Текст книги "Сон о Кабуле"

Белосельцев слушал, разглядывая черно-коричневую потолочную балку. Казалось, если от нее отколоть щепку, размолоть в ручной мельнице, заварить помол кипятком, то получится черный пахучий кофе, в который капнуть несколько золотистых капель коньяка и пить малыми огненными глотками.

– Вердыка – удачливый русский делец, богач, патриот. Он, как всякий удалец, верит, что любое дело ему по плечу. Он хочет заняться политикой, хочет стать депутатом Думы. Это вполне естественно. Народившийся национальный капитал хочет защищать свои интересы в политике. Вердыка ищет политического советника, организатора предвыборной кампании, интеллектуала, способного создать команду, включить молодого депутата в сложную политическую среду. Почему бы вам не стать таким человеком? Все серьезные люди советской разведки нашли себе применение в новых структурах. Например, весь цвет 5-го управления КГБ с главным инквизитором диссидентских процессов перешел в структуру «Мост-банка». Служит делу капитализма так же ревностно, как делу социализма. Разведка – не идеология, а профессия, за которую хорошо платят. Вы не будете ни в чем нуждаться. Машина, дача, поездки за рубеж, если хотите. Куда-нибудь в Нигерию, на охоту за бабочками, – Кугель мило улыбнулся, давая понять, что знает об увлечении Белосельцева, чтит это изысканное увлечение, понимает, каким подарком была бы для него дорогостоящая поездка в Африку, в джунгли Нигерии, где в горячих ливнях, в душных лесных испарениях обитают восхитительные бабочки. – Для Вердыки нет ничего невозможного, особенно если это касается близких людей…

Белосельцев чувствовал, как наполняется второй объем, куда вовлекла его страсть разведчика, и за этим сужающимся пространством таится третий объем, в который он станет втискиваться, сжимая плечи, ввинчиваясь в тесный лаз, слыша шорох опадающих каменных крошек, слабые трески грунта, готового рухнуть, расплющить его многотонной породой. На ядерном полигоне в Семипалатинске он лез в старую штольню, в глубину горы, в эпицентр давнишнего ядерного взрыва. На каску, в которой горел фонарь, падали камушки, в лицо и в руки втыкались огрызки арматуры, колючие обрывки кабеля, и казалось, он застрянет в горле, закупорит ее своим задохнувшимся телом, станет каменным изваянием, частью мертвой горы. Он просунулся в горловину, достиг эпицентра, и фонарь во лбу озарил огромную, выплавленную взрывом пещеру. Разноцветное, созданное стеклодувом чудо из тончайших капель, сосулек, переливов цветного стекла, клубков и застывших вихрей, перемешавших цвета и формы. Зрелище подземного дива было наградой за страх. Живые глаза видели место, где в центре горы полыхнул термоядерный взрыв, пальцы касались глянцевитой поверхности, отшлифованной ядерной плазмой. Теперь, в разговоре с любезным Кугелем, он испытывал нечто подобное. Двигался в тесном опасном пространстве, перемещаясь из объема в объем, ожидая добраться до сокровенной пещеры, где его ожидало открытие.

– В самом деле, Виктор Андреевич, подумайте, не возглавить ли вам избирательный штаб?…

Трижды за эти дни ему предлагалась высокая роль советника. Трое – Имбирцев, Ивлев, а теперь вот и русский удалец Вердыка, устами дружелюбного еврея Кугеля – предлагали ему возглавить штаб.

Это был трафарет. Оплошность того, кто вел операцию. Оплошность Чичагова, утомленного бесчисленными разведоперациями, иссякшего в творчестве, прибегнувшего к трафарету. И это вело к открытию. Чичагов конструировал встречи, насылал на него людей, встраивал в комбинацию, смысл которой оставался сокрытым, но сама она была обнаружена. Белосельцев, обрадованный, не подавая вида, следил за Кугелем, как за объектом, глотая обжигающий терпкий коньяк.

