Текст книги "Реализм судьбы"

 
Исправьте путь Господу,
прямыми сделайте стези Его
 

«Значимо» и «незначимо» – суть две крайние отметки на шкале религиозного существа (но не оценок). (Означенность.)

О Рембрандте

Рембрандт великолепен на своем месте. Но это не сущностное, а характеристическое, душевная характеристика прекрасного.

Мало.

«Свечение» Рембрандта – результат светотональной лепки. Среда светотональная светохарактеристическая, светооптическая, но не светодуховная, как в иконе.

Иконная же лепка (ритмически) знаковая. В ней свет и пространство суть понятия духовные.

Относительно «лучше—хуже»

Что лучше, магнитофон или велосипед?

«Могущий вместить да вместит»

Пространственная характеристика (признак) и знаковый строй

Натурализм

Импрессионизм

Остранение и большая форма

Смерть

Иератика

Духосвидетельство изъявляется актом формы знаково и иерархично, а акт формы формируется благодатью.

Сама работа движется медитативно.

Иератика

(Положения М. Шварцмана)

1. Духосвидетельство изъявляется актом формы знаково и иерархично.

2. Акт формы формируется благодатью.

3. Сама работа движется медитативно (молитвенно).

4. Форма есть выражение (изъявление) единственного призвания человека – свидетельства о Боге.

5. Какова бы ни была характеристика формы, она должна быть ясной (относительно «хорошо-плохо»).

6. «Значимо» и «не значимо» – суть две крайние отметки на шкале религиозного существа.

7. Благое намерение есть умственное, словесное положение, а не духоизъявление.

8. Относительно иерархии: «Могущий вместить да вместит».

9. Так, Рембрандт великолепен на своем месте, но это не сущностная, а душевная характеристика прекрасного. «Свечение» Рембрандта – результат светотональной лепки. Среда светотональная, светохарактеристическая, светооптическая, но не светодуховная, как в иконе.

10. Иконная же лепка сущностная, знаковая. В ней свет и пространство суть понятия духовные.

Начало февраля 1973

1. О Канте и Гегеле

2. О ноуменах и феноменах

3. Об артистизме (в хорошем смысле этого слова)

5. О взаимодействии частей формы (имманентных)

6. О взаимопроникновении феномена и ноумена

7. О критерии (радость и умиротворенность)

8. О ступенях остранения

9. О неизглаголанном

10. Готика как пред-иератическое искусство

11. Готика как последний стиль

12. Еще раз об атрибутивном искусстве

13. Экспрессионизм как спазм

14. О Малевиче как умном художнике

15. О моей беспозиционности

16. О трепе, пиз…же и тщеславии

17. Три часа говорили о говне (экспрессионизм).

18. О Кокошке и Сутине (без этого можно жить)

19. О профанации идеи

20. Об инспирации (духовном наставлении)

21. О Лермонтове

22. О Бранкузи (лучше смотреть источник)

23. О Пикассо (шельма)

21 февраля

1. Об отношении рассудка к акту духосвидетельства. Душа рвется в жилища твои, Господи сил (цель). Разум выполняет подготовительные функции, дает толчок, а также вносит коррективы в работу на каждой стадии ее, следит, не пошла ли работа по пути артистизма, тщеславия, хранит от экспрессионизма, выдумки и т. д. Разум дает толчок душе в направлении горних высей, но также и следит за полетом, исполняет функцию космодрома, он – стартовая площадка, он же корректирует движение души к своей цели.

2. Об имманентности (равносущности) частей формы

3. О Гегеле. О том, что всякое зерно должно умереть,чтобы дать плод. О Сеятеле?

4. О Боре, о Квантах, об Александере, о прерывности излучений, о возможности физического доказательства бытия Бога.

5. О мышлении архитектора (объемами и напряженными структурами)

6. О моем призвании архитектора.

7. О возможности достичь своей высоты только в плане призвания.

8. Надо накапливать мир.

9. О Еврействе как призвании.

