Текст книги "Реализм судьбы"

Витя Игнатьев

Обидно было уходить с такой работы, но надо было. «Надо, Федя!» Но деньги были нужны, я хотел наконец начать работать на холстах и хорошими материалами. С этой же целью в глубине Симбирска родился обыкновенный мальчик Витя Игнатьев, художник и член… «Комитета графиков».

Эта книжечка красного цвета с вытиснутыми на ней буквами «Комитет» была очень полезна. Но только Витя умел использовать ее лучше, чем другие. Уж я не помню, как мы познакомились, может быть, через Мариенберга, только Витя предложил мне поехать с ним в Узбекистан, подзаработать деньги. Это было кстати. «Не будем покупать билеты, я знаю, как доехать бесплатно на поезде, купим лучше краски и бумагу». Так и сделали.

С огромными тюками, как верблюды (это было в июле 1971 года), мы устроились в купе поезда «Москва – Ташкент» (или «Москва – Самарканд», не помню). Перед этим Витя пошептался с проводником и показал ему, впрочем, книжечку «Комитета»… графиков. Устроившись в купе, мы сложили вещи в гробовой ящик, находившийся под сиденьями, и облегченно вздохнули. Поезд свистнул, тронулся, и мы поехали. Вдруг стало сильно вонять нитрокрасками: открыли сиденье – боже мой! Синяя краска, ультрамарин, которая была в стеклянной бутылке, разлилась повсюду, и наши мешки, синие снизу, стояли, как говорится, по колено в ультрамарине.

«Это ничего, – успокоил меня Виктор, – сейчас вычистим». И мы стали отрывать куски еще не выпачканной бумаги и вытирать дно гроба, которое было залито краской, не испачкано, а залито, не знаю уж, что Витя хотел рисовать этой краской, все небо можно было нарисовать, и что это была у него за бутыль, что из нее вытекло столько краски. Не спрашивай меня, что было в мешке, – ты приблизительно знаешь.

И вот, бумажку за бумажкой, когда она напитывалась синей краской, мы выбрасывали из окна, и, наверное, поезд сильно пострадал, так как ветер иногда дул в бок поезда и иная бумажка, возможно, залетала и в купе соседнего вагона; только через некоторое время проводник стал ходить по коридору, как говорится, обнюхивая все двери. Мы сидели как ни в чем не бывало на крышке гроба, когда проводник заглянул к нам в купе. Только спрятали руки, которые были совсем синие. Ситуация чисто чаплинская.

Не знаю уж, что Витя ему сказал, проводнику. Только мы доехали почти до Ташкента (Самарканда?), не доехали до конца одну-две остановки. Как только Витя сказал: «На следующей выходим», мы быстро выбрались из поезда. Это был не то Янги-Юль, не то что-то вроде этого, я плохо знаю географию. И пошли по дороге, пока не набрели на какой-то колхоз.

Конечно, по дороге отмыли руки терпентином, умылись где-то, причесались.

Мы пришли прямо к директору колхоза. И Витя его несправедливо отругал, не знаю, я бы никогда не осмелился так разговаривать с незнакомым человеком, обиделся бы на его месте. Он (т. е. председатель колхоза), видимо, решил, что его пришли брать, так как Витя, показав ему книжечку «Комитета», сделал ему страшный разнос! «Где у вас наглядная агитация?! – кричал он на перепугавшегося директора. – Где надой кур?! Где яйца? Сколько вы производите мяса?» В общем, сел на него верхом, а мужик был крепкий, кажется, он даже подражал Сталину. Это была таджикская деревня в Узбекистане, Сталин когда-то их всадил, как занозу, в тело «узбекского народа».

«Да нет у нас художника, понимаете ли», – лепетал директор.

«Вот, – Виктор показал на меня, – я приехал к вам с художником. Что вам еще нужно?»

В общем, через час уже составили смету, договорились, где будут куры, где яйца, где молоко и где мед.

