Текст книги "365 рассказов на 2007 год"

15 апреля

Иду смотрю – стоит мужик лет 45, с холёными бритыми щеками, в затемнённых черепаховых очках, а вниз из-под очков вовсю струятся два ручья, короче говоря, – плачущий американец.

– Что же ты плачешь, американе? – спрашиваю я, узнав в плачущем своего старого приятеля из Лос-Анжелеса. Мы с ним вместе учились в Ленинградском университете в 1962-67 годах.

– Да как же мне не плакать, – начинает американец свою историю, промокая щёки бумажными салфетками (а для того чтобы их было куда выбрасывать, мы подошли к урне в стиле ампир, представлявшейся, видимо, их создателю Городом Будущего), и продолжает: – Ты помнишь ту столовую на углу Красной и площади Труда?

– Помню, – говорю я, скучнея. Сил нет выслушивать их сопливые воспоминания!

– А помнишь, как мы в День географа, 5 декабря 1962 года шли на фак? Помнишь? В четыре часа вечера? Воздух морозный, ядрёный! Мы молодые, красномордые! Наглые!

– Ну помню, – говорю я, никогда не помнивший себя красномордым и наглым.

– Помнишь, как мы зарулили в эту столовую с тремя бутылками «Портвейна лучшего» по ноль пять и взяли по мясному салату за 19 копеек и по полстакана сметаны, потому что нам стаканы были нужны под портвягу, и мы сметану опрокинули в салат, а сметана-то была какая?

– Какая?

– Ложка алюминиевая из неё выскальзывала, оставляя эллиптическую лунку, вот какая! Вот какая у вас была страна! Вот что вы просрали за то время, пока мы Америку для вас освобождали!

– Слушай, Андоверов… – начал я.

– Это ты слушай! – снова зарыдал американец. – Ты слушай!.. и внимательно!.. Помнишь уборщицу, которой мы пустые бутылки отдали? А? Такая, лет двадцати пяти бабёха, нам она тогда старухой казалась? Помнишь?

– Ну помню, – вру я уныло и безвольно, как и тогда, когда он был красномордым и наглым, а меня тошнило после первого же стакана.

– Так я её встретил там же! – заорал американец. – В той же столовке! В той же должности!

– Да ты что?! – Здесь я ошеломился. Таких историй я ещё не слышал.

– Да! – орал американец, размазывая слёзы и сопли по холёным щекам. – Да! В том-то и дело! И знаешь, что она мне сказала, как только я вошёл?

– Что? – тихо спросил я в предвкушении чуда.

– «Здравствуй, говорит, Лёва. Ты обожди, я сейчас». И знаешь, что она приносит из подсобки?

– Что?

– Мою левую кожаную перчатку, оставленную мною после распития портвяги в День географа тридцать один год назад! И с тех пор я рыдаю!

Мы зарыдали вместе.

16 апреля

Я никогда не верил рассказам о потустороннем. И до сих пор отношусь к ним с иронией. Хотя два случая, которые произошли со мной двенадцать и шесть лет назад, я объяснить не могу.

Тогда я работал шкипером на лихтере в СЗРП. В моём распоряжении было судно длиной шестьдесят и шириной двенадцать метров. То есть его размеры повторяли размеры флагманского корабля адмирала Нельсона во время битвы на Трафальгаре. С той разницей, что корабль Нельсона был набит пушками и сотнями моряков, а мой лихтер грузился кабелем в Гавани, и его капитаном и командой был один я.

Лихтер был построен в Финляндии фирмой «Раума-Репола» в 1956 году. Он был предметом зависти всех многочисленных буксиров и сухогрузов в акватории Невы и Маркизовой лужи. У меня были три каюты, обшитые жёлтой лоснящейся фанерой. У меня был камбуз с замечательными финскими удобствами. Наконец, у меня была настоящая финская баня. В рубке, наверху, я во время буксировки под мостами крутил штурвал, от которого не отказался бы и сам Нельсон.

