Текст книги "Akladok"

***

Алекс вышел в коридор и вернулся в зал.

Значит, эта лестница? Шероховатые холодные перила. Стук лыжных ботинок о рифленые ступени отдался где-то вверху глухим тревожным гулом. На следующем этаже было темно и значительно холоднее. Алекс присмотрелся. Он стоял посередине квадратного помещения, с каждой стороны которого были большие ничем не занавешенные окна, и сквозь эти окна в помещение вливался призрачный ночной свет. Металлический стол с прикрученной к нему лампой, два стула. Было такое ощущение, что все вещи вокруг излучали слабый, слабый серый свет, совсем не такой, как окна, а какой-то искусственный: как экран черно-белого телевизора, после того, как его выключили. А заполнявшая пространство темнота отчего-то казалась сродни пыльной темноте театральных кулис.

Причем тут это? – подумал Алекс, и старое воспоминание ударило его мощной волной ужаса. Действительно, причем, если вон та лестница, идущая еще выше, ведет так далеко, что он наверняка не успеет. Потому, что так уже было. Когда-то он уже бежал по ней; его тело делало все, что могло, и сердце выпрыгивало из груди, но когда он вбежал в самую верхнюю комнату, то понял, что поздно: иностранцы, которые сидели в углу уже открыли оставленную им сумку и знали, что там. Они уже знали то, что нельзя знать, но он, еще надеясь на чудо, зачем-то выглянул в окно. В котором уже бушевали захлестнувшие мир громадные волны ужаса, мутные горы среди которых возвышались лишь маковки затопленного ими храма.

Что ж, они тогда так решили. Они считали, что прогресс должен идти вперед, они были очень упертые и любознательные ребята, эти иностранцы. И мир затопил ужас, который поглотил все.…

– В прошлый раз это сделал не ты, – произнес Василич. Он остановился у одного из железных стульев и поставил на него старый докторский саквояж.

Тот самый!

Алекс подошел к стулу и опустил руку на холодную гладкую застежку. Совсем как у мамы на кошельке, только очень большая, подумал он.

– Василич, ты что, знал..?

– Нужно действовать быстрее, – прервал его тот. – Какие-то люди пытались прорваться в здание и угнали дежурный автомобиль, – саквояж тихо покачивался в его протянутой руке, – Там шар.

Усики-защелки разошлись, и Алекс осторожно заглянул внутрь. Шар уютно лежал в мягкой внутренности саквояжа, но при этом, его было совершенно не видно. Алекс, осторожно обхватив руками стеклянную поверхность, поднес его к свету, который падал неизвестно откуда и, стараясь не терять сознания от волн ужаса, исходивших из шара, посмотрел внутрь.

И увидел там камни, большие нагромождения камней, горы. Темные холодные горы без намека на растительность и такую же коричневатую каменную дорогу среди них. И эта дорога уводила его от моря.

– Вот, вот. Смотри еще, – посоветовал Василич.

И Алекс увидел лицо. Серое лицо человека в серой шершавой военной форме. И это лицо было настолько знакомо, что ему захотелось зажмуриться и бросить этот шар далеко, далеко. Что бы никогда больше не видеть.

– Это ты, – сказал Василич.

– Я, – подтвердило лицо. – Тебя убили на войне. И когда ты умер, ты видел это. И с тех пор знаешь, но не можешь вынести, как это страшно.

– Страшно, – подтвердил Алекс. Потому что невыразимая в своем ужасе мысль, раздирая сознание на части, все же вошла в него. Ужас от того, что все оказалось совсем не так, все оказалось неправдой: он умер в лазарете после того боя, он погиб, и все другое – только сон. А его нет. И теперь не может быть. Как не может быть того, с чем он жил, что хотел, чего достиг, что мог сделать. Все распалось, и, это значит, все было удивительным обманом, и было зря.

– Угу. Мыльный пузырь, – напомнил Василич.

