Текст книги "Реализм судьбы"

«Зачем рисовать подмышки?»

В самом деле, я вспоминаю, с каким чувством и настроением я рисовал. Среди прочего было и нечто «потное». Потом же вдруг рисунок оказался благовидным. Это очень любопытная метаморфоза! В прошлом я уже замечал подобное: состояние гнева и осуждения, будучи воплощенными в рисунке, тоже выглядят благовидно.

Но, скажем, уныние или озлобленность никогда не выглядят благовидно. В этом еще нужно как следует разобраться. Впрочем, до некоторой степени это понятно. Кого можно прельстить унынием или мелкой озлобленностью! – это челядь.

Но похотями и гордостью можно. Для этого они выглядят благовидно. Нет ничего благовидней языческого искусства, а также «возрождения» его, время подумать и об этом. Оно выглядит благовидно, но замешено на дрожжах, гордости и похоти. Какова же связь между тем или иным изображением человечков, т. е. плотских телес, и языческой гордостью и похотями? Дело в том, что есть тело плотское, есть тело душевное и есть тело духовное. И не надо никогда забывать, что все наши дела свидетельствуют прежде всего о нас самих: грубо говоря, мы изображаем самих себя. И третье, что надо помнить, вникая в сущность произведений искусства, – это то, что они всегда свидетельствуют о нашей любви, интересах, привязанностях и, наконец, пристрастиях. Каков предмет нашей любви и какова она? – вот основной вопрос. Каков предмет нашей любви? Свидетельствует ли языческое (скажем, греческое) искусство о любви художников к человеку, целому человеку? Нет. Оно свидетельствует о любви, привязанности и пристрастии к плотскому, смертному телу. Нам иногда кажется, что греческое языческое искусство – дело всего греческого народа, но его сделали десять художников. Но что же, может быть, они были восхищены телом ради чистой любви, подобно тому как восхищался телом Сократ? Откуда видно, что это не так? Почему мы можем о Поликлете думать, что это был своевольный, гордый и похотливый человек? Языческое искусство в высшей степени «благовидно»… От меня все время ускользает сущность дела. Возможно, надо внимательно рассмотреть дела этих мастеров, каждое отдельно, скульптуру за скульптурой… впрочем, я начинаю соображать: тело смертное – суть прах. Но не всякое тело прах.

Вот что важно выяснить: отношение Духа и тела духовного, тождественны ли они? Впрочем, даже мой небольшой духовный опыт говорит мне, что всякое пристрастие к плотскому телу бренно.

«К праху прилипла душа моя» – поэтому я с трудом разумею это? Надо умереть для греха. Некоторое время (до рождения от воды и духа) я наивно полагал плоть и вообще природу нечистой. Но нечист был я. Природа же чиста. И траву полевую, которая сегодня есть, а завтра нет, Господь одевает и питает с любовью. И нам подобает любить всяческую тварь Божию, но без пристрастия. Что же плохого в такой любви? Для меня Рейсдаль не менее свят, чем Рублев, и не менее, чем тот, свидетельствовал о Боге, хотя изображал только смертное. Таким образом, остается непонятым, как изображение чувственное может непременно свидетельствовать против человека? Столь же неясен в сущности вопрос о языческом искусстве.

Грехи грехами, но тела, пусть даже смертные, даны нам Богом, и ничего плохого в таком изображении, как они даны, скажем, Микеланджело, я не вижу пока.

7. О прельщении ложной святостью – я полностью согласен с Шварцманом. Об этом уже достаточно. Впрочем, еще кое-что: это уровень Нестерова и Васнецова. Ханжество есть наигранная святость. Любопытно, что наряду с гордостью и похотью она, будучи воплощенной в искусстве, выглядит «благовидно». Ханжество есть внешняя, движимая тщеславием, театрализованная святость, игра в святость на народе. Как распознать эту заразу в искусстве за внешней благовидностью? Показателем лжи и неискренности является сама театральность композиции рисунка или картины. Театр и наигранность в жизни, равно как и все прочие наши житейско-бытийные дела, будучи сублимированными, сущностно-адекватно появляются в искусстве. Если в жизни театр, то и в живописи – театральное представление с его средствами: мимикой, жестами, подмостками, освещением, декорацией, экзальтацией, костюмами, гримом, париками, кулисами, аплодисментами и прочим.