Но самое главное – в ахтерпике вялилась купленная у рыбаков плотва и корюшка, а под рядами её мирно плескалась во время качки жидкость в стеклянной бутыли ёмкостью в тридцать литров, – чистейший самогон. Нетрудно догадаться, что уважение и почти подобострастие капитанов буксирных катеров по отношению ко мне и моему сменщику питались именно из этой бутыли.

В те далёкие времена жить было хорошо. Любой человек, который говорил «я пишу», пользовался уважением у окружающих, любовью у девушек и боязливой ненавистью у начальства. Ему давали место у печки, колченогий стол и возможность пользоваться чаем номер «33».

Но чего-то не хватало мыслящим людям в то далёкое время. Рука не поднималась создать что-либо великое. А ведь казалось бы – полстраны вечерами, после телевизора (заканчивался в одиннадцатом часу) садилось к столу придвигало тетрадку за две копейки и выводило слово «рассказ». И больше ничего. Полстраны через пятнадцать минут пыхтенья и зубовного скрежета отодвигало тетрадку на завтра и лезло под женский бок.

Как правильно поступал этот народ! Потому что остальные, немногие, кто преодолевал эти пятнадцать минут, наутро вставали из-за стола зелёные от чифира и папирос, а в остальном результат был примерно тот же. За исключением упомянутого выше женского бока, который не был столь же неприступен, как чистая бумага.

Каюсь, я принадлежал к недостойной части моего народа. Поэтому лихтер с его четырьмя столами для сочинения рассказов (две каюты, камбуз, рубка) был наводнён тетрадками, бумагами и шариковыми ручками.

Я смотрел в сторону залива, небо темнело с востока, на западе розовела Швеция. Туда мне было не попасть во веки веков. Поэтому запад для меня был просто стороной света и ничем иным. С востока меня подпирала моя страна, которая уже спала. Для кого мне оставалось писать? Для своей сестры, которая уже мало верила в мою удачу? Или для диспетчера СЗРП, который каждую смену отмечал моё местонахождение?

В тот сентябрьский вечер я решился не писать. Это было трудное решение, потому что постоянное самоедство составляет основу профессии. Каждое мгновение нужно быть готовым к тому, что это вдруг пойдёт. Нельзя было это упустить, ни в коем случае! Потому что следующего раза могло не быть.

Так что лёжа под ночником с книжкой на груди (полезной книжкой! Или это Флобер, или Платон, или, на крайний случай, том «Истории дипломатии») и поглядывая иногда в иллюминатор на белеющий шпиль Морского пассажирского порта, я знал, что совершаю преступление. Но очень уютно было в постели, в чистых простынях! Так уютно, так хорошо. В декабре поеду на семинар драматургов в Рузу, там будет отдельный номер в Доме творчества, может быть, пьесу купят… или поставит какой-то недоумок…

Я засыпал.

Поэтому я положил книгу на столик, поднял руку и щёлкнул выключателем.

И в тот же самый момент я содрогнулся от страха.

Слева от двери, чернее темноты, был ОН.

В те короткие секунды, когда я с ужасом соображал, что́ мне делать, ОН не сделал ни одного движения. Я до сих пор отчётливо помню ЕГО позу: в черноте угла ОН был сгущением черноты, в своей неподвижности напоминая сидящего на корточках зэка, но именно лёгкость ЕГО проявления и одновременная тяжесть структуры (как будто из земного ядра) создавали невыносимое сочетание невесомости и придавленности – он парил в абсолютно неудобной для человека позе полуприседа с расставленными крыльями, руками?.. были рога.

Не знаю, как я проскочил мимо НЕГО.