Алекс посмотрел на темноту за его серым лицом и не понял, кому обращены эти слова. Хотя, это так просто: мир – всего лишь мыльный пузырь, возникший из прихоти бога, его желания понаблюдать, как тот полетит из окна. И этот пузырь летит дальше. Что бы когда-нибудь лопнуть, но без него. Ведь он только отпечаток, только название, фантом, сочетание каких-то могущественных и непостижимых сил, воздвигших этот мир. И он не выдержал, не использовал это сочетание, упустил шанс, и теперь распадется, исчезнет вместе с этим миром. И будет вечно видеть то, что осталось внутри шара.

– Я умер раньше тебя, – смог сказать он.– Почему так?

– Но ты вернулся, – ответил Василич, и на этот раз в его словах было столько силы, что, пронизав Алекса и собрав снова во что-то единое, эта сила поставила его рядом с Василичем на гулкий железный пол. – И тебе нужно было пережить это.

– Угу. Это было самым страшным, – догадался Алекс. Потому что вдруг вспомнил, сколько раз пытался выбраться из этого страха, но не мог, и этот кошмар умирания повторялся снова и снова. И тот, кем он был когда-то, тот военный в серой шершавой шинели, действительно умирал. Как умер бы и он, Александр Бродбаум, как умерли все те, кого он пока не вспомнил.

– С другими ты справишься, – проговорил Василич, закрывая сумку. – Как-нибудь…

– Постой, Василич! Я не понял одну вещь, это важно, – быстро заговорил Алекс.

Тот обернулся в полоборота и внимательно посмотрел на него. В этот раз почему-то из-под узких дорогих очков.

– Я не о себе. Я выберусь, – начал Алекс.

Василич кивнул.

– Я о том, что сейчас вокруг. Ты сказал, образец, который был у офицера, он будет связан. Что это значит?

– Что он… Он вырвался.

– И что его свяжет?

– Не что, а кто.

– Тогда кто?

– Вы, – лицо Василича не выражало ни сомнения, ни уверенности – вообще ничего.

– Других вариантов нет, – сообщил он, и пошел вниз по гулкой железной лестнице. Ему было нужно спешить.

***

Потому что Анжелинка, то есть Анжелина Красописцева, бывшая отличница, ныне продавщица небольшого местного магазинчика, вышла во двор выкинуть мусор. И, не дойдя несколько метров до контейнеров, остановилась, восхищенно озираясь вокруг.

Ух ты, вот это ночь! подумала она. И ее охватил восторг.

Ветер, порывисто налетавший со стороны водохранилища, стих, и все вокруг, словно скрытое этим ветром ранее, теперь обозначилось значительно и торжественно. Знакомые деревья, с запорошенными снегом стволами, казались стенами и сводами какого-то таинственного храма, пара светящихся окон шестиквартирного дома позади нее – огнями лампад, мусорные контейнеры – местом поклонения какому-то суровому божеству. И надо всем этим, громадным космическим осьминогом раскинулся купол зимнего звездного неба. Которое казалось живым.

– Мамочки! – изумилась Анжелина, пытаясь понять, почему она не замечала этого раньше. И по небу пробежали то ли облака, то ли тени: космический осьминог улыбнулся. Может быть, начинается северное сияние, или еще какие-нибудь оптические эффекты, о которых когда-то говорилось в учебнике физики? И поэтому все так?

Анжелина высыпала мусор, поставила пустое ведро около контейнеров и медленно направилась в дальний угол двора. Жилищем какого-то непутевого зверя горбился старый «Москвич» соседа, терпеливо и покинуто возвышались конструкции сломанных качелей, покосившиеся стены сараев казались случайными, как не на месте брошенное платье. А за сараями, за растраллями елей, уходящих верхушками в темно-синюю глубь, расстилались бледные подушки поля. За которыми темнел дальний лес.

