Текст книги "11 встреч. Интервью с современниками"

6

Наталия Петровна Бехтерева…

Когда мне сказали, что у нее можно взять интервью, я сначала засомневался. Людям такого полета все интервью на свете уже давно надоели. Будет ли она его давать и, вообще, станет ли разговаривать?

Но секретарь сказал: «Приходите» – и я пришел.

Долго искал «Институт мозга», но потом все же добрался до него среди деревьев и улиц.

Наталия Петровна в институте бывает два раза в неделю. Ей уже восемьдесят два. Я немного подождал в приемной, полистал какую-то книгу в золотом переплете – она лежала на журнальном столике. В ней были фотографии разных «людей года» – есть у нас и такое: человека объявляют человеком года и помещают в эту книгу с фотографией и биографией. Все очень помпезное и парадное.

Я отыскал в ней и фотографию Наталии Петровны. В этот момент секретарь пригласила меня в кабинет.

Наталия Петровна сидела за столом. Роста она небольшого, глаза умные.

Я спросил ее о той книге, где написано о жизни после смерти.

– Значит так, дорогой, – сказала она, – ведьму из меня делать не надо. У меня пятнадцать разных книг. А эта книга популярная. Там много разных вещей, может быть, прежде всего научных, но «Зазеркалье», на мой взгляд, не важная в ней глава.

– А что-нибудь вы почувствовали, когда эта книга вышла в свет? Что-то необычное?

– Что-то необычное я почувствовала до того, как я ее издала. В книге описана вся история этих процессов или явлений. И то, как я с ними справилась и как мне помогли с ними справиться.

– Расскажите о своем дедушке. Что в нем было такого, что власть его все-таки испугалась?

– Все, что написано о нем (вернее, большая часть того, что написано, кроме самого факта смерти, конечно), все это выдумки. Но посмертная травля (имени, естественно, а не его самого) была. А выдумок – невиданное количество. Выдумки такие, что Берия переслал ему фрукты и вино отравленные (Берия «проявился» позже); потом, что Владимир Михайлович был у Сталина и вышел от него и сказал, что я смотрел «сухорукого параноика».

Всего этого быть не могло. Владимир Михайлович, кроме того, что он был очень крупный ученный в самых разных областях биологии, физиологии, неврологии, психологии – в общем, есть много всего, чем он занимался в жизни и занимался как следует и глубоко, еще был и великолепным врачом – это было главное его качество. И как врач, он никогда не мог так сказать. Этого быть не могло. И мне очень противно всегда слышать, что за это его и убили. За это стоит, может быть, убить врача, если врач так себя ведет.

Что я знаю об этом? Я знаю то, что рассказывал мне отец. Отец считал, что, действительно, Владимира Михайловича побаивались, потому что в свое время он наблюдал и Ленина. Как врач, естественно. Он предполагал у него сифилис. Сейчас уже столько об этом сказано, что, наверное, я скажу об этом последней – не хотелось быть первоисточником. Боялись, наверное, потому, что он мог поехать на конгресс в Германию и там, может быть, поговорить со специалистами. Вот когда мой отец говорил о том, что его могли бояться, то могли бояться только этого. Больше бояться нечего. Кто мог реализовать это? Мой отец думал, что, может быть, это его вторая жена. Она была с ним рядом. Она могла сделать это по указанию. Она была членом партии. Это тогда было страшно серьезно. Это всегда было серьезно, а тогда и подавно. Много было странного в его смерти. Вызваны были не те врачи. Вскрытие производилось на квартире у Благоволиных в Москве. И скорее всего, к Сталину эта история не имела никакого отношения. Может быть, он распорядился, конечно, не спорю.

Это то, что мы слышали дома. То, что нам рассказывали. Отца очень волновала смерть Владимира Михайловича. Она была очень неожиданной. Он был на конференции, а вечером ему стало плохо – и все. Он был в семьдесят лет совершенно здоровым человеком.

А отца моего расстреляли, как вы, может быть, знаете или не знаете.

