Текст книги "Реализм судьбы"

«Дача»

Каждый, конечно, придумал свою версию, почему его больше месяца не было на занятиях в институте. Кто был болен, кто еще что, – в общем, никого не выгнали. Я был ближе к этому, чем все другие, по особой причине, расскажу сейчас. Но прежде порадую тебя, Басин, тем, что в ноябре месяце 1967 года, через полтора месяца после возвращения с Урала, мы переехали в кооперативную квартиру на Дмитровском шоссе, точный адрес – улица Гончарова, дом 5, кв. 2.

Это была огромная сумма – то, что я заработал за два с небольшим месяца, не знаю, сколько тысяч, но хватило на покупку двухкомнатной кооперативной квартиры, да еще погасили множество долгов.

Наш расчет был такой: поменять кооперативную квартиру на жэковскую однокомнатную и на оставшиеся деньги жить и работать. Но это произошло только в 1969 году и не совсем так, как мы представляли.

Вскоре выяснилось (в институте), что я уже два года не работаю по специальности, будучи записан на вечернем факультете.

«Э-э-э, нет, так нельзя, – сказали мне однажды. – Вы должны немедленно устроиться на работу техником-архитектором, или мы вас исключим из института».

Вот так мне пришлось устроиться в ЦНИЭП учебных зданий.

Работа была еще страшнее этого страшного слова «ЦНИЭП».

С 10 января по 1 июля 1968 года я, кажется, ежедневно ходил на работу, и это был кошмар для меня, может быть, самые ужасные полгода в моей жизни, впрочем, я преувеличиваю.

Я что-то чертил с отвращением в душе, скрепя сердце, но, когда все в комнате спали, я открывал ящик стола и незаметно рисовал китайской тушью небольшие рисунки. Господин Модоров, кажется, сын известного художника, сквозь пальцы смотрел на мое рисование: он видел, как мне чудовищно трудно высидеть рабочие часы, что у меня глаза лезут из орбит от ужаса. Но оставалось сделать диплом, я хотел довести это до конца. Диплом, казалось мне, поможет мне бороться за существование. Но, увы, до сих пор он еще не нашел себе применения. Только в Израиле один раз он мне пригодился. На мое же горе, как говорится.

Так я дотянул до лета, когда имел право уволиться в связи с предстоящим дипломом.

23 июля на заработанные кровью деньги мы купили очаровательную избушку в деревне Иванцево. Это двадцать минут езды по Киевской железной дороге и потом два километра пешком. В деревне было всего пять-шесть домов, как бы брошенная деревня, где жило несколько стариков. Хозяина, который продал нам этот домик за пятьсот рублей, звали Жора. Там я некоторое время работал до и после окончания диплома – одна большая комната и спаленка, и несколько деревьев за красивой оградой. Домик стоял на склоне горы (холма), и внизу, метрах в двухстах, была маленькая речка и начинался лес. Это было необыкновенно красиво. Мы не удержались и на заработанные мной деньги купили эту «дачу».

К этому следует добавить, что в Москве в доме напротив нас, точно в таком же доме, как наш, метрах в ста жил Анатолий Иванович Шугрин, близкий друг и, если можно так выразиться, учитель Вали Шапиро, о которой я впервые узнал от него. Он любил меня и очень уважал, но боялся моих заглублений. Советовал мне посмотреть Ватто, не полюблю ли. Сам он был очень милый человек, но работы его не производили на меня сильного впечатления. Также в моем доме жил художник, очень симпатичный парень, Володя Ковенацкий, который тогда начинал рисовать, он показывал мне первые рисунки, очень тонкие, но не глубокие, как бы юмористические, он жил на восьмом или девятом этаже.

В 1989 году, когда я был в России, узнал, что Володи уже давно нет в живых. Он покончил с собой, выбросившись из окна своей квартиры44
  Легенда о самоубийстве Ковенацкого не соответствует действительности – см. аннотацию в Именном указателе.


[Закрыть]. Тогда, когда я его знал, в 1968 году, ему было, кажется, лет восемнадцать. Не знаю, что случилось, но он был слишком чистый человек для этого мира… Царство ему Небесное!

Тогда же, в 1989-м, я узнал, что погиб еще один мой приятель, художник Скобелев, или «Генерал», как его в шутку называли в Архитектурном институте, где он препод(д)авал. Он повесился, но как-то так, что жил еще год после этого, мучился. Я не хотел выяснять подробности: или его сняли с петли (помогли), или веревка оборвалась… Только его уже много лет нет в живых.

