Текст книги "365 рассказов на 2007 год"

10 марта

Если зацепиться взглядом за кромку воды, бегущую вдоль города, внутри него, и петлять по этой линии весь день – куда она заведёт? Можно обойти за этой кромкой Елагин остров или Крестовский. Можно споткнуться у заводских оград на Неве. Можно пройти самую волнующую часть суши от Горного института до набережной Макарова. И сейчас, в самые тёплые и белые ночи, когда поднят полог и человек склоняется над тайной тёмного времени суток, – что он там видит, кроме границы воды и суши, темноты и света? Он бредёт за кромкой, ожидая ответа, но она приводит его в лучшем случае туда же, на старое место, замкнув изящный образец. Куда стремиться, если всё в тебе самом, в пространстве твоего стола и лампы, произвольно и решительно ограничившей тебя и оградившей? Но кромка воды, бегущая от башмака, необъяснимо наполняет голову лёгким звоном и безмыслием, неким подобием аутотренинга, если вводить в русский текст слова безумных толкачей прогресса. Кстати, вскоре и они созреют для коллективных походов от мыса Канаверал до Ньюфаундленда. У нас другие предпочтенья. И где бы мы ни склонялись над водой: у Петропавловки, на Фонтанке, Мойке, у Крюкова канала – всё сияет Эгейским морем, всё им полно, и вычурные очертания Пелопоннеса и Эвбеи держат в своих руках колонны Акрополя, ключи русского сердца поэта и челнока.

11 марта

На Владимирской площади у церкви стоит старушка в очках. Она стоит, отвернув лицо в сторону метро, как бы не имея отношения к своей протянутой руке. Как бы не её сухая горсточка просит. Её напряжённый взгляд блуждает среди домов Загородного проспекта, и совершенно очевидно, какое у неё было лицо, когда она на этом самом месте вглядывалась в толпу пятьдесят лет назад, ожидая встречи с ним, как решения своей судьбы.

И вот судьба свершилась. Линии её сомкнулись на этом самом месте.

12 марта

В университете я учился на географическом. На первом курсе у нас была такая дисциплина – фотокиносъёмка. Для зачёта требовалось представить двенадцать снимков.

Дело происходило в апреле. Был будний день, но в Ленинграде воскресенье не по календарю, а по солнцу. Когда мы с товарищем вышли из общежития, серая, подсыхающая трава на газонах жрала солнце с жадностью. Упоительно было остановиться, сощуриться и вспомнить, что тебе восемнадцать лет.

Откуда-то появились птицы. Они проносились у немытого асфальта, взмывали к голубым окнам пятого этажа и разговаривали на своём языке. Подлетел трамвай, победно звеня. Мы сели в него и поехали на Петроградскую, в зоопарк.

Фотоаппаратом я пользоваться не умел. Товарищ установил мне выдержку и диафрагму, показал, как переводить кадры и ставить расстояние.

Мы грохотали по Среднему, затем по Тучкову мосту прокатили над Малой Невой. У пристани, слева от моста, уже зарылись в свежую волну речные трамваи. Новенькие «Ракеты» пока стояли рядком, как бы пробуя воду.

Товарищ рассказывал мне сюжет фильма «Судьба солдата в Америке», которого я по малолетству не видел. Я, как обычно, думая одновременно о своём, делал удивлённое лицо, хмыкал, цокал в нужных местах.

У стадиона Ленина пересели на «шестёрку». Начиналась часть города, которую я очень люблю: проспект Добролюбова, тыльная сторона Петропавловки…

Мы уплатили в кассу по десять копеек.

Товарищ сфотографировал обезьян.

Я обезьян не любил, поэтому потянул его дальше. Обезьяны – пошлые и бесстыдные животные.

То ли дело белые медведи! Этот удлинённый нос, благородный лоб, это выражение собственного достоинства на морде! А их ленивая развалка на суше и неожиданная дельфинья гибкость в воде! Нет, белые медведи – короли зоопарка. Я их сфотографировал.

Бегали в клетках обшарпанные волки, зевал линяющий лев за решёткой, и мы совсем было прошли мимо неприметного зверька. Вернулись и сфотографировали рысь. Этот славянский хищник, мужественная кошка, таит в своих зрачках тёмный ужас. Ни у одного зверя нет подобной жестокости во взоре.