Серебряный свет фонаря за углом, поскрипывание свежего снега под мягкими ступнями валенок, какое-то уютное тепло, рождающееся внутри и желание улыбнуться всему этому… Вон там, там далеко-далеко, в противоположном углу поля – просека, которая ведет к Сережке, справа за небольшим лесом – дом Василича, странного старика, которого она, еще совсем маленькой, встретила в лесу. Он кормил ее вкусной кашей из печки и рассказывал странную сказку. Плавное движение высохших рук, огонь в печи, его хриплый успокаивающий голос. Вся та история сама по себе вспоминалась сказкой. Сказкой, подлинность которой проверить было уже нельзя.

А что за сказка была ей рассказана, Анжелина так и не поняла. Может быть, дед не поведал ее до конца, может быть, она уснула или просто что-то забыла, но потом ни в детстве, не в юности она не слышала и не читала ничего подобного. Ничего подобного не было в тысячах сказок, прочитанных ей до сих пор.

Все знали эту ее причуду. Они дарили ей детские книжки, вспоминали, рассказывали. И теперь она, может быть, знает столько сказок, сколько знают только ученые, исследующие их. Но так и не может воспроизвести в памяти ту. А теперь, судя по всему, и не узнает: тот старик умер, его дом сожгли мальчишки из пионерского лагеря, и на его месте какой-то новый русский теперь построил то ли охотничью избушку, то ли еще что-то. И там… интересно, а что сейчас там? Этот место определенно притягивало Анжелину. Опять?

Нет, и вправду какое-то движение? И где-то снизу, от реки поднимается дым. Или не дым? Или просто что-то мерещится? Анжелина присмотрелась, прищурилась, но так ничего и не поняла. Или не успела понять, поскольку в этот момент услышала хруст снега под колесами машины, и во двор въехал джип непомерной величины. Джип был увешан множеством фар. Фары светили каким-то холодным светом, а по бокам поблескивали две зеленоватые мигалки. Странный автомобиль остановился у подъезда, его огни одновременно погасли, и двое мужчин, выскочивших из машины, быстро исчезли внутри дома.

– Ух! – выдохнула Анжелина, только дверь за приехавшими закрылась, и какая-то невидимая добрая струна, натянувшаяся в груди, ослабла. Взамен накатила тревога и обреченность, словно она слушала давно знакомую сказку с грустным концом. И, стараясь не отдаваться своим тревожным ожиданиям, как бы держа их на расстоянии, Анжелина медленно понесла их к машине.

«ДЕЖУРНАЯ» – прочитала она надпись за ветровым стеклом. Несколько снежинок, снесенные с крыши дома, упали на него и быстро превратились в маленькие капли воды. Там, в кабине тепло, – подумала она, – Там тепло, просторно и мягко, не то что в УАЗе, на котором она ездит за товаром, – пришедшие в голову мысли показалась чужими, словно их думала не она сама, а кто-то еще. И в этот момент в соседней квартире зажегся свет.

К Петровне! – екнуло внутри. Видать, что-то у нее произошло. Около двух часов назад Анжелина слышала за стеной шум, несильный, но тревожный и грубый. Хорошо бы пойти посмотреть, подумала тогда она, но после длинного и тяжелого дня, Сережки и пары рюмок Абсолюта, подниматься с места так не хотелось. И она не пошла. А там, получается, произошло что-то действительно серьезное. И эти двое, наверное из милиции, или даже из ФСБ, раз на такой машине, предположила Анжелина, но, на всякий случай зашла за щит, ограждающий мусорные контейнеры. Потому что те двое уже спускались.

– Я говорил, че, я вообще говорил! – мрачно выплевывал один из них, судя по голосу здоровый приздоровый, – Че ваще им возвращаться, ну че? – несмотря на грозность и агрессивность за его словами слышалась какая-то растерянность.

– Садись, – коротко отрезал второй, – Сейчас поедем! – его голос был высок и неприятен.

– А куда рулить, чисто в поле? Куда рулить?

– Куда покатит. Залезай….., – приказал второй и вдруг замолчал. В этом молчании было что-то нехорошее. Нет, не из милиции они, подумала Анжелина, совсем не из милиции, а скорее даже наоборот.

И в этот момент ее мысли разрезал резкий грохот: оставленное ей мусорное ведро взлетело в воздух и приземлилось в сугроб около контейнеров. Значит, они его увидели…

Похрустывая снегом на фоне дома появился щуплый напряженный силуэт.

