Текст книги "Реализм судьбы"

Тарон

Тарон жил в районе Курского вокзала, за забором в старом высоком пролетарском доме на седьмом этаже, куда надо было подниматься по узкой лестнице и потом метров сто пятьдесят пробираться по вонючему коридору, слева и справа от которого рядами шли двери комнат и коммунальных квартир. Большая грязная кухня, где жильцы сыпали друг другу в суп гвозди, и т. п.

Но Тарона все любили. Он был сточная яма всех пороков, но при этом умел любить. В этом его разгадка, ключ к пониманию его загадочности, низменности и высоты.

Он производил впечатление бездаря и идиота, но на самом деле был очень талантлив, разыгрывал пролетарского трибуна а-ля Маяковский, был «прост», но говорил стихами, мог целый час читать стих, который был живой импровизацией. В присутствии женщины превращался в маньяка. Ему необходимо было влюбить в себя бабу. Для этого он превращался в павлина, вставал в позы, благородно морщил лоб, декламировал, кокетничал… Любимая его поза была: «Разве не видно, что я художник?!», и вторая: «Разве я могу предать?» Это была поза друга.

Он был красноречив необыкновенно. Умел убалтывать людей, ловить их на слове, унижать, вертеть ими, укрываться, увиливать. Пьяницы, наркоманы, гомосексуалы шли к нему гуськом по вонючему коридору – как ходоки к Ленину, заходили к Художнику. «К Тарону?» – говорили соседи. «Это вон там, в последней комнате». И они топали, но соседи не обижались.

Он носил голубую блузу рабочего, рабочие ботинки, но никогда и нигде в жизни не работал. И все это сходило ему как с гуся вода. Но зарабатывать он умел. Были денежки и покурить план, и выпить, и выпить хорошо, хватало и на краски. В общем, план выполнял Тарона или, как в Израиле поют, «Утро пришло на работу».

Так как я Тарона очень хорошо понимал, то это не давало ему покоя. Ему надо было меня победить. Всегда. Красноречием. Эффектами. Толщиной картин, блеском глаз, внешней красотой. «Мериться хуями» – так это называлось.

А я отсылал его к козлам и ослам. И так мы и до сих пор не решили наш философский спор…

Был день, может, это было 7 ноября, не помню уж, какой был праздник, а может, это был день трудовых будней, только народ с табачком и бутылочками не поленился взобраться на седьмой этаж. Пришел один даже на деревянной ноге, «спаситель России», как отозвался о нем Тарон. Этот спаситель и говорит Тарону: «Тарон, вон тот (он кивнул, не показывая пальцем), который наливает в стакан, это из ГБ капитан…» Но Тарон громким голосом сказал: «Мне все равно, кто он, капитан или нет, пришел ко мне, ешь-пей» – и включил пластинку на полную мощность, а пластинка говорила голосом Сталина речь 1937 года, смущая боязливых соседей. Зычный голос Сталина носился по длинному коридору, как призрак коммунизма, проникая во все щели и скважины дверей, брал за душу глубокой убежденностью в окончательной победе коммунизма.

На дворе был, может быть, 1965, а может, 1967 год. Сталин уже вышел из моды тогда, и люди не знали, как реагировать.

В разгар пьянки ко мне подошел «капитан» и сказал: «Мне сказали, что ты художник. Ты можешь меня нарисовать?» – «Могу».

Но ничего путного не получилось. Свиное рыло выглядывало из куска ватмана, я рисовал цветными карандашами на целом листе. Модель не находила сходства. И ничего нельзя было поделать.

Между тем как я работал, я услышал невдалеке замечательный разговор, который не могу забыть уже почти двадцать лет.

«Убери Лешку Смирнова», – говорил негромкий голос пьяного Тарона. «Убери Лешку Смирнова, я дам тебе десять рублей». Вот только я не помню, десять или тридцать рублей предложил Тарон за голову конкурента. Мой рисунок остался у Тарона, и я уверен, что он не пропал.

