки какие! – в бессилии воли подумал я. – Уже и Исаакий продали!»

9 апреля

Раньше, пока молоко стоило копейки, на углу Симонова и проспекта Просвещения стояла цистерна, а к цистерне с шести часов утра выстраивалась очередь. Зимой продавщица укрывалась от ветра брезентом и походила на капустный кочан во всевозможных домашних одежках.

В 1993 году у администрации появились иные задачи.

Цистерну отмыли, покрасили в белый цвет, поставили на пост милиционера. Продавщицу-капустницу заменили мужиком с яростной улыбкой восточного единоборца, который не боится ветра.

Только очередь осталась той же – терпеливой, с бидонами, с трёхлитровыми банками в нейлоновых сумках.

Теперь здесь торгуют водкой в розлив.

За три литра просят ребенка до десяти лет. Остальные дети школьного возраста идут по более сложной разнарядке: девочки – за четыре с половиной, мальчики – на литр дороже.

Здесь же, недалеко, у «стекляшки», где под Новый Год две недели продают елки, огородили загончик металлической сеткой. Здесь дети ждут крытую брезентом машину. Машина приходит к десяти утра, когда водка кончается, а родители ещё не напились до пробуждения у них родительского чувства.

Администрация на своих тайных заседаниях (об этом с обречённостью рассказывают в очередях) ставит вопросы выживания. И народ не может отказать ей. Надо так надо.

Куда отвозят детей – об этом тоже говорят, но неохотно, предпочитая не обсуждать таинственные логические ходы страшных людей, проносящихся во всё тех же чёрных лимузинах.

Может быть, из них хотят создать новую расу?

Но почему в таком случае младшие оцениваются ниже старших? Почему их держат в загончике из металлической сетки, а не развозят в комфортабельных венгерских автобусах?

И почему, чёрт подери, водка так отдаёт бензином?!

10 апреля

25 июля 1992 года на площади Мужества началась колоссальная драка. Я явился её случайным свидетелем и могу сказать абсолютно точно: как, когда и кем она была начата.

Она была начата в автобусе 495 маршрута около 10 часов утра.

Утром я вместе с сыном, загоревший и усталый, возвращался с дачной земли (я не работаю, поэтому в понедельник утром я ехал не на работу из дому, а как бы наоборот) и на метро от Девяткино доехал до «Площади Мужества» (я – инвалид второй группы, поэтому имею право не работать, а бороться со своей болезнью) и хотел пересесть на 123 или 495 автобус (сын, кстати, опоздал из-за драки на последний звонок в гимназию при Русском музее, куда я устроил его совершенно без блата два года назад. Скучное место. Он девятиклассник), но автобусы сейчас ходят так: играют в «козла» четверо водителей, и тот, кто «козёл», возит народ, остальные идут в кильватере через сто метров (а это имеет отношение к колоссальной драке, самое прямое, не спешите отбрасывать текст), и вижу: нет, я должен расставить все точки над «и» (интересно, бывает три точки над «и»? Две я встречал в Киеве, где сказал в одной семье «курица не птица, Киев не заграница», и пожалуйста – через неделю эта фраза уже в газете), так вот, все точки над «и» – у меня нет дачи, у меня дачная земля, 10 соток, которую я разрабатываю под продукты, так что я действительно нищ и полностью народен, мне можно верить, а поэтому и вижу: в автобусе 495 начинается скандал – контролёрша лет сорока, довольно мощная особа, сортирует пассажиров. И выбраковывает двоих мужиков. Один спокойно ждёт, когда его унизят и растопчут как личность, а второй вначале размахивает руками, затем рвётся к выходу – особа его встречает грудью – даже это не заставляет его обомлеть – но тут водитель хлоп – двери закрываются – и вся гоп-компания поехала в участок.

Что же делает этот орёл-безбилетник?

Он вдруг подтягивается на поручнях и гибким цирковым манером вылетает в отодвинутую форточку в окне автобуса! Только что он был в закрытом пространстве, как муха в спичечном коробке, и вот уже стоит на тротуаре среди свободных людей, зачем-то отряхивается, чтобы идти себе по делам, и оглядывается на предыдущее место действия. А там! Батюшки, что там творится, в этом автобусе!

Раздосадованная контролёрша, вместо того чтобы аплодировать беглецу (надо уметь проигрывать, господа контролёры!) лупит со всего маху оставшегося мужика по шее.

Смирный безбилетник, получив по шее ни с того ни с сего, уподобляется русскому народу времён революций и начинает гонять по автобусу уже не одну контролёршу, а и водителя, одного из тех, очевидно, кто любит засаживать «козла», пока пассажиры на остановках рыдают от невозможности выехать из такой страны, а почему я причисляю водителя к отрицательным типам, так это потому, что и он решил дать смирному безбилетнику по уху за то, видите ли, что тот на женщину руку поднял.