– Повторяю, ваш драгоценный ресурс должен быть задействован. Вы ничем не уступаете демону 5-го управления…

Белосельцев улыбался, поощрял изысканные сравнения Кугеля, чувствуя при этом, как по телу при мысли о перерожденцах разведки пробежала длинная судорога брезгливости, будто под одеждой по груди проскользнула жалящая сороконожка, ошпарила его своей ядовитой росой. На подводной лодке, уходившей в автономное плавание, он наблюдал забавы матросов. Пойманного черного таракана привязывали на нитку, помещая в реакторный отсек. Усатое глянцевито-черное насекомое начинало метаться, бегать непрерывно по кругу, испытывая страдания от тончайших доз радиации. Через несколько дней теряло пигмент, становилось мучнисто-белым. Также перерожденцы 5-го управления, обслуживающие преступные банки, меняли пигмент и внутреннюю сущность, становились белыми альбиносами, омерзительными выродками.

В бар вошел согбенный в любезном поклоне служитель, похожий на ватиканского гвардейца.

– Простите, что помешал, Яков Львович, но вернисаж начинается. Публика собралась. Все ждут вашего вступительного слова.

– Вы не откажетесь посетить уникальную в своем роде выставку? – сказал Кугель, обращая на него свое красивое, благожелательное лицо. – Это моя гордость. О ней будут говорить. Я задумал с экспозицией турне по России. Она называется: «Жизнь после смерти». Приглашаю взглянуть.

Белосельцев поднялся вслед за хозяином, понимая, что переходит в третий объем, где ему надлежит понять смысл своего визита.

По переходам и лестницам они достигли выставочного зала, который и был главным содержанием Центра искусств. Зал был просторным, матово-белым, такой туманно-лунной дышащей белизны, что в нем не было видно углов, сопряжений стен с потолком. Так бывает на мартовской снежной поляне среди влажных испарений, в которых теряются контуры леса и земля улетает к небу. Среди зала на низких деревянных подставках стояли скульптуры. Они производили странное, человекоподобное впечатление: сделанные из арматуры, напоминавшей кости скелета, эти тонкие, на шарнирах, сочленения были украшены бело-розовыми пернатыми облачениями. Хохолки, пучки перьев, розовые шерстяные волокна придавали фигурам что-то птичье, летящее. Одна фигура была запечатлена в беге, как Гермес, опираясь о подставку гибкой, собранной из фаланг стопой. Другая вытянула вверх руки, поднялась на носки, как ныряльщик, готовый оттолкнуться и кинуться ласточкой в воду. Третья стояла на коленях, склонив молитвенно голову, прижав к костяному лбу сложенные вместе ладони. Четвертая в балетном па на одной ноге, согнула другую в колене, подняв над головой гибкую грациозную руку. И все они, танцующие и летящие, в пернатом бело-розовом облачении, напоминали балерин Дега, созданных из одного материала, по единому замыслу, застывших в потустороннем лунном свечении.

Публики было немного, но она была избранной. Дамы в вечерних дорогих туалетах. Экстравагантные седовласые мужчины, похожие на голливудских артистов. Молодежь, небрежно, но модно одетая, с кольцами в ушах и ноздрях, с торчащими прическами химически-яркой расцветки. Было несколько телекамер, старательно и подробно снимавших. Журналисты и критики раскрыли блокноты, писали на весу, обходя кругами фигуры. Среди публики выделялся человек, стоящий поодаль, весь в черном, похожий на пастора, с большим бледным лбом и горящими, словно хохочущими глазами.

К тонкому стержню микрофона, похожего на камышинку, вышел Кугель, обвел всех приветливыми голубыми глазами. Ласково придерживая стебелек микрофона, заговорил:

– Господа, мы присутствуем при рождении новой мистерии, быть может, новой религии. Находящийся среди нас Рудольф Евстигнеев, – Кугель посмотрел в сторону демонического бледнолобого человека, и тот небрежно кивнул, – являясь по профессии патологоанатомом, имея постоянно дело со смертью, предпринял религиозно-философский подвиг, облеченный в высшую эстетическую форму. Подобно древнему магу и алхимику, в поисках эликсира бессмертия, он разработал особую технологию обработки и бальзамирования трупов, спасая их от тления. То, что мы видим в этом зале, еще недавно было человеком, но не стало после кончины мертвым телом, а превратилось в мощи, снискав нетленность не в традиционной святости, а в искусстве художника.

