Текст книги "365 рассказов на 2007 год"

28 апреля

Одно из немногих наслаждений в армии – это баня.

Вначале, пока мы были ещё в карантине, знакомство с городом ограничивалось еженедельными выходами в баню, когда в бушлатах, в строю роты, подстёгиваемые зычным высоким голосом старшины Кимлача, мы шагали, оживлённо и радостно глазея по сторонам на молодых – таких изящных – девушек, и сам воздух казался чище и вливался в грудь свежеморозной волной. Мимо «Музтоваров», где всегда через репродуктор проигрывались новые пластинки, старались идти медленнее, и тогда Кимлач снова разливался: «Н-направляющие-э, шире-э шаг!» Возбуждение росло и достигало апогея на центральной площади. Здесь были ДОСА, гостиница «Украина» и несколько магазинов.

Вот и тёмно-красное кирпичное здание бани. Старшина уходит узнавать, можно ли впускать роту, сержанты собираются кучкой и курят, а в строю начинаются потасовки и хохот.

«Девушка, возьмите нас с собой!», «Девушка, дай рубль!», «Девушка, пойдём с нами в баню!»

Наконец появляется старшина, команда: «Первый взвод, справа по одному в баню шагом марш!»

Бегом, успеть занять хорошее место в раздевалке, хорошее место в мыльной, забраться в парилку и оттаивать, чувствуя сладостную истому в теле.

– А ну-ка, Сомов, потри старшине спину.

– Осторожней, Сомов, не попорти драгоценную кожу. Не сильно трёт, товарищ старшина?

– Я тте…

Старшина щупленький, похожий на подростка, и голос уже не тот, домашний:

– Плохо работаешь, Сомов, вот я тебя после карантина в увольнение не пущу.

А у каптёрщика в предбаннике ад. Сто пятьдесят рубах нательных, кальсон, полотенец, триста портянок – выдай, получи, посчитай.

– Эй, каптёрщик, у меня кальсоны без пуговиц!

– Слушай, ара, чито ты мине за дурака принимаешь? В эту рубашку слона заворачивать, да-а?

Появляется старшина, надевает кальсоны, рубаху и возродившимся голосом перекрывает шум:

– Бельо сдать!.. Сдать бельо! Чтоб не оставлять тут ничего!

Красные лица с вылезшей после бани щетиной осаждают буфет.

Лимонад, пирожки с мясом, конфеты, котлеты уничтожаются за наличные и в долг.

Сержант Кравченко приводит двоих от пивного ларька.

– Вернёмся – накажу.

– Това-арищ сержант, папирос хотели купить, и нас угостили, не отказываться же.

– За одно то, что ходили без разрешения, – по наряду. За пиво – особо.

«Выходи строиться!»

Бельё свежее, нога в сапоге как куколка. На улице уже сумерки, зажигаются огни в окнах, кое-какая реклама, лёгкий морозец.

29 апреля

Дневальный со штыком на ремне томился у тумбочки, поглядывая во двор. Под липой в курилке лениво переговаривались. В углу, у забора, звенел рубаб, узбек Рахимбаев собрал зевак и гортанно пел под унылый аккомпанемент. Ефрейтор Ежелев ходил на руках на спор, на турнике болтались малорослые из четвёртого взвода, а Сомов с Михайловским сидели на траве под белёным забором. Михайловский окончил до армии Институт культуры.

– Ты не видел гонку преследования на треке? Нет? Жаль. Первому труднее всех – он режет воздух и создаёт своим партнёрам вакуум. В вакууме идти легко, можно и отдохнуть. Потом вперёд выходит следующий, а ведущий пристраивается в хвост и так далее. Но суть в другом. Стоит гонщику выпасть из группы, как его отбрасывает назад. Как ни работай педалями, уже не догнать. Так и мы: выпали из вакуума знакомств, системы отношений – и вот, пожалуйста, снова нужно будет начинать с нуля… Ты на дневном учился?

– Да, в университете, – ответил Сомов.

– Три года. М-да. Так и создаётся стена между отслужившими и прочими. Ждёшь этого возвращения, как манны небесной, а вернулся, смотришь – сверстники твои уже университеты окончили, сверстницы замуж вышли, детей рожают, танцы новые танцуют, книги новые читают… А жить-то всё-таки надо. И начинается погоня…

– Но это уже шаблон. Так и жить неинтересно, – возразил Сомов.

