Текст книги "Теории внимания"

После Владиславлева наши психологи становятся все более зависимыми от научной моды и предпочитают так или иначе склоняться к отказу от души. Даже профессора Духовных Академий считают необходимым вставлять в свои сочинения о душе кусок про нервную систему, а то и склоняются к психофизиологии.

Именно это происходило с профессором Казанской Духовной академии Вениамином Алексеевичем Снегиревым (1841–1889). Издававший посмертно его «Психологию» профессор Несмелов пишет о том, что Снегирев склонялся к английской школе психологии и к психофизиологическим объяснениям.

Тем не менее, в отличие от Владиславлева, Снегирев помещает главу о внимании не в раздел, посвященный воле, а в «Основные душевные процессы» после сознания, ассоциирования и перед памятью. Его учебник, написанный во второй половине восьмидесятых и изданный в 1893 году, считался одним из лучших учебников психологии России. Однако в отношении внимания он страдает теми же слабостями, что и все сочинения психологов той поры.

Снегирев, будучи приверженцем, с одной стороны, психофизиологии, всю душевную жизнь видит процессами, а как приверженец английской психологии – пытается вписать ее в теорию ассоциаций. Поэтому он исходит из того, что эта самая душевная жизнь состоит как бы из малых кирпичиков – простейших состояний, которые надо как-то связать в нечто целое. Это делается с помощью сознания:

«Деятельность, результатом которой является определенность и действительное бытие душевных состояний, называют обыкновенно „сознанием“ их душою или просто „сознанием“ и „сознаванием“, также „процессом сознания“» (Снегирев. С. 215).

Иными словами, сознание для Снегирева не является чем-то самостоятельным, это лишь сознавание, которое, очевидно, осуществляет душа. Осознавание, безусловно, чрезвычайно важная способность человека, благодаря которой из воспринятого и рождаются знания. Однако, чтобы знания можно было использовать, их еще надо как-то упорядочить и выстроить.

«Отсюда возникает новое отношение всеобщего характера – сцепление, связь явлений душевных группами, рядами и общая связь всего содержания души (постепенно определяющегося деятельностью сознания) как единого целого, каждая часть которого стоит в прямой или косвенной связи со всеми другими» (там же. С. 215–216).

То, что Снегирев называет это устройство «душевных явлений» вслед за англичанами «ассоциацией», вполне можно опустить, поскольку описанное совершенно очевидно и доступно для самонаблюдения.

И что еще важней, даже показывая свою образованность и знание новомодных течений в психологии, Снегирев ведет собственное рассуждение об устройстве душевной жизни. И если бы он осознал не только то, что сознавание ведет к знанию, но и то, что должна быть некая среда, в которой живут и знания, и память, то был бы чрезвычайно близок к тем взглядам на сознание, которые разделяю и я.

Душевные состояния, они же – явления душевной жизни, чтобы являть себя, должны иметь некую среду существования. Являть себя можно лишь в том случае, если между тобой и зрителем есть нечто, что тебя скрывает. Да и неверно считать, что, наблюдая душевные явления, мы наблюдаем саму душу. К сожалению, эти явления – не больше, чем тени на стене пещеры. Разглядеть в них то, что явило в них себя, еще надо суметь…

Тем не менее мысль Снегирева развивается слишком стройно, чтобы быть заимствованной. Он явно рассуждает, глядя в действительность душевной жизни, а иностранные слова использует лишь затем, чтобы выглядеть научно и современно. И поскольку это рассуждение укоренено в действительности, оно внезапно делает шаг, который опускается всеми, кто пересказывает чужие школы:

«Все эти процессы всегда имеют различные степени совершенства и энергии, зависящие от специальных условий их возникновения в том или другом случае. Но в то же время совершенство их зависит от присутствия или отсутствия одного общего условия – сосредоточения души в одном направлении.

Это сосредоточение есть особого рода процесс, одинаковый в сущности при всяком содержании душевной деятельности: он называется „вниманием“» (там же. С. 216).

Мысль о том, что внимание – необходимое условие восприятия, уже звучала у Никифора Зубовского. Но до того, что внимание – условие всей душевной жизни человека, Снегирев поднялся первым. И я сильно сомневаюсь, что это его открытие было понято и оценено нашими психологами. А он повторяет ее в начале главы, посвященной вниманию:

«В тесной связи с раскрытыми основными процессами… находится явление, которым обусловливается совершенство их – внимание» (там же. С. 268).