– А вы считаете, что с годами мозг только тренируется?

– Вы знаете, сейчас работами в Англии, в частности, показано, что во многом долгожительство зависит от того, как напряженно работает мозг. Как ни удивительно, несмотря на разные вредности, активность мозга зависит не только от самого мозга, но и от сосудов и многого другого. Но если все более или менее терпимо, то мозг способен вернуться к творческой деятельности при достаточно сильной мотивации прочти в любом возрасте. Даже когда кажется, что все потеряно.

– То есть мозг не может дать команду сердцу работать хорошо или сосудам расширяться?

– С командами у него как раз все хорошо. Команду он дает, но вот с выполнением этой команды, слуги не всегда слушаются.

– Вот я подозревал, что долголетие связано с тем, что человек хорошо думает.

– Вы знаете, есть объективные, что ли, подсказки. Дело в том, что если человек не думает, мозг превращается в такую транспортную магистраль, что ли. Идут импульсы, но весь мозг отдыхает. Ему, пожалуй, не полезно отдыхать. Если человек занимается мыслительной деятельностью, то у него так или иначе задействованы почти все структуры. И такой мозг начинает лучше выполнять свои остальные обязанности, контролировать и эндокринную сферу, например. Устраивает такое объяснение?

– Устраивает. Знаете, я сейчас все сказанное примеряю на себя немножко. Я бывший подводник. И там – другой мир.

– Там очень трудный мир.

– Да. Там мир… все время кажется, что здесь, у уха, что-то есть. Кто-то подглядывает. И там обостряются способности.

– Какие способности?

– Там очень мало информации, и мозг придумывает себе занятия. Он придумывает себе сказки, рассказы, он придумывает себе другой мир.

– Мозг любит работать. Вот он и придумывает себе работу.

– То есть телевизор – замена ума?

– Нет. Телевизор – это работа мозга с наименьшим напряжением. Он не заставляет думать. Вот книжки заставляют думать. Только хорошие, конечно, книжки.

– То есть мозг связан со словом очень жестко?

– Со словом – да.

– Слово через мозг обретает свою материю?

– Это очень сложная история. Можно сказать, что если слово и не материально, то оно вызывает материальные изменения.

– Само слово или словосочетание?

– Если это слово «смерть», то и само слово.

– То есть то, что словом можно убить, научно доказано.

– Научно доказанным считается такое количество вещей, которое на самом деле не доказано научно. Доказанным считается то, что воспроизводимо опытным путем. Хотя в мире встречается огромное количество других вещей, которые воспроизвести очень сложно. Я была у Ванги. Воспроизвести Вангу очень сложно. Ванга сама по себе была действительно настоящим феноменом.

– А вот если возвратиться к подводникам, то нами никто никогда не занимался. Ну плавает народ и плавает. Под водой так под водой. А то, что там меняется психика, – это никого не интересовало. Наш врач, Женя Шиманович, говорил, что это из-за того, что у подводника сбиваются биоритмы. Возникает что-то похожее на наведенную шизофрению. Получается, что когда он приходит с моря, то несколько дней он не здесь.

– Мне кажется, что дело не только в биоритмах. Они сбиваются, конечно, но они сбиваются и в полетах. В самолетах. Когда человек летит через много часовых поясов. Все это может быть. Но у вас это в основном из– за дефицита информации.

– Там огромный голод на книги. Все время хочется читать.

– Но тем не менее все равно: мир – его нет рядом с вами. А он большой. Он дает безумное количество информации. Каждый миг, каждую секунду. Мир пронизан информацией. И мозг привык воспринимать мир.

– То есть мозг привык воспринимать мир как информационное поле?

– Да. Совершенно верно.

– Ну да. А там информационное поле экранируется. Ты в железе, и ты под водой.

– Потом еще, кроме всего прочего, много значит тот факт, что вы знаете, что вы изолированы.

– То есть если туда поместить ребенка, то с ним ничего не произойдет?