Но мужик оказался не промах.

Однако подоспевшая подмога в лице зам. главы администрации бывшего Калининского, а ныне безымянного района, начала валить событие в сторону контролёров.

Тут акробат-безбилетник снова впрыгивает в форточку, как будто кино закрутили назад, – и началось!

На улице Политехнической через сорок минут снова осела почва, как при известном «размыве» метро лет двадцать назад. На этот раз причина – драка, колоссальная драка с применением всех средств. Люди из оборонного ведомства «Аврора» дрались столами и кульманами. В хозяйственном отделе углового магазина мигом расхватали всё, что может рвать и утюжить, в обувном на Тореза рожки для подачи ноги в ботинок вмиг превратилось в сапёрные лопатки, и я уже не говорю про совковые лопаты со строительства дома для контролёров.

Короче говоря, как я сейчас понимаю, эта драка идёт между народом и контролёрами.

Ну вот чего-то не хватает нашему великому народу для жизни без контролёров! Обязательно надо влезть головой в хомут, а потом драться долго, безобразно и безрезультатно.

О том, как колоссальная драка в понедельник перекинулась на другие районы города, расскажут очевидцы. Я же, как свидетель её возникновения из пустяка (помнится, Рафик Нишанович тоже говорил о драке из-за клубники, а потом ни одного турка в Средней Азии не осталось) должен сказать, что было там и другое.

А именно: под всеобщий рёв и столпотворение колоссальной драки на фоне серого бетонного забора в проходе к станции метро «Площадь Мужества» неистово и ненасытно совокуплялись двое любовников – аспирант и студентка близлежащего центра по подготовке иностранных шпионов. До этого события они целый месяц не могли найти в Петербурге места для подобной чепухи.

И если это им так нравится, то я рад, что в Колоссальной Драке 25 мая (а она, видимо, войдёт в энциклопедию под этим названием) было двое счастливых людей.

11 апреля

Один дедушка, коммунальщик с Итальянской улицы, фамилию которого уже не помнит никто в мире, и только одна грубая (но чуткая в этом ряду) соседка кричит на него «дед Пихто!», нашёл за урной, расположенной у театра Комиссаржевской (не там, где чёрный ход в «Пассаж», а ближе к Садовой улице), так вот, этот дедушка нашёл ближе к стене, где падает тень от освещения витрин театра Комиссаржевской с всякими ихними произведениями, и потому прохожие даже с более острым зрением, чем дедушка, проходили, не замечая (а дедушка ни о чём так не сожалел в нынешние годы, как о цепком своём зрении в прошлом, когда он был непревзойдён по подобным находкам в различных местах, куда его выщёлкивала власть), – что же там нашёл этот дедушка?..

Ах, да! Прогуливаясь, так сказать, среди обычных магазинов и их тухлых подсобок, толкаемый самодельно одетыми кабанами и их грудастыми придатками (которых дедушка продолжал любить всю жизнь издали какой-то судорожной безысходной любовью, как любит всё подлинно вкусное, но недостижимое любой собиратель с помоек, – мда, что говорить – дедушка ещё и из-за этих грудастых придатков любил пошататься по улицам вокруг театра Комиссаржевской), но что же он нашёл во тьме за урной?

Ах, да разве это так важно! Важно, что дедушка был очень доволен найденным. И покинем его, пока он как-то доволен. Иначе сердце может разорваться от тоски.

12 апреля

Однажды мне показалось, что у меня выросли крылья. Это ощущение мне понравилось, и я не стал себя разубеждать. Крылья так крылья. Значит, полечу.

Мне показалось, что в городе я своими крыльями создам переполох. Поэтому я потихоньку собрался, надел большой плащ, который мне подарили иностранцы, и поехал на электричке.

Станции шли какие-то многолюдные. Даже платформы были полны гуляющими в шортах девицами.

Ехал я, ехал, поезд прибыл на конечную, у финской границы.

Я задумался.

Стою в плаще и размышляю, куда мне взлетать?

Если полечу в сторону границы, меня сочтут их шпионом. Если наоборот – всё равно их.

И я полетел вдоль границы.

Плащ держу на согнутой руке. Ботинки сваливаются. Я связал их шнурками, повесил на шею.

Лечу хорошо, как лебедь, вытянув шею и слегка перебирая то левым, то правым крылом. Хорошие крылья достались – держат меня совершенно без усилий.

Граница северней да северней, северней да северней. Кончились русские селенья, началась тундра.