Юра Лебедев

Зимой 1967-го я познакомился с одним человеком, который произвел на меня впечатление настоящего художника. Заметил его Тарон. Через большое окно без занавесок он увидал чрезвычайно волевое лицо человека, который крутился возле палитры с красками. Комната была полна картин, висевших, стоявших, лежавших. Это была довольно большая комната, высокая, в коммунальном доме, где-то в районе «Кировской» или на Чистых прудах. Это был художник, а не говно вроде… не хочу называть громких фамилий.

Юрочка Лебедев плакал, когда мы пришли к нему в гости. Мы – это Володя Казьмин, я, Тарон и еще кто-то. Он был настолько растроган тем, что к нему пришли люди, что не знал, куда деваться от смущения и счастья, только слезы текли у него по щекам. Ему редко приходилось разговаривать с людьми. Соседи были жестоки к нему. «Трижды герой» Покрышкин приходил в гости к соседям-родственникам, которые жаловались ему на художника: запах красок вонял им в благородные носы. Покрышкин топал на него ногой: «Кыш!» – как тот безрукий генерал, которому муха всю грудь истоптала. Но Юра продолжал работать. Мы не знали, что всякий раз, когда к нему кто-то приходил, Юру забирали в милицию или в психушку, где он иногда «подрабатывал» себе пенсию, чтобы прокормить себя и блядюшку Райку, которая приходила к нему иногда за его получкой. Она делала крик, соседи тут же звонили куда-нибудь… «Скорая помощь» не дремлет! Но мы ничего этого не знали, расположившись с бутылкой дешевого вина на сломанных нарах художника. Впрочем, была железная сетка от кровати, без матраца и простыни, на которой он спал (простыня была давно использована для его картин). Только Тарон начал влезать в душу… как вваливается милиция и начинает нас хватать и обыскивать, словно давно разыскиваемых преступников. И что! Оказывается, соседи позвонили в милицию: дескать, пришли люди к художнику и пропала в уборной зубная щетка! Боже мой! Кому нужна зубная щетка? Мы на цыпочках прошли к Юре, даже думали, что никто не слышал, – не тут-то было.

Стали нас обыскивать и нашли зубную щетку в кармане Володи Казьмина, «без пяти минут архитектора», сынули замминистра нефти Советского Союза! Какой пассаж… Оказалось, что Володя – клептоман и брал разные не нужные ему вещи иногда, когда это на него находило. Как он нас подвел! Особенно Юру! Нас всех отвели в милицию, где мы просидели несколько часов в ожидании приема. Мент принял нас грубо, разговаривал с Лебедевым на «ты», и тот так же грубо ему тыкал. Когда мент сел на край своего стола, Юра пристроился, встав на цыпочки, сел на другой конец того же высокого стола, так что мент, чтобы не уронить свою репутацию и не упасть перед нами лицом в грязь, вынужден был столкнуть отощавшего художника со стола, так что он чуть не упал.

«Чем ты докажешь нам, что ты имеешь право рисовать? – спрашивал мент. – Где ты учился? Почему соседи твои не рисуют, а ты рисуешь?» Это правда, я слышал это своими ушами. Все обалдели и открыли рты. Потом нас выгнали, и ничего на этот раз не было. Может быть, он был расстроен этим, так как пропала надежда на дополнительный заработок? Он буквально голодал, я не знал более нищего человека, он ел только соленые кильки, маленькие рыбки, которые стоили гроши, самая дешевая пища в те годы, несколько рыбок в день. Стола у него не было – были ножки от стола и узкая доска, которую он подкладывал под палитру, а рядом была кучка хвостиков килек. Он подрабатывал еще вязкой авосек, сеточек для рынка, которые он там же, на рынке, предлагал женщинам, молча кивая на свои произведения, чтобы не напороться на ментов, чтобы не быть пойманным с поличным, так как у него нет права это делать, продавать авоськи, это преступление. Но если удавалось продать, то подружка Райка изымала у него все излишки, оставались хвостики от кильки, что ты будешь делать!

Юра рисовал белые, искристые, как снег в ясный зимний день, картины, которые быстро осыпались, ибо он все строил на белой краске, которой для него служили зубной порошок и конторский клей, стоившие гроши.