– А что поделаешь? – Михайловский лег на спину, закинув руки за голову. – И эта вот украинская жара, и синее небо, и этот несносный запах от мест общественного пользования – тоже шаблон. Так или иначе всё это было несчётное число раз. Жизнь интересна нюансами…

– Первый взвод, строиться! – послышался голос Кравченко.

– Ты не в курсе, куда это? – спросил Михайловский.

– Хабе стирать. Вчера каптёрщик говорил.

– Вот тебе и нюанс. Надо плавки надеть.

Напротив КПП, в газетном киоске горбунья подняла стеклянную витринку, села, поправила волосы и незаметно глянула в зеркальце. Процокала по асфальту лошадь в повозке на резиновых шинах. На тротуарах, по обе стороны проезда, сгустились воскресные прохожие. Много колхозников с мешками, женщины с плетёными соломенными сумками и в сапогах.

На улице флажковой повернул не направо, куда обычно ходили в баню и где улица поднималась в гору, к центральной площади, а налево, к рынку. Кравченко шагал сзади и иногда покрикивал: «Рразговорчики… Взять ногу!» Командир взвода шёл по тротуару и как будто не имел никакого отношения к строю.

Прошли колхозный рынок, аттракцион «Гонки по вертикальной стене» и оказались за городом.

Там среди сожжённой солнцем травы, куч городского мусора, пригорков и ям, в степи до горизонта было неуютно и пыльно.

Свернули с дороги, расстегнули воротнички, лениво, через силу, переговаривались. Впереди белел известняком карьер. Несколько ив росло сбоку.

По четверти куска хозяйственного мыла на брата, но вначале – окунуться с головой, пересечь пару раз озерцо с холодноватой, зеленоватой в глубине водой, а уж затем повалиться на песок как раз на том мыске, за которым приказано стирать, и – всё тот же голос сержанта: «Михайловский, Сомов! А вы чего улеглись?..»

И вот, когда тёр мылом гимнастёрку на покатом камне, оглянулся и замер: за мыском возникла из воды Афродита. В шаге, с полусогнутым коленом, прижатым к другой ноге, руками, поправляющими золотые волосы, с глубокими белыми подмышками на загорелом семнадцатилетнем теле, выгнулась из синей волны в дрожащем воздухе на откосе противоположного берега так, что глазам не поверил и отвернулся, чтобы незаметно, через плечо бросить взгляд: была ли? И вот она – золотая голова, булькающие ноги и плавно выносимые руки – плывёт…

Сомов машинально комкал в руках гимнастёрку и изредка оглядывался, смотрел, как она сидит с подругой на том берегу.

Михайловский вдруг сказал:

– Вот ведь, посмотри, выходит из пены морской Афродита, не меньше. Кажется, что и мысли у неё неземные. А что на самом деле? Стоит только представить себя в семнадцать лет, и ты поймёшь её всю. Это как в лесу: найдёшь дупло и боишься туда руку сунуть – и змеи мерещатся, и чёрт знает что, а там – пара листочков залетела да веточка, вот и всё содержимое.

И впервые появилась злость на него. Сомов пробурчал в ответ:

– Все теории…

И Михайловский неожиданно легко согласился:

– Да. Это как раз тот случай, когда теории бессильны. Как бы ты ни пытался быть равнодушным и неуязвимым, а красота тебя уязвляет…

И прочее, и прочее.

Его голос преследовал Сомова и после стирки, но он ничего не отвечал, лежал на песке, положив подбородок на кулаки, и смотрел на другой берег.

Он представлял, как встаёт, бросается в воду и плывет туда, как идёт к ней, разгребая коленями воду, и между ними – ни единого слова, как они взбираются на откос и ложатся рядом, совсем одни, и её нагретая кожа пахнет цветами, и перед ними степь и свобода, и маленькая полоска песка и травы между ними, как пять минут до подхода поезда, и даже мысль об этом кружила голову, пьянила… Или солнце напекло голову?

А там, за ивами, гогот и звуки ударов по мячу. Даже Кравченко развеселился и от души колотит его оземь, а затем начальственным баском посылает кого-то за ним в степь.

А над пространствами неба, рек, шляхов, сёл и городов, дальше, в Восточной и Западной Европе, сейчас воскресенье, и взвод затерялся в нём, как песчинка на пляже. Где-то в Ленинграде опустели проспекты и назначаются дополнительные электрички в Зеленогорск, а здесь взвод в разнокалиберных трусах и плавках играет в волейбол, лежит на песке, и над ионосферой Восточной Европы восходит, как в раковине, поющей эллинской голубизной – почему так отчаянно жаль себя? – восходит в витой раковине, в перламутре придуманный голос с того берега.