День был удивительно солнечный. Деревья потягивались, старались прогнать дрёму. Они уже пробовали надувать почки. И только верблюд презрительно щурился и выпячивал нижнюю губу. Ему было всё равно где жить – в вольере, в песках, на Марсе. Я не удивлюсь, если когда-то выяснится, что верблюды знают теорию строения Вселенной и ни в грош не ставят её. Они видят что-то такое, чего не видим мы.

Я его щёлкнул.

Я сделал в тот день не двенадцать, а тридцать шесть кадров. Снял всю плёнку. Фотографировал кондора, бегемота, жирафа.

Но самые лучшие кадры получились на площадке, где катают в тележке детей. Пони деловито бежит по кругу, возница, женщина в шляпке и пальто, помахивает кнутиком, а сияющие, обалдевшие дети смотрят по сторонам, но не на нас, не на солнечный апрельский денёк, а прямиком в своё счастье, которое вмещает и нас, и солнце, и зверей лишь постольку, поскольку и мы существуем наряду с ним.

13 марта

Зимой 1962 года я ехал в электричке. В Мельничном Ручье надо было пересаживаться на «подкидыш» до Морозовки. Я уже месяца полтора был без работы, без прописки и без денег. Билета, естественно, тоже не было. В вагон вошли контролёры с милиционером. Сердце сжалось. Между Бернгардовкой и Всеволожском всё и произошло. Я протянул паспорт, милиционер бегло глянул на вторую страницу…

– Эге-ге! – сказал он. – Земляк, что ли? Ты что, в Амурской области родился?

– В Амурской.

– А где конкретно?

– В Свободном.

– И я в Свободном! А на какой улице жил?

– На Мухинской.

– Да ты что?! И я на Мухинской! А дом какой?

– Пятьдесят пять «а».

– А у меня пятьдесят пять! – сказал милиционер. – А чего я тебя не знаю?

– Так наш дом три года назад построили.

– А-а, – сказал милиционер. – А я после армии здесь остался. Здесь я, в пикете на Финляндском. Заходи, поговорим.

Контролёры, весело переговариваясь с милиционером и оглядываясь на меня, пошли дальше. И я поехал дальше. И только сейчас мне пришло в голову, что эта была моя самая невероятная удача в жизни. И вся эта удача пошла на какой-то безбилетный проезд. Застрелиться и не жить.

14 марта

На площади Чернышевского есть сидячий памятник с пьедесталом в два метра. Феликс, ты меня слышишь?.. В 1968 году меня, экс-студента географического факультета, после отчисления нелегально живущего в общежитии ЛГУ на Ново-Измайловском, 16 и абсолютно не знающего, что делать дальше (работать, что делать!.. Но не хочется, нет прописки, стихи пишу, вы, идиоты всей Земли!), меня, повторяю, замечательно купил Феликс с восточного факультета, также вскоре отчисленный.

Мы с Феликсом вышли из «пирожковой» на Московском, стену которой монументально расписала бригада художников масляными красками: там был изображён Александр Сергеевич Пушкин за самоваром, а вокруг него художники и их друзья (потом это знаменитое панно в испуге замазали зелёной краской и «пирожковая» захирела) и свернули на площади Чернышевского налево, тут-то Феликс меня и купил. Хм, сказал я, Чернышевский, по-моему носил пенсне. Носил, согласился со мною Феликс, только я ему снял это пенсне в прошлую субботу. Оно теперь у Тюнь стоит на тумбочке в девятой комнате на первом этаже. Я очень удивился и зауважал Феликса. А он меня. Потому что объект творчества уже часть тебя.