Если же быт художника серьезен, всякое действие его исполнено значения и смысла; если в нем отсутствует наигранность и желание аплодисментов от публики, то и в его композициях не останется места театру, но знак вытеснит все это и займет собою всю плоскость.

Значимо и незначимо

__________________

Означенность

Если же всю плоскость не займет, то, следовательно, в его быте остается еще место театру и наигранности, т. е., по существу, неискренности, или более «благовидно» – артистичности.

Лет десять тому назад мне приходил в голову странный вопрос – в чем сущность значения? Теперь я могу ответить на этот вопрос: в Боге сущность значения – и добавлю: вне Бога сущность незначительного и ничтожного.

В Боге мы можем только что-нибудь значить.

Вне Бога мы можем только ничего не значить.

Искусство, которое ничего не значит, незначительно до ничтожества.

Искусство, которое делает своим предметом значение, достигает своего назначения быть изографическим искусством.

«Значительно» (значимо) и «незначительно» (незначимо) – суть две крайние отметки на шкале религиозного существа.

Натурализм ничтожно-незначителен именно в силу отсутствия за его предметностью чего бы то ни было, кроме пустоты.

Иконное, изографическое искусство в высшей степени значительно, значимо, так как обозначает Само Сущее – полноту бытия. Хорошо. Но в чем сущность греческого языческого искусства? Каково его значение? Именно с точки зрения религиозной оценки?

Сущность значения – в бытии для Бога.

Незначительно бытие для себя.

Но не есть ли языческое искусство воплощение «для себя» бытия? Созданное со всей прельстительной силой? Но ведь это не натурализм, не фотография. За ним ведь что-то (или кто-то?) стоит?! Но как же так?! Мы все так любим греков, этих малолетних детей, устами которых глаголет истина. «Прекрасные греческие статуи». Разве есть какой-нибудь иной более подходящий эпитет, нежели общепризнанный «прекрасное», характеризующий греческое искусство? Эти «плоды просвещения» и похвалы общепризнанных авторитетов и «специалистов» несколько препятствуют заглянуть в существо дела, но тем не менее надо попытаться это сделать.

Что это за потрясающая трансформация самых разнузданных похотей в образы «светлых богов и богинь»? Говорят, что греческие боги суть олицетворение сил природы. Но мы, наученные горьким опытом, хорошо знаем, что искусство есть сублимированный в образы характер быта, состояний, увлечений и привязанностей духа самого художника. С этой точки зрения изваянные греческие боги суть изваянные образы страстей телесных и «похоти очес»: Венера, Аполлон, Дионис, Адонис, Афина и сам Зевес. Хорошо, но ведь это не натурализм.

Значит, шкала значений уходит ниже уровня «незначительно» и «ничтожно». Значит, существует негативная шкала ценностей.