Трудовые будни

Фима (Файбиш), мой израильский (в будущем) друг, однажды рассказал, как он женился на своей замечательной жене. После хорошей пьянки наутро она сказала ему: «Фимочка, ты вчера обещал жениться на мне». – «Да? – удивился Фима. – Ну, давай поженимся». Примерно так поженились и мы с Мариной. В день свадьбы 25 февраля 1966 года у меня был мощный синяк под глазом, так как накануне в студенческом общежитии произошла схватка с одним студентом, который, возможно, нечаянно ногой попал мне по лицу, едва не задев глаз… в таком виде я и пришел во дворец бракосочетаний. Мне не хотелось. Настроение было ужасное, но отступать уже было поздно. Свадьба была больше похожа на похороны. Я не мог жить без женщины. С другой стороны, я не мог бы жить с женщиной, которая не понимала бы меня хорошо, мою работу. А Марина очень хорошо понимала меня. И хотя она была еще менее практична, чем я, она мне очень помогла своей верой в мой талант, без чего не знаю, смог ли бы я долго продержаться. Мы были ужасно бедные, скитались по подвалам, так как не могли, конечно, снимать какую-нибудь комнату, годами я работал дворником и сторожем, чтобы иметь помещение для работы и несколько рублей в месяц на самые необходимые и дешевые материалы: бумагу, акварель и тушь, о масляных красках тогда, в 1962, 63 и 64 годах, не могло быть и речи. Вот мой послужной список тех лет. Это выписка из трудовой книжки, данная мне в 1973 году, когда мы эмигрировали в Израиль, но об этом позже. Добавлю к этому только: мы хотели иметь ребенка. И Марина была почти всегда беременна, но не могла родить. В какой-то момент у нее происходил выкидыш, и иногда на шестом месяце. Это было ужасно!

Трудовая книжка А. Путова (копия, 4 страницы)

Валерий Мошкин

В августе 1966 года мы совершили «свадебное путешествие». Почти без гроша в кармане, на попутных машинах, мы с Мариной двинулись на восток, не совсем дальний, но и не ближний – доехали до Свердловска.

Мы ночевали в стогах сена под открытым небом или у крестьян, когда, случалось, был дождь. И всегда находилась какая-нибудь добрая старушка, которая угостит нас свежим молочком и куском хлеба. Мы навестили в Свердловске Маринину подругу Любу, которая через полгода покончила с собой, уйдя в лес и выпив большую дозу снотворного. Причиной было насильное заточение в психиатрическую больницу, которое она не пережила. Это была очень хорошая женщина, немного странная, но совершенно здоровая. Мы возвратились на поезде (зайцами, конечно). «Дома», в подвале недалеко от станции метро «Добрынинская», лежала записка о том, что я уволен с работы по собственному желанию.

Но через месяц я уже подыскал новую работу того же жанра, подключился к дворникам Фрунзенского района, а приютил нас старичок-еврей «хозяин» (завхоз) в помещении журнала «Радио и телевидение», или «РТ». Это был типичный еврей, каких немцы расстреливали на месте, не спрашивая документов. Он был похож на карикатуру антисемитов; как его звали, я забыл, на носу у него всегда висела сопля, еще он был похож на Плюшкина, знаменитого героя Гоголя, памятник которому, кстати, красовался во дворе «Радио и телевидения». Ему было лет семьдесят, но он еще приударял за девушками-секретаршами, и, кажется, иногда небезуспешно, любил выпить и поговорить с богемой, которая посещала меня на работе: Тарон, Валерий Мошкин (поэт), Лена Васильева (Певзнер), которой в будущем суждено было сыграть большую роль в моей жизни. Я много рисовал, а по вечерам иногда ходил в Архитектурный институт «учиться». Мошкин, кстати, тоже оставил глубокий след в моей душе. Это была совершенно уникальная и замечательная личность. Мы с ним общались до последних дней моей жизни в России (т. е. до апреля 1973 года).

Расскажу о Мошкине, кое в чем забегая вперед. Познакомил меня с ним Тарон. Это был очень яркий тип человека, всецело преданного искусству.

 
Я не понят, не признан. Не растаскан толпою.
И на горло песен не ложил петлю.
Кровью веток наполню я сонеты историй
И уйду, как никто из вас, в голубую звезду.
 

(В. Мошкин)

Общаться с ним было очень трудно. Никогда нельзя было знать, что он выкинет.