15 марта

По ранней молодости лет бывают минуты абсолютного физического здоровья. Идёшь не спеша по тротуару вечером в июне, деревья вверху пышно и плотно распустили листву, но ещё далеко до желтизны. Вечер, даже ранняя ночь – вдруг ноги твои отрываются от асфальта, и ты уже бежишь что есть силы, на скаку успевая шептать: «Ах, хорошо как! как хорошо!» Потом так же неожиданно переходишь на рысь, на легкую иноходь, на шаг. Так вот однажды в 1968 году возвращался я в общежитие ЛГУ в третьем часу ночи, изобразив по пути мустанга и прикидывая, как буду забираться на козырек над входом, чтобы через окно туалета попасть в свою комнату, потому что вахтёршу будить невозможно хотя бы по причине своего замечательного душевного здоровья. И когда я поднял голову, чтобы наметить себе маршрут по отвесной стене с голубенькими глазированными плитками, у меня перехватило дыхание: прямо надо мной по карнизу последнего десятого этажа (там жили геологи и восточники) двигалась фигура с простыней на плечах. В фигуре мне видны были все подробности, кроме скрытых под простыней. Было уже и ещё светло. Карниз был в полступни. Мы часто шастали так из комнаты в комнату, особенно под действием вермута. Но эта фигура с сокровенными женскими местами над спящим городом! Короче, она вдруг заподозрила кого-то внизу, гармоничность поведения нарушилась, простыня медленно и неотвратимо начала соскальзывать с плеч, со спины, и даже роскошная задница не смогла её зафиксировать. Бог с ней, с простыней. Но начиналось совершенно вульгарное переползание, пропадал полёт. И фигура сделала движение вслед за простыней, повторю: даже роскошная задница произвела некое хватательное движение… Я готовился легендарно погибнуть, потому что стоял загипнотизированный (спелого весу в ней было килограмм шестьдесят пять). Но вместо ошеломляющего последнего удара роскошного женского зада по моей студенческой физиономии на меня тихо спланировала простыня, ещё полная её форм, как туринская плащаница.

16 марта

Есть такие замечательные письма, что не хочется их искажать в угоду собственному тщеславию. Не хочется изображать из себя столичного насмешника. Только необходимую рамочку для этого письма: откуда и почему.

Это чудное письмо пришло на филфак Ленинградского университета двадцать пять лет назад. И долго путешествовало, пока не оказалось у меня. Уже без конверта. Думаю, что там так и адресовано было: «Ленинград. Университет. Филфак. Самый красивый девочка».

Спасибо тебе, Нариман, за подарок Филфаку, Восточному и Географическому факультетам.

Это было замечательно.

«Привет из Баку.

Салам, уважаемой девочка. Привет тебе от студента, которого живут солнечного края нашей родины, в городе Баку. Баку это красивее от красивых городов Кавказа. Омытам морем с трёх сторон. Всегда шумный, радостный, цветущий и великий.

Да, живёт в этом городе очень много люди, разных национальностей, разных характеров. И плохие и хорошие, и грамотные и неграмотные, и мужчины и женщины, и девочки и парни, и один из членов последних, который я назвал «парни» – это я. По нации я лезгин, студент, средний рост имею, без усов (иногда пускаю, иногда нет) характер у меня твёрдый, не люблю эгоистов, не терплю людей который ведёт себя как будто строгий, не могут шутит и смеяться. А я так думаю что всё можно, но надо знать каком месте и в каком круге, какой обстоятельстве как выступать. Это самый главный. Да я отошёл очень далеко.

Успехи в науке как у нас говорят идёт «бала-бала», значит средний. Люблю читать литературы, особенно детективы. Ходить кинотеатр, концерт и посещать то место где идёт разный развлекательный научный спор. Например «Ауксион», «КВН» и т. п. Очень хочу изучать русский язык, не так как я знаю, а так как требует грамматика. Будте любезны вы, эй незнакомая девочка, помогите мне в этом, буду благодарен всю жизнь. А если вы желаете изучать по Азербайджанскому, то в этом помогу я тебе. И это будет корнем, фундаментом нашей знакомства и дружбы. Поэтому я именно выбрал вас дорогая студентка из Филфака. И я думаю так, что девочка из Ленинграда должен быть очень вежлыв, красив и характером так, как ангел из райа.

Вот и всё. Для знакомства и столько писать нормально. Дальнейшей конечно будем знать друг друга глубже и всесторонней. Я думаю что скоро я получу ответ самый красивый девочка из Ленинграда.

Досвидание. Жду ответа.

Парен из баку Нариман.