Сбывается вековечная мечта человека не расставаться с умершими предками. Вместо печальных склепов, кладбищенских ворот и немых надгробий мы и после кончины наших близких получаем возможность общаться с ними. Пережив физическую смерть, пройдя через лабораторию Рудольфа Евстигнеева, они смогут оставаться у нас дома, быть вечно с нами, присутствовать в нашей повседневности. Скульптура, сотворенная из естественной плоти, являясь не объектом поклонения и источником вечной печали, а домашним богом, будет стоять на страже родовых преданий. Отныне великие люди не уйдут от нас. Они, как памятники, останутся в своих домах, усадьбах, на площадях городов, трансформировав эстетику смерти в эстетику жизни вечной. Господа, прошу вас, любуйтесь!

Белосельцев с изумлением узнавал в скульптурах танцующие скелеты. Кости были покрыты нежными цветными лаками. В пустые глазницы были вставлены стеклянные бирюзовые очи. Мускулы, иссушенные, пропущенные сквозь жаркие химические испарения, приобрели цвет нежного вяленого мяса. Они были отделены от костей, обрели пушистость, стали похожи на ритуальное оперение африканских вождей. И все скульптуры, молящиеся, танцующие, прыгающие, совершали ритуальные телодвижения, выражали обряд поклонения неведомому божеству. Оно было тем же, подземным, всесильным, завладевшим Москвой, кому был построен мистический храм на Манежной, опрокинутый в центр планеты. Духи могил вышли на поверхность земли, заселили дворцы и соборы, улицы городов, заняли места в кабинетах. Москва превратилась в огромный морг, населенный нетленными мертвецами. В капище новой религии, согласно которой не будет Судного часа, Сошествия во ад, Воскресения после смерти. Жизнь живых будет протекать рядом с жизнью мертвых, и переход от одних к другим совершается волшебством Кудесника новой религии.

– Ну как, вы не очень шокированы? – спросил подошедший Кугель.

Белосельцев не успел ответить. К ним подошла богато одетая дама, не первой молодости, со следами быстрого увядания, которые не скрывали грим, следы втираний, модная молодая прическа.

– Это великолепно! – сказала дама. – Не могу ли я завещать Рудольфу мое тело, после того, как умру? Мне бы хотелось остаться навсегда среди вас, чтобы смерть не порвала узы нашей дружбы.

– Дорогая Алиса, сделайте ему это предложение сами. Если он согласится, то станет опекать вас до самой смерти, заботясь о вашей душе. Ибо его метод бальзамирования включает прижизненную терапию, пост, молитвы, преуготовление к нетленному бытию.

– Великолепно! – сказала дама и направилась к магу, неся ему свое стареющее, не желающее исчезать тело.

Они сидели за белым столиком, наблюдая издалека, как люди рассматривали скульптуры одинакового с ними роста. Как мерцали вспышки фотокамер. Как разглагольствовал черный, с открытым лбом кудесник, и к его ассистенту, держащему на весу блокнот, выстроилась очередь желающих быть вечно. Кугель положил на стол аккуратную глянцевитую папочку, не раскрывал ее, наблюдая общение живых и мертвых. Умершие люди, высушенные на огне, пропитанные составами, насаженные на невидимые стержни, были, как насекомые в коллекции. Достояние кропотливого коллекционера, терпеливо отбиравшего лучшие особи.

– А теперь я хотел перейти к основной теме нашей встречи, – сказал Кугель, укладывая белые холеные ладони на глянцевитую папочку. – Уж вы простите за перегрузку, все с первого раза выкладываю!