Когда мы познакомились, Тарон смотрел на меня пронзительно честными, влюбленными глазами, а Мошкин испытывал меня, проделывая всякие трюки с прохожими людьми (мы шли по улице), хулиганил: одного прохожего, незнакомого человека, подергал за нос, второму оторвал пуговицу, перед третьим остановился в дурацкой позе, чтобы вызвать изумление и испуг на лице. Когда мы сели в автобус, Тарон начал «во весь голос Маяковского» читать стих: «Я разом смазал карту будня…» и т. д. Весь автобус в ужасе молчал, не зная, что будет дальше, никто нас не упрекнул, все раскрыли рот и прижались один к другому. Даже шофер не нашелся что сказать. На следующей остановке мы вышли…

Историю Мошкина рассказал мне Тарон. Мошкин родился в семье репрессированных коммунистов, в лагере в Сибири. Отец и мать были преданы делу партии, но чересчур горели. Таких Сталин охлаждал в Сибири. Отцы воспитывали сынулю в том же духе преданности делу Ленина. В шестидесятые годы, вместе с другими реабилитированными, обеленными Хрущевым товарищами, семейка возвратилась в Москву. Мошкину было тогда лет шестнадцать-семнадцать. Он был поэт, и разум его заколебался, кажется, это было в 1965 году, когда его друг Ленечка Губанов смог создать свой СМОГ (Смелость – Мысль – Образ – Глубина). Мошкин был преданным другом Лени, бесконечно восхищался им, обожал его. Больница вошла в жизнь Мошкина уколами и загадочными лекарствами, после которых он выписывался надломленным, но никогда не сломленным; он приходил после больницы «сильно поправившимся», но в нем креп дух протеста против ГБ, ненависть к партии до глубины души.

Много раз он бывал в психушке. Постепенно «врачи» квалифицировали его болезнь как «маниакально-депрессивный психоз».

После 1969 года, когда Мошкин крестился, его деятельность приняла следующий ход: надо сказать, что Мошкин хромал на одну ногу, носил длинный пиджак, был собран, и хорошие психологи знают, что такому человеку очень легко пройти без пропуска на какой-нибудь завод, такой он имел сосредоточенный и в то же время рассеянный вид. Так он и сделал. Это было уже в начале 1970-х. Он прошел на завод и начал агитировать рабочих начинать восстание. Он хотел «верующих всех религий» поднять на «неверующих». Его там арестовали, но отвезли не в больницу, а на Лубянку, откуда он возвратился белый как смерть. Сказал, что ему имитировали расстрел. Отвели в подвал, поставили к стенке, завязали глаза, дали немного постоять и отпустили, предупредив, что закончат дело в следующий раз, если он будет продолжать в том же духе. Успокоившись, Мошкин позвонил своей тетке, которая работала чуть ли не в самом ЦК (он, по-видимому, считал ее виновной во всем случившемся), и сказал, пообещал, что при первой же встрече разобьет ее статуэтку Ленина, которая стоит на комоде, о ее голову.

Отсюда я понял, что статуэтка была фарфоровая, а не бронзовая, иначе Мошкин бы этого не сказал.

На следующий день Мошкина снова забрали в больницу. К этому времени жена оставила его. Она была простая, слишком простая женщина, чтобы выдержать такого мужа. Нелька ее звали. Мошкин часами сидел в туалете и мельчайшими буквами писал обращения к верующим всех религий, чтобы поднимались на борьбу… Он считал, что верующие разберут его почерк, а гэбэшники нет. Потом он разносил рукописи по церквам, синагогам и мечетям. После этого его снова сажали, но он был неутомим.

У меня был маленький домик в деревне Иванцево. Как я его купил, расскажу дальше. Не в этом дело. Мошкин придумал лучшую систему (уже за несколько месяцев до нашего отъезда): он сидел в этом маленьком домике, в крошечной деревне из пяти-шести домов, в погребе и начитывал на магнитофон то же самое, что писал мелкими буквами, а пленки разносил по тем же синагогам…

Мошкин был недоволен моей подготовкой к отъезду и считал, что мне нужно не уезжать, а наоборот, разносить кассеты по всем церквам. Я не хотел этого делать, хотя вполне сочувствовал Валерию.

Месяца за два до нашего отъезда, когда Марина лежала в больнице, а я искал денег, чтобы купить ей свеклу, и бегал взмыленный в Министерство культуры, добиваясь разрешения на вывоз (= спасение) хотя бы части моих картин, Мошкина снова арестовали и на этот раз увезли в специальную психушку для неизлечимых больных (и) политиков, кажется, в 50 км от Дмитрова.

Узнав адрес больницы, 1 января 1973 года я поехал его навестить. Никогда не забуду взгляды «врачей», которые «кололи» меня своими глазами: как бы им хотелось вздеть меня на свою иглу, как они вздели Мошкина. Это был монастырь (уж не знаю, какого века) из красного кирпича, но побеленный белой известкой, что производило ужасное впечатление. Помню издевательский плакат «о нашем светлом будущем», типа «Вперед к светлому будущему!» или что-то вроде этого, в общем, каждому – свое.