– С ним произойдет, конечно, но он не будет угнетен тем, что так все плохо.

– Но все равно там что-то происходит. Люди руками что-то делают.

– А это начинает человек себя спасать. Мне кажется, что все это гораздо более сложное. Это тяжелее, чем на войне.

– Понимаете, там другая среда. И вот эта другая среда заставляет тебя все время думать, что если пойдет вода, то что ты будешь делать. Как ты себя будешь вести, какое у тебя будет выражение лица.

– И вы знаете, что это другая среда. А ребенок не знает. Это замкнутое пространство плюс опасность.

– Ну, опасность… да. Командир у нас совсем не спит. Ну то есть почти. Часа два у него получается. Автономка девяносто суток. Это предел человеческих возможностей, потому что «Акулы» сходили на сто двадцать, и у них там поменялся состав крови. Никто не знает как. С ними ходили медики, они брали разные анализы, а потом все засекретили. Это безумие. Это очень тяжко. Там бывает так, что показывают кино, и у людей слезы текут. Любой фильм. Очень сентиментальные все становятся. Но это проходит, когда люди приходят с моря. Но все это на большом человеческом здоровье. Там же молодые люди. Двадцать пять лет. Максимум тридцать два. Вот если космонавты полетели в космос, то у них свои болячки, а я в последнюю автономку сходил в тридцать восемь – это очень тяжело. Я вылез, схватил свежего воздуха – и все. Утром надо встать, а ты не можешь: голова мотается по подушке – не оторвать. Ты знаешь, что надо встать, но никак.

– Вы там спите?

– Да, но там сон прерывистый. У нас есть всплытие по тревоге, и тебя в этот момент, конечно, будят. Или ты не спишь, ждешь эту тревогу. Так что после тревоги тоже не заснуть. Лежишь с открытыми глазами, а потом на вахте засыпаешь. Самый хороший сон – это днем, с шестнадцати до восемнадцати и с двадцати одного до двадцати трех. Потом вахта до четырех и – опять ожидание тревоги. Ее играют обычно часов в семь. Вот до семи утра никак не заснуть, а потом с восьми до одиннадцати утра ворочаешься с открытыми глазами. Поэтому подводники могут спать в любой момент, в любое время, высыпаться впрок. Однажды я не спал десять суток.

– По-настоящему не спали?

– Да. Просто не давали спать. Тогда на мгновение отключаешься, засыпаешь стоя, а просыпаешься, когда падаешь. У нас штурман не спал пять суток. Страшно было на него смотреть. Сначала очень хочешь спать – ну хотя бы часик, а потом начинается такое, что тебе и не хочется спать. Как будто ты ходишь в таком шаре. Там я понял, что человек может все.

– Считается, что в мире есть два случая. Две женщины совсем не спали. Хотя это не совсем так. Что-то у них спало, что-то нет.

– То есть у них, как у дельфинов, все поделено?

– Ну, нейронов очень много же. Что-то спит, что-то не спит. И потом, это только сейчас есть технология, которая позволяет определить.

– Спит или не спит?

– Как именно спит.

– А вот то, что я рассказал о подводниках, вам интересно?

– Да, конечно. Это очень интересно. Потому что мне это близко. Я всю жизнь занимаюсь живым мозгом человека. И я не могу сказать, что я на «ты» с мозгом. Очень сложная система. Вот когда кажется, что вы что-то знаете, то выясняется, что вы что-то не знаете.

– То есть он блокируется от исследования?

– Нет, он не блокируется. Просто мы не все умеем спрашивать и не на все у нас есть технологии. Я знаю, что бы я спросила у мозга, будь у меня соответственная технология.

– А вот что бы вы хотели спросить у подводника? Давайте, спрашивайте.

– Но не у одного подводника. У нескольких.

– Не все могут сказать.

– Да. Не все могут сказать. Но вот мне интересно: вы одинаковые сказки придумываете или каждый свои сказки?

– Каждый свои.

