Текст книги "Реализм судьбы"

Путешествие по Волге

Получив причитающиеся мне деньги в военкомате в размере четырехмесячной зарплаты дворника, рублей двести, я совершил двадцатидневное путешествие на теплоходе по Волге. Мама купила мне путевку на своей фабрике. Как говорится, с корабля на бал. Я был задвинут военными подвигами. Крыша ехала, как теперь говорят, от контраста белого теплохода и трех темных лет, которые проплывали передо мной и тонули в искристой волжской воде. Я сидел на палубе на самом верху и вбирал в себя тишину и мудрую величественную картину; поток воды, окружавший меня, вытеснял мало-помалу, смывал мрачные воспоминания, ветер ободряюще ласкал волосы, и зрачки мои возвращались на свое место.

Одна старушка учила меня жить, проникшись симпатией ко мне, но я избегал ее общества, а также общества молодого человека, с которым мы жили в одной каюте и который постоянно затевал со мной разговор. Он был некрасивый рабочий паренек, маленький, в кепочке, ходил в обнимку с красивой девушкой, с которой познакомился на теплоходе, благодаря чему я мог быть много времени один, бродил по городам, в которых останавливался теплоход, и мозги мои возвращались на свое место.

Я удивлялся бесконечным отражениям, игрой, преломлением в камнях, мокрых тротуарах улиц, окон, нелепых украшений фасадов, солнце вдруг удесятеряло эффект этой игры. Я был в безмерном восторге оттого, что имел возможность и время наблюдать эти простые вещи. Это было захватывающе интересно.

Я делал много зарисовок вещей и людей с натуры и по памяти, каждый город имел свой знак, и все это можно было нарисовать. Мне было двадцать два года, и я предвкушал дорогу, долгий, возможно, тяжелый труд.

ВОХР

Я возвратился из путешествия 29 сентября. Мои рисунки особенной радости в доме не вызвали. Мама смотрела на меня испуганными глазами, они казались ей бредом сумасшедшего, отец считал меня лоботрясом, а сестра занималась химией и никакого интереса ко мне не проявляла. Я чувствовал, что должен уйти из дома, и как можно скорей, так как дома рисовать было невозможно. Глубоко провинциальный быт города Ногинска внушал мне глубокую неприязнь. Впечатления подавляли меня, так как не было им выхода. Напряжение внутри меня становилось просто невыносимым.

В эти дни Павлик Мягков очень помог мне тактичностью и теплым отношением. Он познакомил меня с одним художником в Москве, которого звал Эренбургом, сыном писателя, кажется, его звали Алик. Он дал мне совет рисовать больше, больше выражаться, освободиться от переизбытка впечатлений и пережитого, что работы у меня хорошие и что он верит в мой талант. Это была огромная поддержка для меня в те дни, так как посоветоваться было не с кем. Виталий Ганявин, с которым мы много философствовали в годы армии (в письмах), переживал в этот период глубокий кризис мышления. Талантливый физик и математик, он проникся глубоким сомнением в «смысле смысла».

Он находил мои рисунки гениальными и побаивался моего влияния, так мне казалось. Бросив вожжи, он опускался в моих глазах до степени ученого-обывателя. И обывательство стал проповедовать. Не скрою, и я колебался в то время, больше под влиянием «Фауста» Гете. Книга эта меня потрясла и поколебала наивную веру в закономерности этого мира, в возможности постижения его: бес водит человека за нос, смеется над ним. Человечество въехало в область компьютерной техники, которая победит человека, человек вынужден будет подчиниться технике, ее регламентам и стандартам, доказывал Виталий. Бессмысленно что-нибудь делать, «холодный мир» неодолимо побеждает. В другое ухо внушал мне Гегель: «Попробуйте не мыслить, и вы погибнете». Под влиянием этих двух противоположных тенденций я начал рисовать, так как если невозможно познать мир, то можно с помощью живописи его увидеть в истинном свете, дать образ противоречия этого мира, перегнуть противоречия в образы и таким образом выйти из необходимости мышления, не прекращая деятельности ума. Путем умозрения и эстетики спасти мир от гибели.

С такими мыслями, не вполне осознанными, я бродил по Москве в поисках работы и жилья, пока не наткнулся на объявление, которое меня заинтересовало. В ВОХР (военизированную охрану) требовались сторожа. 55 рублей в месяц. Предоставляется общежитие нуждающимся. Условие: необходимо завербоваться на два года. Работа через двое суток на третьи, 24 часа, как в армии, только после суток работы – двое суток свободы, крыша над головой, койка и 55 рублей. По рублю в день – на питание и 15 рублей в месяц на материалы и на поездки в Москву. Почему нет?!