Он находил на помойке разные тряпки, служившие ему холстом, а когда ему принесли холст, он сказал, что у него на холсте ничего не выйдет хорошего, так как он привык работать зубным порошком на говне.

Он был тонкач, тонкий живописец, ажурный художник, но я боюсь, что все, что он сделал тогда, уже погибло, к несчастью. Дальнейшую его судьбу я не знаю. Когда я приезжал в Москву в 1989 году, я узнал, что он жив, живет в Москве, но мне не удалось его найти. Володя же Казьмин погиб, утонул в море уже много лет назад. У него была эпилепсия, Царство ему Небесное. Хороший был человек!

В.Я. Ситников

Еще я знал Василия Яковлевича Ситникова, с которым познакомил меня тот же Тарон. Он был интересный человек, но я не очень любил то, что он делал. Мне казалось смешным, когда он со своей бабой-любовницей отделывал миллион снежинок, летающих вокруг русской тройки, но это был оригинал, и весь русский ренессанс, как говорят, начался с него. Тарон его очень уважал, но подсмеивался над ним, как над калекой, каким бы он не хотел быть.

Василий же Яковлевич не любил Тарона и все, что он делал, называл тароновщиной, и так оно и было. Я ему казался способным научиться чему-то путному, но я не хотел учиться, был плохим учеником. Он умел замечательно писать записки и письма, у него был особый стиль писания. Можно было уписаться от его сочинений. Однажды в Израиле я прочел статью о русских (евреях) в Италии. В каком-то отделе для эмигрантов израильские журналисты встретили странного человека в огромной, как у д’Артаньяна, черной широкополой шляпе и в грязной майке, грязнее, чем была у д’Артаньяна, он тоже был в сапогах и не хотел ни о чем и ни с кем разговаривать.

Но дотошные евреи его уговорили, дали ему лист бумаги и ручку и попросили написать его творческое кредо и что он собирается делать в Америке. Он писал примерно полчаса и дал прочесть человеку, который хорошо знал русский язык. Там было написано, что он хочет в Америке нарисовать картину длиной в шестьсот метров.

Сема Мариенберг

Еще я знал замечательного товарища, Семена Мариенберга, которому посвящу отдельную главу. Мы познакомились с ним при странных обстоятельствах. Не знаю, кто мне посоветовал сделать выставку в замечательном кафе «Синяя птица», но она состоялась, и там мы встретились в первый раз. Кажется, это было в 1968 году, но не раньше, я помню, что выставлял рисунки того года. Обещалось обсуждение работ, и все получилось так гладко, как будто кто-то был заинтересован…

Одна стена была моя (стенд), а другая – знаменитого художника Кабакова. И вот выставка началась, а все почему-то молчат, т. е. все сидящие за столиками. Народа было много, но все сидели и молчали, пока не возник Мариенберг, вошедший, как полагалось, через входную дверь, ссутулившись, брезгливо сморщив лицо, покачиваясь, как моряк, довольно выпивши, быстро прошел к стендам и произнес яркую речь, к сожалению, быстро прерванную двумя молодыми людьми, вышедшими к нему с противоположной стороны, из-за стендов, и они все трое тут же ушли туда, откуда вышли эти двое. Несколько минут Мариенберга не было. Я спросил одного симпатичного молодого человека, который сидел рядом, в чем дело, что происходит. Он мне сказал: «Ты что, не знаешь, что это гэбэшное кафе и что здесь среди присутствующих восемьдесят процентов гэбэшников?» Я говорю: «Откуда мне это знать? Я уверен, что и Кабаков этого не знает». Он говорит: «Это знают все, кроме тебя да еще Мариенберга» (который в это время вышел). Подошел ко мне, мы познакомились: «Пойдем выйдем на свежий воздух». Вышли, он говорит: «Это гэбэшники сидят в зале». Мы пошли, выпили бутылку вина, и с тех пор наше общение не прекращалось.

Он знал Лебедева, очень ценил его, был членом горкома графиков, о котором я ничего не знал. Ездил в отдаленные места в колхозы, рисовать овец, кур, коров, делал халтурные плакаты, чтобы заработать. Благодаря горкому графиков, имел право не работать нигде, а только над собой, все это было ново для меня. Он попробовал со мной один раз нарисовать нечто подобное, но у меня не вышло… Вообще же, он писал потрясающие холсты большого размера: сирень, ангелов. Кажется, многие картины упрекали Бога в том, что Он сотворил такой скверный мир, как наш, и что Мариенберг сделал бы лучше на Его месте. Картины били где-то по хребту советской власти, были сильны, напоминали работы Кокошки, Сутина, были очень живописны, он писал толстым слоем красок, который потом счищал, – был брюзга и злился на картины. Ненавидел Тарона, да и тот ему платил тем же.