Белосельцев чутко прислушивался, как прислушиваются к звуку высокого невидимого самолета, чей звук, отдаленный, невыявленный, прячется среди шорохов ветра, падения камней, жужжания одинокой пчелы на скудном горном цветочке, и потом внезапно свист и гром прочертит небо, и белое серебро пикирующего штурмовика, фонтанчики кудрявых «термиток», черные косматые взрывы в глубине кишлака, перевертывающие купола и мечети, виноградники и сушильни.

– Вы, может быть, слышали, есть некто Имбирцев, личность темная и во всех смыслах опасная. Он богат, дерзок, по-своему ярок. Политически он принадлежит к тому слою, из которого, если позволить ему развиться, появится «русский фашизм». Он известен тем, что помогает деньгами самым радикальным русским националистам. Торгует оружием. Связан с военно-промышленным комплексом и теми кругами армии, которые отвергают демократию. Есть сведения, что он создал подполье, нечто подобное засекреченному православному ордену, и его сторонники проникают во все сферы жизни. Кроме того, и это меня волнует особенно, он вошел в секретные связи с иранской разведкой, готовится передать Ирану компоненты ядерного и ракетного оружия. А это значит – фанатичный, религиозный ислам получает ядерное оружие, направляет его против стратегических партнеров России – Америки и Израиля…

Белосельцев смотрел на Кугеля, поражаясь случившейся в нем перемене. Не было перед ним добродушного говорливого интеллигента, красавца-дизайнера, веселого искусителя дам. Сидевший перед ним человек был тверд, непреклонен, жесток. В лице его натянулись стальные жилы, в глазах горел металлический блеск, кожа лба, переносица, щеки были осыпаны тончайшей алюминиевой пудрой, как элементы летательного аппарата. От него исходила сила и непреклонная, не терпящая противоречий воля. Перед Белосельцевым сидел разведчик, демонстрирующий свое превосходство. Предлагал ему сговор, вербовал открыто и дерзко, а в случае отказа готовил расправу.

– В этой папке, – Кугель указал глазами на свои металлические твердые пальцы, – досье на деятельность Имбирцева, на его связи с иранской разведкой. Названия российских фирм, поставляющих технологии. Наименования узлов и деталей, изъятых из обогатительных установок. Марки титана и стали, направляемые в Иран через Баку. Имена ученых, гражданских и военных специалистов, подготовленных к переброске через третьи страны в Иран. Здесь есть размеры окладов, которые установлены им на ядерном объекте в Бушере. Названия гостиниц в Бейруте и Дамаске, куда их поселят во время транзита. Если вы думаете, что все это добыто благодаря рвению российской ФСБ, то вы глубоко заблуждаетесь. Российские спецслужбы бездействуют, и потому что безнадежно разгромлены, и потому что тайно симпатизируют Ирану в его борьбе с Израилем и Америкой. Эти сведения добыты героическими трудами израильской агентуры, делающей и свою, и вашу работу…

В этих словах прозвучало открытое превосходство и презрение к поверженному и уже неопасному противнику, которого, из милости, можно будет держать в младших бесполезных партнерах, постоянно указывая на его беспомощность и никчемность. Лицо у Кугеля и впрямь напоминало пулю, тяжелую, литую, заключенную в оболочку, наполненную заостренной сталью. Белосельцев через много лет вновь ощутил это прямое и драгоценное соприкосновение с врагом. В его утомленных клетках, в остывающих кровяных корпускулах невидимо и неслышно загорелся, как индикатор прицела, красный огонек отпора. Делал его жизнь осмысленной, продлевал его дни, указывал среди множества стертых и невнятных людей личину врага, метил его лоб красной крапинкой лазера.