Сидя в рубке в одних трусах, дрожа от холода, я очумело смотрел на чёрную в рыбёшках огней воду, на Морской пассажирский порт, на тёмные цеха завода «Севкабель», на морские суда, стоящие у стенки…

Через час, продрогший, не только от холода, я осторожно спустился по трапу, зажёг свет в камбузе… Затем осветил коридор… Просунул руку в каюту, включил верхний свет…

Никого.

История имела продолжение.

Мой сменщик тоже писал. Когда-то он написал сценарий про новогоднюю ночь и оставил его на «Ленфильме». А через год-два этот сценарий показали в новогоднюю ночь всей стране в виде двухсерийного фильма. Страна полюбила этот фильм. Мой сменщик был в ярости. Хотя, мне кажется, украденный сценарий или рассказ, которые так широко пошли, должны примирить человека с потерей.

Моего сменщика любили актрисы. Он замечательно играл на балалайке весь репертуар Луи Армстронга.

Когда я менял его на рейде Кронштадта, и произошло продолжение истории с дьяволом.

Мы мирно беседовали со сменщиком на камбузе, пропустив по рюмочке. Буксир, который должен был захватить сменщика на берег, уже пару раз рявкнул. Но мы имели право на какое-то время для сдачи смены, поэтому не обратили на буксир особого внимания. К тому же мы прекрасно понимали, что нетерпение буксира объясняется только тем, что его капитан прекрасно понимает, что происходит у нас на камбузе.

И здесь вошла актриса, одна из тех, кто любит слушать Армстронга в исполнении на балалайке.

– Это он! – закричала она. – Он!!

Выяснилось, что я (или дьявол, принявший мой облик) встретился ей в одну из ночей, когда она шла по коридору в гальюн.

На меня никогда в жизни не смотрели со страхом. Это лестно, но неприятно.

В дальнейшем сменщик сообщил мне, что этот лихтер напичкан всякой чертовщиной. И рассказал несколько историй.

На следующий год я получил другой лихтер. Там было потише.

Через шесть лет, в начале мая мы решили снять дачу. Знакомый художник предложил мне Вырицу. Там у него были друзья, которые сдавали третий этаж замысловатого теремка, у церкви.

Жене и сыну место очень понравилось. Жена тут же вскопала полоску земли. Сын весь день играл в бадминтон с детьми хозяев. Мы сходили на речку – там было замечательное место с лодками, с дощатой купальней.

Мы привезли с собой два рюкзака и сумки с посудой, постельным бельём, продуктами. У нас был отдельный вход по винтовой лестнице. Две комнаты, где нам предстояло жить, были светлые и господствовали над деревянной Вырицей и её деревьями.

Мы легли спать рано, около одиннадцати. Жена с сыном в дальней комнате, а я справа от окна, выходящего на церковь. Занавесок на окнах не было. Не было и дверей между комнатами. Это, кажется, помогло мне на этот раз.

Снова был момент засыпания.

Неправду говорят, что мгновение остановить невозможно.

В этот миг засыпания – кратчайший миг! – когда я недовольно подумал о том, что всё лето, в белые ночи, придётся спать при свете, я увидел, как ОН уже летит ко мне от Южной Америки! Я понял, что ЕМУ хватит полмига для того, чтобы быть здесь, в Вырице! Что эти полмига необходимы ЕМУ только для того, чтобы я закрыл глаза. Но я их не закрыл. Я вспомнил ЕГО, я видел его руки-крылья, которые он раскрывает там, южнее Бразилии, чтобы приземлиться у моего изголовья.

Я изо всех сил старался не закрыть глаза, я таращился в белое окно. Я старался позвать жену, но язык отказывался служить мне. Тогда я начал неистово ворочаться, я знал, что жена засыпает нескоро. Наконец, мне удалось сказать, вернее, промычать:

– Т…а…н…я…

И я клянусь, когда она прибежала и как бы разбудила меня, я не спал: я был в том состоянии полумига от сна, в котором пригвоздил меня дьявол.

Наутро мы отказались от дачи. Хозяева не поверили рассказу. Но мне это было и неважно.