…Голос дневального запаздывал.

Сомов успевал коснуться множества воспоминаний.

Он бегло и любовно пробегал придуманное: и её вопрос на лестнице, и смех, и то, как её освещает заходящим солнцем из лестничного окна, как лоснится загорелое плечо.

Он колдовал над интонацией и бесконечно расширял её учтивость и любопытство.

Он так расширял их, что смыслу становилось тесно и был только вялый, румяный призыв, «да» и «ну?» в треугольнике приоткрытых губ.

Но наступали минуты торжества дневального.

– Ро-ота-а… – тянул он, будто бы и в самом деле хранил сон и мог распоряжаться покоем. – Подъём!!

И в этом вопле была власть.

30 апреля

Жидкий кислород голубого цвета. На воздухе интенсивно испаряется, клубящийся, бурный пар. Лягушка, облитая им и брошенная на пол, разбивается, как стекло. Если же её оставить на столе, то она через некоторое время оживает.

Мощный тепловозный дизель даёт энергию. В компрессорах воздух сжимается до 200 атмосфер. После компрессора воздух подаётся на детандер, где давление сбрасывается с 200 до 6 атмосфер, и где от этого возникает холод в минус 130 градусов. С этого холода всё и начинается. В блоке разделения давление снова падает, и температура понижается до минус 188, воздух превращается в жидкость, которая сливается затем как бы со ступеньки на ступеньку. Азот, имеющий температуру сжижения ниже, чем кислород, испаряется и выбрасывается в атмосферу, а кислород сливается в танк (ёмкость), а затем уже в цистерну, прицепленную сзади к технологическому вагону.

Май

1 мая

В штабе Сомов отдал пакет старшине со штатским голосом. Тот вскрыл его, пробежал глазами служебную карточку и удивлённо посмотрел на Сомова.

– Странно, – сказал он. – Как это тебя сюда занесло? Одни благодарности.

– Я сам попросился, – ответил Сомов. – Я родился в этих местах.

– А-а, – сказал старшина и задумчиво посмотрел на Сомова. – Куда ж тебя определить?.. На аэродром?

– А что здесь… – осторожно спросил Сомов, – ещё есть варианты?

– Есть и ещё, – усмехнулся старшина. – В роту охраны, например.

– Что вы, товарищ старшина! – Сомов сделал испуганное лицо. – Для чего меня учили восемь месяцев?

– Есть тут ещё один поезд… Где-то я машину их видел, – старшина выглянул в окно. – Ага. Считай, что повезло. Подожди в вестибюле.

«Газ-69», старенький, с продавленными сиденьями, через полчаса вёз Сомова по бетонке, подбрасывая на стыках. Сомов держал на коленях вещмешок и старался смотреть оживлённо. Капитан на переднем сиденье хмуро щурился в боковое стекло на заснеженные болота. На западе, километрах в двадцати, синели сопки.

– Товарищ капитан, – обратился Сомов к затылку.

– Да?

– Вы не знаете, куда меня поставят?

– Как куда?

– В какой вагон?

– Во-первых, не в вагон, а на установку. А во-вторых, будет приказ командира, а он не обсуждается, ясно?

– Так точно, – ответил Сомов и стиснул зубы.

– Ты на баяне играешь? – спросил шофёр, быстро обернувшись.

– Нет, – ответил Сомов. – А где вы живёте?

– В казарме, полкилометра от поезда.

– Холодно здесь после Украины.

– Позавчера ночью было сорок восемь. Вот тебя в карауле товарищ капитан погоняет из кочегарки.

Шофёр, видимо, мог позволить себе такие вольности.

– А часто здесь в караул ходят?

– Через день, – шофёр ещё раз оглянулся и полюбовался произведённым эффектом. – Часть маленькая, людей не хватает, прям не знаю, что и делать.

– Ефрейтор Данилов!

– Что, товарищ капитан?

– Попрошу не болтать за рулём.

Шофёр помолчал и начал насвистывать.

– Данилов! Прекратите сейчас же, или я вас…

– Что, товарищ капитан?

– Я вас накажу.

– Могу уснуть за рулём, товарищ капитан. Ночь дежурил.