Я уверен, что пантеон греческих богов – это образы страстей тела, которому, в сущности, поклонялись греки. Если это так, то остается выяснить, в каком отношении находится такой культ к культам демонических сил, что «ниже» и что «выше» на шкале негативных ценностей. Здесь надо идти путем нащупывания прочности знаковых структур, ибо мы вступаем в область ТЬМЫ. Чуть ниже нулевой отметки я тут же нащупываю аморфные теплохладные образования – «хамское» искусство. Я думаю, это и есть прославленное греческое искусство. Почему я такое предполагаю? Потому, что в плане религиозных оценок оно не холодно и не горячо, оно, в сущности, равнодушно и к Богу, и к человеку. Оно и не ненавидит, и не любит. Культ собственных страстей, собственного смертного тела – что может быть дальше от Бога, единого Бога, чем такое рассеяние? Но культуры ожесточеннее и холоднее находятся ниже; какая следует за какой, я пока не различаю, но сначала идут хрящевидные тела, за ними форма все более и более крепчает, аморфного становится все меньше, но костистость усиливается, кость крепчает, и на самом низу уже, кроме костяка, ничего нельзя нащупать – культ смерти. Нет ничего холоднее, но и это лучше, чем прохладность. Ибо написано: «Так как ты тепл, изблюю тебя из уст Моих». И еще: «О, если бы ты был холоден или горяч!» – везде в истории надо замечать рецидивы эллинской культуры рассеяния. Надо замечать их и у себя под носом, в своих собственных работах.

Нельзя рисовать венер в состоянии похоти и аполлонов, будучи внутренне распоясанным. И что до того, что они загримированы под Деву Марию и Самого Христа! «При чем здесь это?» «Но пусть чресла ваши будут препоясаны и светильники горящи».

8. О необходимости изучения иконографических средств

Что такое эти средства? Это прежде всего материалы, которые оказались пригодными в прошлом для свидетельств о Духе. Это:

1. Основы: стены, доски и пр.

2. Грунт: штукатурка, левкас

3. Краски: темпера, известковые

4. Кисти: как их сделать

5. Техника: темперы, фрески, мозаики, витражи

6. Скульптура

7. Архитектура

Нужно читать и смотреть. Что именно нужно изучить и рассмотреть?

Рембрандт великолепен на своем месте.

Но это не сущностная, а характеристическая, душевная характеристика прекрасного.

Мало!

К средствам также относится и рисунок, и характер фактуры, и лаки, и прочее.

Итак, что надо изучать? Нужен списочек:

Третьяковская галерея

Рублевский музей

Книги у Шварцмана

Книги в библиотеке в Рублевском музее

Книги у Веры Федоровны в Архитектурном институте

Насчет системы посоветоваться с Мишей.

Средства – это чувственно данные свидетельства о Боге. Это также структура канонов. И даже образ жизни изографов.

Разумеется, я все это не успею изучить до своего вероятного отъезда, но хотя бы самое главное.

О канонах поговорить с Мишей.

Я целый ряд лет изучал средства живописи. Я надеюсь, что и это тоже не останется без пользы.

9.

«В работе наступает такой момент, когда картина вдруг начинает светиться».

Относительно этого я могу только заметить: надо еще дорасти до того, чтобы это узреть.

Увы, не хочется вспоминать, но больше знакомо адское свечение.

Здесь время подумать о мнении Флоренского «насчет фосфорификации первичной тьмы» в работах Рембрандта.

Так ли это? Правда, момент рецидива язычества у Рембрандта очень силен. Но неужели же и здесь обман?

Я вспоминаю один из последних автопортретов старика Рембрандта. Светлая-светлая улыбка беззубого старика. Возвращение блудного сына и портреты матери и брата.

Что в этом плохого? Всюду сияет сама доброта и добродушие, во всяком случае благообразие налицо.

О лучше – хуже.

Что лучше – электролампа или газета?

Могущий вместить – да вместит.

Духовное пространство

Мистическое пространство

Иконная лепка ритмическая, знаковая

где свет и «пространство» есть понятие духовное

Светотональная лепка

Среда светотональная, светохарактеристическая, но не светодуховная

Почему Рембрандт неизменно приводит Мариенберга в восторг, тогда как я никогда не был им восхищен, хотя он вместе с тем всегда мне нравился?

Почему у Мариенберга, который считает себя человеком нерелигиозным и даже менее того (и в самом деле, мне думается, таковым и является), я часто вижу ту же самую беззубо-добрую светящуюся улыбку старика Рембрандта?

В самом деле, Семен понимает доброту как беззубость, но в этом ли доброта?!

