Текст книги "Искатели счастья"

– Ну и что? – подпрыгнула Наташа. – Ты миллион свой получил? Может, дашь взаймы? Я бы тут ремонт сделала, персональную выставку организовала.

– Ни я, ни Григорий ничего не получили. Он отказался, а я и публиковать не стал. Ему предложили соавторство, он не дал согласия, за что выгнали из института. Сейчас живет с мамой на её пенсию и скрывается от папарацци. А мне сам процесс был интересен. Эта теорема подтверждает теорию происхождения вселенной из одной точки.

– Вот это да! – открыла рот Наталья. И восхищенно протянула: – Ну ты, Лёвка, и шляпа! Ну ты и гений! Ну ты и лох…

– Дай руку, друг, – сказал я, протягивая к нему обе конечности. Мы обнялись. – Вот это уважаю, Лёвушка! За это я и перед тобой, и перед Перельманом цилиндр снимаю.

Вышли мы от художницы поздно ночью, неся подмышкой два небольших полотна с вариацией на ту же на тему «Суд Париса». На сероватом небе поблескивали несколько блеклых звездочек. С Москвы-реки веял приятный ветерок. Мы еще долго бродили пешком и весело разговаривали о том, о сём. Нам было удивительно хорошо вместе.

Рычание льва на закате

Следующим погожим утром сидели мы на кухне и завтракали. Лёва посетовал на то, что дома у него на руках больная мамаша. Он с большим трудом оставил её на попечение соседки Виктории Павловны, подкрепив сыновью просьбу немалой суммой премиальных. Тут я и вспомнил об одной своей «сетевой» знакомой.

– Представляешь, Лёва, получил я как-то по Интернету письмо от девушки. Не при Юле будет сказано. И таким оно мне показалось добрым, светлым. Стал я с той Олёной переписываться. Всё не давала мне покоя загадка: откуда у современной девушки такая отзывчивость, доброта и детская восторженность ко всему красивому. Не сразу, конечно, но месяца через три девушка открылась. Оказывается, с раннего детства она хлебнула нищеты и горя. Представь себе, по шикарным одесским бульварам идут две сестрички пяти и семи лет. Они не цветочки нюхают, не с подружками играют, а… ищут, чтобы им покушать. Подбирают почерневший банан и конфетку. Делят пополам, а кожуру банановую не выбрасывают, а берут с собой, чтобы вечером суп из нее сварить на ужин. Я ведь чего подумал сейчас! А давай, Лёвушка, я ей предложу посидеть с твоей мамашей. Насколько я понял, жить ей негде, девушка она не избалованная…

– А это идея! – закивал он головой. – Давай!

– А давай мы с тобой реализуем вчерашнюю нашу идею и проэкстраполируем, что ли… Смоделируем вашу ситуацию в будущем, а?

– Давай! Только введи побольше данных, а я подхвачу.

– Ну, представь себе, что Олёна соглашается, переезжает к тебе. Вы согреваете последние дни старушки и провожаете ее в последний путь. А я тебе все это время твержу, как по тебе скучаю, как мне нужен свой надежный человек в бизнесе. И вы с новобрачной приезжаете сюда и на первое время занимаете мой дом в Подмосковье. У тебя, под моим чутким руководством, в бизнесе идут дела, ты зарабатываешь кучу денег, обуржуазиваешься…

– Так, всё понял, – сказал Лёва, – готов продолжить импровизацию в стиле сенегальского эпоса «Плач гиены». Ты начинай, а я вступлю вторым голосом.

– Поехали! Назовем это:

«Рычание льва на закате»

Лев Евгеньевич, мужчина приятной наружности, в окладистой бороде и кустистых бровях, на вид чуть больше сорока лет, в потертой джинсовой паре от Кензо, сидел у мощного компьютера с двухъядерным процессором «Эппл». Он аккуратно доедал пятый юбилейный бутерброд с черной икрой, от «Стокманн», отхлебывал из чашки севрского фарфора английский зеленый чай с лепестками бахчисарайской розы и просматривал почту, присланную ему по Интернету.

Небрежно пробежав по многочисленным предложениям кредитов, туристических туров и недвижимости, он наткнулся на странное письмо. То есть, на первый взгляд всё в нём было обычным: новости, сплетни, анекдоты, воспоминания… Вот только в самом конце письма Лев Евгеньевич прочел: «Знаешь, Лёвушка, что меня больше всего подкупает в людях? Вот этот сознательный – ради Христа – отказ от благ» и чуть дальше: «ибо всё ко спасению, всё к тому самому вожделенному раю, где все мы будем чистенькими, лучистенькими, румяненькими, ароматными и ясноглазыми».