– Но что-нибудь, что-нибудь у вас бывает одинаковое? Может, вы чувствуете что-то одинаковое? Кроме желания спать?

– Нет. Наверное, все чувствуют разное.

– Это хорошо. Это вас спасает.

– У нас все артисты. Лицом все играют. Разыгрывают друг друга.

– Это самоспасение. Я почему спросила. Когда ситуация становится очень экстремальной, то тогда что? Как себя ведут?

– Все смеются. Абсолютно все. Вот, например, мы проваливаемся на глубину. Это страшная штука. Страшная она тем, что не успеваешь сообразить, потому что летишь. То есть вы идете, допустим, а следующего шага у вас нет. Под ногой ничего нет. Лодка летит в глубину, и чем глубже она погружается, тем быстрее она это делает. Она падает камнем. Заклинивают рули на погружение. И тут главное правильную команду дать, потому что у некоторых людей, пусть даже очень сильных физически, наступает ступор. И тогда нужен такой человек, как наш командир «шестьдесят на девяносто». Это у него давление такое было. А тут он выскакивает, дает правильные команды, и мы вылетаем на поверхность задом. И тишина. А пот течет ручьями. Не каплями, а ручьями. И тут кто-то говорит: «Е-мое, какой я потненький!» – и на всех нападает дикий хохот.

– Все понятно!

Потом Наталия Петровна попрощалась и сказала, что ей было приятно, а потом она добавила:

– Я давно уже никому этого не говорила.

Я вышел из кабинета, и в него вошла референт. Потом Раиса Васильевна вышла и сказала:

– Что вы там говорили Наталии Петровне? Она в прекрасном настроении, смеется.

– Ничего особенного, – ответил я, – мы просто разговаривали.

7

Виктор Анатольевич Чжен, генеральный директор ОАО «ВАМИ» – открытого акционерного общества «Всероссийский алюминиево-магниевый институт», доктор экономических наук, интересуется историей, религией, стихами.

Его несколько раз, еще в советские времена, назначали поднимать различные производства. Завод нерентабелен, и его назначают туда, он его поднимает и все налаживает, потом его критикуют, мол, можно было бы к своим обязанностям относится и получше, и снова назначают на другой завод.

До «ВАМИ» довольно далеко идти пешком от станции метро «Василеостровская». Ветер, мороз – минут через двадцать, совсем окоченевшим, попадаю наконец в высокое здание, а потом по бесконечным коридорам в кабинет Виктора Анатольевича.

– Чай? – спрашивает он.

– Чай, – говорю я.

После чашки чая согрелся наконец.

Виктор Анатольевич написал книгу «Основатели религий», я спросил, зачем ему это все.

– Для общения с людьми. Руководитель – это прежде всего общение с людьми. А для того чтобы с ними общаться, надо сначала понять себя. Так что интерес к религиям – это поиск себя, в понимании высших сфер, если так можно сказать. После этого лучше понимаешь людей, с которыми работаешь.

– Спокойнее становится?

– Да нет. От работы спокойнее не становится, становится спокойнее на душе от общения. Стараешься делать меньше ошибок.

– А бывает, что не получается, хоть ты тресни?

– Бывает. Если нет смысла воевать – ведь не всегда есть смысл воевать, если мы говорим о людях, – то иногда нужно просто расстаться.

– То есть человек невоспитуем?

– Взрослый человек практически невоспитуем. Допустим, я это вижу, и он начинает понимать, что не тянет вот этот участок или не соответствует, может быть, моим каким-то завышенным, с его точки зрения, требованиям. Один-два случая были, тогда мы просто расставались. А в целом, я здесь пять лет работаю и хочу сказать, что по своей инициативе практически никого не увольнял.

– А к людям у вас доброе отношение?

– В принципе доброе, конечно.

– Вот Достоевский говорил, что ближнего любить нельзя, можно любить только какого-нибудь дальнего. Вы согласны с ним?