«Я в Бога не верую, но я добр» – разве такое бывает? Мне кажется, в Рембрандте очень много такой доброты. Я это замечаю не для того, чтобы укорить брата моего за «соломинку», когда в моем глазе бревна, но для того, чтобы понять, как произошло падение духовного искусства, чтобы и самому не прельститься. «Рембрандт великий гений» и прочее. Я не сомневаюсь в его одаренности от Бога, но тем не менее вижу, что <от>падение его от духовного искусства велико и глубоко. Чем это можно объяснить? Только восстанием языческого, рассеянием, душевностью и отсутствием сильной духовной работы. Такое рассеяние всегда и всюду появляется в виде смертной плотской телесности, с любовью написанной фрагментарности, театральности и пр. Пейзаж, натюрморт, портрет, автопортрет… Ну хорошо, а откуда все же свечение? Интуиция подсказывает: оно может быть либо сверху, либо снизу. Откуда оно? Флоренский говорит: снизу. Но мне пока ясно, что оно, по крайней мере, не сверху.

Я пока не могу понять, как и почему изображение таких добрых старичков и старушек совмещается с языческим пантеизмом?

Относительно нерукотворности работы – это один из показателей духовной работы. Там, где видны все «секреты», уловки, притирки, там для видящего видна ловкость рук – а это тщеславие. Работа же духа нерукотворна. Секрет ее никоим образом не рассекречивается – это тайна духовная.

10 . О недостаточности моего размышления и вялой работе духа

«Размышление – подспорье».

<Отец> Всеволод мне, правда, посоветовал поменьше думать. Он сказал: «Вы много думаете, а надо действовать. Жизнь – это борьба, делание духовное. Мы все много думаем, а дело состоит в том, чтобы жить».

Я думаю, что одно другому не мешает, если размышление направить в нужное русло. В таком случае оно действительно может служить подспорьем для духовной работы. Ведь о. Всеволод посоветовал мне поменьше думать тогда, когда мое размышление было замкнуто на мне самом. Итак, нужно думать. Но главное – это делать духовное, т. е. посильное, стремление к тому, чтобы не грешить, все делать хорошо, не выходить по возможности из «луча света», идти «по линии духа», «путем судьбы», а не произвола. Одним словом, писать об этом гораздо легче, чем сделать один-два шага в этом направлении. На ногах молитвы и поста.

11. О невозможности свидетельства не о себе

«Мы не можем свидетельствовать не о себе». Так ли это? Но ведь кто свидетельствует о Духе, свидетельствует не о себе? И да, и нет. Тот, кто свидетельствует о Духе, не может не свидетельствовать о чистоте своего сердца, ибо чистые сердцем Бога узрят. Также и в другом любом случае: о чем бы мы ни свидетельствовали, в первую очередь мы свидетельствуем о своем сердце и его привязанности к тем или иным сокровищам, ценностям ложным или истинным. В этом смысле мы не можем не свидетельствовать о себе.

12. Об искренности и неискренности

Что же это, наконец, такое – искренность?

Что мы любим, о том мы и говорим, что это любим. Не в этом ли искренность? А неискренность – это когда мы на словах любим одно, а на самом деле любим нечто другое, а иногда и противоположное тому, что любим на словах.

В том ли искренность, что мы нечто любим и не стесняемся или даже гордимся тем, что это любим?

Один палач признавался репортеру газеты в том, что он любит свою работу. «Смерть – мое ремесло, и я должен делать его хорошо и красиво. Если я стреляю, то так, чтобы попасть в сердце». Что, это искренность? Нет, скорее цинизм.

Одна «искренняя» дама в довольно широком кругу сотрудников признается: «Я замужем, но всю жизнь жалею, что у меня не было сильного увлечения, и я надеюсь, что оно еще состоится». Это ли искренность? В том ли она, что я что думаю, то и говорю, не считаясь с тем, постыдны ли сами мои мысли или не постыдны?