Лёва резко встал и возбужденно забегал по кабинету на третьем этаже загородного особняка в посёлке бывших членов ЦК КПСС Жуковка. На шум опрокинутого кресла (из натуральной кожи, с подогревом, вентиляцией и вибромассажом) прибежала супруга Олёна, женщина тихая, преданная жена и верная другиня.

С тех пор, как президент Украины пересчитал оставшихся дома чернобровых красавиц и был шокирован их несанкционированной убылью, он объявил девушек национальным достоянием номер три (после сала и горилки), и запретил им покидать пределы Нэньки-Украйины, разве только с его личного разрешения. А наш-то Лёвушка к тому времени уже влюбился в румяную чернобровую Олёнку, поэтому с великим трудом вывез её за границы Нэньки с помощью знакомого Нэньковского коррумпированного таможенника и за очень дополнительные сверху.

– Дорогой, у тебя всё Оу-Ка-а-ай? Пробле-е-емы? – едва слышно спросила она, часто взмахивая длинными пушистыми ресницами, обрамлявшими дивные очи цвета антикварного морёного каштана. Затем, увидев мужа расстроенным и возбужденным на манер уголовного дела, напрочь забыла рублёвский сленг и сказала на привычной мове: – Тю, а чого мий коханый чоловиче ось так журытся? Хто цэ до тэбэ трымае?

– Ты знаешь, дорогая, как я тебя люблю и все такое, я неоднократно докладывал тебе по вышеозначенному вопросу, но этот Юрка всё же вывел меня из меня!

– Тю, и чого ты так злякався? Чого вин тоби запропоновав такэ стрешнэнькэ? Вин, мабудь, нэ такый уж злодий, як на пэршый погляд здаецця.

– Же-но! – завопил строгий муж с очень высшим образованием. – Вернись обратно в лоно великого и могучего русского языка!

– Ладно, дорогой, конечно, – прошептала она. – Прости, я за тебя волнуюсь. Всё у нас так хорошо: и дом, и мебель, и ковры, и одежда – ну всё как у людей. Нам бы жить и радоваться…

– Вот-вот! И я того же мнения! Был… – взлохматил Лёва растопыренной пятерней львиную шевелюру. – А он! – показал длинным перстом с маникюром и золотой печаткой на экран 37-тидюймового монитора «Сони», – Юрка этот, шоп ото ему было хорошо, мне сейчас доказал обратное.

– Та не слухай ты його, дытыну нэразумну, Юрко одразу дурный бувае, – взмолилась жена, от волнения снова перейдя на заграничный язык.

– Не могу! Ты понимаешь, Олёнушка, еще вчера мог, а сегодня прочел – и уже всё! не могу! Ох, и прелестник! Ух, и назорей! Ых, и зилот! Уел! До самой печенки догрыз меня! – Потом повернулся к жене и зловеще протянул: – А тебя, дорогая, я попрошу покинуть помещение и съездить в бутик. Помнишь, тебе давеча розовый кардиган от Диора приглянулся.

– А нэ пойиду, – опустив прекрасные глаза, впервые в жизни ослушалась мужа верная супруга. – Та навищо мэни той кардыхан. Ни, нэ трэба… А то наробыш ото лышенька…

…Но было уже гораздо позже, чем казалось!

Лев Евгеньевич запрокинул гривастую голову, отверз рот, спрямил мышцы горла, превратив гортань в басовую трубу органа, и взревел, как раненый лев!!!

(…Как утверждает канал «Дискавери», звук львиного рычания раздается на расстояние до 70-ти километров. Ххха!.. Звуковой шквал от рёва Льва Евгеньевича трижды обогнул планету Земля, повсеместно наводя ужас и сея панику.

Сошел с рельсов скоростной экспресс «Токио-Иокогама» и, глиссируя по поверхности океана, достиг северного побережья Австралии.

На шоссе № 98Р в 4 км от богемного пригорода Делягинска – Нижние Мурдюки – в эскорт местного олигофре… олигатора… олигарха Панаса Дремучего из 3-х мерседесов врезался на телеге с навозом потомственный пастух Апполоныч, причем старик даже не проснулся и спокойно доехал до своего огорода, где и свалил навоз на грядку с редиской, а обугленные фрагменты автомобилей эскорта долго еще собирали с площади в 13 кв. км.