Он считал Тарона грубой скотиной, себя же, по крайней мере, праведником, который защищает униженных и оскорбленных маленьких людей, и где-то это было правдой. Со своей женой он развелся, она носила «блед» (плед). На смену ей пришла маленькая любовница, непрактичная и где-то очень бедная девушка, бедная не в смысле денег, а просто бедняжка, каких он любил рисовать тогда. Я слышал, что в будущем она стала его второй женой, и я думаю, что она прожила с ним не очень легкую жизнь.

В недалеком будущем его очень полюбит героиня израильского народа Ида Нудель, но не будем забегать вперед. В 1969 году, когда я крестился, он не мог встать на ноги из-за моего падения, это был удар для него, мощный удар. Но в будущем он сделал то же самое, уже в период, когда между нами все было кончено, когда я сделал нечто такое, чего я не знаю, что его чрезвычайно обидело, что он не может мне простить вот уже ровно двадцать лет. Самое удивительное, что моя совесть абсолютно чиста по отношению к нему, я даже в период отъезда в Израиль рисковал ради него, чтобы вывезти его работы, что не удалось не по моей вине. Кажется, Мариенберг подозревает меня в грязном деле, которое я сделал, что я, быть может, присвоил себе деньги, которые ему выслали по почте на мое имя, т. е. полная чушь. Я перерыл все письма того времени и нашел письмо, что на имя Мариенберга мать высылает какие-то деньги, которые я должен был получить. Но эти деньги, присланные на имя Мариенберга, израильская почта не могла выдать мне… Не хочу перебирать это говно, в своем месте я расскажу более подробно о наших с ним делах, здесь же уместно только следующее: клянусь перед Богом и людьми в том, что моя совесть перед Мариенбергом абсолютно чиста.

Анатолий Брусиловский

Первый художник, с которым я познакомился, был Анатолий Брусиловский, я позвонил ему однажды в начале 1965 года. Я чувствовал, что в Москве есть группа художников независимых, свободных, сильных, дух творчества витал повсюду, «оттепель» согревала душу, новое поколение, дети убитых Сталиным поднимались, вставали на ноги, реял если не дух свободы, то предчувствие некоторого освобождения, раскрепощения.

Но все было в чувстве, не было никакой информации, кто где работает, кто где живет… В журнале «Юность» я видел несколько гравюр, которые мне понравились, был телефон художника, я позвонил, и мы договорились встретиться.

С большим волнением я готовился к встрече. Собрал огромную папку работ, то, что я делал в течение двух лет, и в нужный день и час притащил все к мастеру… на меня шикали в трамвае, смеялись на улице, так как папка была больше меня, я мешал прохожим, проталкивался сквозь толпу. Весь взмыленный, с бьющимся сердцем, как говорится, кровь стучала в висках, я со страхом позвонил в дверь «живого художника».

Мне открыл дверь молодой человек лет тридцати. Он с ужасом посмотрел на огромную папку, которую я втаскивал к нему в дом, быстро возвратился к телефону и долго разговаривал о чем-то важном. Я осмотрелся по сторонам, пришел в себя. Было много красивых вещей, кое-что из работ мне не нравилось. Не нравилась холодность и чрезмерная отделанность гравюр, «отделанность до уделанности», пронеслось у меня в голове, бьющая по глазам «мастеровитость, а не мастерство». Тем не менее я рассчитывал услышать критику, мнение, отношение к себе живого художника, я не рассчитывал на то, что ему все понравится, но мне нужен был контакт, живая реакция опытного человека… Поговорить, посоветоваться, узнать, где и как найти среди десяти миллионов жителей города пять-шесть самых талантливых людей, чтобы войти с ними если не в дружеские, то, по крайней мере, профессиональные отношения…

Об этом я думал, ожидая мастера, который долго беседовал с необыкновенно красивой девушкой в соседней комнате. Потом он вышел и очень вежливо, но твердо и холодно спросил: «Э… что вы хотите от меня?» Я растерялся: ну, критику, например… «Знаете, – сказал он, посмотрев на папку (которая, как мне показалось, покраснела), – я уже сложившийся художник… мое время дорого. Если бы вы уважали… мое время… то вы бы не принесли сюда все это… а принесли бы одну-две работы». (Большая точка).