Так и среди художников. Если у кого завелась какая мыслишка, тут уже почитается за великую доблесть и искренность, если художник «как думает, так и скажет». Поистине, «на безрыбье и рак – щука». Действительно, коли вокруг все и вовсе говорят не то, что думают, то такая отвага уже и кажется искренностью.

Но, однако, это не так. Искренность – это когда некто решается оставить в стороне всякую наигранность (артистичность) и позу ради публики и взять на себя ответственность быть тем, что он есть в сущности, – духом, ради Бога и своей судьбы.

А неискренность – это стремление казаться тем-то и тем-то, но не быть ни тем ни другим.

Неискренность – это артистизм.

13. Об артистизме

В 1959 году я, наблюдая за собой, заметил, что «я – человек, которого нет». Несколько позже я сообразил, что это означает. Я понял, что «я – человек, которого нет», значит, что я совершенно отсутствую как личность, т. е. существо, берущее на себя какую бы то ни было ответственность. Эта странная фраза обозначает совершенную подражательность человека всем, всему и каждому. И в самом деле, я в те годы чрезвычайно увлекался драматическим театром и готовил себя к актерской работе. Я хорошо помню, что такое сознание себя отсутствующим очень меня тяготило, но, с другой стороны, я точно знал, вернее, чувствовал, а понял только шесть-семь лет спустя, что благодаря тому, что «меня нет», я имею в себе возможность перевоплощения во что и в кого угодно. Я чувствовал, что могу сыграть любую роль, комическую или трагическую – все равно, именно благодаря тому, что я человек, которого нет.

Мне не суждено было стать актером, но когда я начал рисовать, то скоро понял, что мои рисунки и картины продолжают оставаться все тем же самым лицедейством, но уже на другом поприще. Все мои рисунки – это маленькие комедии, трагедии, трагикомедии, а иногда просто шутовство, исполненные не на сцене, а на листах бумаги и холстах.

Артистизм, в противоположность искреннему и серьезному отношению к существованию, есть играние в жизнь, кокетливое любование «своим» даром перед публикой ради ее аплодисментов. Артистизм ищет славы от человеков, но от славы Божией он далек.

14. 24 июня 1972

Итак, старые мои работы лучше новых, несмотря на все мои благие намерения и даже благодаря им. Нужно взять за правило: ни штриха без молитвы.

Старые мои работы при всей их холодности лучше новых тем, что я в них упорно отказывался от любых моих собственных намерений, добрых или недобрых. Это упорство объяснялось тем, что такого рода честность в рисунке позволяла мне лучше ориентироваться и разбираться в событиях, в которых я участвовал, так что мне было не до выдумок.

Теперь же я как бы научился различать добро и зло, раньше-де мне было ясно в основном одно: «Я не должен врать в рисунке – и это “добро”; все же остальное, что меня окружает, зло есть».

Следовательно, отсутствие выдумок и преднамеренности было временным, «от некуда деться». Теперь же, когда меня отпустила проклятая нечистая сила и я как бы научился различать добро и зло, в силу неопытности и духовных потемок, я прельстился преднамеренностью, т. е. ложной уверенностью в правильности и искренности таких дел человеческих, которые в сущности, по рассмотрении при свете, оказываются не столь благовидными, какими представляются в потемках и на первый взгляд еще больному зрению. Вчера я впервые шесть часов подряд работал с молитвой и понял, что попал в истинный луч света.

15. О «невыхождении из луча»

Луч высветил все мои духовные немощи и болячки. Не стану сейчас думать о рисунке, отмечу только следующее. Часа через четыре после начала работы я заметил, что попал в какую-то «египетскую струю». Заметив это, я, кажется, не удержался от предвзятости и утрировал это дело в какой-то мере. Пока об этом не буду, но о главном: «Ни одного штриха без молитвы!» – вот в чем суть нашего дела и путь.