10. О моей энергии и практичности

11. О сегодн<яшней> мертвенности, неудовлетворенности.

12. Об ордене людей духовного порядка. Касталийский критерий?

13. О возможности совместной работы в будущем

14. О целесообразии смиренно поработать у хорошего архитектора, а потом подумать о самостоятельной архитектурной работе

О духосвидетельстве

Там, где отсутствует духосвидетельство, там либо запрещают, либо навязывают. Лишь бы не оставить место свободе человека (воли).

Либо «любят», либо «ненавидят» (отвращаются).

Либо «понимают», либо «не понимают».

Стадии работы

1. Цвет (эмоц<иональный> момент)

2. Фактура (волевой момент)

3. Рисунок (мыслительный момент)

4. Духоизъявление

Последовательность работы

1) Фактура (волевой момент)

2) Рисунок (мыслительный момент)

3) Цвет (эмоц<иональный> момент)

4) Духоизъявление

Первые ступени

И вот мы с Мариной постепенно созрели для эмиграции.

Еврейская пасха 1972 года, почти манифестация возле синагоги на улице Архипова. 29 марта: последующая вечеринка у Меерсона, где я встретил выдающихся евреев города Москвы, дала нужный ход мыслям. Беседы с Михаилом Матвеевичем просветили меня и в этом направлении. Но только ближе к осени, когда Алексей Борисович Певзнер после очередного своего «Ой, я их ненавижу» спросил меня в упор: «А почему бы вам не уехать… в Америку, например?» (он был скептик относительно Израиля, считал его провинцией, подшучивал, иронизировал, считал меркантильным, неспособным к восприятию искусства), – тогда я в первый раз подумал: «А почему бы и нет?»

В Союз художников меня не приняли, так как надо было пройти промывание мозгов и раз в год делать говно для подачи на ежегодные выставки – совдеповские какашки, я не хотел пачкать мои кисточки.

Правда, я имел «хорошую работу» лифтера-диспетчера, где я получал шестьдесят рублей в месяц. На эти деньги можно было жить, но надо было еще зарабатывать на материалы, опять раздвоение, растроение личности, а я не хотел этого.

Была еще квартира, которую я заработал тяжелым трудом на Урале, но она постепенно наполнялась картинами, рисунками, скульптурами. Там была всего одна комната. Возникла проблема. Правда, был еще домик в Иванцеве, но это было очень далеко, и возить туда картины было бессмысленно. Перспектив не было.

Еще одно: Марина снова была беременна, и снова мог быть выкидыш от волнений. Мне страшно не хотелось этого. Обсудили все с Мариной – она была «за». И отец Всеволод благословил, он как будто ждал, что я пойду советоваться с ним об этом. Это было, возможно, в августе 1972 года.

Первым препятствием на пути в Израиль был протест наших родителей, которые не хотели дать нам письменного разрешения для ОВИРа, необходимого для подачи прочих документов. Это было грозное препятствие, и несколько месяцев мы не могли его взять.

Отцы наши были хоть и квасные, но все-таки коммунисты. Правда, Александр Моисеевич был покрепче камушек. Матери были нейтральнее, но они не хотели «пускать» нас по другой причине: боялись, что мы больше не увидимся. И это похоже было на правду. Всякий, подавший документы на выезд, становился сразу же врагом оставшегося народа. Его прогоняли с работы, травили на собраниях, всячески мешали. Мой же случай был не типичным: напротив, Славка одобрил, очень помог, а под конец совершил такой подвиг, который я никогда в жизни не забуду. Но не будем забегать вперед. Леат-леат («понемножку»), как говорят израильтяне, рега («момент»)…

И вот, в одну из моих «просительных» поездок я попробовал отца взять штурмом алкогольного свойства. Я купил пару бутылей водки… и лед тронулся. Папаша растрогался, «он любил выпить», как говорят в народе. Хорошо «посидев», мы, может быть, в первый раз в жизни разговорились по душам. И тогда же, в тот же вечер, отец рассказал о своих военных похождениях, то, с чего я начал книгу, о чем рассказал на первых страницах… Я знал, что мать этого не любила, но подливал отцу и подливал, и в конце концов он сдался. «Ладно, – сказал он, – я, честно говоря, и сам бы уехал… Но только не навсегда, – спохватился он. – Посмотреть я бы хотел, и обратно, домой».