Сами же мы поместились во дворце императора, шикарной резной даче, где принимали высоких посланцев, быть может, из ЦК, или горкомовских блядей. Кругом вопили голуби мира… «Не будем сразу начинать работать. Первые две недели делаем эскизы. Пока поработаем для себя», – и мы рисовали для души, у меня сохранилось несколько работ того периода.

Мы разложили краски на втором этаже, окончательно отчистили всё от ультрамарина. Нас однажды навестил отец председателя, очень красивый старик с большой белой бородой, принес свою фотокарточку, маленькую и, может быть, единственную, которая у него была, попросил сделать портрет. Витя охотно согласился и сунул фотокарточку куда-то в шкаф, который стоял у нас в комнате. Так мы прожили недели две, еще не начав работать. Нас кормили, вначале немного побаивались, но потом привыкли. Когда мы собрались начинать эскизировать, произошло нечто, изменившее ход событий.

– Вчера в чайной один человек рассказал мне, – начал Витя свой рассказ, – что до нас здесь работал один художник, которого посадили на три года…

– За что?

– Придрались к нему, сказали, что он украл корову. Сшили дело и посадили. Сегодня утром сторож мне сказал, что у него пропала пиала. Соображаешь?

– Соображаю, – говорю я.

– Я считаю, – продолжал Виктор тоном профорга группы, – что мы должны немедленно свалить отсюда. Завтра встаем в четыре утра и уходим. Пока не упаковывай ничего, чтобы сторож не обратил внимания, сделаем ночью.

Упаковавши все в четыре часа утра, мы тихо вышли и пошли дворами в сторону поля, которое надо было пересечь по дороге к таверне, где завтракали шофера и где у нас был шанс незаметно уехать из деревни. Но не прошли мы и десяти шагов, как за нами увязалась огромная ленивая собака, которых было множество в этой деревне. Я не знаю, какая это порода, но все собаки там были такие огромные, ленивые, с большой головой; за ней вторая, третья, четвертая, и вот уже целая стая собак бежала за нами. Они не были агрессивны, но бежали за нами и лениво лаяли. Когда мы достигли середины поля, было, возможно, около пяти, мы увидели, что навстречу нам едет на белом ослике отец председателя колхоза. Он с удивлением спросил, куда мы собрались так рано.

– А мы хотим поехать в Самарканд, подкупить красок, у нас недостаточно, – не моргнув глазом, сказал Виктор.

– Ну а зачем вам везти с собой все вещи? – удивился тот.

Он начал догадываться, что мы морочим голову:

– А где моя фотография, где портрет?!

– Черт побери, – сказал Виктор, – я пойду принесу фотографию, подожди меня здесь.

Я не знал, куда мне деваться. Мне было ужасно жалко старика, я чувствовал себя страшным негодяем и не знал, что сказать. Но Витя, прибежав, сказал: «Не нашел, не знаю, где она». Старик побелел, поворотил своего осла, стукнул плеткой и поехал туда, откуда мы шли. «Я еду к Раису», – сказал он. Нам ничего не оставалось, как продолжать наш путь. Мы пересекли поле, вышли на шоссе и к сухой канаве, или высохшему арыку, почти бегом, с огромными мешками за спиной, добежали до чайной. Сделав вид, что мы никуда не спешим, выпили чайку и разговорились с сидевшим рядом с нами шофером полуторки.

– Вы куда?

– В Самарканд.

– Я не туда, но высажу вас на остановке автобуса. Садитесь в машину, я сейчас поем, и едем.

Мы легли в машину. К счастью, шофер был знакомый (немного). Он вышел, удивился, что мы лежим. «Не выспались», – пояснил Витя, и мы поехали.

Через несколько минут мимо нас промчался джип с Раисом и ментами, они ехали навстречу. На остановке автобуса мы вышли. К счастью, не пришлось долго ждать. Сели в автобус и поехали в Самарканд.

– Слушай, Витя, – сказал я, – знаешь, эта работа не для меня. Все бы ничего, но старика мне жалко.

