Текст книги "Реализм судьбы"

Как я стал другом художников

И начались наши хождения по мукам.

Деньги, которые отпустил добрый дядюшка Сэм, надо было выколачивать чудовищным трудом. Дни, недели, месяцы, годы мы просиживали в Сохнуте, чтобы добиться получения ссуды. Она называлась «Альваа», а слово альвая обозначает «похороны». Как говорится, яблоко от яблони недалеко падает. Я не хочу много об этом писать. Каждый, кто вступал на путь абсорбции, т. е. всасывания, в те далекие годы, знает об этом. «Абсорбция» – это ужасное слово обозначает, что ты попал в общенародную кишку, которая высасывает из тебя все соки и выбрасывает как говно, если не может справиться, всосать. Это официальный термин, обозначающий вживание в традиции, правила и предрассудки быта, нивелирование личности, избавление его от традиций мировой культуры, – исправление его или оболванивание… Этим занимается (занималось в то время) Министерство абсорбции.

Конечно, мы стали ходить в церковь отца Даниэля, скандально известного в стране упрямца, который демонстративно перешел из иудаизма в христианство и, более того, добился статуса еврея, будучи христианином. Так и записано в Законах: «Евреем в Израиле является тот, кто рожден от еврейской матери и прошел обрезание». «…и Даниэль Руфайзен», – добавлено в этом Законе. Идея Даниэля Руфайзена состояла в том, чтобы возродить в Израиле еврейскую христианскую общину, и поэтому он рад был приезду в страну любому хоть сколько-нибудь испорченному еврейской кровью поляку, лишь бы доказать свое.

Он немедленно возник на нашем горизонте в сопровождении своей верной оруженосицы – Элишевы (Элизабет Хемкер), замечательной женщины, немки, которая приехала в Израиль, чтобы отдать себя на растерзание израильскому народу за грех, совершенный немцами в последней войне по отношению к евреям. Эти две легендарные личности сопровождали нас, много помогли в разных отношениях и были очень глубоко огорчены, особенно Даниэль, когда я решил уехать в Европу, отказавшись служить его идее и предпочтя ей свою.

Под конец я вынужден был написать ему оправдательное, но довольно резкое письмо в защиту своей судьбы как художника, имеющего свое призвание и желающего посредством оного служить Богу, а не кому-нибудь еще.

Даниэль глубоко обиделся, и наши отношения прекратились. Я никогда не мог согласиться с его отношением к художнику не как к творцу, а как к ремесленнику, делающему свои поделки, чтобы прокормиться…

Отец Даниэль имел удивительную судьбу. Однажды в хайфском Технионе я слышал его лекцию, или, вернее, рассказ о его жизни, о том, как и почему он обратился в христианство и стал монахом.

Он был евреем, не распознанным немцами в Польше во время оккупации, и, более того, он имел смелость или наглость устроиться на работу в гестапо в качестве переводчика с польского языка на немецкий. Когда он это произнес, то многие студенты вскочили с мест и бросились к нему, чтобы побить его камнями своих кулаков. Но другая часть студентов кинулась его защищать, потому что повсеместно было известно и многие израильтяне свидетельствовали, что, занимая такую сомнительную должность, он сумел многим евреям помочь и даже спасти от смерти.

Более того, он продолжал свою карьеру переводчика в концлагере, куда его послали, и помог организовать побег группе евреев, открыв в нужный момент ворота концлагеря, так как был в доверии у немцев.

И сам бежал вместе с теми, кто решился на побег. Об этом много раз писали в газетах люди, бежавшие вместе с ним из лагеря, их было много, и некоторые из них еще живы. Их дети защитили Даниэля от побиения камнями во время того выступления. В общем, все как в жизни – с ворами и валёрами77
  Игра слов: «валёры» – от фр. valeurs, «ценности».


[Закрыть].

Потом он воевал в лесах Белоруссии, был партизаном и, кажется, там крестился. А после войны он приехал в Израиль, причинив много беспокойства ортодоксальным евреям, государству и особенно евреям-фанатикам.

Даниэль прокатил нас по стране, чтобы усилить наше к нему хождение. Мы были ценными прихожанами, Марина была чуть ли не единственной чистокровной еврейкой, всегда смотрела ему в рот, у нас должен был кто-то родиться, его потенциальный клиент, а я хоть был не совсем понятным типом, все же наполовину еврей, а таких было мало в его команде.