Но слово-то не воробей, и я уже поймал его на слове.

В общем, в этот день отец написал бумажку для ОВИРа, что он не возражает…

Александра Моисеевича уже уломала Марина. Когда отцы сдались, матери последовали за ними. И некоторые из матерей через несколько лет сами просили у нас вызов и приглашение из Израиля.

После этого надо было собрать разные справки, был целый список разных бумаг, все документы, от свидетельства о рождении до трудовой книжки и диплома… в общем, в ОВИРе не без издевательств вставляли палки в колеса как могли. Но мы всё собрали. И вот в конце ноября мы пришли в ОВИР с документами. Была, кажется, пятница, у нас не было никаких сомнений в том, что надо ехать. Но у меня был знак, что документы сегодня сдавать не нужно. «Давай подождем два дня». Так мы и сделали. И что же, через три месяца, когда получили разрешение на выезд, мы оказались, кажется, первыми, кто поехал без оплаты за диплом, которую отменили за день до нашего получения визы. А может быть, подай мы документы тогда, когда пришли в первый раз, пришлось бы платить за два диплома Архитектурного института. Это была чудовищная сумма денег, как бы мы выкрутились, я не знаю. В общем, с самого начала, с подачи документов до посадки в самолет, была одна сплошная задачка со многими неизвестными. Но дорога была проторена героями, и мы, обыватели, получали шаг за шагом нужную информацию, а забегать вперед, чтобы знать заранее все, считалось ненужным. В общем, все было продумано.

Ступени

Посвящается Василию Кандинскому

Следующей ступенькой было спасение картин. Эта проблема выросла в декабре 1972 года после того, как были поданы документы и предстояло несколько месяцев ждать решения своей судьбы. Могли отпустить, могли и отказать, как хотели. Где-то за стенами ОВИРа нас исследовали, нужны ли мы советскому народу, полезны ли мы, или стоит от нас избавиться как от лишнего балласта. От нас ничего не зависело. Надо было просто ждать. Что делать с картинами? Их было множество: сотни работ на оргалите (прессованный картон), тысячи работ на бумаге, может быть, две-три тысячи, а может, четыре тысячи рисунков, набросков, акварелей, темперы, гуаши, работы в разных материалах, которые были под рукой на протяжении десяти (с лишком) лет, с июня 1962 по декабрь 1972 года.

Было десятка два скульптур в камне, мраморе, дереве, глине… Все это было сделано не на прекрасном досуге, не на «творческой даче», а выстрадано, создано на разных работах, иногда в ужасных условиях. Десять лет я отказывал себе во всем – в путешествиях, в хорошем питании, в каких бы то ни было развлечениях. Я работал, как каторжник, «в свободное от работы время». Я должен был все это спасти не для того, чтобы это все принадлежало мне, но просто спасти, чтобы это где-то существовало, в свободном мире, а не в этой грязной Совдепии.

Как вывезти работы? Я готов был их просто отдать, эти мои работы, кому-нибудь, кто их может вывезти, но я не хотел их оставлять там.

В мыслях своих я уже был далеко. Я начну новую жизнь. Пусть эти работы, которым я дал жизнь, живут где-то своей жизнью, я их создал не для того, чтобы на них заработать. Я их даже не подписывал тогда, – был выше этой пошлости. Все работы подписаны были Мариной (с обратной стороны, конечно), она подписывала их «Путов А. С.». И вот нашелся такой человек, который согласился их взять. Это был Виталий Стесин, с которым я познакомился не помню при каких обстоятельствах. Они с братком Мишкой Гробманом, в будущем большим патриотом, наладили мост, по которому переправляли множество работ разных художников, готовых, как и я, отдать все «чужому дяде», лишь бы спасли их детей – их рисунки – и вывезли бы их куда-нибудь. Так думал тогда и я.