Мы бежали из Вырицы с рюкзаками и сумками так же, как Мопассан бежал от Орли.

В этом году ровно шесть лет от истории в Вырице и двенадцать от истории на лихтере.

Честно говоря, я сам не рад тому, что проговорился.

17 апреля

В любую из ночей, когда думаешь о неудачах, о том, что жизнь проходит быстро и неинтересно, вспомни, что вот там, в тех домах, на которые ты смотришь с завистью, думая, что там-то, у них, всё хорошо! – так вот там сейчас наверняка есть человек, которому негде спать. Он пристраивается на ступеньке, уткнувшись лицом в колени, и мечтает об одном только, только об одном…

Зачем же тебе надо так много?

18 апреля

– Сколько времени?

– Двадцать минут первого, – сказал Толя.

– Ещё целых два с половиной часа до смены, – вздохнула Таня и снова уставилась в окно.

Они сидели на жёсткой скамье в купе проводников. Толя листал толстый, с загибающимися страницами справочник движения поездов и отыскивал в нём новые темы для разговора. Он ругал себя за то, что при знакомстве вечером не перешёл на ты, а теперь это очень трудно было сделать. Поезд покачивало, и банка с цветами медленно двигалась к краю столика.

– В некоторых вагонах есть специальное купе для отдыха проводников, – сказал он, чтобы нарушить молчание, – а так, как вы, занавесившись одеялом, и не отдохнёшь толком.

– Да, – ответила Таня, – Вообще, я жалею, что пошла сюда работать. Можно было устроиться на практику куда-то на станцию.

– Зато так можно посмотреть пол-Союза.

– Можно, – согласилась Таня, – Но это надоедает. Все станции похожи.

– Хорошо бы останавливаться в каждом интересном месте и жить там дня по три, – он начал перечислять по справочнику: – в Чите я бы не остановился. И в Улан-Удэ тоже. А в Мысовой или Слюдянке можно.

– Да, там красиво, – сказала Таня. – Раньше я никогда не была дальше Благовещенска, там дедушка живёт. А на Байкале красиво, – повторила она.

– Особенно за Слюдянкой, когда поезд идёт по склону горы. После первого курса, когда я ехал из Москвы, солнце вставало в тумане, так здорово, что нигде больше не увидишь. И в Иркутске можно остановиться. Там у меня дядя живёт. Вообще почему-то у родственников как-то неудобно гостить, лучше у хороших знакомых.

– Это зависит от того, какие родственники, – сказала Таня.

– Ну это почти закон. Потому что друзей выбираешь, а родня сама себя выбрала.

– Да, иногда бывают такие разные братья и сёстры, что даже странно.

– Да, – Толя начал искать в памяти интересный случай, но не нашёл, и снова наступило молчание. На этот раз оно было длинное и какое-то тягучее, как тесто, которое хочешь сбросить с пальцев.

«О чём она думает? – думал Толя. – Привязался какой-то, и поговорить толком не может, а сам мечтает, наверное, как бы поцеловать… Наслышался о приключениях в поезде, а у самого поджилки трясутся… Или – корчит из себя столичного студента… Или – вспоминает какого-то хабаровчанина и – никакого сравнения…»

«Почему он молчит? – думала Таня. – Конечно, проводница… А то, что студентка, так в Москве с любой можно поговорить интересно, а здесь просто бессонница и от нечего делать… Думает, как бы пойти спать, да неудобно сказать об этом… Всё-таки они обычно смелее… Сколько ему лет? На третьем курсе и если сразу после школы поступил, то двадцать. Рассказал бы что-нибудь о Москве…»

– Скоро станция, – сказал Толя. – Ишим. Десять минут стоянка. А прибываем через… через пятьдесят минут.

Таня повернулась к зеркалу и поправила причёску.

«Лучше не намекнёшь, – подумал Толя. – «Шёл бы ты спать…»

Но не встал, изобретая себе клички одна другой позорней.