Под работой принято понимать произведение усилия на пройденный путь.

В недалеком прошлом я «работал» часто по десять—пятнадцать часов в день, но всегда при этом у меня было ощущение того, что работы, в сущности, никакой не было. Была масса впечатлений, в основном неприятных и болезненных, потом что-то внутри без великого перемещения и моего личного усилия «переваривалось», и, наконец, я чувствовал, что должен все бросить, сесть и рисовать, иначе моя голова лопнет от напряжения. Всё. В результате образовалась масса «работ». Но работа, как говорят физики, это «F×S». Я попробовал сделать рисунок в состоянии беспрерывной молитвы. У меня ушло на него семь или восемь часов беспрерывного наблюдения за своими действиями «пером». Я попытался установить пост охраны, с тем чтобы по возможности не пропустить в рисунок не только бесовского влияния, но и мои какие бы то ни было намерения… Не буду сейчас анализировать, до какой степени мне это удалось, но я должен отметить две вещи: уже через два часа такой работы спина моя взмокла от усилия и я хоть на йоту, но подвинулся вперед (или выше) к Богу.

Была, следовательно, произведена некоторая мистическая работа, равная произведению усилий на некий пусть крошечный, но реально пройденный путь: суть первый шаг.

Пространственная характеристика (признак)

Знаковый строй

А дальше надо, чтобы правило idem «ни штриха без молитвы» не осталось благим намерением. Это и будет тогда «невыхождением из луча» духовного света и путем судьбы, а не блужданием в роковой тьме и пошлым «благим намерением».

Еще мне хочется зафиксировать одно замечание: как я ни пытался рационально представить себе необходимую связь духовно-религиозного искусства и пластической символики или знаковой формы, мне никак не удавалось увидеть этот факт со всей внутренней очевидностью. Но стоило сделать крошечный шажок, и стало гораздо лучше видно, в каких формах пребывают свидетельства о Духе – а именно в знаковой форме.

– Равви, где живешь?

– Пойдите и увидите.

16 . Об экспрессивности. О знаке и признаке. Модернизм

Здесь не нужно

святошествовать

Предметы чувственного мира имеют относительное существование (пребывание во времени и пространстве). Весь мир чувственного в целом, а также каждый предмет этого мира имеют свой характер и свои признаки.

Скажем, весь мир сей в целом имеет характер относительного существования во времени и пространстве. В качестве такового мир сей обнаруживает себя в признаках. В признаках же обнаруживают себя и отдельные предметы чувственного мира. Вот дерево «дуб», скажем: оно коряво-кряжисто, и листья у него такие-то и такие-то. Оно растет, вырастает и умирает.

Что в этом?

Как сотворенный Богом мир сей имеет где-то контакт с Сущим вечно, в движениях материальных образований обнаруживает себя сила Божия, но не непосредственно, а опосредованно в признаках жизни.

В признаках же обнаруживает себя в природе и негативная реальность смерти.

Я несколько увяз. О главном:

То, что просто наличествует, обнаруживает себя в признаках.

То, что вечно существует, <т. е.> Сущее, обнаруживает себя в знамениях и знаках.

Относительно существующее – в признаках.

Абсолютно существующее – в знаках.

И траву полевую Господь одевает, и птиц небесных питает, но паче о нас, маловерных, попечительство Его.

Поэтому о чем говорит нам искусство реализма (искусство натурализма как знаковое – незначительно и ничтожно и нашему духу ничего не говорит)? В лучших своих созданиях оно говорит об отношении к миру природы как Божьему творению, хвалит этот мир на гуслях и псалтыри и др., а через это и Творца всяческих. Но чаще всего искусство реализма интересует простое разнообразие характеров материальных образований. Какие веточки и какие листики, какое небо и какая трава. В случае же портрета – какова форма носа, ушей и прочего. Одним словом, признак есть палка о двух концах. С одной стороны, тяготение к знаку (знак), с другой – к «около», «при», к тому, что при знаке. А при знаке материя – как мертвое. Это мертвое натурализм имеет своим предметом и потому сам мертв, хотя мир природы имеет в себе отдельные точки, пункты знамений о Боге и свидетельств Его попечения и о преходящем, но мир Сущего ищется в сердцах человеческих.