И вот я отдал все, что делал в течение десяти лет, этому Стесину, с одним непременным условием: вывезти все, так как я не хочу здесь оставлять ничего. Договорились. Я дал расписку, что работы, которые он вывезет, будут навсегда принадлежать ему. Это были два виртуоза переправки. Как Харон перевозил души через Стигийское болото (у Данте), так Стесин умел это делать. Кажется, он даже хотел отправить часть работ моих вместе со мной, в моем рюкзаке! У них были какие-то связи, или они давали взятки – все было покрыто завесой, тайной; факт, что было отправлено множество работ по этому мосту Стесин—Гробман, уж не знаю, как они делили эту коллекцию.

И вот кто-то мне сказал, что в одном доме видел мою работу, которая ему очень понравилась. Я не знал этого человека. Как могла моя работа оказаться у него? «Стоп машина!» Поеду посмотрю. И что? Это оказался зубной врач, которому Стесин заплатил моей работой за лечение своих зубов! Извиняюсь, мы так не договаривались. Я стал бить в набат. Пожаловался Шварцману, который имел на него, Стесина, большое влияние. Миша позвонил этому харону, и Стесин неохотно возвратил мне все работы! Это происходило у него дома, и это был важный день в моей жизни, так сказать, следующая ступень.

Стесин ругался на меня, что я морочу ему голову, что ему пришлось из Вены возвратить все работы обратно, он потерял время и т. д.

Все он, конечно, врал. У него дома или в мастерской, где это происходило, был один человек, которого я узнал, тот самый Лешка Смирнов, шеф банды «иконописцев», которые держали в своих руках монополию на это дело. Это был тот самый, которого не любил Тарон и не прочь был бы убрать со своего пути, так как он мешал полету горного орла. Как бы то ни было, этот Лешка Смирнов, вольно или невольно, сыграл большую роль в моей жизни, о чем я обязан написать.

Дело в том, что он не любил Стесина и вообще был немножко антисемит, но Стесина не любил больше, чем других евреев. Я не знаю почему. Но когда он услышал наш разговор и понял, в чем дело, он выступил на моей стороне, может быть, потому, что я был в меньшей степени еврей, чем тот. Мне показалось, что он хотел отомстить Стесину или насолить ему: только он, Лешка Смирнов, русский человек, последний из «иконописцев» двадцатого века, откроет мне тайну, как вывезти работы в Израиль. Стесин не слушал, он все это хорошо знал.

Вот что рассказал Лешка Смирнов: «Для того чтобы отправить (есть 80-90 процентов шансов), надо иметь огромное количество работ – раз. Надо не иметь специального высшего художественного образования – два; и надо сделать огромное, огромнейшее количество фотографий настолько плохого качества, чтобы было почти не видно деталей, но работа все же узнавалась – три. На каждую работу, которую ты хочешь взять, надо три таких фотографии. Одна пойдет в КГБ, одна на таможню, а третья останется в Третьяковской галерее, где начинается вся комедия. Суть фокуса в том, что когда ты приносишь пятьсот работ и 1500 фотографий и вываливаешь на стол, то у них нет времени сравнивать каждую работу с фотокарточкой (причем в начале папки надо положить работы пореалистичней, так как они хотя и борются за реализм, но по существу знают, что это говно)».

Это была одна из лучших его речей, которая зачтется ему на том свете.

Принцип я понял: «Когда у тебя нет диплома художника, то ты не можешь уметь хорошо рисовать, это раз. Но когда ты приносишь пятьсот работ, это производит совсем другое впечатление, чем нежели когда ты приносишь одну говняшку в золотой рамочке. Значит, ты или псих, или графоман, или идиот, обладающий претензиями, каких тысячи, не гений же ты! – это два, а самодеятельные завуалированные нерезкие фотографии убивают все впечатление даже о хорошей работе и еще более доказывают, что идиот ты, а не они, – это три. Цель: получить от них, экспертов, бумажку о том, что все это любительское говно, которое не стоит никаких денег».