– А ты думал, как деньги зарабатывают?!

В общем, в Самарканде мы расстались, гора свалилась у меня с плеч. Надо было теперь заработать на обратную дорогу, денег не было. Я увидел людей, которые делали кирпичи, как там принято, из глины, соломы: делали смесь, накладывали в формы и переворачивали ящик, – детская игра в пирожки. «Не надо ли помощника?» – спросил я. «Нет, но вот здесь живет старушка, которая спрашивала. Пойди к ней».

Старушка взяла меня на работу.

Я с облегчением вздохнул, эта работа мне понравилась больше. Старушка заплатила, что мне полагалось, и я ни с чем, «несолоно хлебавши», как говорят в народе, приехал в Москву. Виктор же после еще одного захода сделал где-то наглядную агитацию и возвратился с честно заработанными деньгами.

Лифтер

Постепенно я приобрел новую профессию, называется «лифтер». Прослушав курс лекций о том, как с помощью крючка вынимать из лифта застрявших пассажиров, я уже 23 августа 1971 года принялся за работу, причем с жаром. Нас было трое в бригаде: тетя Настя, Райка (татарка) и я. Командовал нами Славка Кокляев, механик по лифтам, который работал больше всех: ему в обязанности вменялось чинить лифты, что было невозможно, а нам, вышеперечисленным, – только бегать с крючком по этажам и вынимать счастливых пассажиров. Нас все любили за это. Все четыре дома – огромные восьми-девятиэтажные корабли из четырех-пяти подъездов каждый – все любили нас, зная, что мы спасатели и встреча с нами неизбежна.

На пунктике стояла очень солидная машина: прибор, называвшийся пультом управления (!), который наглядно показывал, где кто застрял. Иногда загоралось две-три лампочки сразу. Это значило, что одновременно три разных пассажира застряли. Что хорошо, ты точно знал где, не надо было ни искать, ни кричать: «Ого-го! Где вы застряли?», как это было раньше. Ты точно знал, где сидит человек, и с маленькой кочергой шел наверняка, а не вслепую. Редко кому приходилось ждать более часа.

Между крайними подъездами было не больше чем метров четыреста. Конечно, если случалось совпадение – чего не бывает – когда работала тетя Настя, и застревало сразу три лифта, тогда уж извините. Тетя Настя имела больные почки, ей уже было за 65, она не станет вам бегать, как девочка, по этажам.

Славка, добрый мой приятель, родился в деревне, откуда бежал, не желая быть крестьянином. А имея интерес к городу, приобрел специальность механика по лифтам. У него были проблемы с документами, так как он оставил, можно сказать, злостно бросил родной колхоз, что тогда делать было нельзя. Но он не хотел быть крепостным слугой своему народу и поэтому выбрал каторжный труд механика по лифтам на свободе. Лучшее из двух зол.

Я проработал на этой работе почти до самого нашего отъезда, был освобожден от занимаемой должности 22 марта 1973 года, за месяц до эмиграции. А занимаемая должность освободилась от меня. Хорошо. Таким образом, все, о чем я дальше буду писать, связано с этой работой.

Мы работали по восемь часов, сменяя друг дружку, и было достаточно времени, чтобы делать и еще что-то, а благодаря Славке, который разрешал мне рисовать на работе, я был вообще счастлив. Так что в начале работы я думал, что брошу здесь якорь. Легкая работа без потерь времени, небольшой заработок и небольшая квартира недалеко от работы, что еще надо? Но Богу было угодно распорядиться по-другому.

Леня Губанов, Валя Шапиро и другие

На работе я рисовал обычно иллюстрации к «Божественной Комедии» Данте Алигьери, книге, которую я проработал досконально. Я рисовал на страницах самой книги, так как поля были широкие, а примечания, которых множество, переписывают на те же поля, чтобы удобнее было изучать. Книга меня страшно заинтриговала. Я думал когда-нибудь сделать станковые, т. е. «нормальные», иллюстрации на отдельных листах. Но чем дальше я углублялся в сумрачный лес, в котором очутился, тем все лучше понимал, что эта необыкновенная книга – дар свыше, что мне надо изучить ее основательно, что лучше всего изучать ее с карандашом в руках (я начал с карандашом; в будущем, уже недалеком, перешел на тушь). Таким образом, я входил в сущность образов, судеб человеческих, где только интуиция давала твердую почву под ногами, потому что книга не была фантазией, я чувствовал в ней нечто большее, откровение.