Правда, дальше он становится очень модным и очень сложным.

«Этим именем называется факт усиления энергии, ясности, отчетливости сознания всякой душевной деятельности…

Факт такого повышения даже самой слабой деятельности до степени самого ясного сознания осуществляется, еще не разъясненным достаточно, сосредоточением всей внутренней наличной силы на одном каком-либо простом или сложном состоянии, вследствие чего оно как бы останавливается в сознании на более или менее продолжительное время, – фиксируется» (там же).

Снегирев исходит из того, что внимание есть средство управления некой «внутренней силой», которую мы вкладываем в сознавание и, наверное, в восприятие. Замена силы простонаучным словечком «энергия» вряд ли оправдана. Сила и усилие в том, как мы заставляем себя изучать что-то, определенно есть. Но вот что это за сила и как ее исследовать, похоже, никто из психологов не нашел…

Снегирев тоже перескакивает с этого вопроса на рассказ о модной тогда теории «узости сознания», то есть, в сущности, говорит о том, что, когда внимание сильное, мы воспринимаем только то, на что оно направлено, и перестаем воспринимать окружающее. Это столь очевидно, что психологам, искавшим физиологические объяснения внимания, казалось, что совершается подавление нервной деятельности за пределами фокуса внимания.

То, что это лишь способ сбежать от исследования собственно внимания, кажется, не осознавалось.

«Таким образом, в явлении внимания, обнимающем все сферы душевной жизни и встречающемся во всех ее областях, мы имеем две стороны или момента: a) сосредоточение силы душевной на одном состоянии, простом или сложном, чисто внутреннем или связанном с внешним возбуждением, – сосредоточение, соединенное с задержанием или фиксациею этого состояния в сознании и повышением его ясности и напряжения; b) подавление всех других состояний сознания, даже иногда весьма большой силы сравнительно с фиксированным» (там же. С. 268–269).

Все эти попытки свести внимание к деятельности нервной системы с ее возбуждениями и подавлениями не случайны и строятся на наблюдении вполне очевидных вещей. Снегирев приводит великолепные примеры работы внимания, которые сами по себе стоят того, чтобы быть сохраненными.

«Подавляющая сила внимания по отношению ко всем состояниям душевным, лежащим в данный момент вне сферы его влияния, громадна и во многих случаях граничит с чудесным. Производимые ею явления считались в прежнее время и теперь многими считаются результатом влияния высших сил, то есть, действительно, чудесами или объясняются временным удалением души от тела, особенно когда внимание сосредоточивается на каких-нибудь творческих галлюцинаторных образах в состоянии так называемого экстаза…

Человек при таком сильном сосредоточении внимания ничего не видит, не слышит, не ощущает боли, голода, жажды и т. п. Как все крайности, подобное состояние крайней силы и напряжения внимания есть явление болезненное и переходит иногда в действительную потерю чувствительности к боли – в анестезию. Но наблюдается оно нередко.

Так, например, индийские факиры, сосредоточивая своё внимание на бесконечной основе всего сущего и углубляясь в необъятно глубокий для них смысл таинственного слова „Ом“, целые месяцы сидят под палящим зноем, не чувствуя его, не чувствуя боли, усталости, голода…

Люди, одаренные от природы, способностью сосредоточения внимания очень сильного, допускают над собою хирургические операции, например, ампутации ноги или руки без хлороформа, и после операции заявляют, что они не чувствовали боли, потому что старались думать о другом» (там же. С. 269–270).

Снегирев приводит еще множество любопытного, вплоть до случаев гипнотизма, которые считает примерами подавляющей силы внимания, хотя, если всмотреться, все это лишь примеры работы сосредоточения. Затем он приводит не менее замечательные примеры того, как действует направленное внимание. Например:

«Замечательно при этом то явление, что постоянное представление болезни, например, легких, сердца, печени и т. п., и вызов болевых ощущений путем сосредоточения внимания в областях этих органов, иногда действительно вызывают расстройство в соответственных органах и действительную болезнь» (там же. С. 272).

Существует немало примеров, когда человек, собрав всю свою силу и направив внимание на какую-то неизлечимую, по мнению врачей, болезнь, побеждает ее или достигает поразительных способностей в том, что было ему недоступно. Внимание – действительно волшебная палочка человечества.