В тундре живут лопари. Машут мне руками – снижайся! Я сел.

Бегут ко мне, впереди – в белом халате.

Я испугался. Но зря. Оказывается, это ветеринар.

– Вы плащ продаёте? – спрашивает, запыхавшись. А глаза плутоватые! Нет, не похож на лопаря.

– А вы себе хотите купить или сыну?

– Себе! Конечно, себе! Такой плащ в Висбадене стоит полторы тысячи марок! Можно я вам финскими отдам, по курсу?

До того хитрый! И на ботинки посматривает. Как же мне обратно лететь, босиком, что ли?

– Нет, плащ я не продаю.

– Так какого же!.. – он даже плюнул от досады и пошёл согнувшись, совсем старик.

– А вы крылья не хотите купить? – крикнул я ему вдогонку. Очень мне его стало жаль. Живёт всю жизнь с лопарями, единственный шанс, можно сказать, купить западноевропейский плащ – и тут неудача.

– Кры-ылья?! – обернулся он. – Да кому здесь твои крылья нужны? У меня все пациенты с крыльями! Улетай к такой-то матери! Сейчас карабин достану!

Я и полетел вместе с дикими гусями. Всех обогнал, до одного! Несмотря на то, что на одной руке у меня плащ развевался, а на шее шнурки в шею удавкой впились.

Радостно мне стало в мире чистых скоростей.

13 апреля

Иду по Большой Морской, вижу – обнажённая. А обещали вчера в «Вестях» 12 градусов мороза. Но 12 градусов, пожалуй, не набралось. Нет.

При 12 градусах у меня уши как будто вафельницей прихватывает по верху. Приходится перегибать ухо пополам и греть через прилегающее к голове оставшееся ухо. А сколько там тепла доходит до двойного уха, сэндвича своеобразного, если к тому же дырка, ведущая в глубины «среднего уха» (нечто таинственное, некое подземелье в моей обыденной голове! Надо же – «среднее ухо»! которого я никогда в жизни не увижу, хотя владею им ещё с материнской утробы! Есть от чего зарыдать или сойти с ума), – однако дырка, ведущая к среднему уху, конечно же, не греет верх уха наружного, прижатого к ней, потому что теплопроводность воздуха, как известно, невелика, – не случайно двойные рамы в окнах утепляют наши жилища именно слоем воздуха, но о чём это я?.. Ах, да, там же ещё кость, так что – какое тепло может идти от головы?

И какова, интересно, температура мозга, если уж мы подобрались к теме головы? Где это узнать? Можно, конечно, прийти в Публичную библиотеку и огорошить подобным вопросом усталого галерника стеллажей:

– Где мне прочесть о температуре мозга?

Представляете? В наше динамичное время, когда люди лихорадочно ищут на пропитание, подходит некий хмырь (именно так работник Публички если не выражается, то думает, – и не сомневайтесь в этом! Надо быть выше цеховой солидарности) и спрашивает о температуре мозга. Допустим. Допустим, что работник Публички не думает так: «хмырь», а начинает разговор о температуре мозга. И выясняется, к моему стыду и даже отчаянию (почему отчаянию, это в другой раз, но реакция точна, ручаюсь), что температура мозга интересует меня только потому, что я складываю ухо пополам и побочно, на периферии скольжу по теме «температура мозга», а так как мне осточертело бросать свои дела недописанными, недоделанными, в ублюдочном состоянии, то именно эту чёртову температуру мозга решаю довести до Публички, до выяснения, до страстного апофеоза знания.

И это при 12, нет, скажем так – при 9 градусах мороза, когда нет никакой нужды складывать ухо пополам, а я иду, смотрю – обнажённая.

Ну и что? Что ей до меня, если она своим поступком разговаривает с судьбой? Стоит голая на тротуаре.

Бедная, кто же её раздел… Здесь какой-то за́говор…

Тайна среднего уха.

14 апреля

Меня пригласили на день рождения. Я спросил адрес, мне ответили загадочно:

– У дома 18 по улице Шпалерной. Мы увидим.

Что значит: «мы увидим»?

Я иду, смотрю – машут рукой. У дома 18 стоит старый «запорожец» с метровой шапкой снега на крыше, открывается левая дверца – и я внутри, в гостях, на дне рождения.

Вот уж никогда не ожидал попасть к своим друзьям в такой тесный круг.

В доме кроме меня и хозяина с хозяйкой находятся ещё два человека. Вы скажете: чепуха, не может «горбатый» вместить пять человек. На что я отвечу: если я был приглашен на день рождения в старый «запорожец», то сколько там помещается человек, это второй вопрос. Но людей было пятеро.