– Мы поможем бесподобному Вердыке стать политиком. Встроим его в движение генерала Ивлева. Вердыка принесет генералу немалые деньги. И еще он принесет генералу эту папку. Генерал на слушаниях в Думе раскроет содержание папки, устроит огромный международный скандал. «Русский ирангейт». Этим решится сразу несколько кардинальных проблем. Лишим Иран боевых технологий. Сохраним столь важный для нас союз России с Израилем и Америкой. Сбережем честь ФСБ, которая может взять себе лавры разоблачения. Заодно сделаем Вердыку политиком, а генералу Ивлеву доставим немалые деньги на его потешные заговоры, обеспечим ему репутацию отважного, бескорыстного патриота. И во всем этом вам выпадает ключевая роль. Это тот редкий случай, когда наградой одновременно являются и деньги и честь…

Кугель усмехнулся, и в усмешке вместо недавних белоснежных зубов обнажился металлический легированный оскал, словно под кожей у него была отливка сверхпрочных сплавов.

– Вы думаете, мне следует согласиться? – с мягкой иронией, не к Кугелю, а к себе самому, спросил Белосельцев.

– Во всех отношениях следует.

Розово-белые покойники с бирюзовыми глазами, в пышных плюмажах, танцевали, молились, обнимали друг друга, целовались, страстно ласкали один другого. Белосельцев знал: если он откажется, к нему подойдут молчаливые стражи, похожие на ватиканских гвардейцев. Сведут по долгим ступеням вниз, в подземелье, где пылают жаркие печи, кипят настои и смолы и за длинным столом стоит чернокнижник в клеенчатом фартуке. Его разденут и уложат на стол. Искусный дизайнер отделит его кожу и кости, просушит на огненном ветру его мускулы, облучит из нейтронной пушки суставы, пропитает ткани розовым нежным бальзамом. Кости его покроют прозрачными японскими лаками. В глазницы вставят драгоценную бирюзу. И выставят на обозрение публики, может быть, в «позе лотоса», созерцающего красоту мироздания.

– Ваше предложение интересно. Оно нуждается в обдумывании, – сказал Белосельцев. – Мы вернемся к теме через несколько дней.

Заиграла музыка, красивый бархатный блюз. Свет померк, и на каждую скульптуру упал многоцветный луч прожектора. Скульптуры медленно вращались в радужных драгоценных пучках, и казалось, мертвые с живыми танцуют танго. К столику, за которым они сидели, долетал слабый запах женских духов, таинственных лаков и масел.

«Сон о Кабуле», – думал Белосельцев, мысленно принимая «позу лотоса», погружаясь в созерцание прошлого.

Глава девятнадцатая

Он летел в Джелалабад на пятнистом военном транспорте, перевозившем новобранцев для афганского корпуса. Стриженые юноши, смуглые, с большими носами, выпуклыми, пугливо глядящими глазами, жались друг к другу на железных лавках. Напоминали стадо козлят, которых сгрудили вместе, оторвали от пастбищ и водопоев и забросили в небо на жужжащих раскаленных моторах. Белосельцев испытывал к ним сострадание и тайную, невнятную вину. Их пути на мгновение совпали, соединились в холодном прозрачном небе, чтобы снова распасться и больше никогда не сойтись. Война, на которую летели солдаты, была не его войной. Он участвовал в ней как умный наблюдатель, своими наблюдениями и открытиями управлял ее ходом, но сражения, в которых эти солдаты станут стрелять, умирать, не были боями за его, Белосельцева, города и деревни. Он был гость на этой войне, и эта отчужденность, безопасное в ней участие внушали Белосельцеву невнятное чувство вины.

Самолет медленно, с угрюмым урчанием поднимался по воздушной спирали, вывинчиваясь из тесной кабульской долины. Ложился с крыла на крыло, и тогда становились видны чешуйчатые, как змеиная кожа, кварталы Кабула, или клетчатые, как шаль, поля, продернутые слюдяными струйками арыков, или каменное черное солнце тюрьмы Пули-Чархи. А потом открывалась туманная пустота неба, в котором мерно жужжали пропеллеры, и худой новобранец, впервые поднявшийся в небо, тревожно и жадно прижимал к иллюминатору глазастое овечье лицо.

Завершилась неделя его пребывания в Кабуле, и те впечатления, которые он приобрел, еще не выводы, еще не проверенное аналитическое знание, а лишь самое первое к ним приближение, не внушали тревоги.