…Он что-то не договорил, не хотел сказать, спохватился, что слишком много добра и пользы сделал сегодня.

Я перевез работы снова домой и принялся за дело, как научил меня последний «иконописец». Так я взобрался еще на одну ступеньку, с которой увидел, сколько предстоит работы в ближайшие месяцы.

Марина еще работала в «Охране памятников» – такая, как здесь говорят, на Западе, ассоциация, которая боролась за сохранение ценных памятников старины, как раз такая, какой не хватает здесь, в Париже (но это так, кстати). Она была на втором или третьем месяце беременности, я не знал, как спасти ребенка. Я посоветовался с о. Всеволодом, он попросил Марину прийти к нему, и я понимаю, что именно он научил Марину, как надо поступить. Может быть, в том, что родился наш дорогой Давидка, надо отдать должное его мудрому совету, только в середине декабря Марина решила лечь в больницу на сохранение и правильно сделала. Я уже говорил, что у нее были выкидыши, несколько раз, это меня убивало. Но тут у меня возникла надежда, что она, может быть, сможет родить благодаря врачам, которые будут следить за ней, не дадут ей поднимать тяжелые вещи или какие-то другие глупости делать, противопоказанные женщине в таком состоянии.

Я, впрочем, перепрыгнул через одну ступеньку. До того как Марина легла в больницу, мы продали домик одному приятелю, Виктору Михайлову, за пятьсот рублей, как и купили его за пятьсот. Он дал задаток – сто рублей, на которые я купил фотопленки, фотобумагу, проявители, закрепители и т. д., также много листов ватмана, совдеповский бристоль – очень хорошего качества бумага, но недорогая (другой просто не было), на которую я хотел наклеить маленькие рисунки, чтобы делать поменьше фотографий, а то их требовалось прямо астрономическое количество.

1 февраля Виктор дал еще двести пятьдесят рублей за дом, а последние сто пятьдесят не дал, решил уехать куда-то, незадолго до нашего отъезда. Политик был. Он поставил нас в ужасное денежное положение, мы очень сильно нуждались перед отъездом, но об этом потом.

Итак, Марина легла в больницу, а я фотографировал работы по правилам Леши Смирнова и клеил маленькие рисунки на листы ватмана. Это была ступенька, на которой многие наши приятели отвернулись от нас, некоторые по принципиальным соображениям, а некоторые из страха неприятностей, которые их могут ждать в будущем от Совдепа.

Костя Семенов тогда принципиально порвал со мной отношения, он не был согласен с моим отъездом (но в будущем, в 1989 году, мы помирились).

Было так много работы с фотографированием, что я просил разных людей помочь, давал одну, две или три пленки напечатать кое-как, тяп-ляп, и некоторые не отказывались. Помог Виталий Ганявин, Борька Талесник, Андрюша Никифоров из СХКБ, какой-то Ноздрин, которого я не помню, но в письмах сохранилось его имя. В общем, те, от кого я ожидал помощи, отвернулись, и помогли люди, с которыми почти не было отношений. Славка Кокляев очень помог… Лена Васильева.

В общем, 8 января 1973 года я отнес в Третьяковку первые 376 работ: сто маленьких картонов, сто листов темперы, сто листов «Плакар каштан», 76 рисунков из «лучших», а вместе с ними 1128 фотографий, сложенных в четыре пачки. Помогал таскать папки Славка Кокляев, мой шеф-пьяница по работе. Помог также его дядя, известный чемпион-лыжник. Меня научили, к кому подойти и как держать себя. Одна дама из тех, которые принимали, была либеральна. Я помню большую очередь людей, которые держали в руках одну-две картинки, керамический горшочек или несколько книжек, и клали на стол хорошие, соответствующие оригиналам фотографии, и им оценивали эти штучки кому в пятьдесят рублей, кому в сто, а кому и вообще не разрешали вывезти из страны книжку или икону.