Со мной натянуто улыбались, зная, что я художник, но, впрочем, никогда не здоровались со мной первыми. Только Элишева оценила мой талант… но об этом дальше.

Марина, к моему счастью, чувствовала себя неплохо, так как ей сделали укол, сдерживающий преждевременные роды. У нас пропал страх выкидыша, и мы даже стали ходить в ульпан, школу иврита. Государство охотно платило за нас, зная, что мы далеко не уедем, не выплатив всего, а мой возраст неплохо подходил для солдатской службы, мне было тридцать три года.

Но всему свое время.

19 июня пришел багаж с картинами, я был бесконечно счастлив. Три ящика, изготовленные гоем Славкой за бутылку водки, а лучше сказать, по дружбе.

Эти ящики я не мог ни выбросить, ни использовать для чего-нибудь, таскал их за собой повсюду двенадцать лет, пока не уехал в Париж.

Я, честно говоря, не очень верил, что картины придут, но все доехало благополучно, и книжка была внутри, Данте Алигьери с моими иллюстрациями.

Отобрав лучшие рисунки, которые я показывал Мише Шварцману, я отнес их на приемную комиссию в Тель-Авив, в Союз художников. Через неделю, 25 июня, я получил первый мощный удар, от которого не мог оправиться лет десять: мне отказали в приеме в Союз художников.

Сообщаем тебе, что приемная комиссия решила отрицательно вопрос о принятии тебя в члены Союза художников.

Вместе с тем будем рады поддерживать с тобой связь в рамках круга друзей Союза художников.

Дополнительная возможность поступления в Союз будет предоставлена тебе в начале 1975 года.

С пожеланиями успехов в творчестве,

Союз художников

Министерство всасывания

С появлением картин появились новые опекуны. Это были три старушки, которые имели прямое отношение к сектору культуры при Сохнуте. Посмотрев картины, которые им понравились, они сказали следующее: «Тебе ни в коем случае не нужно сразу делать выставку, так как если критика будет отрицательная, то она убьет все перспективы тебе лет на десять. Здесь люди слушают, что скажет критик. Если критику не понравится – всё, у тебя много лет не будут покупать картины. Лучше тебе в нашем кругу продать недорого лучшие работы, чтобы постепенно о тебе распространился слух как о хорошем художнике. У тебя появится немного денег, ты напишешь новые работы, уже на местные темы, и через год-два сделаешь выставку».

Идея мне понравилась: приближалось время рождения Давида, мы ходили в ульпан, и совершенно не было времени и денег, чтобы найти место для выставки и организовать ее.

Мы так и поступили. Я дал некоторые работы, чтобы старушки показали их в своем кругу. Они были богатые, жили в роскошной вилле на Кармеле с чудесным видом на море. В доме были прекрасные работы Окаши, Йосла Бергнера и других знаменитых там художников. Конечно, не имея достаточно опыта, они понесли мои работы к Окаши. Пришли ко мне в небольшом замешательстве: «Окаши сказал, что ты человек талантливый, но у тебя нет бицуа».

Я стал искать в словарях бицуа, это оказалось «исполнение». Я понял, что он имел в виду: «Недостаточно отделанные, недостаточно коммерческие».

Обыватели всех стран мира ценят в живописи человеко-часы, трудодни, вложенные в работу, которую он покупает, чтобы над ним не смеялись в случае, если он ошибется. У него всегда есть алиби: он купил работу, в которую вложено много труда. В любом обывателе воет ностальгия по бездарности, соответствующей ему самому. Обыватель не выносит гениальности: то, что делает гений, кажется ему мазней.

Я это хорошо знал на русском опыте, но мне казалось, что это только в отсталой стране России, на Западе должно быть иначе, не может быть так. Это слишком грустно. Работать годами и складывать работы в папки, не имея кому их показать, без всякого отклика окружающей среды, вопить в одиночестве пустыни и слышать только эхо собственного крика.

Старушки невольно наступили мне на любимую мозоль. Они видели, что я обиделся, но не могли понять почему. Однажды они купили у меня небольшую работу на оргалите, где композиция была сконцентрирована как бы в одной стороне плоскости, чего требовала логика содержания и тема «Концентрация и оставленность». Возвратились с работы и говорят: «Понимаешь, как бы тебе объяснить… Работа хорошая, и рамка у нас есть отличная. Подходит к ней, но не совсем, два сантиметра не влезают, понимаешь? Ничего нет страшного, если ты с этого края, где у тебя ничего не нарисовано, отпилишь два сантиметра?»