Я подошел к столовой, которая была в бывшей церкви. Вонь, бедные больные люди ели из грязных, немытых тарелок, атмосфера ненависти к больным… Многие были на последней стадии разрушения, некоторые выглядели почти здоровыми.

Мы побыли с Мошкиным часа два, неслышным шепотом он меня предупредил, что здесь микрофон на каждом дереве, во всех щелях. Но это не была наша последняя встреча. Мошкин бежал на другой день, сияющий, пришел ко мне домой, еще раз просил отложить поездку, но я отказался.

Это была наша последняя встреча. Он пошел к Тарону, и там его поймали, избили и увезли. Пятнадцать лет я ничего не знал о нем. В 1989 году Ванечка Кроленко подарил мне замечательную, возможно, единственную фотографию Мошкина за несколько дней до смерти в психбольнице «Рогачево»: Мошкин, нафаршированный пачками сигарет (за рубашкой).

Через несколько дней он залез на какое-то высокое место и покончил с собой, бросившись вниз, а сигареты достались народу. Это было в сентябре 1974 года.

Авантюра

Из подвала «Радио и телевидения» мы переехали в Кинотеатр повторного фильма весной 1967 года «в связи с переходом на другую работу». Мне доверили подметать участок тротуара возле Дома журналистов, а напротив было голландское посольство, где, как мне казалось, крутилось слишком много евреев, но я не мог тогда связать в голове эти два факта.

Признаюсь и боюсь ввести в краску своих израильских друзей: я тогда ничего не знал об Израиле, даже о его существовании, так как не успевал следить за политическими событиями, даже такого ранга. Из крохотного окошка (30×30 см) на огромном торце Кинотеатра повторного фильма, пустынном и грязном, выглядывала огромная собака, которую я нарисовал на всех четырех стенах моей комнаты. Собака сильно виляла хвостом, выглядывая на улицу, но я ничего не догадывался… то есть ни о чем.

Помахивая метелкой, я привык видеть вокруг себя чем-то взволнованных евреев, но они хранили свою тайну, а я свою.

Так же, как и они, я думал о том, как мне заработать много денег, чтобы обрести, снять или купить какую-то квартиру, так как Марина не была достаточно здорова для того, чтобы вести со мной такую подвальную жизнь. И я придумал выход.

Я подключился к бригаде авантюристов студентов-архитекторов, своих бывших друзей и знакомых по ЖОСу, которые создали боевую дружину посланцев-комсомольцев, брошенных на помощь деревне, выстроившей клуб, но не знавшей, как и чем его украсить. Деревня располагалась в районе города Стерлитамак, на Урале. Нас было шесть мужиков и две бабы. Наш вождь, который родом был оттуда, раздобыл фальшивые документы от ЦК комсомола (что-то вроде этого), с помощью которых Художественный фонд отвалил нам целый грузовик цветного стекла (и плоского, и кускового) и огромное количество смальты (имевшей маленькие изъяны), которую не знали как использовать зажравшиеся художники Фонда.

Прошло так много лет, что я не всех помню по имени. Главное, забыл имя вождя, который затеял все это. Кроме него был мой приятель по курсу и группе, Витя Канаев, отец которого был старообрядец, живший со своей семьей в Стерлитамаке.

Виктор был счастливый (?) обладатель красавицы-жены Лиды, в которую я был немного влюблен. Один узбек, необыкновенно ленивый, тоже со своей женой или подружкой; один не очень бодрый грузин, «застенчивый антисемит», его фамилия была Камараули; кажется, это с ним у меня была потасовка за день до свадьбы, но, может быть, я ошибаюсь, прошло уж слишком много лет. И еще один Генка, с которым у меня произошел неприятный инцидент в недалеком будущем, но не на почве антисемитизма.

Вся бригада, в полном составе, вылетела на дело 16 июля 1967 года, с ящиками материалов, все устроило наше начальство. Наши фальшивые бумаги были при нас, «курки на взводе».

Окончательно заморочив голову местному населению, бригада взялась за работу над клубом, предварительно проинформировав правление колхоза, что оформление клуба будет стоить им немало денег. Но, кажется, не было почему-то серьезного контракта с правлением деревни.