Абиссинский гамадрил Нго-Мну, сбежавший из стада на свидание с юной мечтательной макакой Мм-Даа, от внезапного звука сел на красный мозолистый зад, напрочь забыл о романтичной макаке и в ужасе вернулся в стадо, где неделю просидел в пещере, прикрываемый тремя старыми самками.

Вернулся в Москву и добровольно пришел с повинной в Гепрокуратуру Березовский в телогрейке с узелком со сменой белья подмышкой.

Иранские мальчишки, запуская самодельную ракету, собранную из неразорвавшегося кумулятивного снаряда, неожиданно сбили бомбардировщик ВВС США Б-52 с двенадцатью водородными бомбами на борту. Международное сообщество объявило: нашедший двух мальчиков и водородные бомбы получит вознаграждение суммой 99 долларов 99 центов.

В Берлинском зоопарке слониха-альбинос родила черного теленка, после чего слон неотрывно смотрит в сторону соседнего вольера с бычком-брюнетом из Техаса, который ласково наблюдает за первыми робкими шажками новорожденного.

В Париже в русский ресторан «Максим» вломился Усама-бен-Ладен, выпил из горла литровую бутылку «Смирновской», закусил поросенком под хреном, попросил у метрдотеля политического убежища и навзрыд запел: «Я люблю тебя, Росси-ия, дорогая мой Ру-усь!..»

Абрамович проиграл в подкидного дурачка всё своё состояние старейшей жительнице Магадана многодетной вдове Зинаиде Задорожной (это ей посвящена знаменитая песня «Но любил я Зинку, Зинку-хулиганку, пальцы все в наколках, золотой оскал»), и та на радостях купила себе электрическую мясорубку, а деткам – мороженое.

Ну и так, по мелочам:

Америка неожиданно для себя избрала темнокожего президента, проснулась на утро, отрезвела, а уже поздно.

Рухнули сотни транснациональных корпораций и банков мира.

Начался всемирный экономический кризис.)

…А в это время… Завершив свой эпохальный рёв, Лев Евгеньевич схватил решительно золотую телефонную трубку «Верту» и рявкнул в неё:

– Это транспортная фирма «Эх, прокачу»? Немедленно пригоните три грузовика и десяток грузчиков. Пишите адрес…

Через десять минут во двор особняка с благодушным рычанием въехали грузовики «Магирус Дейц» и рабочие в оранжевой униформе стали выносить из дому роскошную ампирную резную мебель, привезенную из Швейцарии. Потом в кузов грузовика полетели ковры, аппаратура, посуда и мешки с одеждой.

Лёва зычным решительным голосом давал команды на вынос. На пороге дома стояла оробевшая Олёна и прижимала к груди авоську с алюминиевыми мисками и ложками производства Криворожского танкового завода, подаренными мамой перед выездом любимой дочки за рубеж. Всё её существо вопило: «А вот и не отдам! Это память от мамы и последняя посуда!»

Грузовики уехали в сторону мусорной свалки, взметнув за собой серую пыль и голубоватый дым выхлопных газов. Лев Евгеньевич подошел к жене и, бережно обняв, сказал мягким голосом:

– Ну правда же хорошо стало! Как заново родились.

– Правда, – устало кивнула она. Потом подняла на мужа дивные карие очи, мощно ими просияла и, белозубо улыбнувшись, сказала: – А на ужин запечем картошку на костре. А запивать станем водой родниковой. И чтоб песни под гитару…

– А завтра на заре возьмём рюкзаки и пойдем странствовать по Руси Святой.

– А на Украину заглянем? – мечтательно пропела грудным голосом Олёна.

– А как же, – кивнул лобастой головой Лёва и, сверкнув глазами, сказал: – Там же у нас Киево-Печерские святые, оттуда же Русь пошла быть!

В ближнем перелеске самозабвенно заливался соловей.

В самшитовом кустарнике у забора стрекотал сверчок Карузо, привезенный в коробочке из-под пудры «Чио-Чио-Сан» из приднепровской степи.

На небосводе багровели всполохи заката, словно давая прощальный салют уходящему дню прежней жизни.

Но летние ночи коротки.

Не успеешь проводить закат, как на востоке уже светлеет заря нового дня, заря новой жизни.

Печаль великого гроссмейстера

В то утро мы и не знали, что почти всё, что мы наимпровизировали в нашей «экстраполяции», воплотится в реальной жизни. Только ушли Лёвушка с Олёнкой не по Руси бродить, а в нашу общину, о которой и пойдет речь.

Началось это, пожалуй, в те времена, когда православное сообщество разделилось на две части. Это был не раскол, а та самая ситуация, о которой Апостол сказал, что надобно быть и разномыслиям, дабы выявился искуснейший. Тогда в церковной среде шла полемика между сторонниками и противниками канонизации Царя Николая Второго.