– С Достоевским я не совсем согласен. Во-первых, не знаю, за что дальнего любить. Просто за то, что он существует? Может быть, да. Хотя в Библии написано: возлюби ближнего своего. Так что давайте все же любить ближнего. Хотя в слове «любить» вообще-то не расшифровывается, за что. Нельзя ставить вопрос «за что». Любят просто так, сердцем, душой. Но, на мой взгляд, за что все равно есть, потому что когда общаешься с человеком, то всегда видно и плохое, и хорошее. И часто видно, что хорошего больше. Иногда сразу понятно: человек тебе нравится.

– А как вы это видите? По глазам?

– У меня, конечно, оценка суше. Потому что если мы говорим о работе, то это связано с тем, как человек относится к работе, как он ее выполняет. Но на работе же, кроме самой работы, еще существуют околорабочие отношения. Так что это все вместе.

– Но человек же все равно перерабатывает, если он с душой относится, то он вкладывает больше, чем получает.

– Что вы имеете в виду?

– Я имел в виду не материальное. Человек отдает. Эмоционально. Он настроен на отдачу. Деньгами это не восполнить.

– А может, это и хорошо.

– Да, я тоже думаю, что это хорошо. Человек все равно делает подарок сам себе.

– Ну, не всегда. Одному приятно получать подарки, другому приятно делать. Так что это не для всех. Есть люди, которые любят их просто получать. А есть те, кто отдает. Религии учат отдавать.

– Жизнь за религию?

– Ну, это неправильно. Человек создан для радости. Он не создан для того, чтобы просто просуществовать и умереть. Меня это очень волнует. Люди гибнут, как им кажется, за веру, по религиозным мотивам. Поэтому для меня очень важно было то, что, прочитав мою книгу о религиях, человек уже не мог бы просто отвернуться от всех других религий, сказав, что вот наша самая-самая, а все остальные никуда не годится. Я хотел бы, чтобы люди примирились друг с другом. Примирились бы с тем, что есть и другие люди, совсем на них не похожие. И они тоже имеют право на жизнь. Ты можешь не принимать чужую религию, можешь не соглашаться с ней, но не уничтожай, не убивай, не насилуй. Мы все равно люди. У нас одна кровь. Красная.

Религий же много, но все это формы. Бог же все равно един. И если ты по настоящему веруешь в Бога, то ты легко можешь понять человека другой конфессии, и ты не пойдешь на него с ножом, не будешь уничтожать его, выгонять со своей территории.

Любая религия говорит: Бог один, правда, при этом она добавляет, что это ее Бог – еврейский Бог или русский Бог.

– Ну да, это наш личный Бог, он нас любит, а всех остальных он терпеть не может.

– Но во всех религиях есть тезисы общежития: не убий, не возлюби жену ближнего своего, не укради. В той или иной форме это в каждой религии повторяется. И это главное. Ведь чем хороша религия? Тем, что если человек ею проникся – при этом неважно, какой религией, – то он обязательно поймет, что она не учит: убей вот этого, который не верит в твоего Бога или не почитает его по твоим обычаям, убей, и ты поступишь правильно.

– Это вы много захотели. Тут православные с католиками никак не договорятся. Куда уж нам до остальных.

– И это удивительно. Мы же христиане. Чего делить-то? Ну если только не списывать эту неспособность к договору на человеческие слабости лидеров церковных. Но ведь Церковь – это средоточие мудрости. Она веками накапливала знания. Ведь перед смертью Папа Римский хотел руку дружбы нашей Церкви протянуть.

– Не взяли руку-то.

– Не получилось. Казалось бы, чем мы терпимее друг к другу, тем лучше. Каждый пусть молится по-своему, кто на коленях, кто стоя.

– Церкви приватизировали Бога?

– Скорее политики его приватизировали. Украина отделилась, и появилась украинская автокефальная церковь. Что это такое? Такой конгломерат религий собрали у себя, никто из них самих не может разобраться. А как тогда простому человеку быть? Это же невозможно.