Те хотели посмотреть вначале, что из этого выйдет, или не вполне доверяли, что-то им казалось подозрительным в нашей деятельности, и поэтому был риск, что мы не заработаем. Это нас страшно нервировало, особенно под конец работы, в сентябре (начале октября), когда нам надо было возвращаться на учебу, а мы не успевали закончить работу и рассчитаться.

Вначале все шло хорошо, и мы работали часов по пятнадцать в день. Сначала сделали эскизы и распределили роли, кому что делать. Мне выпала честь делать из смальты стенку длиной 10×2 метра, в общем, 20 квадратных метров.

Так как все знали, что я не могу халтурить в рисунке, мне дали право сделать то, что я хочу, некую абстрактную композицию, спонтанно, без эскиза. Я работал не по правилам Фонда, камешек за камешком используя фактуру смальты и бетонных швов, я сделал, мне кажется, красивую стенку, и все мои друзья были мной довольны. Другие делали стеклянные витражи с графитто на фасаде (фриз из цветных цементов), огромное панно «Танец» в духе худфонда, которым командовал Канаев. Вождь поддерживал хорошие отношения с начальством. Но из-за того, что пора было возвращаться на учебу в институт, мы все нервничали.

Произошел смешной случай. Мне дали боевое задание. Была прекрасная черная лошадь, или конь, который имел ту особенность, что, когда ему говорили «тпрру…», что на русском языке обозначает «стой», он начинал гнать во всю мочь.

И была шикарная карета, уж не знаю, откуда она и как попала туда. Карету впрягли в лошадь, вернее, наоборот. Мне дали деньги и ведро. Я должен был привезти яиц со склада или магазина. Я выехал, и лошадь понеслась по шоссе. Километра два мы неслись на карете (т. е. я и лошадь) и кое-как доехали до цели с ведром (точнее, полведра) яиц, я зажал его между ногами, чтобы не выскочило от тряски. Итак, мы подъехали к нашему сараю, что был возле библиотеки, где мы спали. А в сарае наши бабы готовили нам еду. Это был двор размером, быть может, 20×20 метров, куда мы и влетели на всем скаку с моей лошадью; так как я тянул за вожжи, она мчалась что было духу. Влетев во двор, лошадь сделала крутой поворот, так как ей некуда было больше бежать.

Меня выкинуло из кареты, хотя сама карета не опрокинулась, а только встала на два колеса.

Но я успел схватить ведро и вылетел с ним из кареты. Как хороший клоун, я крутанулся, как волчок, держа в руке ведро, упал, но яйца не разбились, на потеху и радость всей публики, поджидавшей меня в сарае, который был нашим рестораном. Все были в диком восторге, я же, мне кажется, не получил даже ушиба.

Возможно, в этот день мы устроили пьянку, уж не помню, по какому поводу, ибо у нас был сухой закон: мы не пили, чтобы не завалить дело. Но тут напились в дым. И меня неожиданно ударил по лицу один из наших, Генка.

На другой день, протрезвившись вполне, я спросил его: «Почему ты меня ударил?» Он сказал вполне душевно: «Знаешь, Сань, я тебе страшно завидую». Меня взорвало, и я дал ему пощечину. И наши отношения совершенно испортились.

Это осложнялось тем, что с этого дня нам надо было с ним начинать новую работу, памятник погибшим солдатам соседней деревни. И мы должны были это делать вдвоем. Мы не разговаривали, работали молча, это была просто тяжелая бетонная работа, сделать основание (фундамент) и столб, а потом должны были приехать все с краном, чтобы всунуть столб в дырку фундамента. Моя совесть художника была спокойна, это была простая строительная работа, которая не требовала никаких компромиссов с творческой совестью. Но наша вражда была предельна. Ночью мы были в одной комнате, я почти не спал, ожидая нападения, и у меня под подушкой лежал большой гаечный ключ, на всякий случай.

Не помню, сколько мы работали так, может быть, две недели. Все измучились предельно, и мы до конца не знали, получим ли мы деньги. Но кончилось все (почти все) благополучно, колхоз отвалил нам огромные деньги. Мы все поделили честно, немедленно купили билеты на самолет, я помню, что деньги я положил не в сумку, а в карманы брюк, я не помню, сколько я заработал, но это едва влезло в карманы брюк.

Уже в самолете, когда были уже в воздухе, кто-то кому-то дал по морде, и началась небольшая свалка, но, слава богу, с помощью запасного летчика все успокоилось. Никто не хотел иметь дело с милицией, имея при себе такие деньги.

Вот так, с карманами, полными денег, я приехал в Кинотеатр повторного фильма.