Таня потянулась и скрыла зевок.

– Взяла с собой три книжки и ещё до Читы прочитала, – сказала она. – Старые проводницы как-то умудряются поспать на смене, а я не могу и мучаюсь всю ночь, боюсь, как бы не проспать станцию.

– Ну тогда я пошёл, – сказал Толя, вставая. – Не буду мешать.

Она решила, что сказала что-то обидное, и с недоумением посмотрела на него. Затем фыркнула и отвернулась к окну. Он вышел.

Хорошо, когда тебе двадцать лет.

19 апреля

Он никогда не успевал завтракать. Его соседи по комнате вставали по будильнику, и он слышал сквозь сон, как они пьют прямо из горлышка купленный с вечера кефир, включают радио с идиотской песенкой «на зарядку, на зарядку, на зарядку станови-и-ись!», от которой вполне можно было сойти с ума, если бы по воскресеньям утренний сон не был всеобщим, затем громко кричат на прощанье: «Вставай, живой труп, мы уходим!» Даже это, последнее, было донельзя затасканным и, может быть, возмущение, которое оно в нём вызывало, и выдавливало сон окончательно. Но он выдерживал ещё минут пять.

Затем вскакивал, лихорадочно одевался, бежал с полотенцем в туалет, на ходу зашнуровывал туфли, бросал в портфель тетради без разбору, толстенный «Англо-русский словарь» и хлопал дверью.

Щёлкал замок.

Он бежал через две, три, даже четыре ступеньки со своего шестого этажа, затем чертыхался, бежал обратно, нервно шарил плоским ключом в замке, врывался в комнату, распахивал шкаф и из кармана пиджака выгребал мелочь, а из внутреннего кармана – студенческий билет, где он хранил купюры достоинством не выше 10 рублей, потому что выше у него никогда не бывало.

На тротуар он выскакивал с сумасшедшими глазами и искал вдали по проспекту автобус «ЛАЗ», который должен был назло ему отойти с остановки за полквартала сзади.

И он отходил.

В таком случае он не спеша шёл и закрывал глаза от бешенства, потому что следующий автобус, опять же назло ему, не появлялся ещё десять минут.

Затем он ехал, уже безразлично держась за поручень, потому что сделал всё, что мог, и движение автобуса абсолютно не зависело от его эмоций.

На факультет он мчался, на ходу расстёгивая пальто, пряча шарф в карман, в гардеробе парализовывал старушек взглядом и рвал из рук номерок.

Затем подбегал к доске расписаний занятий и никак не мог найти номер аудитории, потому что за два года обучения ни разу не удосужился переписать расписание в записную книжку, которой, кстати, у него не имелось.

Последний бешеный галоп по лестнице, коридор или два коридора бегом на цыпочках, от чего, как он ни удивлялся этому каждый раз, топот слышался не меньше и – белая дверь с аккуратным до издёвки, медным, в форме эллипса, номером на притолоке.

Здесь он задерживал дыхание, неестественно складывал губы в виновато-простоватую полуулыбку, нагонял дымку на глаза и тихонько скрипел дверью.

И всё это переменилось.

Стоило ему один раз встать вместе с соседями по комнате, выпить припасённую бутылку кефира с двумя булочками выборгской сдобы, стоило выйти из общежития и, вспоминая вчерашний фильм:

«А помнишь, какая у него рожа была, когда тот ему говорит…», хохотать во всю мощь девятнадцатилетней глотки, стоило ему прорваться в автобус и оглянуться за заднее сидение, как он понял, что будет вставать рано и пить припасённую бутылку кефира, и в это самое время, в 8 часов 15 минут по-московскому будет садиться в автобус и оглядываться на заднее сидение.