Но я не успел таким образом ее проработать до конца, только «Ад» и «Чистилище». «Рай» же давался с бóльшим трудом и остался пока неоконченным. Но так как книгу мне «нечестным» образом удалось вывезти, то я надеюсь успеть ее закончить до исчезновения из этого замечательного мира.

У меня было время познакомиться в этот период с несколькими выдающимися личностями. Я был однажды у Оскара Рабина: меня везли, вели какими-то снежными путями, возможно, это было знаменитое Лианозово, не помню. Но помню, что этот скромный человек мне очень понравился.

Я считал, что художник не обязан быть при бантике, платочке или, наоборот, при пролетарских ботинках, этих атрибутах классовости, партийности. Мне больше нравились люди, которые, обладая Божьим даром, умели быть просто порядочными людьми, не разыгрывали из себя героев. В этом смысле Оскар Рабин внушал полное доверие. Живопись его мне тоже очень нравилась, но тем не менее между нами не возникло никакой профессиональной связи. Однако у меня остался в памяти яркий след от знакомства с ним.

Я помню Эдика Зюзина, которого очень уважал Мошкин, это был человек небольшого роста, мне нравились его портреты. Но меня почему-то поразила одна его фраза, которая показалась очень смешной: «Я люблю толстых баб». И еще одно: «Я знаю, что тебе нужно, но не скажу». А я знаю, что он имел в виду: лессировки.

Я познакомился с Витей Щаповым, который понравился мне тем, что не кривлялся, как многие «гении». Это был очень искренний человек. Кажется, через него я вышел на Михаила Матвеевича Шварцмана. Витя Щапов очень спешил в тот день, он должен был в тот день встретиться с Фурцевой, министром культуры. «Как вы будете с ней говорить?!» – «Я буду с ней говорить как с женщиной и как с министром культуры», – ответил он. Больше ничего не помню. Работ не помню.

Я познакомился также с Алексеем Борисовичем Певзнером, третьим братом знаменитых художников Габо и Певзнера, один из которых жил в Америке, а другой во Франции. Он мне рассказывал кое-какие секреты, отношения между братьями, и ненавидел советскую власть. Доверял мне, потому что много раз повторял: «Ой, я их ненавижу, ох, я их ненавижу», это было у него вместо припева.

Алексей Борисович дал мне совет уехать в Израиль. Он же был отцом Леночки Васильевой.

Ленечку Губанова я видел в первый раз в 1965 году на знаменитой выставке Льва Нусберга, которая сопровождала не менее знаменитый вечер поэтов-смогистов, я не помню, что это был за клуб. Это уже принадлежит истории, и в справочниках можно об этом прочесть, я хочу сказать о другом: я не знал ни одного человека в жизни, у кого бы дух жил до такой степени отдельно от тела.

«Врозь с веществом в пределах вещества» (Данте).

Я смотрел на его лицо и физически ощущал дух и душу, и даже казалось, что выражение лица иногда не соответствовало выражению души, а иногда они совпадали. Иногда его лицо казалось простым, но великий талант, который был в нем, и великое благородство души преображало физическое тело до неузнаваемости.