Причём мы сразу начали пить.

В чём преимущества такого дня рождения?

В том, что подготовительная фаза практически исчезает, сразу наступают тосты, потом сосиски с солёным огурцом на картонной тарелочке, пиво в бутылках, сигареты.

Итак, мы дружно задымили, опустив стекло (на сколько хочешь, на столько опускай! Прямо сказочные удобства!).

Наш разговор был так же тесен, как наш круг. Хозяин, выждав хорошую паузу, открыл секрет.

Оказывается, они здесь не только живут, но и деньги зарабатывают, охраняя автомобиль от угона. Просто ловкачи!

Мы, гости, даже загрустили на миг от собственной неразворотливости. К тому же хозяева несколько злоупотребили своим положением, вольготно разместившись впереди, а нас, троих, усадив сзади. Хотя я не скажу, чтобы мы были опечалены и стеснены. Нет. Нас, гостей, набралось, как известно, три человека. Мужчина лет тридцати пяти, по виду грузин, но по имени Клюев, он так и сказал: «Нет, Клюйф – это имя», женщина, также чуть младше сорока, с загадочным именем Женька, и я.

Женька, как вы понимаете, попала в серёдку, а так как её бока были круты (а именно о крутости позволяли говорить её чуть шелушащиеся от румянца щёки и имя Женька, наработанное, очевидно, в туристских ночёвках), то мы все вместе довольно скоро превратились в единый организм, что не снимало проблемы классовой солидарности и политики агрессии по отношению к ловким хозяевам.

Вот так и получается: хозяева, видимо, долго совещались, как нас разместить, и выбрали самый удобный вариант, а мы, вместо благодарности, начали сколачивать блок.

Всякое сколачивание блока, если оно началось, напоминает ядерную реакцию – оно не остановимо. Как ни ублажай участников блока, как их не запугивай, всё ведёт только к его внутренней консолидации и внешней агрессии.

Так и у нас. Взять, к примеру, подарки. Что я принёс в дом? Я принёс плафон. А зачем им в «запорожце» плафон? Его и положить некуда. Поэтому его спрятали в снегу на крыше: выкопали аккуратную ямку, уложили туда плафон и заровняли. Никто и никогда не догадается искать плафон в снегу на крыше «запорожца». И хотя сам процесс захоронения всех нас заставил повеселиться, но веселились мы по-разному: смех хозяев был окрашен в издевательские по отношению к моему подарку тона, смех же участников блока был смехом солидарности со мной. Вполне очевидно, что не будь хозяева такими ловкачами, то и смех гостей был бы окрашен в издевательские тона, и ещё более густо.

Или Женька.

В других обстоятельствах крутизна её боков могла стать яблоком раздора между мною и Клюйфом. Здесь же естественные границы заднего сидения и не предполагали иного давления на неё с двух сторон, оно было задано условиями, созданными автомобильным заводом в Запорожье, в одной из западных стран.

И я ещё шучу по этому поводу! По этому поводу надо писать памфлеты!

Но вернёмся к Женьке…

На этом я историю своих развлечений, связанных со старым «запорожцем», заканчиваю.

«То есть как это – «Заканчиваю»?» – вскинется оскорблённый читатель. И это будет лучшим подарком для меня. А если не вскинется, а зевнёт и отложит текст в сторону? И тогда я не стану впадать в истерику – дочитал всё-таки до конца. А тем, кто не дочитал, совсем уже нелепо приносить какие-то извинения.

Вообще же именно прерванность есть наш главный опыт. Мы постоянно строим что-то целое. Иногда всю жизнь только и занимаемся изготовлением завершённых произведений ума и рук. Но ведь всё прерывается. Не знаю ничего, что бы не прерывалось. И когда человек бросает вызов прерывистости, Чехов тут же скажет, что мы врём в концовках.

Кто прав? Кто виноват?

Единственный, перед кем я чувствую себя виноватым, это Клюйф. Хозяева, те получили свое: мы их выставили вон, и дом рождения умчался от дня рождения. Женька, с её крутыми боками, покатавшись вокруг Литейного то справа, то слева, выскочила из машины и понеслась к одному ей ведомому разрешению. Я выпал по своей воле, заканчивая данную историю самовольно, но давая при этом некоторое удовлетворение читателю чудовищным прицепом из «рассуждений».

И только грузин Клюйф так и мчится в старом «запорожце» с метровой шапкой снега на крыше и моим плафоном во лбу, ничем не наделённый, кроме одной реплики… Нет ничего ужаснее намёка… Мёртвый младенец… Реплика, дефект речи… Клюйф…

Всё погасло.