Я тут же поехал и устроился сторожем на аэродроме на станции «Суково», по Киевской ж/д, примерно в 15 км от Москвы.

Двухэтажное здание общежития стояло недалеко от станции, на первом этаже жили мужчины, на втором женщины. Меня вселили в большую комнату. Нас было четверо или пятеро в комнате. Не все были дебилы. Был один парень, который много читал, обладал странным мрачным юмором и любил использовать немецкие слова яволь и ауфидерзеен. К моему рисованию он относился с большим юмором и без осуждения. Был один бывший деревенский милиционер, который перебрался поближе к городу. Еще был один деревенский парень.

В общем, все благодушно смотрели на мое рисование. Даже когда я расстилал большие листы газетной бумаги посередке комнаты и ползал на карачках, все смеялись, но не зло, не понимали, зачем я это делаю. Во всяком случае, драк не было. Вот так и потекли дни за днями. Работа заключалась в следующем: с огромным ружьищем, типа чешского, надо было отстоять три часа там, где тебя поставят. До самого дальнего поста надо было идти минут тридцать. Вышки окружали аэродром, их было, может быть, восемь. Колючая проволока от вышки к вышке, колючий забор. Нельзя было сидеть, спать и читать, но все это делали. Потом приводили нового часового, и один говорил: «Товарищ начальник, такой-то пост сдал»; второй: «Товарищ начальник, такой-то пост принял».

Потом полагалось два часа отдыха (вместе с дорогой). Потом тебя будили и вели на другой пост, и так сутки. Зимой, конечно, все осложнялось. Огромный тулуп, в котором можно было спать при тридцатиградусном морозе, огромные валенки и ружьище, все это висело на тебе, как на чучеле, и хождение по заснеженному полю отнимало много полезного времени. Хождение на дальние посты занимало уже не полчаса, а около часа, и это за счет спанья, так что работа зимой была более, намного более утомительна, чем летом, хотя честно поделюсь своим опытом: спать в тулупе зимой лучше, чем летом в рубашке, но это тонкости профессии, не будем отвлекаться, хотя это не мелочи.

Зима не показалась мне короткой, но дни отдыха или рисования мелькали быстро.

Устроившись на работу, я наведался со своими новыми рисунками в Полиграфический институт, о котором слышал хорошие отзывы. Факультетом графики командовал Фаворский, фаворитами были Гончаров, Захаров и Бурджелян. Захаров и Бурджелян даже обсуждали между собой возможность принять меня в институт без экзаменов, так как я опоздал на них. В общем, они меня уважали. Если кто-нибудь из них жив, то они этого, конечно, не помнят, но я-то помню. Тогда к зиме 1962 года начиналась «оттепель» и некоторые люди позволяли себе «лишнее». Хотя я взял на себя уже охрану аэродрома, да и вообще не хотел поступать в институт, но контакт был приятный.

Еще там была одна девушка или женщина, секретарша факультета графики, насмешница, с ямочками на щеках, с которой мы дружили. Она бесконечно смеялась и шутила над студентами и их заботами и была глубоко уверена, что рисовать не учат.

Мы гуляли по парку Тимирязевской академии, полному чудных рыжих сухих кленовых опавших листьев – ш-ш-ш-ш… Эти листья, быть может, единственный сантимент о России.

Зима прошла в тулупе и в рисовании. Ссор не было даже с начальством. Был, правда, среди «товарищей начальников» один маленький злющий старикашка, который пытался меня доставать, брызгал желчью и слюной, но это было так смешно и вполне безопасно. Он знал, что я рисую, и это его бесило. Он был злой, но безопасный червяк.

Зимой кадры решают все. Но когда наступила весна – все изменилось. Весной много желающих на такую халяву, как моя работа, и я этого не предусмотрел.

Товарищ начальник, тот, который повыше этого Хоттабыча, принялся подсматривать, не сплю ли я, не сижу ли я, не читаю ли я?

И произошел крутой инцидент, который мог стоить мне очень дорого. Пролезши под забором, товарищ начальник предстал предо мной в тот момент, когда я, свесив ноги с вышки, грелся на апрельском солнышке с книжкой в руках. Был конец апреля, снег уже почти сошел. Зеленая трава весело сверкала на солнце, и я думал, как хороша эта работа весной, летом и осенью. Я сделаю до зимы хорошие вещи. И вдруг я вижу перед собой Товарища. Бешенство овладело мной, гены во мне перевернулись, я потерял самоуправление, слез с вышки, наставил на него ружье и велел ему идти по направлению к караульному помещению. Мы шли минут пятнадцать, и я вылил на него всю желчь и весь мат, которому я научился в армии. Я его ужасно ругал, говорил мерзости, поносил… Так я его привел к доске, где разряжали ружья, и он упал и стал биться в истерике, выкрикивать разные фразы, сказанные мною. «Под суд! Под суд!» – орал он. Его окружили, понесли, думали, что он стебанулся, а он только орал: «Под суд! Под суд!»