Я раскрыл рот, язык у меня, как говорится, прилип к горлу. Мне было настолько стыдно, что я не знал, куда мне деваться… Девушка насмешливо смотрела на меня, разговор был закончен. «Извините», – выдавил я из себя и не узнал своего голоса.

И он не стал смотреть ни одной работы. Подавленный, я возвратился домой, не хотелось жить, потом это прошло, но потом до конца года я не хотел уже ни с кем знакомиться.

К звездам!

Со скульптором Коненковым я познакомился, кажется, в 1968 году, зимой. Осенью этого года мы жили уже в кооперативной квартире на Дмитровском шоссе.

По соседству с домом зачем-то спилили прекрасный вишнево-яблочный сад, огромный, прекрасный сад. Трупы деревьев я натаскал домой, от жадности завалил стволами целую комнату, так красивы были эти куски дерева, и начал резать скульптуры. Я вырезал пять-шесть небольших работ. И мне пришло в голову попробовать встретиться со знаменитым скульптором.

Он нас (с Мариной) принял. Дело было так. Мы разыскали дом, где он жил, и его мастерскую. Пришли, конечно, вовремя, в точно назначенное время! В комнате, приемной, стояло несколько шикарных кресел, вырубленных из коряг. «Посидите здесь, – сказала старушка, его жена, – он сейчас работает». И еще она попросила: «Не разговаривайте с ним только о технике скульптуры, он это не любит». – «А о чем?» – «О книгах».

Через некоторое время, как сказал Пушкин, «дверь тихонько заскрипела, и в светлицу входит Царь, стороны той государь».

Коненков был в «русской рубашке» (без воротничка, подвязанной веревкой). Он старческой походкой потихоньку спустился по длинной лестнице и сел перед нами. Вдруг зазвонил телефон, он отправился к телефону и долго разговаривал с кем-то, кто делал фильм о Есенине и хотел с ним встретиться, послушать воспоминания мастера о поэте, с которым тот был в свое время хорошо знаком. Мы с интересом слушали разговор. Наконец он снова возвратился в свое кресло напротив нас и сел в позе, сильно напоминающей одну из его скульптур, хитренького старичка, облокотившегося (странное слово! от слова локоть) подбородком на палку, вернее, на руки, держащие палку, палка стояла между его ног.

Помолчали. Вдруг он говорит:

– Ну, какая самая лучшая книга?

Я говорю:

– Библия.

Это ему страшно понравилось, то, что я сказал «Библия».

И он начал тогда говорить.

– Да, – сказал он, – обманули.

Я удивился этой загадочной фразе и спросил, кто кого обманул.

Он говорит:

– Как одна овца ведет все стадо, так все и упадут в яму (я понял, что он имел в виду стадо свиней).

Помолчали.

– Вот, – я говорю, – я начал работать в дереве и принес вам показать несколько скульптур.

И вытащил из сумки три работы.

Он взял в руки одну из них, внимательно посмотрел и опять загадочно сказал: «Вы – так, а я – так», больше ничего не сказал. Он встал, я понял, что он хочет показать работы, и провел нас в огромный зал, где было множество скульптур, многие из которых, особенно ранние, были прекрасны. Минут десять мы ходили по светлому, прекрасному залу, рассматривая работы, и вернулись в комнату, где были раньше, и снова сели.

Старушка угостила нас чайком и печеньем.

Снова помолчали.

Старик вздохнул, снова сел в своей излюбленной позе и сказал грустно:

– Придешь в магазин, тебя толкнут… или наступят на ногу…

Помолчали, вдруг старушка заволновалась.

– Вы знаете, он устал, – сказала она.

– Все понятно, – сказали мы.

Я собрал в мешок свои скульптуры.

Мы поблагодарили старика.

Попрощались со старушкой и молча вышли.

Было почему-то грустно. Не пройдя и десяти метров, мы остановились у газетного стенда и увидели статью во всю страницу с громким и бодрым названием «К звездам!» или «Вперед к звездам!».

Под статьей было и имя автора: скульптор Коненков.