Наш духовник отец Марк не только не сомневался в святости Государя и его семейства, но вместе с диаконом написал два списка с государевых икон и поместил их в алтаре. В день убиения Государя с семейством он отслужил молебен и обошел крестным ходом свой храм. Обе иконы во время крестного хода сначала благоухали, потом покрылись росой мира и пролились целебными слезами. В тот день довелось и мне участвовать в нашем приходском прославлении Государя-страстотерпца. А по молитвам отца Марка – еще и увидеть будущего Государя в тонком сне.

Той бессонной ночью, когда на черном небе за окном вспыхивали зарницы далекой грозы, когда граница между сном и явью исчезла… Я отчетливо увидел следующее.

Это случилось за несколько дней до начала Третьей мировой войны.

В Москву прилетел некий господин, которого встречали с особым почтением. Это выражалось не в личной встрече первых руководителей государства, ни почетным караулом, а покорным исполнением воли высокого гостя. Он вел себя так, будто именно он и был хозяином положения.

У трапа самолета его приезд для вечерних новостей снимали только правительственные каналы телевидения. Господин сверкнул белозубой улыбкой, взмахнул рукой и, не дойдя до шеренги высших чиновников, скрылся в черном лимузине, стоявшем у трапа самолета.

– С приездом, господин Великий Гроссмейстер, – воскликнул сидевший в машине седой мужчина в черном костюме.

– Просто Гроссмейстер, – бросил тот, глядя в окно. – А то получается «масло масляное».

– Но, по-моему, это будет звучать излишне демократично.

– Вы имеете в виду тех шутов, которые двигают игрушечные фигурки по клетчатой доске? …И считают, что заняты чем-то серьезным? Полноте! Мы-то с вами знаем, что гроссмейстер может быть только один на весь мир.

– Совершенно с вами согласен. Как чисто вы говорите по-русски!..

– Я на всех языках говорю чисто. Мы поедем, наконец?

– Но мы еще не знаем, куда? Вы не выбрали апартаменты, которые вам подойдут. Мы заказали для вас три номера.

– Пусть все три останутся за мной. А сейчас едем в первый по списку.

– Вот, господин Гроссмейстер, предлагаемая вам программа…

– Никакой программы, – сказал тот, даже не глянув на протянутый буклет. – Я буду встречаться с теми и тогда, когда мне это будет удобно и желательно. Они мне будут еще навязывать свое мнение!..

– Нет, что вы! Ни в коем случае, – засуетился встречающий. – Но как же сегодняшняя встреча с самим? – он поднял глаза кверху, где сквозь голубое стекло люка белели кучевые облака. – Для вас специально оставлено окно в три с четвертью часа.

– Когда скажу, тогда и примет, – пробурчал гость. – Невелика шишка.

Остальное время до самой гостиницы «Балчуг» в салоне лимузина царила тишина. Гость не без любопытства смотрел в окно, не на здания, – на людей.

В свой президентский номер он вошел один, бросил через плечо встречающему господину «свободен» и захлопнул за собой дверь. Сел в кресло, из кармана достал трубку телефона, нажал кнопку и сказал: «Через час едем в бункер». Этот час он просидел в кресле с закрытыми глазами.

Бункер находился на глубине сорока метров и представлял собой бетонное сооружение, построенное для управления страной на случай ядерной войны. Гроссмейстер расположился в центре зала управления. Перед ним на огромной стене светились десятки экранов.

– Начнем, – сказал он худощавому помощнику Дэну из компьютерных гениев. Тот сел за пульт и положил длинные пальцы пианиста на клавиатуру. На экранах стали сменяться картины. Замелькали лица знаменитых людей, программы новостей, шоу-программы, кинофильмы, реклама.

Гроссмейстер сидел в кресле, сложив руки на трости с золотой головой льва и с полусонным выражением лица смотрел на экраны. Иногда он поднимал руку, и Дэн ставил метку на картине. Через час-полтора важный зритель попросил повторить помеченные кадры, к которым он проявил интерес.

– Эти что делают? – спрашивал он.

– Жрут, – пояснял Дэн. – Это кулинарное шоу.

– А эти?

– Это юбилей. Тут принято льстить и засыпать подарками.

– Это что?

– Вручение призов фестиваля.

– За что? Я не помню ни одного талантливого фильма за последние десять лет.

– Но они служат вам верой и правдой! За это им честь и слава.

– А эти счетоводы что делят?