– Знаю, как вы дежурите! – взорвался капитан. – Завалитесь спать в караульном помещении, из пушки не добудишься!

– Устав не запрещает. Дежурный шофёр – не часовой.

– Командир вас просветит на эту тему, – зловеще проговорил капитан.

Шофёр промолчал.

Остановились перед шлагбаумом.

«Хабаровск-Москва», – прочёл Сомов и с завистью посмотрел в летящие окна вагонов.

Станция начиналась двухэтажным розовым домом.

– Офицерское общежитие, – сообщил шофёр.

Машина свернула налево. Проехали водонапорную башню. За ней показался зелёный поезд с тепловозом впереди.

– А вот и наш зелёный змей, – сказал шофёр, останавливая машину перед шлагбаумом.

2 мая

Весь день в пятницу пылила пурга, и к вечеру она не стихла. Окна деревянных офицерских домов мигали и качались в ней. Сухой, колкий снег впивался в лицо, когда надо было поворачивать у гаража. Три длинных, глухих склада и сарай ГСМ, а ближе к домам, у колючей проволоки, халупа караула – все эти строения вместе с неровной землёй между ними, сейчас занесённой в мягкие взгорки и холмики, составляли территорию поста и объекты.

Сомов выбирал себе новые сочетания направлений, чтобы ветер дул в спину. Тулуп, как парус, подгонял и разворачивал, и его тугие толчки напоминали толчки воды в реке. Но теперь, к концу смены, тулуп и карабин уже порядочно отдавили плечи, а тело после суток караула было затёкшим и неопрятным.

Наконец появились сменщик с разводящим.

Шинель после тулупа и ватного комбинезона была невесомой, но неопрятность тела сохранялась, а к ней прибавился ещё и мороз. Он заползал под крючки шинели, за воротник, и, пока гуськом шли к казарме, спина, грудь, ноги уже не хранили тепла и казалось, что сердце еле бьётся, стиснутое холодом.

А в казарме построились в коридоре у вешалки, и начкар пошёл докладывать старшине о прибытии. В казарме горели яркие двухсотсвечовые лампы и было уютно и чисто. А главное – тепло.

Сдав обоймы и подсумки дежурному по роте, поставив карабин в пирамиду, Сомов снял шинель, повесил её и заправил на вешалке, где вверху белела бирка его же изготовления «рядовой В. Сомов», и только теперь почувствовал, как согрелись спина и грудь. Предчувствие свободного вечера, увольнения на танцы в совхозе, чистого хабе, хранящегося в каптёрке у старшины, согрело, кажется, и мысли. Они стали маленькими, непринуждёнными и, в оправе предстоящего вечера, заискрились, как брошки.

Он снял сапоги, повесил портянки на батарею, за кроватью, сунул ноги в тапочки, снял гимнастёрку и нательную рубаху (и даже так было тепло) и пошлёпал в умывальник.

На танцы собирались все свободные от нарядов. После того как Сомов помылся до пояса и растёрся полотенцем, побрился в бытовой комнате, подшил свежий подворотничок на гимнастёрку, надраил сапоги, оставалось ещё сорок минут до ужина.

В казарме играли в домино. Сомов сел на вылет. Костяшки гремели по доске стола, со стен на Сомова смотрели его прошлогодние лозунги и монтажи, за которые он в мае побывал в отпуске, и ему стало совсем хорошо.

Он сел с Печниковым, молодым из Подмосковья. Печников кричал:

– Старина, смотри! Обрубил дупель у Николай Васильича!..

Данилов сидел после Сомова и снисходительно бормотал:

– Ты, молодой, не наглей… а то повезёшь меня на рубон…

3 мая

Когда он поселился во мне? Ночью? Не знаю. Я забылся тогда в караульном помещении на полчаса, и как только начкар, сержант, тронул меня за плечо, я уже знал, что он здесь. Он пришёл ко мне без десяти минут два, или был раньше, но тогда показался весь, во всей своей первозданности. Помню, взглянув на него, я затаил дыхание, и остатки сегодняшнего лохматого, скроенного из разных кусков сна отлетели, как шелуха. Ну и вид же у меня был, если сержант спросил удивлённо:

– Ты что……?

– Сон странный приснился, – ответил я, потянулся сладко и сел на топчане. – Сколько градусов?

– Тридцать.

– Ого, – сказал я, наматывая портянку и придвигая валенок ногой, – окочуришься.