– Бля, а тут баба, – проскрипел он. – Живая! А ты ныл.

***

И Мария Петровна тоже что-то почувствовала. Только она совсем не понимала, что. Просто посмотрев вокруг, она увидела все как-то по-новому. Словно из нее вышло что-то ненужное, мешающее и сбивающее с настоящего. И ей стало грустно, грустно. Словно она шла, шла всю жизнь, преодолевала многочисленные трудности и, осторожно обходя опасности, иногда догадываясь, что забыла взять с собой что-то важное. И вот теперь пришла и увидела: весь путь оказался зря. То важное, ради чего было предпринято все путешествие, осталось дома.

Господи, почему она была такой дурой!?

Теперь ей осталось только одно, молиться. Молиться, чтобы слова, услышанные ей много лет назад, оказались правдой, и этот путь когда-нибудь повторился. И еще понять, ясно ответить себе на это «почему».

Мария Петровна посмотрела на Максима, смотрящего вокруг с тревогой и с вопросом, расхаживающего по комнате Ивана, на Любу, грустно разглядывающую пол, на Семена, устремившего в окно мрачный взор воина, Настю, ушедшую с головой в свои мысли… Только бы она верно все поняла! И этот Дук, – лицо прохиндея и жулика, излучающее добро и любопытное соучастие, чем-то неуловимо напоминающее лицо одного еврея, снимавшего полдома у ее двоюродной сестры в конце шестидесятых. И странная пара коронованных особ из какого-то потустороннего королевства. Что же все-таки на свете твориться!

– Ладно, ребятки, давайте-ка одеваться, – ее слова повисли в воздухе неожиданно для нее самой. И, как бы не решаясь быть принятыми, так и остались висеть. – А то нехорошо, не по-божески это. Человек ушел. Ночью. А кругом нечисть всякая.

– Это бесполезно, – вздохнула Люба. – Что мы там делать будем? Метель и следы замело. А вдруг он вернется?

– Вдруг? – вскинулась Настя. Ответить на это было нечего. И, по-видимому, некому.

– Зато красивое решение! – повернулся к центру комнаты перемещающийся Иван.

– Красивое…, – вяло прохрипел Семен. – … Как катафалк.

Они что, так и будут всю жизнь переживать и ничего не делать?

– Нет, одевайтесь-одевайтесь. Во-первых, надо же и дров наконец принести, не мне же одной, старухе, идти. Тем более, никто не знает что там, – слова распространялись, заполняя все вокруг, и постепенно просачивались внутрь этих людей. – А заодно и покричим хотя бы. Одевайтесь-одевайтесь, давайте.

Да, да. Так бы, наверное, он и сказал. Затем одел бы свой ватник и вышел. Как тогда, когда к ней в дом пришли немцы. И, не шелохнувшись, сидели, судорожно сжав в курах свои «шмайсеры». А они уходили…

– Точно! А то мы тут сидим и ничего не видим! – вдруг оживился Максим.

– Да, – согласился Иван. – Как-то унизительно…

И все стали собираться. Они одевали пальто, куртки и шубы; обматывались шарфами, застегивали пуговицы и молнии. Молча и сосредоточенно, словно от того, насколько тщательно они это сделают, зависит что-то очень важное.

Кто знает, может быть, действительно зависит?

– Перед выходом всем напоминаю правила поведения во время бледных бурь, – послышался голос капитана. – Не терять связь со светом, все время видеть друг друга и собственные следы.

Лорд подошел к Семену.

– Полагаю, будет глупо, если мы уйдем все, – сказал он.

Семен кивнул, и после секундной паузы начал разматывать шарф.

– Мы с капитаном быстро вернемся, если понадобится, но…, – Эйзя посмотрел на Семена. – У тебя отстроенное тело, я в этом понимаю.

Потом они выходили. Останавливаясь на крыльце, оглядываясь вокруг.