Вот и моя очередь, выкладываю все свое хозяйство… Вижу, моя тетушка хмурится:

– Это что такое?

– Да это мои работы, – радостно отвечаю я шепеляво, по-дурацки.

– Боже мой, так много, вы что…

– Да я любитель, образования не имею…

Она рассеянно листает одну из папок. Смотрит две-три фотографии, громко вздыхает:

– Сколько у вас здесь?..

– Триста семьдесят шесть! – рапортую я радостно, высунув язык. – И по три фотографии с каждой работы.

Еще раз вздохнув, она забирает фотографии, кладет их в шкаф и пишет: «Работы, безусловно, музейной ценности не имеют».

Все вместе взятое оценивается в 00 рублей 00 копеек.

Не выразив удивления, я забираю и ухожу, не попрощавшись.

Да, разумеется, каждая из фотографий на обороте имела описание размеров работы, техники, год исполнения оригинала, на который смутно походила.

Подбодренный успехом, я удвоил старания. Клеил, фотографировал, портил фотографии, недодерживал их, передерживал, чтобы добиться нужного качества. Это все кажется бредом сумасшедшего, но только у меня сохранились письма и записки к Марине в больницу этих месяцев. Дело в том, что я почти каждый день навещал ее, иногда два раза в день, прибегал узнать, как дела, не нуждается ли она в чем, приносил что-нибудь поесть, фрукты-овощи, часто свеклу. И каждый раз я писал ей записку и информировал о том, что делалось и как шло спасение картин. Все эти даты, количество рисунков, все реально, ничего не придумано.

Итак, я быстро подготовил еще пятьсот листов, т. е. пять папок по десять работ или листов в каждой папке, для ровного счета, чтобы не утруждать экспертов арифметикой. Листы – это значит пять-шесть маленьких рисунков, наклеенных на ватман размером 50×70 см. На этот раз я подготовил 500 × 3 = 1500 фотографий нужного качества. Каждая фотография была подписана с обратной стороны. Как я сказал, не было никаких ошибок, работы и листы были соответствующим образом пронумерованы. Могли вытащить любую фотографию, я мгновенно мог достать соответствующую работу, и наоборот.

Вот наступил день приема. 22 января, в понедельник, с помощью Юры Колещенкова, моего приятеля по армии, который когда-то уже ходил в Художественную академию с моими рисунками. Мы смиренно стояли в очереди на прием к той же даме. Сзади нас и спереди стояли люди с рамочками, с кувшинчиками и с удивлением посматривали на пять моих громадных грязных папок, кто-то хихикнул.

Вот и наша очередь!

Идиотски улыбаясь, мы вытаскиваем пять папок и ровно 1500 фотографий.

Бедная женщина сначала ничего не понимает, а потом набрасывается на меня, как санитары на Мошкина: «Вы что, с ума сошли? Вы опять принесли это? Вы что, не могли принести все сразу, за один раз?!» – и т. д. «Вы не думайте, что все это вам дадут вывезти». Она очень сердилась, подозревала, быть может, что я среди этих папок везу Рембрандта, подписанного своим именем, а у нее могут быть неприятности на работе.

Недовольная, она снова отнесла все в шкап и положила на верхнюю полку. Кажется, на этот раз не смотрела ничего.

Оценка была та же – ноль рублей, ноль копеек, и бумажка того же содержания: «Безусловно, работы музейной ценности не имеют».

Я продолжал штурм, но Гриша Волох, тот самый, который потом в Израиле убеждал меня купить вместе с ним подъемный кран (он был инженер-строитель), посоветовал мне не торопиться с третьим, последним заходом, так как я в этот период много работал (рисовал для отдыха), чтобы включить также и эти последние работы, когда они немного просохнут.

Следующая ступенька была сломана, и я едва не сорвался вниз. Расскажу, как это было.