Столица, где недавно сменилась центральная власть, Кабул с разгромленным янтарно-белым дворцом Амина и исстрелянными, обугленными комплексами Министерств обороны и связи, выглядел спокойным. Торговал в дуканах и на рынках, пек лепешки, ткал ковры, получал из Союза муку и бензин, а из Пакистана, контрабандными тропами, электронику «Панасоник», цветастые ткани, стеклянные мусульманские четки. Недовольство в хазарейских кварталах, тлеющий, готовый задымиться мятеж гасился облавами, чистками, действием служб безопасности. Кабул охранялся отборными полками афганских «командос», в предместьях размещалась воздушно-десантная дивизия из Витебска. Весь желтый, глиняный, растресканный, как старый горшок, город был опоясан железными обручами, стянут стальными скрепами, и внутреннее, распиравшее его давление уравновешивалось внешней надежной силой, не дававшей ему распасться.

Положение в афганской армии не внушало особых тревог. Прошла безболезненно смена командиров корпусов и дивизий, назначенных в свое время Амином. Гератский полк, периодически восстававший, грозивший захватом города, был расформирован и создан заново, блокирован подошедшими из Союза частями. Войска не засиживались подолгу в своих гарнизонах, выдвигались к границам Пакистана, использовались для блокады перевалов и троп. В горных сражениях громили рассеянные группы моджахедов, обретали боевой опыт и навыки.

Партия оставалась расколотой, глухо роптала, делила между представителями фракций посты в министерствах, командные должности в армии и безопасности. «Хальк» был оттеснен, виднейшие соратники Амина были расстреляны или томились в тюрьме. Победивший «Парчам» навязывал свою волю, брал реванш за годы гонений. Но эта разъедавшая партию распря гасилась чувством общей опасности, нависавшей угрозой вторжения. Глава фундаменталистов Хекматияр, обосновавший штаб в Пешаваре, грозил всем партийцам-безбожникам, «халь-кистам» и «парчамистам», расстрелом и виселицей. Советские советники из Душанбе и Москвы, из Костромы и Воронежа, приставленные к каждому райкому и округу, цементировали единство партии. Не давали разгораться дискуссиям. Направляли партийцев в сельские кооперативы, в мастерские ремесленников, побуждали их действовать среди крестьян и торговцев, общаться с интеллигенцией и духовенством.

Новый лидер страны Бабрак Кармаль, доставленный в Кабул в дырчатом ящике, словно в клетке для перевозки редких животных, был глубоко травмирован, испытывал неуверенность, мнительно искал повсюду врагов. Но окруженный советской охраной, находясь под плотной опекой посла, который контролировал принятие политических и военных решений, чувствуя близость и мощь соседней огромной страны, Кармаль обретал устойчивость. Его поступки и речи становились все больше речами и деяниями общенационального лидера, и его тайное пристрастие к виски не всплывало наружу, умерялось необходимостью непрерывной, неустанной работы.

Все эти мысли, не занесенные в журнал агентурных донесений, не изложенные в аналитической справке, Белосельцев выстраивал в систему взглядов, накопившихся за неделю работы, готовый изменить эту систему при появлении новых впечатлений и данных. Смотрел в иллюминатор, где близко, глазированный, как фарфоровый сервиз, тянулся горный ледник. В заснеженные вершины завитками и рябью вмерзли метели и снежные бури, отсвечивали бледным лакированным солнцем.

И вдруг одна из вершин озарилась солнечным серебром, словно на плоском отвесном льду отразился сияющий лик. Прижавшись к иллюминатору, он следил, как проплывает медленная сверкающая гора, и понял, что все эти минуты, пока сидел на железной десантной лавке, и раньше, когда ждал на аэродроме посадку, и прежде, когда мчался из отеля в сумерках среди мелькающих моторикш и велосипедистов, все это время он думал о Марине, о своей с ней близости. И теперь, пролетая над хребтом, увидел на вершине ее лицо. Он ощутил во всем теле сладость, нежность, новизну своих состояний, ее присутствие рядом с ним и в нем. Она провожала его самолет, вела его над хребтами по невидимому лучу. Летала снаружи, за дрожащим фюзеляжем, прижималась к иллюминатору сияющими глазами. Отразилась в зеркале огромного серебряного ледника. И это было главным знанием, что он приобрел в Кабуле. За этим знанием он явился сюда, за тысячу верст от дома, в столицу воюющей азиатской страны и обрел его.