У меня не было и в мыслях убивать его, но напугал я его крепко. При косноязычии он не мог пересказать, что я ему наговорил по дороге, да и неудобно. Я же ждал суда и следствия (последствия). К моему удивлению, меня выкинули с работы без всякого суда, с 47-й статьей в трудовой книжке, я помню, что там было написано: «Уволен за абсолютной непригодностью к использованию по службе, за систематическое нарушение службы и трудовой дисциплины».

Профилактика газа

Месяц май проходил в бесплодных поисках работы, пока я не встретился с Виктором Широковым, одноклассником, который к тому времени уже был инженером и работал в тресте газового хозяйства в городе Электросталь, в девяти километрах от Ногинска. Он мне объяснил, что с такой трудовой книжкой, как у меня, невозможно устроиться на работу, надо ее похерить. Он предложил мне пойти на курсы слесарей по газооборудованию на Электростали, где он работал. Почему нет, тем более что моя сестра жила там и могла дать мне жить у нее некоторое время. Сказано – сделано!

Оказалось, что двухмесячный курс подходил к концу, оставалось дня два до экзаменов, но он впихнул меня в группу. Я однажды мельком видел газовую печку у Клавдии Ивановны, но, позанимавшись два дня и с помощью шпаргалок, получил специальность слесаря по профилактике. Пришлось «честно врать» при устройстве на работу, которое организовал тот же Витя. Я доложил, что, возвратившись из армии, я не мог найти трудовую книжку, она безнадежно утеряна, и это была правда, так как я ее сжег.

Поэтому новая трудовая книжка, которую я храню до сих пор как память, начиналась: «Трудовой стаж – три года семь месяцев» – и приписка: «Со слов».

На следующий день я уже вышел на работу как новоиспеченный специалист. С книгой в руках я должен был в течение месяца обойти жильцов трех огромных пятиэтажных домов, чтобы проверить, правильно ли они пользуются газом, правильно ли они включают и выключают печки, хорошо ли работают колонки, нет ли утечки газа, прочищены ли конфорки и т. д. Конечно, первые дни было трудно, мне никогда не приходилось включать печку, и я, честно говоря, не знал, как это делается. Но с помощью самообразования я быстро «повысил свою неграмотность», так как обладал чувством ответственности.

Только вначале я играл роль строгого наставника, наподобие того тренера по плаванию, который однажды упал в бассейн и утонул, так как не умел плавать, – так и я просил жильцов зажечь печку, чтобы посмотреть, как это делается, и научиться самому. Есть! И вот я ходил так каждый день на работу с книжкой под мышкой, уча и учась у народа.

Работа начиналась, как тогда было принято, с политзанятий, чтения газет, так как без предварительной прочистки мозгов слесарь не мог, соответственно, и прочистить газовую конфорку.

Так долго продолжаться не могло. Я чувствовал, что мешаю и там и здесь. Надо было что-то придумать новое в Москве, тем более что начали портиться отношения с начальством. Политзанятия меня не устраивали. Электросталь вызывала во мне не меньшее отвращение, чем Ногинск, отвращение чуть ли не до рвоты. Я должен был видеть более густую жизнь.

Балабанов, который комиссовался с язвой в желудке из армии, тоже рисовал и жил в Бабушкине под Москвой. Мы встречались в период «Сукова».

Он подал мне мысль попробовать поступить в Архитектурный институт. Если я поступлю – дадут общежитие и, возможно, стипендию. А что еще надо человеку без прописки в Москве?

И я подал в отставку, не дожидаясь, пока меня прогонят с работы.

Уж не знаю, как это получилось, только я подготовился и сдал экзамены в Московский архитектурный институт на факультет жилищного и общественного строительства. В конце августа 1963 года я уже жил в студенческом общежитии «на Трубе» (на Трубной площади), там, где я когда-то, будучи студентом-медиком, жил у старушки Марии Николаевны.