Мы встречались несколько раз, всегда благодаря Мошкину, с которым они приходили ко мне на Симоновский вал. Наша квартира была расписана мной теми же бензольными красками. Она была как маленькая церковь. Это не были, конечно, фрески, но расписано было неплохо. Во всяком случае, Ленечка одобрил. Я обожал этого человека…

В 1972 году Леня организовал мою последнюю, четвертую выставку. Кажется, это было в июле, на квартире у его приятеля, поэта Владислава Лена. Вот там собрались уже многие «деятели культуры», герои шестидесятых, многие из которых уже вошли в энциклопедию русского искусства. Был там поэт Игорь Холин, Оскар Рабин, пришел Костаки, пришли многие, имена которых я не знал, но кого культурная Москва начинала уже признавать, те люди, присутствие которых я чувствовал (телепатически) в этом мире еще десять лет до того, в 1962 году, когда я начинал рисовать в Выборге.

О смерти Лени Губанова я узнал в Израиле. Ходили разные слухи: одни говорили, что он повесился, другие – что спился. Я знаю только, что ему было 37 лет, когда он умер. И второе – что он находится в хорошем месте, куда дай-то бог нам всем попасть.

Большим праздником было для меня познакомиться с Валей Шапиро. Эта гениальная девочка жила с мамой и была крайне наивна и непрактична. Так же, впрочем, как и ее мама, совершенно не от мира сего. Валя весной 1972 года, когда уехала в Израиль, была немножко патриотически настроена (по отношению к Израилю, конечно). После работ Ван Гога ничьи работы не производили на меня такого сильного впечатления. Ни работы Сутина, ни даже Пикассо. Это был гений чистой воды. Вот она купила свои собственные картины у советской власти, у советского народа, по цене, которую ей назначили (тридцать сребреников за штучку), и привезла их на другую «родину», которая, как ей казалось, оценит ее выше.

Но на первой выставке в Израиле она тоже ничего не продала. Ни дешево, ни дорого. Израильские дураки были так же слепы, как и русские. Вторую ее выставку открыл очень знаменитый там художник Йосл Бергнер. Он сказал на открытии выставки, что он, Бергнер, должен поучиться у этой девочки рисовать. Последовал громкий смех в зале и аплодисменты, – все приняли за шутку эти слова, но ради них и ради Бергнера купили многие работы по цене, которую он назначил…

Этот благородный человек помог и мне в свое время, но об этом после. Шел 1972 год.

Потом у Вали началась черная полоса («Жизнь как зебра, – говорила Валя, – одна полоса белая, другая – черная»).

Через год, когда я приехал в Израиль, у нее снова не покупали работы, даже очень дешево. Какая-то американка Сарра забрала у Вали все оставшиеся работы (30—40 картин), пообещав выставку и не дав никакой расписки. Помог Женя Брукман: мы вместе с ним пошли к американке и отобрали работы, почти физически отобрали. Валя их никогда не увидала бы больше. Потом с этими работами она поехала в Париж и выставила их у Кати Гранофф, которая заключила с Валей хороший контракт, давший ей возможность год-два жить и работать в Париже.

Потом опять началась очень широкая черная полоса… Я видел блестящую выставку Вали Шапиро у Мари-Терез Кошен, где великие шедевры продавались за гроши и не покупались французскими дураками. Но всех превзошли швейцарцы! Они поселили Валю в захолустном радиоактивном городке, напротив атомной электростанции, и уже много лет спустя, году в 1992-м (!), она рассказала мне удивительную историю, которая войдет в историю.

Был конкурс местных художников в том кантоне в Швейцарии, где она жила. Она была отсеяна еще до конкурса, как малоспособная художница. Фьюить! Ей надо было еще повышать и повышать свою неграмотность, чтобы достичь уровня местных мастеров. Но она не могла.

О Михаиле Матвеевиче Шварцмане

Мы познакомились 18 июля 1972 года. Я был у него дома с моими работами, чтобы послушать критику. У него нашлось достаточно времени, чтобы посмотреть все, что я принес…

Мы встречались только пять раз:

18 июня 1971 года – первый раз;

24 августа 1972 года – второй раз;

6 февраля 1973 года – третий раз;

21 февраля 1973 года – четвертый раз;

3 марта 1973 года – пятый раз, последний. Мы случайно встретились в Москве, когда я покупал себе старые ботинки со скошенным каблуком, так сказать, ортопедическую обувь. Это было не то на барахолке, не то в антикварной лавке, или, кажется, то и другое было рядом, в одном месте. Я помню, Мише очень понравилось то, что, во-первых, мы встретились «случайно» в огромном городе, а во-вторых, что я купил в этот день новые ботинки (хотя они и были старые) – и то и другое казалось ему знаками.