Сема Мариенберг, который к этому времени подумывал уже, как ему вывозить его работы, многие из которых были очень большие, например, полтора метра на два и т. д.; они были написаны очень толстым слоем красок, которые были, в общем, прекрасны, но сильно попахивали антисоветчиной (антиветчиной), – он подал замечательную мысль: раз эти два захода моих в Третьяковку были так удачны, то не кроется ли в этом возможность вывезти заодно и его, Мариенберговы холсты?

Это как?

План был такой. Так как эксперты не смотрят работы, мы сделаем фальшивые почеркушки на бумаге, имитирующие большие холсты Мариенберга, вернее, плохие фотографии с этих работ, делаем одну папку с этими имитациями, и я несу ее вместе со своими. Сами же работы Мариенберга остаются дома. Размеры же этих «нечестных» имитаций должны быть пропорциональны большим холстам, фотография же, на которой почти ничего не видно, подписывается неразборчиво «20×15 см». Таким образом, дураки на таможне ничего не поймут, если на фотографии работы будет стоять штамп Министерства культуры: «Разрешается к вывозу из СССР».

Мы отсняли его работы, получилось «хорошо». По этим фоткам он рукой бывалого мастера намалевал «что-то вроде». В папке было ровно сто таких.

Я же со своей стороны тоже имел проблему, решение которой отложил на последний заход. Это была серия карикатур «Кремлевские звезды» 1965 года, в основном небольшого формата: рисунки в писчий лист бумаги примерно 20×30 см (некоторые больше, некоторые меньше). Я их наклеил на большие листы обратной стороной, т. е. лицом к бумаге, а на обратной стороне нарисовал разную чепуху, цветы, наброски и т. д. Этих рисунков было примерно шестьдесят. Я не знал, как их вывезти, попробовал рискнуть так. Итак, снова было пятьсот листов, из них сто – имитации, одна папка. Вторая папка – мои рискованные рисунки, спрятанные среди других. Третья, четвертая и пятая папки были в полном порядке, без всяких фокусов.

Итак, 2 марта, в понедельник, мы явились с Мариенбергом к экспертам в Третьяковку, но решили идти показывать работы другой женщине, которая меня еще не видела.

Я разыгрываю ту же комедию, и номер снова проходит. Я подсунул папки, которые в порядке, их она чуть полистала, усмехнулась и оценила их в тот же круглый ноль.

«Вы должны заплатить пятьдесят рублей за просмотр, рубль за каждые десять просмотренных работ. С сегодняшнего дня новые правила». Денег не было в кармане ни у меня, ни у него. Мариенберг пошел принести деньги, а я остался в Третьяковке и этим чуть не погубил все. Я ходил по коридору, рассматривая работы, висевшие на стенах, как вдруг меня кто-то взял за локоть.

– Что вы здесь делаете? – спросил один из трех, окруживших меня.

– Я показывал работы экспертам. Они нашли, что у меня все в порядке.

– А мы вам сейчас докажем, что у вас не все в порядке! Пройдите.

«Влип», – подумал я.

Принесли работы и фотографии и начали просмотр работ, начиная с пятой папки, где все соответствовало истине: сто работ – сто (триста) фотографий, все пронумеровано, подносили работы к окну, вертели фотографию, все соответствовало. Так они смотрели часа два или три папку за папкой, четвертую, третью и добрались до второй, где под цветочками была упрятана «кремлевская» серия. Они уже порядком умаялись… Вот пошла фальшивая, нечестная папка № 2… Подняли лист на свет и увидели, что на обороте рисунка просвечивает что-то. Отклеили.

Я не знаю, что меня спасло. Бог, наверное, навел на них слепоту, или они не поняли рисунка, или им уже опротивела эта работа. Только один из них – наверное, ихний «бригадир» – стал орать на меня:

– Вы что, с ума сошли, вы что, не знаете, что запрещено везти рисунки, нарисованные с двух сторон листа…

– Да иногда не было бумаги, это наброски… – оправдывался я.

– Немедленно вытащить из папок, где нарисовано с обеих сторон, и дать названия всем работам, – в тон ему скомандовал второй.