Еще несколько соображений.

В слове «при-знак» есть указание на мир материальный, который стоит при (знаке), рядом с Богом, и служит средством, через которое Господь дает человеку те или иные знаки, знамения и обетования.

Поэтому ни в коем случае нельзя сам мир природы почитать знаком, ибо он лишь при нем и простое средство.

Все имеет значение в Боге и для Бога.

Материя, прах в себе никакого значения не имеют. Но Дух Божий обнаруживает свою Славу чрез них.

Прах сам по себе ни в коем случае не Знак, но при знаке, а знак на нем, сущностью над ним, а чувственно как бы нераздельно, в признаках.

Но здесь я опять уподобляюсь ученику, который спрашивает Господа: «Где живешь?»

Мир душевный мне представляется в чрезмерном разобщении чувства, ума и воли, в чрезмерной замкнутости того, другого и третьего или гипертрофии того или иного. Так экспрессионизм в современной живописи, как и в любой другой, есть гипертрофия чувств эгоистических и болезненных, мир душевный («бесовский»).

Мир душевный – поистине стихия бесовская, именно здесь свирепствует наиболее вражья сила, здесь сфера «рассеяния эллинского», здесь происходит вся драма борьбы жизни и смерти, рассеяние жизни, расточение ее или собирание и концентрация ее, здесь больше, чем в природе, признаков жизни и смерти, здесь начинаются пути в жизнь и смерть вечные. Обо всем этом свидетельствует, в частности, душевное искусство экспрессионизма.

В чем сущность «искажений» экспрессионистических?

В тех ужасных внутренних ситуациях, о которых художник-экспрессионист вопит, ибо он свидетельствует о собственном умирании, а умирать не хочет, но не хочет также палец о палец ударить для собственного спасения. Впрочем, бесовство здесь преуспевает в том, что художник, как правило, не сознает, куда его влечет неведомая сила, ему кажется, что он обличает несправедливость мира сего, жестокость и другое, но это кажущееся обличение: по существу, это обнаружение собственных пороков, собственной жестокости и несправедливости, собственного тщеславия и извращенного себялюбия. Вот закваска экспрессионизма – отсюда большие глаза, которые глядят вовне или чаще внутрь, но не глубже душевного, и созерцают там весь ужас, о котором и вопят, вопят о собственном умирании, которое по бесовским внушениям кажется им неизбежным.

Для экспрессиониста важен внутренний характер изображаемого, все то, что он думает о жизни. Всему, что ему кажется, он находят более чем достаточно подтверждений кругом, везде и всюду, т. е. в конечном счете в себе. Это один из тех случаев, когда воля, ум и сердце не сосредотачиваются в Боге, но на самих себе, и одно другому угождает ради погибели своего хозяина. «Гордое сердце», тщеславие ума и похоти воли, все служит друг другу.

Но весь ужас такой ситуации выражен в воплях экспрессионизма.

«Берегитесь закваски фарисейской и саддукейской!»

Другая распространенная форма душевного искусства – сюрреализм. Суть его – блуд умом, то же тщеславие, та же гордыня и самолюбие. Здесь сердце и воля служат «размышлению». В остальном все то же. Словом, существует целый отряд художников модернизма, который, движимый тщеславием, целенаправленно работает на все большее расчленение мира человеческого. Из этого ряда надо выйти…

17. Об иконном искусстве и моем непонимании его, о восхищении, о схимничестве

Иконное искусство есть прежде всего искусство знаковое. Оно означает Сущее. Ни фотографичности, ни артистичности, ни бесхребетной душевности, ни светотени нет в нем места.