Я говорил и двигался, мыл руки с мылом (пена вспухла чёрная – подбрасывал уголь в топку и задремал немытый), ходил в валенках и ватных штанах, натянутых лямками поверх погонов, щурил глаза на жёлтое пятно лампочки на перекрученном шнуре – а помнил только о нём.

– Подсумок-то где? – спросил сержант.

Я пошарил сзади на ремне и подвинул его к бляхе.

– Ну одевайся, – сержант снял шинель с крючка. Движения мои в «техничке» из чёртовой кожи стали неуклюжи, как у водолаза.

– Карабин здесь заряжу? – спросил я.

– Ещё не хватало. Во дворе, – ответил сержант, и я не вспылил, потому что он был со мной.

Мороз был силён. Пока я вдавливал десяток патронов в магазин, руки задубели.

– Готово? – спросил сержант.

– Угу, – ответил я, и мы пошли. До поста было метров двести. Луна летела в клочьях серого дыма, и в её свете далёкие дома посёлка и уличные фонари были чётки на снегу и на небе.

– Завтра пойдёшь в казарму, захвати мои письма, – сказал сержант, не оборачиваясь. – Только не забудь.

– Угу, – ответил я.

Я старался не отвлекаться.

Он уже тогда проявил свой нрав. Пока я был не один, он рассыпал такие обещания, такую ясность, но стоило сержанту с окоченевшими часовыми уйти, как он растаял, оставив мне лишь заново вызывать по свежим следам его приметы. А что был сюжет без него самого? Он и меня-то трогал меньше, чем заметка в армейской газете о недавних учениях. Расхаживая по тропинке в снегу, я скоро почувствовал, что тулуп будто подбит свинцом и карабин оттягивает правое плечо и нос мерзнет, а самое главное – стало скучно и поднялись всё те же мысли об армии, о том, что служить ещё почти год.

Словом, на следующий день, когда я утром сменился с караула, помылся в казарме и с тетрадью прошёл в пустую и уютную ленкомнату, чтобы записать ночное, то был почти уверен, что ничего не получится. И действительно, кроме первой фразы – «Никогда он так сладко не засыпал…» – и нескольких усатых и бородатых профилей, на странице ничего не появилось. Это стоило мне тоскливого дня и, кто знает, каких мелких ран, которые наслоились на старые с большей болью, потому что рассказ был лучше и яснее всего раннего.

Позднее, той же зимой, я пытался не раз подбирать детали, эти побрякушки, на ёлку сюжета, но она оставалась сухой, осыпавшейся, словно через полмесяца после Нового года. У меня появилось даже глумливое чувство к нему, я издевался и хотел избавиться, вытащить его, как занозу, и, казалось, это удалось.

Во второй раз он явился так же негаданно – в апреле, после кино, когда галдящая рота вывалила из душного зала, когда мимо, через переезд, пролетела «Россия», скорый «Владивосток – Москва», когда потянуло дымом с огородов и на просохшей, серой ещё земле подразумевалось зелёное… Это было животным наслаждением жизнью: закатом и мальчишкой на велосипеде, елозящем на раме в поисках педалей. И это было внутри и вовне, и позволяло говорить и смеяться, не боясь за него, это было так, как должно быть всегда, каждую минуту, но давалось лишь два-три раза в год, чтобы было из-за чего жить.

Тогда я боялся, что это уйдёт, и с расточительством, как несметный богач, которому всё дано от рождения, шутил и слушал одинаковые солдатские истории о женщинах и не думал о том, что это мелко, грубо, а видел вязь сказки, переливчатость цветов и чувствовал, как в моих руках мягко бьётся живое и чуткое, послушное и бесконечно своенравное, так, что непонятно было – я ли им правлю или он мною.

А после обеда, в тихой ленкомнате, за столом, в уголке, у батареи отопления, слыша, как дежурный по части докладывает в дивизию о том, что отбой произведён, всё нормально, я с наслаждением открыл тетрадь, попробовал перо авторучки и написал ту же фразу: «Никогда он так сладко не засыпал…» И мне показалось невозможным не записать самое лучшее во мне, самую сердцевину, те замирания и вновь подъём, и вновь полное и ровное дыхание, вечернее, то, что должно лечь сейчас на белую страницу в клеточку, чтобы удержать меня и нести так, как иногда во сне, в мощном, медленном отрыве от земли, с вбиранием связей и причин и чутким, почти неслышным касанием их.