Вот если бы простыми человеческими, а не чиновничьими усилиями, а сознанием своим дойти до этого, чтобы быть просто людьми. Это же вроде бы просто: будь человеком, никому не вреди.

– Но Россия – она всегда ищет что-то особенное. А ведь все уже давно придумано. И в религии, и в экономике, и в политике. Вон в экономике перестройка олигархов понародила, а вот теперь их надо кушать, они уже созрели.

– Ну, в общем, период нэпа в России не бывает чересчур длительным.

– А вообще они могут радоваться солнечному свету?

– Олигархи? Я думаю, да.

– У них это бывает?

– Все зависит от того, какой склад характера у человека и в каком периоде жизни он сейчас находится. По себе могу сказать, что был период, когда мне хотелось сильно расти, иметь больше властных рычагов.

– Как быстро это надоело?

– Я думаю, на уровне директора завода. Получаешь должность директора, потом некоторое время работаешь, а потом все приедается. Тогда начинаешь оглядываться и думать: а зачем это все нужно и для чего?

– А вот у них, у олигархов, как думаете, бывают такие вопросы к себе?

– Думаю, что да. В какой-то момент все равно придет вопрос: «зачем?». Сейчас пока так вопрос не стоит. У них сейчас возраст прекрасный, эйфория, все получается, всех обошел.

– Всех обманул. Как колобок.

– Это момент соревновательности.

– Но все равно придут другие спортсмены.

– Ну, ничего нет вечного.

– Спорт – философия. Сначала достижения, потом философия. Вот когда они придут в философию? Когда до них дойдет? И когда до всех дойдет?

– Да… хороший вопрос. Ну, мне кажется, что первый симптом – когда это уже не доставляет удовольствия.

– А им пока доставляет?

– Им пока доставляет.

– А вам это доставляет удовольствие, или теперь к работе нужно добавить еще что-то: мысли о Боге, например?

– Конечно, хотелось бы больше заняться теми вопросами, которые мне действительно интересны. Институт – это же вечный хомут, но это мой хомут, и я люблю этот институт. Мне пришлось здесь очень много работать. Пять лет назад, когда его принял, здесь был развал. Все, что вы видите, сделано уже за это время, и внешне и, самое главное, внутреннее. Люди в институте сегодня работают по западным стандартам. Это самый современный инженерный уровень работы. Я пришел, зарплата была средняя 2300 рублей в месяц в 2001 году. Сейчас у нас средняя – тысяча долларов. Есть лидеры, которые получают и две, и три тысячи. Человек уже не думает о куске хлеба, он уже думает, куда ему поехать отдохнуть по-человечески. Поэтому, когда человек начинает отдавать себя работе и отдача идет сознательно, это совсем другое дело.

Институт, так же, как и завод, требует постоянного пребывания. Каждый день, каждый час, каждую минуту есть какие-то вопросы, которые нужно решать. Они бывают иногда и мелкими – под лупой не заметишь, но из них складывается то, что называется устойчивостью. Мы не о времени говорим, а о состоянии данного предприятия. Если руководитель постоянно не занимается всеми вопросами своего предприятия, то оно раньше или позже начинает хиреть. Поэтому, если говорить о свободе, которая пока недостижима, но о которой я мечтаю, то нужно уходить из института и заниматься тем, чем хотелось бы.

– А чем хотелось бы?

– Хотелось бы увидеть, узнать то, что меня смущает. Знаковые точки нашей планеты, энергетику, тайны жизни какие-то. Я же много ездил, много видал, но это все было связано с работой. Не я ехал, куда мне хочется.

– А вас везли.

– Меня везла работа туда, куда требовалось. Есть большая разница.

– Но в таких загадочных местах много спекуляции, они там особенно и не раскрывают свои секреты.

– А может быть, не нужно и раскрывать, а нужно почувствовать, если мы говорим о какой-то особой энергетике. Конечно, это великое счастье и великая смелость сказать: «Я свободен». Это здорово.