Никогда и ни с кем у меня не было таких плодотворных и полезных бесед. Михаил Матвеевич был (я позволю себе шутку: «возможно, и сейчас») лет на пятнадцать старше меня. Мне было 32—33, а ему где-то около пятидесяти. Каждая наша встреча была очень поучительна для меня. Он говорил мне новое. И я должен был каждый раз, на другой день после беседы, вспоминать, о чем мы говорили, и обдумать все, сопоставить его глубокие идеи с тем, что я сам уже знал, вы2носил, о чем догадывался, но не сформулировал по незрелости моей личности… Одним словом, он дал моему развитию сильный толчок, он был немного болезненным, но очень-очень полезным. И поскольку воздействие его было именно таково, как я описал, то при последней встрече, когда мы попрощались, я ему и сказал, что считаю его своим учителем, хотя мои работы внешним образом никогда, ни в прошлом, ни в будущем, ничего общего не имели с его работами и никогда даже не напоминали. Тем не менее он был как бы мой второй духовный отец, в плане моего творчества.

Эти мои размышления о его, Шварцмана, замечательных замечаниях, с его пометками (которые он сделал по прочтении сего труда), я хочу привести в этой книге полностью, так как они свидетельствуют о степени моего духовного и художественного развития того времени и, с другой стороны, чтобы еще раз засвидетельствовать свое уважение к Михаилу Матвеевичу.

На предмет нашей со Шварцманом беседы

18 июня 1972 года

Сущностное изложение его замечаний (и мои размышления по поводу их):

1. О выходе за смерть (смертные интересы)

2. О моем очередном заблуждении (прельщении)

3. О благих намерениях

4. О форме и формализме (19 июня 1972)

5. О моем тщеславии, засвидетельствовавшемся в большой работе и самолюбии, католической экзальтации

6. О плотских побуждениях, воплотившихся в рисунке

7. О прельщении ложной совестью (ханжеством) и о различных культурах

8. О необходимости изучения иконографических средств

9. О нерукотворной работе, возникновении и свечении картин, свидетельствующих о Духе

10. О недостаточности моего размышления

О вялой работе духа (засвидетельствованной в показанных работах)

11. О невозможности свидетельств не о себе

12. Об искренности и неискренности

13. Об артистизме

14. О том, что старые работы мои лучше новых

15. О невыхождении из луча (Линии Духа)

(путь судьбы) (попадание в луч)

16. Об экспрессивности, модернизме ряда художников и выходе из него

17. О моем непонимании иконы, о восхищении, о схимничестве

греч. hieratikos – жреческий, священный

лат. hierarchia – (служебная) лестница

лат. actus – действие, деятельность

лат. forma – 1) наружный вид; 2) внутр<енняя> структура

лат. meditatio – размышление. Молитва?

Сущность

Работа движется молитвой,

формируется благодатью

духосвидетельство изъявляется актом формы

знаково и иерархично (лестнично)

1. Что есть выход за смерть

Это решимость умереть для греха. До тех пор, пока грех воет в наших костях и владеет нами, мы не можем свидетельствовать о Духе. Но свидетельствуем о грехах наших и о смерти нашей.

А кому это нужно?

Мы не можем не согрешать, но умереть для греха мы можем и обязаны сущностью нашего призвания.

Итак, первое, что нужно, – это решимость умереть для греха. И пока такой решимости нет, наше свидетельство о себе как о христианах есть самообман и лицемерие, неискренность и ложь.

И все наши дела не могут не свидетельствовать о таковых, т. е. о смерти, нашей смерти.