Она была в коричневой меховой шапочке и в коричневом пальто с коричневым меховым круглым воротничком из шкуры однородного морского ли, речного или сухопутного животного. На коленях у неё лежал чёрный блестящий портфель. Глаза её смеялись, а губы были такие алые, что в салоне пахло яблоками. Его толкнули в спину, но он вцепился в поручень и встал боком к пассажиропотоку. Всё стихло.

Пропел мотор автобуса, и люди стали петь. Они пели мучительно-сладко и разнообразно. Две пожилые красивые женщины пели о муже-болельщике одной из них, кондукторша пела о прекрасных билетах, соседи по комнате пели о вчерашнем фильме и зачётах, мотор пел басовито и ликующе, забираясь всё выше и выше.

И только она молчала. Потому что все пели для неё.

Мотор сделал паузу, завизжали двери и вокруг стали толкаться. Её заслонила чья-то синяя спина, и он возненавидел синий цвет. Возненавидел синюю ткань и людей в пыжиковых шапках. Полюбил коричневый цвет и чёрные блестящие портфели. В муках ненависти и любви сменились четыре действия, четыре раза визжала дверь. На пятый коричневая шапочка мелькнула на выходе, и стало пусто.

Двадцать три дня, включая воскресенья, он садился в автобус в восемь часов с копейками. Он, как бурав, прошивал автобус по проходу до кабины водителя. Её не было.

На двадцать четвёртый день, в пятницу, в снежное утро, он ослеп.

Оглянувшись на заднее сиденье, на предпоследнее сиденье и на сиденье напротив предпоследнего, он ввинтился плечом по ходу движения и слышал: «Послушайте!..»

Глаза их встретились.

Он сказал: «Извините…»

И ослеп.

Поэтому весь день он двигался ощупью в тёмном, как чулан, мире. Вместо людей были медузоподобные тени, дома странно рушились в небо, в ушах не смолкала какофония слов и скрежета земной оси.

Мир рушился на него до понедельника.

Она снова сидела на заднем сидении – видимо, ездила от кольца. Он не знал, где, как и когда извиниться за пятницу и ненавидел своё лицо. Ему казалось, что он урод, и с ним не то что разговаривать, а и смотреть на него противно. Так он возбуждал себя и смотрел на неё вскользь, чтобы она не заметила его уродливого лица и нахального взгляда. Короче, чтобы ей не было противно посмотреть на него даже мельком.

Но её лицо тянуло его, как магнит, и он молил Бога, чтобы она не заметила его взгляда.

На четвёртой остановке она его заметила и улыбнулась. В её взгляде было удивление, она была даже польщена тем, что на неё так робко смотрят.

Но он увидел вместо этого то, что думал увидеть. Он увидел, что она всё помнит и не простит ему никогда.

На пятой остановке он немного тронулся рассудком и соскочил за ней следом.

«Что я делаю?» – с ужасом подумал он, но его тело двинулось за нею, а его отвратительный дрожащий голос произнес:

– Вы очень сердитесь на меня за то!

Она оглянулась и остановилась от удивления:

– За что – за то!

– В пятницу я нечаянно толкнул вас, – сказал он, отводя глаза, и ещё раз подумал: «Что я говорю?!»

– В пя-ятницу? – переспросила она и засмеялась.

Она смеялась, как смеются ангелы, нет, ангелицы, высокопарно подумал он и продолжал:

– Мне казалось, что вы до сих пор меня… ненавидите…

– Ва-ас? – снова протянула она.

Лицо у неё было такое слепящее, что у него начали слезиться глаза.

Он не мог долго смотреть на неё, а только взглядывал.

– Почему это я должна вас ненавидеть? Я, может быть, даже люблю вас за это сумасшествие, если только оно не подстроено.

И она нахмурилась.

Он посмотрел в эти нахмуренные глаза и, когда смысл её слов проник туда, где только что звучало «что я говорю?!», то он заглушил вопрос, как крик глушит шёпот, и под лопатками начало биться что-то горячее. И он понял, что это крылья.