– Это абсолютное чувство, испытываешь радость от ерунды: солнце светит, вода, море. Обожаю море. Но только с берега. Такое впечатление, что можно идти по берегу моря час, два, сколько угодно.

– Завидую. И как человеку, сумевшему порвать свои оковы, и даже вашей возможности брать интервью. У меня так не получается. В 1985 году я был назначен директором одного очень провального предприятия. Это был завод, который сначала входил в Минлегпищемаш, а потом в Миноборонпром. Одним из основных видов его деятельности был выпуск холодильников. Холодильники – это очень сложная бытовая техника. И мы ее делали. Это массовый производственный процесс, это очень тяжело. Безостановочно, круглосуточно крутится конвейер, и любая остановка катастрофична. Очень напряженная работа, и завод никак не выходил на проектную мощность, приносил большие убытки. Плохо все получалось. Но на этом заводе через год мы уже ликвидировали убыточность, производство встало на нужные рельсы, и к нам приезжает по тем временам очень серьезный спецкор газеты «Правда» – Никитин. Завотделом. Самый высокий уровень. Симпатичный человек, приехал, мы ему как на духу все показали, рассказали. А в то время мы одними из первых стали внедрять комнаты психологической разгрузки. Мы ее сделали красиво-хорошо, записи там, подобрали врачей– психологов, люди ходили, разгружались.

Показали ему данные, как продвинулись за этот период. Вроде как нормальный мужик – все понял. Через два дня он уехал, и буквально дня через три в горящем порядке появилась статья. Мерзостная, пакостная: о том, что этот завод – один из тех, кто разоряет страну. Мол, он ходит по «убыточному» заводу, а в комнате психологической разгрузки успокаивают: «Я спокоен, я совершенно спокоен…» Пишет это с такой иронией, язык у него хороший, едкий. После этой статьи меня вытащили на бюро обкома партии. Как правило, после таких статей людей снимали с работы, иногда с партбилетом вместе. Секретарь обкома знал всю ситуацию, что было до, что было после того, так что все обошлось разговорами. Так вот я после этого беру командировку, еду в «Правду», нахожу корреспондента, открываю дверь, захожу к нему. Ну, думаю, сейчас. А он, как увидел меня, вскочил с места и говорит: «Я знаю, почему вы здесь. Вы извините меня. Я должен был ехать в отпуск, хотел написать о вашем заводе неплохо, но я ехал туда по поручению, чтобы дать материал по заводам, которые дают в бюджет убыток по стране. Я должен был дать этот материал. Если бы не отпуск, я бы съездил на другое предприятие. Я вам обещаю, что через два месяца дам вторую статью». Дал. Но испортил он нам очень сильно атмосферу. Люди переживали, потому что все стремились вытащить завод, а тут взяли и на всю страну его опозорили. После этого я не могу разговаривать с журналистами. Журналист есть журналист. Все равно он по-своему все подаст. Так что не люблю интервью давать.

– А вспоминать любите?

– Вспоминать?

– Да, вспоминать. О чем угодно. О детстве, например.

– А что можно сказать о детстве? В детстве ничего особенного не происходит. Все мы одинаково воспитывались, одинаково ходили в школу, одинаково в пионеры принимали нас.

Детство – это, наверное, ощущение радости, счастья, того, что вся жизнь впереди, ты бесшабашный, знаешь, что все будет хорошо. В детстве все еще хорошо тем, что есть надежда, мечта, тебе кажется, что все можешь. Впереди только хорошее. Как только человек лишается этого чувства, так все, впереди только старость. Хочется свободы. Свободы хочется всегда. Это надо уметь оторваться, это не так просто.

– Вот когда человек перестает быть таким, каким он был в детстве?

– Как только начинает взрослеть. Как только начинает понимать, что творится на улице.

– То есть когда гоняли все в футбол, там все было нормально. Все отличные люди.

– Конечно.

– То есть как только начинается половое созревание.

– Так все и проявляется.

– То есть, гениталии уводят в сторону.

Виктор Анатольевич смеется.