Я открыл рот и, как говорят, «выпучил глаза». «Знаете, – сказал я, когда пришел в себя, – вы купили работу, она – ваша, ведь вы заплатили деньги. Пилите ее хоть на четыре части – это ваша собственность. Что касается меня, то я предпочту отпилить себе руку. Картина – это живой организм. Отпилите вы себе сантиметр от вашего пальца или пять сантиметров – вам будет одинаково больно. Так и мне».

Не знаю, поняли ли они меня.

Возникла новая идея: повезти меня к знаменитому Йослу Бергнеру. Если и он скажет «нет бицуа», то делать со мной больше нечего. Но если он скажет «хорошо» и напишет соответствующую бумажку, то на мне можно будет хорошо заработать.

Сказано – сделано. Эта дама много лет и хорошо была знакома с Бергнером. Она мне рассказала его историю. Много лет назад, может быть, лет двадцать, он приехал из Австрии в Израиль, будучи уже довольно известным художником, имея хорошую книгу о своем творчестве. И что же, в Израиле у него перестали покупать работы, потому что он был пессимист и рисовал печальные картины на темы еврейских печалей. Лет десять он жил в ужасной нищете в Цфате, и ни одна собака-критик не написала, что это хорошо, что он делает настоящее искусство. Сама Неля Вортман за гроши купила одну его прекрасную работу (холст), кажется, даже за обед, за то, что раз накормила его. А вторую, еще более лучшую картину (холст), которую он в отчаянии или по неведению выкинул в помойку, она достала и спасла.

Художник голодал несколько лет. Может быть, пять, может быть, семь, не помню точно. Пока одна тель-авивская галерея не заинтересовалась им и не поставила его на ноги.

Лет через десять работы, кажется, с «Сарой Бернар», когда цены на его картины поднялись до небес и он стал признан как один среди трех лучших современных художников Израиля (наряду с Баком и <нрзб.>), все вдруг стали лебезить перед ним («Йосл сказал, Йосл продал…»), выстроилась длинная очередь коллекционеров за картинами, которые еще не начаты, стали покупать все, что он написал.

Критика сменила шило на мыло, все стало прекрасно в их глазах, что он делал. Сам же мэтр частенько лежал пьяным на полу в своей тель-авивской мастерской. И хоть это казалось странным, сходило за причуды гения. Было противно видеть это лицемерное общество, сюсюкающее и расшаркивающееся перед человеком, которого оно травило много лет за то только, что человек пел печальные песни. Но когда он разбогател, оно простило ему все…

В августе 1973 года, когда мы встретились, он был на коне и гремел как гром среди ясного неба.

Это был Йосл Бергнер, который заметил Валю Шапиро и, открывая ей вторую выставку в Тель-Авиве в 1972 году, не постеснялся сказать: «У этой девочки я должен учиться рисовать». Это было встречено аплодисментами, как шутка, но работы Вали в тот вечер раскупили по тем ценам, которые он назначил.

Итак, Неля Вортман, дрожащими руками держа папку моих рисунков, благоговейно и скромно протиснулась в приоткрытую дверь мастерской Бергнера. Меня попросили погулять, пока маэстро посмотрит мои работы. Есть!

Минут через пять дверь открылась, и Неля взволнованным, срывающимся голосом крикнула (пропищала): «Идите сюда, он хочет вас видеть».

Когда я вошел, он очень приветливо со мной поздоровался, дружески. И через Нелю Вортман сказал, чтобы я не расстраивался оттого, что меня не приняли в Союз художников, так как это говно, Союз художников. Ему самому отказали когда-то, и он до сих пор не член Союза и не хочет никогда туда вступать. Мы поговорили с полчаса, Неля переводила дрожащим голосом, об Искусстве, о Жизни, о разном. В итоге он купил один мой рисунок из той серии, которую я называю «Плакар каштан», по весьма приличной цене, посоветовал Неле не продавать дешевле и дал мне целый мешок, килограмм десять, дорогих рембрандтовских красок в тюбиках, которыми я работал, может быть, целый год. И большую двухлитровую бутылку медиума, которую я по приезде домой разбил, неаккуратно поставив на каменный плиточный пол. Еще он посоветовал не показывать обывателям неоформленных работ, лайст для холстов и паспарту для рисунков, потому что у обывателей нет воображения. В заключение он написал бумагу для Нели, чтобы она отдала ее в Мисрад Клита, то есть в «Бюро всасывания».