Многие ли называющие себя христианами могут похвалиться решимостью умереть для греха? А между тем мы «крестились в смерть». По моим работам видно, что во мне еще «жива» надежда на себя, на пустую людскую славу и плотские страстишки, «жива» надежда на смерть.

Но это плохая надежда.

2.

Из моих работ, в частности, видно следующее: прельщение ложной святостью (ханжеством), тщеславие, благое намерение, не нашедшее своего осуществления, а также сексуальность, скрытые под оболочкой внешним образом понятой иконы.

3. О «благих намерениях»

«Благими намерениями ад вымощен». Благое намерение, в сущности, есть притязание на положительность без достаточного к тому внутреннего основания – лицемерие или своеобразная внутренняя спекуляция, заключающиеся в том, что нечто нравственно малоценное «продается», «подается», выдается за нравственно более ценное, все те же гробы подкрашенные и «стены побеленные» – одним словом, «румяны».

Малоценное по существу, припудривающееся с тем, чтобы хотя бы выглядеть прилично, все то же представление чёрта внешне привлекательным.

Почему говорят, что благими намерениями ад вымощен? Вот я, скажем, хочу создать положительный образ в живописи, или, скажем, Гоголь хочет создать положительный образ в литературе, что же в этом плохого?

Плохого в этом вот что: ценность имеют только осуществленные благие намерения с помощью соответствующих таким намерениям средств. Ад же вымощен благими намерениями как таковыми, то есть оставшимися без осуществления. Нельзя создать положительный образ иначе, чем посредством создания такового в себе. Молитва и пост, решимость выйти за смерть – иного способа нет.

Любая попытка обогнуть эти испытанные средства грозит благим намерениям остаться без осуществления.

Гоголевская мысль: «Бездарность силой ставит себя в ряд».

4. О форме и формализме

Формализм озабочен внешним. Внешнюю привлекательность он ставит во главу угла. Он вскис на закваске тщеславия и гордого себялюбия. Форма в себе. Важна форма. Новая форма, во имя ее самое, во что бы то ни стало надо вырваться в ряд «лучших», наименее на кого-либо похожих художников. Культивируется внешнее своеобразие, и в жертву этому своеобразию приносится все, и прежде всего первенец человека – совесть.

[примечание] Бяка, не шварцмановская мысль.

Формализм есть культ внешнего своеобразия, художественная форма самоутверждения, содержание которой ничтожно.

Всякая форма есть форма содержания, и за тарабарщиной фактур и методов надо видеть сущностное, а иногда и отсутствие такового. За всякой формой надо уметь видеть ее подлинный смысл, т. е. осуществленные и неосуществленные намерения. Похоже на игру слов, но в искусстве формализма отсутствует форма. Каким образом? А таким, что форма всегда есть форма содержания, и если содержание ничтожно, то, следовательно, форма в сущности тоже ничтожна, хотя она и не выглядит таковой, но, как бы напротив, весьма значительной и яркой. Если содержанием формы является «не сущее», то и форма не может быть истинной, но <лишь> ложной.

* * *

Замечание М. Шварцмана

Т. е. выражение (изъявление)

Единственное призвание человека – свидетельство о Боге.

Фактуры, линейный строй, рождаются безаприорно (непредусмотренно), не заведомо – рождаются, а не выбираются для пиканту, а это всегда видно.

В результатах дела, в духосвидетельстве, все безобманно и свободно изъявлено (духоизъявление).

* * *

Что же есть форма: форма происходит от… «первый», что указывает на долженствование безусловной оригинальности [перечеркнуто] и независимости таковой. Но, несмотря на внешнее сходство с формализмом, здесь присутствует скрытое сущностное противоположение и различие, подобное тому, как рознятся между собой два цветка яблони, из которых первый окажется в будущем пустоцветом, а второй даст плод. Итак, если верно, что форма всегда есть форма содержания (сублимированный дух), то истинной формой в отличие и противоположность от ложной формы формализма может быть только форма, предметом которой является сущее (дух).