Пестрая орава симпатичных молодых людей мне нравилась. Мы жили все вместе в огромном зале, койки стояли как попало, вдоль и поперек, я сразу же почувствовал дух большой свободы и независимости. Я чувствовал с их стороны интерес к себе и хорошее отношение. Люди спорили во весь голос, критиковали советскую власть, иронизировали над порядками, высмеивали дебилов-чиновников, с которыми им в будущем придется бороться для того, чтобы создать что-то оригинальное, я слышал незнакомые имена: Райт, Сааринен, Мис ван дер Рое… Красивые серьезные девушки с папками рисунков, книги запрещенных художников – Шагал, Кандинский, Татлин… Мне положительно нравилась эта среда, серьезные молодые люди без кривлянья «артистов», высокомерия и мании величия художников, которых я встречал в Полиграфическом институте. Нормальные люди! Шестидесятые годы. Я также показывал свои рисунки, они находили понимание. Было о чем говорить. Особенно мне нравился один молодой человек, которого звали Роман Заец. Высокий парень, абстракционист, западник, ненавидевший советскую власть всеми фибрами души, знаток джаза, он хорошо повлиял на меня, «политически просветил», объяснил принципы западной демократии, был индивидуалист, крайне независим, смел, издевался над глупостью, подлостью быдл. Мы иногда под его руководством совершали набеги на шикарные рестораны типа «Метрополя», «Пекина». Без гроша денег мы вваливались в шикарный зал, заказывали шашлыки, дорогое виски, напивались, насыщались и в удобный момент линяли. Был случай, когда за нами гнались, но, к счастью, не догнали. В общем, хулиганили. Это было почетно. Хулиганство наше не носило агрессивный характер, но было протестом против общества, посильной местью, издевательством над порядками, битничеством, протест против невозможности творить и против того факта, что таланты наши не нужны обществу, почти обречены на никчемность, на гибель, на бесплотную борьбу в условиях социализма, когда только бездарность является мерилом нормы и правильности. В архитектуре, когда нет богатого, обладающего вкусом заказчика, когда правят быдла и ни один сколько-нибудь большой талант не может пробиться сквозь решетку просеивания, но только мелкота… Вот такими мыслями бредил Архитектурный институт в шестидесятых годах.

Преподаватели, всю жизнь кисшие на греческих капителях, неожиданно и резко полевели, так как сталинско-гитлеровское украшательство Хрущев не любил. Хамелеонам пришлось перекрашивать шкуры.

Чего только не творили студенты в своих проектах тогда! Пусть даже все погибло, но всплеск творческой фантазии студентов был велик. У меня было впечатление, что Архитектурный институт сильно опередил свое время. Но, заканчивая диплом, молодой архитектор окунался в холодную воду быта, ушат холодной воды быстренько ставил каждого на его место. Система была непробиваема.

После «Трубы» в течение двух-трех месяцев до конца 1963 года я жил в другом общежитии, на «Мамонтовке», а с начала 1964-го в третьем общежитии, «Дом Коммуны» – чудовищном корабле, в котором плавали архитекторы, художники-строгановцы и еще другие студенты.

Дом представлял из себя отрыжку конструктивизма, гигантская бессмыслица, которую опишу.

С одной стороны шел чудовищной величины коридор, куда при желании можно было вкатить самолет (широки врата!). С другой стороны, с одного боку этого коридора шли два яруса ячеек для пчел, а не для людей, крошечные камеры 2×2 метра, коммунальные ячейки для двух студентов, где стояли по две койки и маленький столик, как в купе вагона. Два студента боком протискивались один возле другого, чтобы войти и выйти через дверцу, выдвигавшуюся наподобие купейной двери. Гигантский коридор метров в пятнадцать (если не больше) шириной и метров двести длиной должен был воплощать светлый путь, по которому коммунисты идут на погибель, а коммунальные ячейки – тюремные кельи, которые они создали для народа. В общем, мысль была правильная и название подходящее: «Дом Коммуны».

На первом курсе я тоже увлекся конструированием, увлекся идеей небывалой архитектуры.

Особенно я любил Гауди, героя, победившего строительную бюрократию и строительные шаблоны, Райта, строившего особняки для богатых одиноких оригиналов – дома в прериях. Эро Сааринен увлекал меня оболочками, но я придерживал вожжи, так как хорошо знал, что совдеповский быт – гибель всем надеждам. Я не хотел потерять себя и затеряться среди неудачников архитекторов типа старика Мельникова, талантливого архитектора, которому удалось в течение долгой жизни осуществить два проекта – табачный киоск и круглый дом, свой собственный дом, куда закрутила его жизнь и погребла там навеки.