– Привет! – грустно улыбнулась Настя кому-то в лесу, а капитан Дук галантно подал ей руку.

– Идите, я немного здесь постою, – попросила она.

– Конечно, – ответил Дук, – Только не отставайте, десять акул и один осьминог! – Затем положил руку на эфес своей длинной шпаги и двинулся вперед.

Все медленно потянулись за ним.

На синее поле любопытно смотрели звезды. С молчаливым достоинством чего-то ждали высокие ели у реки. И несильный ветер доносил запахи зимнего леса.

– Вашей светлости лучше сзади идти, – попросила Мария Петровна Лорда. – У вас шпага, а то сзади кто как нападет. Вы хотя бы предупредить успеете.

– Постараюсь, – холодно согласился тот.

– Вот и спасибо…, – Теперь они могут пойти вправо, постепенно спускаясь к реке, или прямо – туда, где за темным гребнем леса просторы замерзшего водохранилища. Или налево, открытым, как ладонь, обширным снежным простором. Тогда, пройдя перелесок, они минут через 20 окажутся на окраине поселка……

Где вдруг затрещала автоматная очередь.

– А-а-а-а-а-а!!!

Мария Петровна не поняла, что было раньше, эта очередь или этот крик. Или руки Любы, которые вцепились ей в плечо, или мысль, что это конец…

– Батюшки, – выдохнула она. – Там кого-то убили, ей богу убили…..

И вдруг увидела, как ее тело, словно тень, мягко упало на снег.

– А бабушке-то совсем тухло, – произнес Роман. И пространство вокруг него стало светлым и чистым.

***

– Когда я учился в институте, мы сняли комнату, где очень давно был камин. От него остался характерный выступ в стене, а в том месте, где когда-то была топка, проступало множество мелких трещинок.

Очень часто я думал, как было бы здорово сидеть у огня, неспешно подкладывать поленья и смотреть, как их охватывают языки пламени. Мне казалось, что это в корне изменило бы всю нашу жизнь, словно с огнем камина ее осветила бы некая мудрость, благодаря которой мы сами стали бы лучше, и даже наши частые пьянки приобрели бы красоту, возвышенность и смысл.

И вот однажды, когда день был отвратителен и сер, деньги и силы идти на лекции в равной мере отсутствовали, а голова раскалывалась с особым изуверством, я взял на кухне топор, которым соседи рубили мясо, зубило, молоток, еще какие-то инструменты и прорубил топку заново.

Это оказалось не так просто. Нужно было угадать, где под штукатуркой находятся стыки кирпичей, при этом сама штукатурка крошилась ужасно неровно, а раствор, скреплявший кирпичи, казался чуть ли не прочнее стального зубила. Ситуацию усугубляло мерзкое самочувствие, поэтому, когда ребята вернулись из института, я еще не успел вынуть несколько кусков. Но, несмотря на хаотично облупившиеся края и горы мусора вокруг, это все равно было красиво. Во всяком случае, никто особенно не ругался, а кто-то даже приволок портвейн и несколько старых ящиков для пробной топки.

Впрочем, ругаться было бесполезно: никто бы не смог потушить мой энтузиазм или поколебать уверенность в правильности сделанного. В процессе работы мной овладело чувство, как если бы я прорубал окно в какой-то другой мир, или делал выход из того – серого грязного и безрадостного, что окружал меня. Даже сейчас, много лет спустя, меня не может оставить равнодушным воспоминание о той радости, которую я испытал, добравшись до старых кирпичей. А с каким трепетом я пытался разогнуть какие-то железки, отгораживающие место, где должны гореть дрова, какие странные чувства вызвала во мне зола, пролежавшая замурованной многие десятилетия! Пропуская ее сквозь пальцы, я, как солдат, вернувшийся после долгих войн и скитаний на родину, готов был заплакать от переполнивших душу чувств. В общем, я был счастлив.

И вот портвейн был разлит, ящики аккуратно разломаны, и все, собравшись полукругом, ждали когда же можно будет зажечь огонь. Я скомкал газету, положил на нее несколько небольших щепок от ящика и плохо слушающимися после пьянки и молотка руками поджег все это.