Кажется, они сами были рады представившемуся поводу остановить труд, который они взяли на себя…

Появился Мариенберг:

– Что случилось?

– Потом расскажу, надо дать быстро названия всем фотографиям, то есть работам.

И начали писать глупости. Человек бежит, человек лежит, цветок растет. Набросок к рисунку, рисунок к наброску и тому подобную чушь. Когда закончили все, фотографии снова унесли, а работы разрешили взять. Получалось, что фотографии с работ Мариенберга вместе с моими поехали в Министерство культуры, только пришлось выбрать те фотографии, где под цветочками скрывались карикатуры на коммунизм, нелояльные работы.

В начале марта 1973 года, через три месяца после подачи документов, мы получили разрешение оставить пределы страны и месяц на сборы. Получили визу. С 19 февраля Марина после двух месяцев больницы выписалась и лежала дома. Я очень боялся, что от волнений у нее произойдет выкидыш. Но Бог помог, может быть, молитвами отца Всеволода, Царство ему Небесное! С работы она уже уволилась, и мы рассчитывали на сто пятьдесят рублей, которые должен был Виктор Михайлов за домик в Иванцеве, но он слинял, и его не было в Москве до конца апреля, когда мы уехали. Это было ужасно, мы страшно нуждались в деньгах. На этой ступеньке уже почти все оставили нас, просили не звонить, ссылались на своих детей, которые могут из-за нас пострадать, и, в общем, до какой-то степени были правы.

Я пытался за тридцать рублей продать офортный станок, сделанный отцом по чертежам настоящего, но не смог. Были дни, когда я не мог купить Марине свеклу. Я просил разных людей одолжить рубль-два, чтобы прокормиться. Люди закрывали телефоны. Страшно боялись. Страшная горечь этих дней отравила меня, кажется, на несколько лет. Некоторые из христиан еще звонили иногда, спросить о здоровье, но встречаться боялись все. Полная изоляция после получения визы.

Те же, с которыми я общался, которые ехали сами, были заняты своими проблемами, им тоже было не до нас. В этот период люди платили громадные деньги за дипломы высших учебных заведений. На что мы могли рассчитывать? Только на чудо. И оно действительно произошло. Но по порядку.

Получив визу, я тут же пришел в Министерство культуры, спросил, что с моими работами, которые я хочу взять.

«Это вы тот, который прислал миллион фотографий?»

Опять: «Вы что, с ума сошли? Вы видите, какая очередь стоит здесь. Люди добиваются, чтобы им разрешили взять с собой одну-две работы. Вы что, совсем это… (Покрутила пальцем у виска.) Придите послезавтра».

Прихожу послезавтра.

«Я не знаю, что вам сказать. Вы понимаете, что я должна штамповать все эти ваши фотографии. Это займет у меня целый день».

«Давайте я это сам сделаю, – догадался я ответить. – Дайте мне печать, я сделаю это сам, даже если это займет у меня несколько часов».

Мне дали печать, все фотографии моих и Мариенберговых работ, и до конца рабочего дня я проштамповал около 4500 фотографий. «Разрешается к вывозу из СССР».

Но я не знал, что это только начало мытарств и предстоит пройти еще несколько ступенек кругов ада.

В этот день, когда я штамповал фотографии, забежал в комнату, где я работал, Валерий Корнблит, художник, обалдел, увидев меня с печатью: «Ты что, работаешь здесь?!» – «Как видишь».

В следующий раз, когда я пришел, та же товарищ Лебедева, почти девчонка, от которой так много зависело в судьбах людей, сказала с раздражением: «Когда я буду все это подписывать? Приходите завтра».

Завтра: «Вот что, я все равно не буду подписывать эти 4500 фотографий. Мой вам совет. Выберите половину из этих работ, которые вы действительно хотите забрать, и остальное оставьте. Я все равно не смогу все это подписать, приходите послезавтра…»

Между тем истекал месяц, отведенный нам на сборы. Но так как Марина была больна и была справка от врача «о тлеющей беременности», нам отложили отъезд до 24 апреля.