Истинной формой может быть только та форма, которая присно предназначена к содержанию в ней свидетельства о вечном Духе.

5.

Работа, в которой, как мне казалось, впервые соединились, (пусть не) сплавились линия, цвет и фактура, т. е. разум, чувство и воля, на взгляд Шварцмана, свидетельствует о тщеславии и самолюбии, а также о модернизме и неосуществленных благих намерениях.

Об этом нужно подумать – о несоединении.

* * *

Замечание Шварцмана

Благое намерение – умственное (априорное), словесное положение, а не самоизъявление, т. е. духоизъявление.

Мои намерения видны из такого выражения моей концепции, суть которой сводится к все большей концентрации сердца, ума и воли в единственной точке, в которой они подлинно соединяются, – в точке, обозначающей в плане такой идеи освобождение.

* * *

Освобождение от смерти, «выход за смерть», как это называет Шварцман.

Нет, она55
  По-видимому, имеется в виду описываемая ниже картина.


[Закрыть] не являет еще в воплощении факта такого выхода. Это верно. По тщеславно-пестрой фактуре сделан рисунок двух голов: человека пожилого и помоложе. Причем тот, который помоложе, облагоображен (припудрен) и пребывает в состоянии «католической экзальтации». Знаками эти фигуры не стали. Это человечки, с носами и с большими глазами. Хорошо. Что же в этом? Действительно, совершенно точно отмечено, что я старался придать тому, который помоложе, черты благообразия, и верно также то, что этому благому намерению не суждено было осуществиться.

Я долгое время был уверен в том, что художник есть следопыт рока, и то, что касалось работы, я ни в коем случае не позволял себе как-то мудрить, пока не поддался влиянию некоторых из своих близоруких друзей, которым непременно хотелось как можно скорее видеть в моих работах просветлевшие образы, образы святости, причем некоторые из них довольно требовательно желали, чтобы я не растрачивал свой талант, немедленно бы приступил к копированию если не икон, то хотя бы иллюстраций Доре к Библии. По молодости лет (мне 3 года от рождения) я поддался такой вот дурной свободе.

Согласен, присутствует «благое намерение» выразить святость, будучи вне ее. Что же это, если не прельщение?!

О тщеславии

Тщеславие тоже налицо. Оно присутствует как манерность и стилизация. Так как это первая работа (параллельная нескольким другим), которую я делал долго и в которой впервые применил лессировки, то я ими увлекся в манерность, т. е. в некий прием, который понравился мне до того, что я стал им тут же злоупотреблять. Меня прельстила здесь легкость и эффектность приема, а это и есть тщеславие. Стилизация же – это другая форма тщеславия в живописи. Стилизация как бы встает на путь знакового понимания вещей, но идти по нему не хочет и довольствуется намеками на то, что не верит вещам, какими они кажутся нам на первый взгляд; но добираться до сущности их не желает из тщеславия, так как боится тяжелой работы духа и намерена довольствоваться более легким успехом.

Господин, который помоложе, приподнял зрачки свои как бы к небу, но думает о себе. Изображая помысл о Боге, он думает о том, как бы не забыть свою роль.

Это экзальтация.

Самолюбие же выразилось в смаковании фактуры, которая есть воспоминание всех тех бугров и кочек бездорожья, по которым меня долгое время трясло в телеге жизни. Но стóят ли эти воспоминания Того? «Исправьте путь Господу, прямыми сделайте стези Его».

* * *

<Замечание Шварцмана>

Изложение по благу, но незрело.

Какова бы ни была характеристика формы – она должна быть ясной.

6. О рисунке

На рисунке, который я принес показать Шварцману, изображена барышня в кисейной накидке. Что в этом? Шварцман заметил, что рисунок попросту сексуален, к тому же фотографичен и чуть ли не порнографичен, а также литературен и экзальтирован.

Порнографичен, потому что видно любование женскими прелестями, хотя они и не нарисованы откровенно и прикрыты накидкой и экзальтированным целомудрием.