15. XII.69 г.»

17 марта

Шестой автобус, видимо, до сих пор возит студентов ЛГУ на юрфак. В шестидесятые годы там было общежитие, где жили юристы и географы. Географы (геоморфологи, метеорологи, океанологи, картографы и прочие) по самой профессии пьяницы. Но пьяницы, предпочитающие гитару, костёр, штормовку, – полный набор любителей костровой песни. Юристы по самой профессии и по идее пить не должны. Но скажу вам честно, я никогда и нигде не встречал столь мрачного, глухого, беспробудного пьянства, как у будущих правоведов. Юристы пили в каких-то углах, без закуски, в стиле Глеба Успенского. Когда пьяный юрист выползал на гудящий табор географов, начинающих свой вечер непременным «Глобус крутится, вертится словно шар голубой!», то он вполне мог служить иллюстрацией работы Энгельса «Диалектика природы». Незаконнорожденные дети юристов, тем не менее, благополучно вырастали в домах Смольнинского района в радиусе двух километров от общежития, иногда попадая даже на Правый берег Невы. А географы в своём весёлом и щедром празднике молодости предпочитали иные способы самовыражения. Однажды, например, студент четвёртого курса Саша О-о, призванный служить в войска со скрещёнными пушками, пригрохотал поздней ночью из Риги на артиллерийском тягаче. В парке, катая географинь, Саша повалил несколько вековых лип и умчался ранним утром для прохождения службы.

Вид коменданта общежития, прибывшего на свою службу и обнаружившего непорядок в примыкающем парке, я передать не берусь.

18 марта

На углу Косой линии и Большого проспекта Васильевского острова я читал на стенде «Советский спорт». Я начал делать это в 1961 году и читал его лет двадцать подряд, то зимой, то летом. Я читал о «Зените» и «Динамо», которое не так давно меняли на «Адмиралтейца», читал о лёгкой атлетике вплоть до самых мелких фамилий и результатов, читал о чемпионатах мира по конькам, затем настала очередь фигурного катания, биатлона, хоккея на траве (до шорт-трека или фристайла было ещё далековато). Возвратился в большой футбол Эдуард Стрельцов. Закончил играть Лев Бурчалкин, самый любимый футболист города последнего столетия.

Стенд висел на жёлтой оштукатуренной стене. Высокий трёхметровый забор отделял территорию завода «Электроаппарат». В выходящем на угол Большого проспекта цеху завода громадные окна были в доисторической пыли.

Читая, я поглядывал краем глаза на остановку, куда должен был подойти 10 троллейбус или 50 автобус. Если он подходил, я успевал добежать. Мне надо было на метро. Тогда ещё «Василеостровской» не было, и я ехал до «Невского проспекта».

Потом моя тётя Домникия Яковлевна Звягинцева умерла, и мне не к кому стало ездить на Косую линию.

Я не знаю, существует ли тот стенд. Мне почему-то кажется, что до сих пор там можно прочесть о Томасе Лейусе или Валерии Воронине. Что там постоянно дует ветер с Косой линии. Что у меня до стипендии четыре рубля. Что шестидесятые годы никогда не кончатся.

19 марта

В 1977 году в августе слесарь Иван Жуков на третьей компрессорной отмечал юбилей – пятидесятилетие. Был спирт. А спирт, как известно, очень обманчив. В результате я вспоминаю себя уже в метро. Лучшее в мире советское метро оказалось очень скользким: мрамор под ногами превратился в лёд. Я скользил и падал, падал и скользил. Никогда в жизни я так не напивался. Хотя в университете мы пили чрезвычайно опасные смеси: у нас был обыденный ёрш перед танцами в комнате для занятий – маленькая и бутылка пива. Или две пол-литровые бутылки «Армянского крепкого» в 18 градусов (это были настоящие градусы) на человека 18 лет. Но почему же мраморный пол на станции «Балтийская» оказался таким скользким? Почему он, к примеру, не вздыбился, не рухнул, не взлетел? Это самая большая загадка того вечера. Были и помельче. Как я проник в метро? Как я сумел врезаться в угол колонны всё из того же загадочного мрамора и разрубить очки на две равные половины, не получив дополнительных царапин? Как я оказался в репейнике на месте нынешнего СКК за Парком Победы? Кто снял с меня куртку, но переложил из неё в карман брюк паспорт с одним рублём денег (пятнадцать остальных было экспроприировано)? Наконец, почему только в своей комнате я окончательно расслабился и упал навзничь затылком на паркет, разбудив грудного сына? Почему утром я был свеж и радостен?

Да, такие замечательные приключения даются человеку для того, чтобы было что вспомнить, чтобы он не считал жизнь совсем уж бессмысленным занятием.

20 марта

Я, хотя человек и молодой, но уже достаточно вспыльчивый.

На теормехе преподаватель Курочкин, начиная в зачётке букву «о», спросил:

– Ну а в шахматы вы как, тоже сечёте?