Он наблюдал, как уплывает солнечная ледяная гора, и юноша-новобранец удивленно смотрел, как он улыбается.

Самолет одолел хребет, окунулся в туманную мягкую голубизну, сквозь которую глубоко внизу вились дороги, мерцали реки, пестрели поля и селения – хрупкий, перышком нанесенный чертеж. Машина коснулась бетона, промчалась, ревя, мимо радаров, боевых вертолетов, другого пятнистого транспорта, стоящего под заправкой. Жужжа, развернулась, подкатила к зданию порта с диспетчерской будкой. Белосельцев сошел на землю, почувствовал, как влажно дохнул теплый ветер с окрестных зеленых полей и сочных неопавших деревьев. Разглядывал встречавшую группу афганских офицеров, женщин в парандже, старика в обвисших шароварах, с шоколадным лицом. Он искал глазами Надира, сотрудника ХАДа, который должен был его встречать, но не находил. Новобранцев погрузили в высокие грузовики, встречавшие разошлись, и он остался один посреди бетонного поля, рядом с остывающим обезлюдевшим транспортом. Поднял свой дорожный баул и медленно направился к неказистому зданию аэропорта, вдыхая влажный аромат сырой земли и невидимых цветущих растений.

Бетонное строение выглядело пустым и беззвучным, но, подходя, по неуловимым признакам, Белосельцев почувствовал, что оно переполнено. Он вошел. Светили тусклые лампочки. Пол был обшарпан. Вдоль стен стояли длинные деревянные лавки, и на них тесно, плечом к плечу, и помимо лавок, на корточках, у стен сидели солдаты. «Советские!.. – он увидел скатки шинелей, притороченные каски, прислоненные к мешкам автоматы. – Свои…» – отозвалось в нем приливом тепла и тревоги.

Они сидели утомленно и тихо, не издавая ни звука. Лица под тусклыми лампочками казались худыми и бледными. Руки висели изнуренно и вяло. Поодаль стояли офицеры и молча курили. Белосельцев подошел и сразу узнал знакомое усатое лицо Мартынова, подполковничьи звезды на мятых полевых погонах, красный уголь сигареты.

– Вы откуда взялись? – удивился подполковник. – Ах да, вы же собирались приехать. Все пишете, материал собираете!

– Вы из похода? Усталый вид у людей.

– Ночь не спали. Эти чертовы трактора сопровождали. Вторая колонна с Термеза. Хотел стать танкистом, а стал трактористом, бляха-муха!

– Что случилось?

– Шли с бронегруппой, – Мартынов, рассыпав искры, долго держал в себе горький, едкий вздох, словно сжигал себя, – прошли Саланг нормально. Прошли Черикар, Баграм. А здесь, под Джелалабадом, подставились, бляха-муха! Тут действует один громила в горах, Насим называется. А его брат, говорят, в местном ХАДе работает. Кто с кем воюет, ни хрена не поймешь. Ихняя агентура сообщила, что Насим готовит налет, хочет сжечь трактора. Обратились за охраной в афганскую часть, а она, бляха-муха, на другое дело в горы, в бой ушла. Ну мы своих послали на усиление. Ведем трактора нормально. Даже митинг по дороге устроили, кишмиш ели. Думали, все обойдется, доведем колонну до места. А к вечеру попали в засаду, под обстрел. Один трактор дотла сожгли, два других повредили. На буксире кое-как дотащили.

– Люди живы?

– Сержанта убили. Другой легко ранен. Третий с ожогами. Сейчас в Кабул отправим на транспорте.

Мартынов повел глазами вдоль стен по лавкам, на которых сидели солдаты, словно их пересчитывал. И в дальнем углу, на полу, под тусклой лампой лежали носилки, накрытые грубой шинелью, из-под которой врозь торчали окаменелые ноги.