К сожалению, чудесность ее столь велика, что приходится сбегать от попыток исследований либо в признание собственной незначительности, и тогда объясняющим принципом становится бог, либо в естественнонаучность, и тогда вместо нас говорит физиология. Снегирев, хоть и был профессором Духовной академии, предпочел верить в физиологию:

«В общем описании и характеристике внимание оказывается явлением сосредоточения большого количества психической и – в соответствии с ним – нервной силы или энергии на одном душевном состоянии…

Наблюдая возникновение внимания у детей, не трудно видеть, что оно сначала обусловливается прямо силою возбуждения внешнего, а потом и внутреннего. Из наличного количества возбуждений разного рода дитя сосредоточивается на том, которое в данный момент сильнее других, и чем сильнее это состояние, тем дольше сохраняется и внимание» (там же. С. 278).

Сейчас даже психофизиологи называют подобные рассуждения вульгарным материализмом. Самое неприятное в них, что они ничего не объясняют, хотя дают возможность показать свою научность. Очевидно, Снегирев и сам не удовлетворился физиологическими объяснениями, потому что на всякий случай подпер все здание еще и кусочком английской психологии, объяснив внимание через волю и даже увязав его с желаниями.

Это уже несущественно. Он писал всего лишь учебник, а не собственное исследование внимания.

Для того чтобы родились правильные объяснения, сначала надо описать явление и поставить вопросы для исследователей. Снегирев не только сделал это, но и смог зажечь читателей интересом к этой волшебной палочке, скромно прячущейся где-то на заднем плане нашего сознания.

Психологи конца девятнадцатого века словно бы засыпали, медленно забывая душу и все, что к ней относилось. А в кошмаре, посетившем их, им виделись физиология и биология, которые делали их уважаемыми в новом общественном устройстве. Ярче всех этот кошмар пересказал ученик Вундта и последователь Сеченова Николай Николаевич Ланге (1858–1921).

Ланге не признавал душу, считая, что она на 99 процентов есть продукт истории и общественности. Считается, что он внес большой вклад в разработку проблемы внимания – им была разработана моторная теория внимания… Хотя сам он называл свое исследование «Теорией волевого внимания».

Эту работу нельзя считать учебником, но она оказала большое влияние на развитие физиологического понимания внимания в России. Поэтому я выношу краткий рассказ об этом ученом в отступление. Основной труд Ланге, посвященный вниманию, вышел в 1893 году в книге с названием «Психологические исследования. Закон перцепции. Теория волевого внимания».

Дав вначале критический очерк предшествующих теорий, Ланге заявляет свою мировоззренческую позицию:

«Психические факты получают свое реальное определение лишь тогда, когда мы рассматриваем их с общей биологической точки зрения, т. е. как своеобразные приспособления организма…

Определяя внимание с такой биологической точки зрения, мы скажем, что оно есть целесообразная реакция организма, моментально улучшающая условия восприятия» (Ланге. С. 381).

Отмечу две вещи. Во-первых, красивое слово «организм» надо все же понимать как тело, поскольку, когда изгоняют душу, остается только оно. При такой замене высказывание получается резче, но зато точней: психика – это лишь телесные приспособления. Ланге исходно ограничивает себя этими рамками, а значит, ищет доказательства того, что естественнонаучная гипотеза верна.

Второе: речь идет исключительно о телесном восприятии. Это значит, что никакого внимания в собственном смысле нет, а есть лишь некоторые телесные действия, которые улучшают работу органов восприятия.

Это настолько не укладывается в общепринятое понятие о внимании, что Ланге и сам вынужден как-то оговариваться:

«Под словом „восприятие“ мы разумеем здесь как ощущения, так и идеи и вообще факты познания. Наконец, называя внимание целесообразной реакцией организма, мы не решаем пока вопроса, в чем она состоит: в движениях, или в особом приспособлении памяти, или в чем ином, но указываем, что все такие реакции, если они целесообразны для улучшения условий восприятия, подходят под термин „внимание“» (там же).