И на мои слова, что я к ним отношусь как к кубику Рубика, то есть никак, он к букве «о» вместо букв «тл» добавил справа полумесяц и «ор». Получилось «хор». Естественно, вспыльчивость моя начала прогрессировать. Чуть что – как вспылю! Самого себя не узнаю в такие минуты.

Как известно, хорошо в летних сумерках или даже в темноте сидеть с полузнакомой девушкой на скамейке. Шепотки роятся, как тропы от сердца к сердцу. И знакомство бурно эволюционирует. И вот, представьте, в минуты, когда мир становится тесен и горяч, у твоего уха раздаются загадочные слова:

– Если это так – я не переживу!

Она отодвигается, вспыхивает луч карманного фонарика и в пропасти, образующейся между нами, возникают маленькие магнитные шахматы, а Майя начинает вполголоса рассуждать:

– Та-ак… а ведь действительно в ферзёвом гамбите у белых на е5 уже нет атаки! Ты представляешь?!.. Нет!!..

Даже в темноте громадные слёзы сверкают малыми галактиками. Я, конечно же, встаю и… вспыливаю… вспыляю… вспыхиваю, короче!..

Теперь она всё время проводит с гуманитарием. Они сидят на ступеньках у её парадного и режутся в шахматы. А я вбегаю в парадное и выбегаю! Вбегаю и выбегаю! И всё пытаюсь каблуком заехать в ненавистное поле е5! А для того чтобы показать, что все их шахматные знания абсолютно бесполезны, а также показать свою неукротимую вспыльчивость, я восклицаю иногда, хорошенько разогнавшись на лестнице:

– Шах! Ин! Шах!

21 марта

Стоять у кассы в автобусе – это значит бесплатно, на общественных началах выполнять обязанности кондуктора. Поэтому я делаю так: быстро отрываю два билета, кручусь на сто восемьдесят градусов и оказываюсь лицом в другую сторону. Но на этот раз мне помешали исполнить обычный манёвр.

– А что это ты надорвал? – спросил один из сидящих у кассы. Он сидел, как часовщик, только лупы не хватало, в фетровой шляпе, зелёной, в пыльном пальто и с несбывшимися мечтами о персональной пенсии. – Ты же три цифры надорвал у следующего билета!

И торжествующе показывает жёлтым своим древнеегипетским пальцем на билет. Я молча смотрю на него, пытаясь уловить на дохристианском лице какие-то заглохшие ростки. Нет, ничего нет, кроме ненависти и торжества.

– Мы все будем гарантами невиновности следующего пассажира, – сдержанно говорю я, понимая с запозданием, что некоторая вычурность фразы будет истолкована в одном смысле.

– Грамотные они все выучились, – обращается амалекитянин к окружающим, – а вот только совести не осталось. Нет её у них. В наше время была, а они её всю потеряли.

– Значит, она была низкого качества, – по-прежнему сдержанно говорю я.

– Вишь! Ему – как с гуся вода. Оторвал на десять копеек три билета, а водитель за него расплачивайся. За него и за других, которые вообще не бросают, а билеты рвут, если за ними не следишь.

– Ты, старый хрыч! – говорю я, думая, что достиг в этом оскорблении потолка. – Следи за своим пищеварением.

– Ах ты, сволочь! – весело говорит он в ответ, и я понимаю, что там, где для меня потолок, для него пол, и что он только ещё начинает свой танец. – Сволочь и есть! Просто скотина какая-то бездумная…

Он бы долго ещё продолжал, но я сгрёб мелочь в правом кармане куртки, вбил её в кассу и сказал:

– Жрите. Подавитесь своими билетами.

Потом достал мелочь из другого кармана, вбил и её.

И начинаю отрывать билеты, строго по линии отрыва. Один за другим. Оторвал штук десять и в кассу засунул.

– Ты что делаешь? – спросил ошеломлённый филистимлянин. – Он же, это самое, водитель который, теперь всю эту выручку прикарманит! Ты что это лазейку для злоупотреблений делаешь тут?

– А-а! – обрадовался я. – Вот, ещё получи!

И семь рублей из студенческого билета в кассу засунул.

– Ты обалдел, что ли? – спрашивает Майя, оторвавшись от магнитных шахмат. Мне во время разговора с хананеем приходилось держать её за локоть. – На что мы жить будем? У меня стипендия только в понедельник!

Вот тут я вспылил!..

Теперь специально пойду работать на базу, заработаю денег, выверну метров двадцать билетов, намотаю ему на шею, а сам в окошко выкинусь, в овраг.