В бумажке было написано на плохом иврите следующее: «Александр Путов – художник очень талантливый, правдивый, с большим будущим, и нужно ему помочь. Йосл Бергнер».

Война

Позже я расскажу об истории этой любопытной бумажки. В будущем она попадет в Министерство всасывания. Осенью же до начала войны Йом-Кипур 6 октября 1973 года бумажка Бергнера находилась у Нели Вортман, и с помощью ее драгоценного содержания Неле удалось продать кое-что из моих работ, правда, не всегда по тем ценам, которые дал Бергнер.

Было не до выставки, мы ходили в ульпан с июня 1973 года, заканчивался третий месяц учебы, я сильно отстал, так как слаб в языках, и мы готовились к рождению сынули, которое произошло 7 августа. «Чудный мальчик, чудный мальчик!» – восхищались повивальные бабки, помогавшие нам справиться с новыми хлопотами. Как ветер, налетели соседи: надо было делать обрезание. Нельзя было не делать. Эта традиция непоколебима. Даже Иисусу Христу сделали обрезание. Иначе мальчика затравили бы в детском садике, школе, институте, армии. Но вскоре мы, конечно, его крестили. Я еще кое-как барахтался в ульпане. Марина оставила учебу.

В какой-то из дней в ульпане мы познакомились с Женей Брукманом, замечательным художником, на редкость плодовитым. Мы оказались похожи лицом до такой степени, что все расхохотались, когда в первый раз увидели нас вместе. Мы часто встречались, Женя был практичнее меня, и я многому у него научился. Он был (и сейчас тоже, но я пишу в прошедшем времени потому, что вспоминаю то, что было много лет назад)… Мы и сейчас с ним дружим, хотя был период, когда между нами пробежала черная кошка, но об этом дальше.

Вдруг грянула война.

Поскольку я еще не прошел тиранут, военную подготовку, меня не мобилизовали, тем более что у нас родился ребенок. Особенно ненавидела меня особа, которая жила под нами этажом ниже. Как она меня проклинала, когда пришло извещение о том, что сын ее погиб! О жертвах сообщили после окончания войны и заключения перемирия. Эта женщина ужасно кричала, как будто я был виноват, что ее сын погиб. Это было ужасно видеть и слышать. Это был, впрочем, единственный случай в течение войны, когда я видел слезы. Хайфский народ был «в глубоком тылу». Правда, северная граница, по крайней мере, хорошо видна из Хайфы (гора Хермон). Но народ, который не был призван в армию по разным причинам, как ни в чем не бывало гулял по улицам, покупал, продавал, гремела музыка, время от времени обрываемая сиреной, и все спускались в бомбоубежища… Ни один самолет из многих сотен, летевших с юга и с севера, не добрался до Хайфы, чтобы бомбить. Это было невероятно. Военная машина заработала как часы, несмотря на ошибки, сделанные накануне войны, из-за чего погибли многие люди, мальчишки в основном, оставшиеся на границе в Йом-Кипур (минимальные силы на случай авантюры, о возможности которой догадывались, но вожди были слишком самоуверенны). В конце октября я был у Жени Брукмана, в его мастерской по дороге на Кармель. Уже началась возня с перемирием. У Брукмана я застал человека, говорившего по-русски. Мы разговорились. Я спросил его, что он делал в октябре. То, что я услышал, меня совершенно потрясло. Парень был в отпуске. Он оказался одним из нескольких танкистов, оставшихся в живых, из танковой части, находившейся на границе с Сирией в тот день, когда началась война. Три дня и три ночи шла беспрерывная адская пальба танков, которые лупили друг друга, а вернее сказать, враг врага чуть ли не в лоб, с очень близкого расстояния. Те, кто были в части в тот день, погибли все. Это они спасли Израиль. Под градом бомб (не было метра квадратного на севере Голан, где бы не упал снаряд в эти дни) люди прибежали в часть полуодетые, многие без оружия бросались в свои танки, дорогá была каждая секунда, и, когда танк загорался, часто танкисты успевали выбраться из горящей машины и нелепо погибали от пуль, не имея личного оружия для сопротивления. Многие успевали забраться в следующий танк, чтобы продолжать борьбу. Иным удавалось повторить это несколько раз, но почти все погибли. Взорванные ракетами самолеты, куски их падали повсюду, дополняя кошмар. Неравенство сил было вопиющим. В Израиле нет Героев Советского Союза, герои умерли, а раненые скрыли свои раны. И этот молодой человек, если бы я сам не расспросил его, ничего бы и не рассказал, потому что, когда я пришел, шла беседа о живописи. Я не видел ужаса на лице этого человека. Как ни в чем не бывало он улыбался и не упрекнул меня, что я кровь не проливал.