Так я сидел, блаженно улыбаясь, подперев скулу кулаком и глядя на жёлтый кончик пера. «Если бы можно было сказать словами, – подумал я. – Ах, если бы можно было…»

– А ты чего не спишь? – старшина, дежурный по части, вырос в двери.

Я мгновенно рассовал по полочкам и ящичкам весь воздушный до истомности груз сегодняшнего дня, бесшумно задёрнул шторки и ответил, потягиваясь:

– Да вот, письмо пишу…

– Никаких писем, – старшина был, как видно, не в настроении, и тон у него был категоричный. – Давай спать.

– Десять минут, Лёш, – сказал я. – Срочно надо.

– Никаких десять минут. Думаешь, если «старик», так всё можно? – закипал старшина. Не надо было называть его Лёшей.

– Ладно, хорош. Итак настроение испортил, – я встал из-за стола, воткнул авторучку в карман гимнастёрки, свернул тетрадь в трубочку и пошёл укладываться. Старшина молча пропустил меня и проследил за исполнением.

В кровати, отрешаясь от храпа и постанывания казармы, я попробовал спасти хотя бы кусочек почти написанного, но так и уснул, думая уже о другом.

Почему именно он, этот рассказ? Что в нём было?

Не знаю. Может быть, моя влюблённость, как рыба, билась во мне; может быть, ей стало тесно в орошаемом алой кровью мире, который был я, который был больше, чем я, потому что только он и оставался во всей вселенной, в бесконечности; он оставался, и был, и будет там ещё не так уж и долго, чтобы сгореть, смешаться с немой природой, которая уже не повторит никогда этого мира. И для чего же я, если мне не удастся оставить в немоте и бесконечности весточку о себе, которая только и имеет смысл, неизменный и чуждый всему живому, более мёртвый, чем след листа в угле, и более живой, чем сиюминутный поцелуй где-то в Гавани.

А так было в третий раз.

Я допоздна играл в волейбол, затем помылся в душе. Под раскрытым окном шумели деревья. Я не стал зажигать света. Я сидел на подоконнике, смотрел вниз, на сквер и за деревья, на трёхэтажное здание пожарной охраны и на другие дома.

– Эй! Эй, рыжая, ну, спускайся, ну!.. ну, рыжая! Ух, поймаю я тебя, плохо будет!

Внизу, у рабочего общежития, захохотали, тронули струны гитары, но играть не стали, пощадили ночь.

– Плотников, вот я Светке всё расскажу! – раздалось с четвёртого этажа.

– Э-э, кто там? Рыжая, это ты? Рыжая!! – в упоении закричал Плотников. – Спустись-ка, а? Побеседуем!

– Твоя рыжая давно спит, а Светка завтра с тобой побеседует, – продолжал тот же строгий голос, и те, что были за спиной, не выдержали и засмеялись.

– А-a, вас там вагон! – Плотников бесстыдно перед всем общежитием вибрировал в самых интимных интонациях. – Ух, доберусь я до вас! Рыжая!! – трубно заорал он.

На асфальт полетела бутылка и глухо лопнула, рассыпаясь. Компания с руганью отступила под деревья и, спев напоследок, растворилась в улице.

А она затихла к ночи. Изредка со звуком «ш-ш-ша» проносилось такси. Вернулись две пожарные машины, высветив сквер с песочницей и скамьями, и вползли в ворота. Небо, сжимавшее город темнотой, постепенно обессиливало. Оно начало расступаться со стороны Азии, пока неохотно. Зато в Швеции теперь был, видимо, самый глухой час.

«…Смотреть из раскрытого окна в ветреную июльскую ночь, где ветер, потрепав из стороны в сторону верхушку тополя, поиграв с нею, вдруг мощно, всей грудью налегает на крону, выгибая ствол, и объединённый шум всех тополей вдоль улицы, слагаемый из шорохов, соприкосновений листа с листом, веточки с веточкой, сравнимых в отдельности разве что с шорохом потираемых пальцев, заполняет собою, кажется, всё пространство ночи, и облака обретают свой звук, и ночная свежесть звучит в неслышимом днём гуле.

Смотреть в эту ветреную июльскую ночь, освободив лицо от мускулов, чувствовать, как отдыхает оно.

Ослабить шнуровку сердца, окунуться в качание деревьев и их шум так, что сам, будто дерево, качаешься и шумишь в ночном городе.