Все сгрудились у занявшегося огня. Он быстро охватил газету, длинные нити дыма плавно потянулись вверх, обогнули верхний край топки и, клубясь и переплетаясь, начали скапливаться под потолком.

– Тяги нет, – объяснил кто-то.

– Подожди, сейчас разгорится и появиться, – предположил другой.

Но тяга не появлялась. Дым плавно поднимался под потолок и постепенно наполнял комнату, а огонь, быстро уменьшаясь, чадил все больше и больше.

– Нужно прочистить трубу, – предложил один из моих друзей, и все помчались на крышу.

Комната опустела. Мне стало ясно, что из моей затеи ничего не вышло. После того, как в этом камине последний раз горели дрова, дом столько раз перестраивали, что старые трубы, конечно, давно снесли или наглухо заложили. Это следовало предвидеть, но я, в свойственной мне тогда манере мыслить, переживал свою неудачу как вероломный обман каких-то неведомых враждебных сил. Которые закрыли передо мной выход в тот мир, где все так хорошо, где ласково колышется огонь, уютно трещат поленья, в мир, где должно было произойти что-то настоящее. И теперь не произойдет.

Я открыл окно, из которого хотелось выпрыгнуть, но это был всего лишь третий этаж. На улице моросил то ли дождь, то ли снег, и веяло чем-то промозглым. Перегнувшись через широкий подоконник, я посмотрел по сторонам и вдруг увидел то, что никак не ожидал увидеть.

Это была кочерга. Старая черная кочерга, которая стояла на балконе другой квартиры, и которую я почему-то никогда не видел там раньше. Тогда я еще не знал, какой странной и сложной может быть логика, и какие неожиданные ассоциации управляют человеческой мыслью. Но, как бы то ни было, если бы не эта кочерга, я, возможно, никогда бы и не вспомнил, что в дымоходе камина обязательно должна быть задвижка. Которая перекрывает дымоход, и которую перед топкой обязательно нужно открыть!

Я нашел ее почти сразу, отогнул пассатижами ее загнутый и спрятанный под обоями край и после коротких мучений выдвинул ее на себя.

В камине что-то бухнуло и из топки поднялось легкое облачко дыма. Мусор какой-то, подумал я, спускаясь вниз, но когда заглянул внутрь, обомлел: среди потухших дров и кружащегося в пространстве бумажного пепла лежала небольшая серая от грязи шкатулка.

Сокровище! Возликовал я. И, пересиливая любопытство, быстро спрятал ее под диван: ребята возвращались с крыши, а делиться плодами своих усилий с разношерстной компанией из шести или семи человек мне было не под силу.

О том, что было внутри, я узнал только на следующее утро, когда все снова ушли на лекции. А весь остаток дня и весь вечер мы топили камин и делали из портвейна глинтвейн. Тяга была отличной, мусор вынесен на помойку, и отсветы пламени переливались на разнокалиберных стаканах и кусках колбасы, разложенной бумаге. К нам приходили все новые и новые люди, мы о чем-то оживленно трепались, а мысль, что теперь я стал обладателем чего-то ценного согревала меня не меньше чем все это. И я молчал. Я мечтал о том, что, может быть, смогу теперь купить хорошие шмотки, классный магнитофон или даже автомобиль. Я стану богатым и свободным человеком, и самые красивые девчонки с нашего потока заметят меня, и, может быть, даже будут меня любить. Что поделать, в те дни я был молодым и дурным, и счастье рисовалось мне именно в таком виде. Я и сейчас не очень-то далеко ушел, но в те времена был совсем глуп и дремуч, поэтому, когда на следующий день я открыл шкатулку и осмотрел содержимое своего «клада», то был жестоко разочарован. Там не было ни золота, ни бриллиантов, ни денег. Но теперь, оглядываясь на свою жизнь, я понимаю, что мои ожидания оправдались: самым ценным, из того, что досталось и, очевидно, достанется мне в этой жизни, было как раз то, что я оттуда извлек.