Вдруг в какой-то момент войны распространился слух, что генерал Шарон со своим немногочисленным воинством отправился в Египет. Многие с облегчением вздохнули – Шарон считался специалистом своего дела. Нарушив приказ Даяна, на свой страх и риск «со товарищи» пересекли мутный от крови Нил и взяли в плен целую египетскую армию, перерезав снабжение.

Замечательный случай произошел с одним летчиком, рассказ которого я прочитал в русской израильской газете. На Тель-Авив летела какая-то штука, типа ракеты. Было раннее утро, когда летчику позвонили из главного командования. Не знали точно, что это. Предполагали разное, допускали возможность химической атаки или даже атомной. Этот летчик немедленно выехал на своей машине на военный аэродром. Ему надо было проехать через район очень сильно религиозных людей, которые шли молиться, так как была суббота. Не желая упустить случай сделать мицву, они схватили камни, чтобы побить летчика и его машину. Проскочив район под градом камней, так сказать, внутренних врагов, он успел сесть в самолет, помчался навстречу ракете и свалил ее в море совсем близко от Тель-Авива. Его тоже не наградили ни крестом, ни Маген Давидом, не объявили повсеместно, что он герой. Ордена хорошо смотрятся на мундире с начищенными пуговицами и петушиными перьями.

Тусовки

Поскольку Женя Брукман считал, что я делаю ошибку, не выставляя своих работ в публичных местах, и сильно подозревал моих старушек в том, что они меня «натягивают», я под шумок войны забрал свои работы и стал думать об организации выставки. Пошел в ирию, мэрию, встретился с Михаилом Каштаном, поэтом, который вел дела, связанные с организацией выставок приезжим художникам. Это был совершенно порядочный человек, он работал вместе с Галилой Паги-Зеви. Они оба были совершенно преданные искусству люди, очень полюбили мои работы. Они делали все как следует, редкие люди, верные своему жизненному призванию. Об обоих я храню самые теплые воспоминания, вспоминаю о них с благодарностью.

Открытие выставки было назначено на 17 марта 1974 года. Я должен был по возможности хорошо оформить работы, денег, конечно, было в обрез, но я успел все сделать достаточно хорошо, не прибегая к помощи Министерства всасывания, которое, как утверждал Женя, укрывает тщательно информацию о том, что художнику полагается по закону значительная и даже безвозмездная помощь на первую выставку, каталог, мастерскую и материалы. Какая-то часть безвозмездная и какая-то с возвратом. В будущем это подтвердилось. Твердокаменная Дина Авидар, командовавшая распределением ссуд, была неумолима. Она, кажется, лично ненавидела меня за что-то и старалась вредить, чем могла. Месяцы просиживая перед ее дверями, я каждый раз уходил несолоно хлебавши.

Рекомендательная бумага, данная Йослом Бергнером, находилась у Нели Вортман, которая отнесла ее в Министерство всасывания. Я, в сущности, не знал, что Бергнер написал, знал только, что это хороший отзыв. Я также стеснялся спекулировать громким именем великого художника, может быть, по гордости. У меня сохранился любопытный документ, подтверждающий то, что мое отношение к чиновникам Сохнута того времени именно хайфского отделения не объясняется ни моей подозрительностью, ни предубеждением.

Получив это рекомендательное письмо от Нели, Дина Авидар вырезала мою фамилию и использовала текст отзыва для помощи тем художникам, которым хотела помочь.

Года через два вспомнив об этой бумаге, я попросил Нелю забрать ее из Министерства всасывания. Моей фамилии не было, а на обороте карандашом были написаны различные фамилии художников. Бумага с подписью Бергнера имела чудодейственную силу, и все благодаря ей прекрасно получали ссуды, кроме меня, к которому эта бумага относилась, так как Дина подсовывала к тексту те фамилии, которые были ей нужны.