– Давайте о детстве. Детство у меня прошло в Самарканде. Это мой родной город. Из него меня вытащили в Ташкент. Самарканд очень красивый город, сравним с Питером. Кто там только не был, монголы…

– И другие монголы.

– Да, и другие монголы. Ходишь, бывало, и только диву даешься, какую красоту умели делать, и на века. Питеру только триста лет, а там тысяча лет. И как это все построили?

– Головы рубили.

– Ну, не все.

– Все рубили. Это со временем критерии меняются.

– Да, наверное. Но вот подумайте, какая жестокая революция была у французов в самой демократичной сегодня стране.

– Они не совсем демократичны – так, прагматики. Причем стойко ненавидят весь мир, а весь мир думает, что в Париже им будет хорошо.

– И ничего не могут сделать со своими арабами.

– А не надо было.

– А, ну так.

– Но они к этому сами пришли. Захотели иметь крокодильчика. А он вырос и теперь им не нужен. Переросток. Вот и получите. Другое дело, когда сюда приезжают, допустим, таджики. Они же приезжают работать. Они не приезжают сюда жить, у них там семьи. Самый трудящийся народ. Они же хотят работать. Ну и пустите их работать. Прямо в аэропорту напишите: «Карточка на работу в России продается здесь» – и пусть работают.

– Там же веками трудолюбие и почитание закладывалось. Работа с утра до вечера. Поклоны, баи.

– Ну да. Не поклонился – голод. Так что вежливость воспитывалась ударами.

– Да, вежливость… это характерно для Востока. Там даже специально входные двери низкие, арки низкие. Входишь – обязательно поклонишься. Причем это на всем Востоке – в Средней Азии или Афганистане. Кстати, вы знакомы с бывшим командующим нашими войсками в Афганистане. Громов хороший человек?

– Громов как командующий? Да, он ничего был. Он на вывод войск был поставлен. Вообще, генералы у нас за хороших людей не считаются. Это среди них редкость. Но сейчас он губернатор, говорят, помогает всем – и обычным людям, и ветеранам, фронтовикам, афганцам.

– Крутой произошел поворот у человека.

– Человек стал человеком.

– Это не всем удается.

– Надо просто свое дело делать хорошо. Вот убили у нас в Питере в университете этих черных ребят, и администрация говорит: мы не можем обеспечить вашу безопасность.

– Вот это непонятно.

– Конечно непонятно. Как это не можете обеспечить? Ну поставьте милиционеров через каждые сто метров, ну за руку их водите. От двери до двери. Вы же должны обеспечить безопасность!

– Да все зачинатели известны.

– Конечно известны.

– В России сейчас плохо внутри. Тут такое напряжение между богатыми и бедными. И оно только растет.

– Потому и нужна национальная идея. Пропасть между богатыми и бедными расширяется. Ее надо чем-то заполнять. Можно – агрессией к инородцам, но это все ненадолго. Вот в Швеции разница в доходах между богатым и бедным – в восемь раз. Вот на этой цифре можно удержаться от социального взрыва.

– Считается, что не восемь, а десять. Этим пока никто не занимается. Это эйфория. Это от цен на нефть и газ. Это пройдет. Они правители молодые, это пройдет.

– Или их пройдут. Ненависть – она ведь необъяснима. Возникает неоткуда, уйдет в никуда. В России – ненавидим и все. Сегодня дружно ненавидим Чубайса, завтра – еще кого-нибудь. Пока всех устраивает ненависть к Чубайсу.

– Ну, не всех. За него готова проголосовать часть населения. Я к нему отношусь хорошо. Разумный человек и старается быть объективным. Он может быть и холодным. То, что произошло, не вина его. Просто не умели, учились.

– На людях.

– А на ком же еще учатся? Просто надо вовремя покаяться и начать все исправлять. Время-то наступило. Пора. Давно.

– Покаялся – и опять за работу.

– Покаялся и исправил. Исправлять надо. Срочно. Быстро. Жестко.