Это были письма. Толстая пачка писем, перетянутая крест на крест пыльной веревкой. Они были без конвертов, поэтому узнать, откуда и куда они были посланы, было невозможно. Сложенные в несколько раз они представляли собой послания на семи-восьми страницах каждое, с неразборчивой подписью и датой состоявшей только из числа и месяца. Но ни тогда, ни потом меня не посещал вопрос, кто же был их адресат. После первых же строк у меня стала складываться уверенность, что все они отправлены мне.

Возможно, самым поразительным во всем этом было то, что я совершенно не поразился, а принял этот факт спокойно и без сомнений. Первое письмо начиналось с того, что в нескольких словах было описана моя мало привлекательная личность. Описана удивительно точно, словно писавший давно наблюдал за мной и сообщал то, о чем я сам не решался думать. Осознавать все это было обидно, но, в то же время, чтение письма приносило новое для меня чувство облегчения и ясности, как если бы я заблудился в незнакомом месте, и мне сообщили о том, как далеко в сторону и куда я забрел.

Затем следовали указания, как мне в этой ситуации быть. Первые строчки этих указаний, казалось, не содержали ничего нового, но убеждали больше, чем тысячи слов, написанные в книгах, которые я читал раньше. Здесь это выглядело не нравоучением, а необходимостью, как если бы кто-то вам показал путь, и вы увидели, что этот путь действительно ведет туда, куда вам нужно. Настолько зримо и очевидно, что любые оправдания и соображения о том, что можно идти не в этом направлении, становятся абсурдными.

Указания заканчивались тем, что можно было бы назвать упражнениями, которые следовало практиковать каждый день в одно и то же время. Они казались достаточно простыми и заключались в определенных гигиенических процедурах, сосредоточении на различных вещах, и периодической констатации того, что со мной происходит, о чем я должен был мысленно докладывать кому-то, как если бы был космонавтом, исследующим неизвестную планету. Кроме этого, там были точные указания относительно режима дня и питания, которые наоборот были настолько несвойственны моей тогдашней жизни, что без преувеличения, повергли меня в отчаяние. И, если бы не ободрение в конце письма, я никогда не взялся бы за претворение всего изложенного там в жизнь.

Удивительно, почему я не посчитал все это невыполнимой чушью. В те времена я не верил в бога или существование чего-то сверхчувственного, но то, что содержали написанные ровным, почти каллиграфическим почерком строки было настолько убедительным, что у меня просто не возникло сомнений в их истинности. Кроме того, в то время я, пусть и не осознавая того, был в отчаянии от бессмысленности окружавшей меня жизни и искал из всего этого какой-то выход, поэтому, возможно, в глубине души был готов ко всему. Но последним, что потрясло меня, была подпись и дата. Дело в том, что подпись была мне определенно знакома, а дата точно указывала то число, день недели и месяц, в которое я прочитал то первое письмо.

Следующее письмо было датировано примерно месяцем позже. Это означает, что его нужно прочитать через месяц, именно в тот день! – понял я. И с того момента моя жизнь изменилась.

Если бы мне кто-то сказал раньше, что я буду рано вставать и мыться два раза в день, что я полностью изменю рацион питания, брошу пить и курить, и при этом мне будет не только тяжело, но и радостно, я бы посчитал его полным идиотом. Но все это оказалось не самым трудным. Гораздо большим препятствием оказались самые простые на первый взгляд вещи: не отвлекать внимание от какого-либо предмета или сосредоточиться на определенной мысли. Все это давалось мне с большим трудом. Но тем легче становилось для меня то, что казалось сложным раньше. Мне стало просто учиться. К концу месяца я перестал тяготиться скукой на лекциях, страдать от сложности задач и путаться в ходе выполнения лабораторных работ. Мышление меньше отвлекалось и стало ясным. Порой у меня складывалось чувство, словно я качаю некие мышцы мозга и они день ото дня, становятся все более сильными и ловкими. Во всяком случае, второе письмо, читал уже немного другой человек.