Я надеялся продать себя дороже. Поэтому я много рисовал, больше думал о рисунке, чем об учебе. Я работал уже и красками, насколько позволяли материалы и крошечная комнатка, где мы жили с Женей Звездкиным по соседству с Ромой Заецем.

На летней строительной практике удалось натаскать оргалит, прессованный картон, который в избытке можно было брать и возле мебельных магазинов, где его выбрасывали. Проблема была в мастерской и выросла неожиданно, когда я начал больше работать маслом.

Из других интересных людей архитектурного института моего курса я бы выделил Сашку Шарова – красавца сюрреалиста с круглой, как шар, головой, который сейчас, кажется, известный художник в Москве; также Володю Казьмина, архитектора и художника, тонкого человека, сына заместителя министра нефти, человека, склонного к богеме, полного антипода своего отца.

Был также Ваня Кроленко, философски настроенный, любивший литературу, поэзию; сам он не рисовал, правда, разве только то, что требовала программа, но очень любил живопись. Ни с кем из них, впрочем, я не был более чем в приятельских отношениях.

В институте была роскошная библиотека, где можно было читать и видеть все, что необходимо для хорошего образования. Кроме книг по искусству и архитектуре я читал в тот период Гегеля, Шопенгауэра, даже Ницше, которого теперь не люблю. Увлекался Джеком Лондоном, его суровой романтикой, особенно романом «Мартин Иден». Мне нравился Ирвинг Стоун («Солнцем полна голова»), но роман показался чересчур экзальтированным, мне больше понравились письма самого Ван Гога, сильное впечатление осталось от Кронина («Памятник крестоносцу»). Ван Гог, Байрон, Франк Ллойд Райт, Джек Лондон были моими героями, люди несгибаемой творческой воли, сумевшие преодолеть ветер. Были вечера, бывали пьянки, становился модным твист.

Но две вещи я еще должен упомянуть.

В этот период я любил бывать в музеях. Я любил Матисса, Пикассо, импрессионистов, но особенно Ван Гога. И другое: в конце 1964 – начале 1965 года я сделал серию политических карикатур (рисунков пятьдесят) под общим названием «Кремлевские звезды», через которые я свел окончательные счеты с коммунизмом.

Весной 1965 года я заканчивал второй курс факультета ЖОС.

К этому времени я окончательно убедился: то, чем мы занимаемся в институте, не более чем игра.

Я никогда не буду работать архитектором-чиновником в совдеповском бюро. Институт давал мне, правда, много – крышу над головой, хотя и маленького размера, но крышу. Московской прописки у меня не было. На последней сессии я что-то провалил, и мне не дали стипендию.

Институт давал мне право жить в Москве. Это уже много. У меня было время изучать искусство и рисовать. Но становилось так тесно в нашей келье, что негде было уже держать папки с рисунками. И не было денег на жизнь. Тогда 9 марта, в день своего рождения, я устроился сторожем (подсобным рабочим) в ГИПРОНИИ (проектный институт), где проработал ровно год.

Работа была не тяжелая: после ухода творцов из учреждения надо было закрыть двери и оставаться там до утра. Можно было читать, рисовать и даже спать ночью, но незаметно и чутко, чтобы проверяющий не поймал, что я и делал.

За этот год произошло несколько важных в моей жизни событий, о которых я хочу рассказать.

Однажды во время моей службы ко мне подошла девушка и спросила, нельзя ли посмотреть, что я рисую. Мы познакомились. Марина Бренгауз тоже училась и работала в архитектурном бюро. Работы мои ей были очень близки, нам было о чем говорить. Мы стали встречаться и через некоторое время решили жить вместе. У Марины в квартире ее родителей на «Соколе» была крошечная комната, такая же, как у меня в общежитии. И мы встречались или у нее, или у меня, когда не было Звездкина. Он тоже работал, где и я. И это было удобно каждому, потому что, когда он был дома, меня не было, и наоборот. Работы я поставил к Марине, и освободилось место для новых работ. Так мы и жили.

Закончив второй курс, я перешел на вечерний факультет, и мне стало легче: программа на вечернем факультете была несравненно проще, так как обычно учеба совмещалась с работой по специальности. Я же был лоботряс, то есть хотел рисовать, и таким незаметно продержался до диплома, нарушив табу. Но об этом после.

Родители Марины были не в восторге от моей деятельности. Александр Моисеевич был несгибаемый коммунист и в соответствии с нормами его торы пытался учить меня правильно жить. Но это вызывало только маленький напряг между нами. Анна Моисеевна же всегда была корректна и вежлива со мной.

Однажды Казьмин привел меня к художнику, которого звали Тарон. Кажется, это было в начале 1965 года.