Белосельцев шел вдоль лавки, вглядываясь в неясные очертания солдатских лбов, сжатых губ, утомленных глаз. Недавно они приняли бой среди азиатских хребтов на огромном удалении от родных очагов, и один из них был убит под городом Джелалабадом, в афганских тропиках, и родня в какой-нибудь калужской деревне топтала хрустящий русский снежок, еще не ведая о потере.

Он остановился перед солдатом. Тот сидел, ухватившись за краешек каски, разведя носки измызганных грязных сапог. На руке краснела ссадина. Лицо, молодое, свежее, казалось стянутым болью. Будто у рта, у бровей, в уголках неподвижных глаз поставили чуть заметные точки, сгорелые малые черные порошинки изменили рисунок лица.

– Здравствуй, – сказал Белосельцев, присаживаясь рядом на корточки.

– А? – не расслышал солдат. Не понимая, смотрел на Белосельцева, стараясь понять, кто он.

– Вас обстреляли? Как все случилось?

– Засада. Из гранатометов ударили. А потом пулемет, – ответил с трудом солдат. – Шатрова убило.

– Как бой протекал?

Солдат молчал, будто не знал, откуда повести свой рассказ. С того ли дня, как мать его провожала, и всю ночь танцевали, и мелькнули в последний раз из вагона знакомые очертания дома. Или сразу про эти кручи, вдоль которых катила колонна, и тупой удар по броне, звяканье пуль, крик на чужом языке.

– Афганцы вели трактора, а мы сопровождали в «бэтээрах», в голове и в хвосте колонны. Шли ходко, один раз митинг устроили. В наш «бэтээр» дети апельсинов набросали, а Шатров не знал, что им взамен подарить. Пуговицу со звездой оторвал от бушлата и бросил. Как раз на круче у кишлака, где речушка течет, из гранатометов ударили. По головному трактору саданули. Он сразу вспыхнул, рядом другой. Афганцы из кабин побежали. Колонна встала, а они из пулеметов по ней. Трактор горит, горючее течет. Шатров выскочил, в кабину забрался и погнал трактор в реку. Въехал в поток и давай взад-вперед, взад-вперед. Пламя водой сшибает. Ему пуля в сердце попала, так и умер в тракторе. Он ведь был трактористом, Шатров!

Парень умолк, закусил губу. Белосельцев поднялся, посмотрел туда, где на носилках, разведенные в стороны, торчали стертые подошвы. Оттуда, из сумрачного угла, веяла плотная темная сила, надавливала на грудь, как ровный ветер, отодвигала, готова была опрокинуть.

– Подполковник велел обработать кишлак пулеметами, – солдат хмурил брови, и на детских припухлых щеках обозначились темные жесткие складки. – Потом прилетели «вертушки» и стерли кишлак до земли. Это им, сукам, на память. Чтоб помнили Шатрова!

Раздалась негромкая команда офицера. Солдаты стали подниматься, шаркать сапогами, звякать касками и оружием. Потянулись нестройно на выход. Двое подняли носилки с убитым, вынесли наружу. Белосельцев видел, как выстроились солдаты. Мимо них к транспорту медленно двигались носилки, и следом ковыляли, опирались на плечи товарищей двое забинтованных раненых.

– Вы товарищ Белосельцев? – рядом с ним стоял худой черноглазый афганец с густыми, синеватыми, как воронье крыло, бровями и с такими же жесткими, косо лежащими волосами, в которых ярко, словно продернутая тесьма, белела седина. – Я офицер безопасности Надир. Простите, что задержался. – У здания аэропорта стояла темная, чисто вымытая легковая машина, сквозь стекло смотрел водитель. – Мы сейчас поедем в ХАД, там есть комната для приезжих. В ней вы будете жить.

Все это афганец произнес на фарси, и Белосельцев, отвечая словами благодарности, смотрел на розовую дорогую рубаху афганца и золотую цепочку на его смуглой жилистой шее.