На сегодняшней стадии моего развития, пока разумение мое не соединилось еще с волей и сердцем, я могу поразмыслить об этом, хотя сознаю, что в сотый раз спрашиваю учителя: Равви, где живешь? А идти отказываюсь.

Сущее и истинно-значительное – не от мира сего, хотя и в мире сем (тоже) пребывает. Впрочем, пребывая и в мире сем, над ним пребывает (сущностно). Поэтому поиск Царства Небесного надо начать с установки на остранение от мира сего, мира смертного. Остранение от мира сего, в сущности, есть схимничество. Можно жить в пустыне мира и быть монахом. Нужно разделиться с миром смертным.

Еще несколько слов об изучении истинных культур:

1. Надо смело доверяться восхищению, которое вызывают в нас прекрасные памятники культуры, ибо они могут высоко поднимать нас над землей, и как можно больше внимания ему уделять.

2. Не надо забывать, как писались древние иконы – сначала доличное, одежды, руки и в конце всего лики. Принимаясь за сущностное изучение иконного дела, надо идти в той же последовательности. В прошлые времена, когда мастер овладевал письмом ликов, он получал право на самостоятельную работу, но не раньше.

3. О том, как изучать икону и вообще знаковое искусство:

Прежде чем пойдешь, не увидишь.

Пойди и увидишь.

Идти же так надо:

Ни штриха без молитвы

25 августа 1973

О душевн<ом> характ<ере> формы

1. «Фидий – хороший художник»

2. Рембрандт – отличный, прекрасный художник

3. Об антропоморфном представлении Бога и наивности такового

4. Об инквизиции (Игнатий Лойола)

О том, как ведется работа над знаком в Бюро по трем направлениям:

1) чувственно-ассоциативная форма

2) метафизически-образная форма

3) духовно-структурная <форма>

Художники отталкиваются от процесса, от места предприятия и т. д.

О душевной характеристике формы (признак)

О медитативном движении работы

О формировании акта формы благодатью

О духосвидетельстве, которое изъявляется актом формы знаково и иерархично

Об остранении и большой форме

О самовыражении и самоизъявлении

О бездарности, которая силой ставит себя в ряд

О смерти

О рождении фактуры, линейного строя и цветового строя безаприорно, незаведомо, но не для пикантности

О разнице между выбором и рождением

О безобманности и свободном изъявлении в духосвидетельстве

Благое намерение – акт выбора (а не духоизъявление)

О незрелости изложения, хотя и ко благу

О ясности формы при любой характеристике ее

О «значимо» и «незначимо», означенность

О нравственном значении <линейности> [неразборчиво] формы

О самовыражении и духоизъявлении

В некоторых иностранных художественных вузах есть курс самовыражения. Когда человеку не дается откровений свыше, он может все же для того, чтобы прослыть оригиналом, усилием воли выразить свою самость. Гоголевская мысль: «Бездарность силой ставит себя в ряд».

Все произведения искусства, которые сделаны не по призванию, свидетельствуют о том, что художники сделали их своевольно, силой, а также о намеренности типа «Дай, думаю, махну».

Художественная форма своеволия есть самовыражение.

«Духосвидетельство (же) изъявляется актом формы знаково и иерархично» (Шварцман).

А акт формы формируется благодатью (без нее не может творить).

Сама работа движется медитативно.

Форма – есть выражение (изъявление) единственного призвания человека – свидетельства о Боге (пусть свет ваш светит перед людьми).

Фактуры, линейный строй рождаются безаприорно (непреднамеренно), незаведомо, т. е. рождайся, а не выбирайся для пиканту, что всегда видно в результатах дела.

В духосвидетельстве все безобманно и свободно изъявлено (Духоизъявление).

Благое намерение – умственное (априорное?), словесное положение, а не духоизъявление.

Какова бы ни была характеристика формы – она должна быть ясной.