Кажется, писем было не больше двадцати. Не стану пересказывать их содержание, тем более, что многое помню плохо, а что-то забылось совсем. Только отмечу, что активное выполнение того, о чем в них писалось, существенно меняло в человеке очень многое, в том числе и память. Мне казалось, что я почти перестал спать, но, с другой стороны, за одну ночь я видел больше снов, чем раньше видел за год. По-видимому, просто меньше спать стало мое сознание. С другой стороны, моя обычная память, которая до этого фиксировала многие нужные для жизни вещи почти автоматически, стала гораздо слабее, и, чтобы запомнить, как я шел в какое-либо место, или куда я положил ручку, мне нужно было не забыть приложить некоторое усилие.

Теперь трудно предположить, к чему дальше привело бы меня следование тем письмам. Возможно, что я стал бы сверхчеловеком, новым просветленным или волшебником, возможно, ушел бы от мира или отдал все свои новые способности на службу человечества, приблизился бы к богу или установил контакт с инопланетным разумом. К сожалению, ничего этого сейчас уже не узнать. Однажды вечером, возвратясь из института, мы нашли нашу комнату запертой, а вещи выкинутыми в коридор. Писем среди них не было.

– Хозяин вернулся, и ему понадобилась комната, – объяснили соседи. И предупредили, что сейчас он вернется с работниками ЖЭКа и милицией, и они будут составлять акт по поводу незаконного вскрытия камина.

Вернуть письма не удалось. Скорее всего, хозяин отнес шкатулку в комиссионный магазин, а письма сжег или выкинул. Много дней подряд я перерывал помойку около того дома, но, когда пришел срок прочитать следующее письмо, читать было нечего.

Очевидно, это совпало с тем, что в моем развитии наступил критический момент. Но я не знал, что со мной происходит. В надежде, что письма каким-то чудом найдутся, я продолжал следовать указаниям предыдущего письма, а нужно было переходить к следующему этапу. Но к какому? И я постепенно перестал понимать, что происходит. Я слышал то, что никто не говорил, часто с трудом понимал, что происходит вокруг, и почему я нахожусь именно в этом месте, а самые обычные вещи, как в кошмарном сне, стали вызывать почти не контролируемый страх.

– Он заговаривается, – тревожно шептались друзья, а прохожие на улицах отшатывались с презрением и страхом.

Я боролся. Я пытался сосредоточиться, я искал и пробовал исследовать ту брешь в моем сознании, в которую врывался весь этот хаос, но всем моим попыткам чего-то недоставало. Мое состояние ухудшалось, становилось ясно, что я схожу с ума.

В один из особенно тяжелых дней, когда меня выгнали с лекций, – я так и не смог понять за что – когда я сидел на скамейке в сквере около института, ко мне подошел какой-то помятый мужик с авоськой пустых бутылок и предложил выпить. Я знал, что делать этого нельзя, но в тот момент мне было уже все равно. У меня начинались головные боли, и по утрам как-то по-чужому билось сердце. В такие моменты мне казалось, что я умираю, но, если бы не сопутствующий этому состоянию страх, я бы воспринял приход смерти с облегчением.

Мы купили большую бутылку портвейна, потом еще одну. И, мне неожиданно стало легче. С тех пор я начал применять это средство все чаще и чаще. В какой-то степени это помогало, но пить приходилось настолько много, что о дальнейшей учебе не могло идти и речи.

С тех пор, вот уже несколько лет я скитаюсь по Москве и ее окрестностям, перебиваюсь случайными заработками и часто ночую, где придется. У меня нет воли, я боюсь людей, и только на природе ко мне иногда приходит что-то хорошее. Я знаю, какой гадкой и слабой является моя личность, но почти смирился со своей участью. Такой, каким я стал, я не нужен никому в этом жестоком мире, и никто не станет помогать мне. Но я сам могу немного помочь другим. Я могу направить часть тех сил, которые дезорганизуют меня на восстановление жизни другого человека, и сейчас сделаю это. Поэтому, пожалуйста, не бойтесь, с ней будет все хорошо.