– Заседание антикризисного комитета. Они деньги раздают. Нашим, конечно.

«Одни уроды и жулики. Ну хоть бы одно умное лицо!» – бурчал под нос Гроссмейстер.

– Ну-ка, дай тот ролик с главным храмом. Там что-то необычное было…

Все мониторы стали одним огромным экраном. Сначала долго показывали руководство со свечами в руках, потом роскошные фрески и золотой иконостас. Но вот Гроссмейстер напрягся и впился в экран глазами. Дэн замедлил показ. Великий зритель разглядывал лица людей в храме.

– Теперь тоже, только в других храмах.

Снова на экране появились лица простых людей: бородатых мужчин, женщин в платочках, детей, стариков… Гроссмейстер вглядывался в них, как Черчилль на обходе русских солдат почетного караула в Москве.

«Почему эти-то за мной не идут? Какие светлые лица! Какие глубокие глаза! – бормотал он под нос. – …Ну почему мне достаются одни уроды с рылами вырожденцев, с бегающими поросячьими глазками?»

…В кармане пиджака Гроссмейстера запищал телефон. Он достал его, взглянул на экран дисплея и удивленно вскинул брови. Поднес трубочку к уху и замер, приоткрыв рот.

– Но как вы узнали? Впрочем, что это я… Простите. Да. Конечно. Немедленно буду.

Гроссмейстер надел парик, поработал над гримом лица, оделся в поношенный плащ, нахлобучил кепку и вышел из номера.

За столиком неприметного кафе в одном из центральных московских переулков сидел один единственный посетитель. Гроссмейстер подошел к сидящему, слегка поклонился и, получив разрешение, присел на свободный стул.

– Или у вас самая невидимая в мире охрана, или ее вообще нет, – сказал Гроссмейстер мягким голосом.

– Ты знаешь, кто меня охраняет, и насколько эффективно, – сказал хозяин.

– Однако вы здесь инкогнито, – слегка улыбнулся гость.

Хозяин взглянул в глаза Гроссмейстеру. Тот, будто обжегшись лучом лазера, опустил глаза и часто заморгал.

– Не забывайся. Привык иметь дело с холопами.

– Простите.

– Приехал кошельком трясти и собирать урожай? Ты же знаешь, что твои деньги ничего не стоят.

– Они пока работают…

– Да, верно, натворил ты у нас бед.

– Все в рамках дозволенного.

– Скажи… Как ты там себя называешь сейчас?.. Гроссмейстер? Шут гороховый! Скажи, неужели тебе не противно падаль подбирать?

– В смысле?

– Падаль – это то, что падает. В животном мире это трупы, в человеческом обществе – падшие люди.

– Но ведь люди! Божьи создания!

– Те, кто Божьи, никогда за тобой не пойдут. Оглянись. Ты видишь людей. Сколько из них тех, кто молится Богу? Они незаметны, они это делают сокровенно, при закрытых дверях, ночами. Они не лезут на экраны вашего телевидения.

Гроссмейстер выпрямил спину, вцепился в край стола, побледнел.

– Видимо, тяжко тебе тут приходится, – сказал хозяин. – Храмы, наверное, за версту обходишь?

– Не все. Впрочем, вы правы. С каждым часом мне хуже. Пора улетать.

– Да уж. Скоро праздник. Будет крестный ход. Можешь и окочурится.

– Простите, позвольте мне откланяться.

– Прежде чем ты дашь дёру, изволь проявить вежливость. Некрасиво обращаться к человеку, не называя его.

– Простите, ваше величество!

– Вот так уже лучше, господин падальщик. Ладно, беги, лукавый предтеча. Беги, актер погорелого театра. А то ведь на подходе разочарованная обманутая публика. Могут тебе и личность попортить. Слышишь «гром победы раздавайся»?

– Я больше не могу, ваше величество! Отпустите! Прошу…

– Свободен.

– Слушаюсь и повинуюсь.

Тот, кто называл себя Гроссмейстером, встал и, согнувшись, будто от боли в животе, быстрым шагом удалился.

Хозяин смотрел ему вслед и шептал:

– Сколько людей соблазнил! Ну ничего, многие скоро очнутся от этого наркотического сна. Последнее слово будет за нами. Помоги мне, Господи.

…Вдруг я понял, что стою рядом с Государем. Он поднял на меня глаза и сказал: «Знаю, вы ждете моего прихода к власти. Не волнуйся, я приду, когда будет на то воля Божия, когда вы будете готовы меня принять, как желанного гостя и хозяина. Прошу ваших молитв».