Все это – игры словами. Ни о чем ином, кроме телесных движений, Ланге в этой работе, в сущности, говорить не будет. Все это лишь для отвода глаз. Так же отведет он глаза в отношении так называемого пассивного внимания:

«Прежде всего заметим, что под наше определение не подходит то, что многими психологами называется непосредственным и пассивным вниманием…

Но в понятии пассивного внимания мыслится обыкновенно нечто иное – именно то значение, которое имеет известное состояние в сознании помимо и до всякой реакции организма, непосредственно по своей интенсивности.

Такое значение психического состояния мы должны исключить из нашего определения внимания, если только желаем сохранить за ним какой-нибудь определенный биологический смысл» (там же. С. 282).

Если хотим сохранить биологическое понимание внимания, то придется исключить то, что называется пассивным вниманием! Но что такое пассивное внимание? Это то внимание, которое живет само, обеспечивая мое выживание и работу разума. Именно его я могу послать или направить усилием, тогда пассивное внимание превращается в активное. Но на самом деле это не внимание становится активным, а я. Как и пассивным было не оно…

Иными словами, нет никакого пассивного или активного внимания. Есть просто Внимание, и я либо не управляю им, либо управляю. И если управляю, оно становится для Ланге волевым, поскольку я управляю им с помощью своей воли. Но вдумаемся: в подавляющем большинстве случаев внимание просто существует само по себе, как огромный айсберг. И лишь изредка я подчиняю его.

Так вот эта крошечная макушка для Ланге есть внимание, а все остальное под биологическое определение не подходит!

Далее Ланге бредит на тему биологии внимания: «например, когда мы приспособляем глаз к наилучшим условиям видения, переводя изображение с боковых частей ретины на macula lutea, мы имеем акт внимания» (там же). Таких кусков в его сочинении множество, очевидно, они придавали ему уверенность в том, что он делает настоящую науку.

Целая глава отведена «Рефлекторному вниманию», где перечисляются рефлексы и телодвижения, которые и составляют суть внимания:

«Рефлекторным вниманием мы называем все те движения, служащие для лучшего восприятия раздражений, которые возникают как рефлексы от ощущения этих раздражений. Акт внимания состоит здесь, следовательно, только из некоторого ощущения, рефлективного движения, приспосабливающего орган внешнего чувства к наилучшему восприятию этого ощущения…» (там же. С. 384–385).

И далее всевозможные рефлексы аккомодации хрусталика, зрачка, сведения осей зрения и т. д. и т. п… Правда, уже переход к слуху вызывает некоторые сложности:

«Гораздо труднее точно определить значение рефлексов в области слуховых впечатлений. К ним принадлежат рефлекс мускула барабанной перепонки…, мускула стремени… и рефлекторный поворот головы…» (там же. С. 385).

Ну, а дальше почти полный мрак:

«Что касается других родов раздражения, именно вкусовых и обонятельных, то о рефлекторных приспособлениях к их лучшему восприятию много говорить не приходится. Относительно вкусовых раздражений мы можем считать таким приспособлением начальные движения акта глотания…» (там же. С. 386).

Не буду даже перечислять всю, простите, ахинею, что дальше несет Ланге про рефлекторные движения языка и полости рта. Просто вспомните, как вы ими движете, жуя невкусную пищу и думая при этом о чем-то важном. И как ваше внимание мгновенно оказывается в полости рта, если вы раскусили зернышко перца…

Про обещанные память и идеи Ланге забывает и переходит к инстинктивному вниманию, про которое, правда, сходу заявляет:

«Инстинктивные движения отличаются от рефлексов главным образом тем, что между ощущением и движением появляется особое психическое состояние, которое мы называем инстинктивными эмоциями или влечениями. Физиология и психология этих состояний еще очень мало исследованы и представляют лишь ряд более или менее правдоподобных гипотез» (там же).

Как будто весь бред про рефлекторное внимание уже стал научным фактом!

Из всего этого нагромождения биологических казусов Ланге переходит к волевому вниманию. Честно говоря, читать его – мука. Поэтому я сразу приведу вывод, который он делает в начале раздела «Роль движений в процессе волевого внимания»:

«Показав, что волевое чувственное внимание состоит в ассимиляции реального ощущения с соответственным образом воспоминания, мы разрешили нашу задачу только наполовину. Нам еще остается показать, с помощью какого процесса является этот необходимый для внимания образ воспоминания» (там же. С. 409).

Очевидно, творческий импульс Ланге на этом иссяк, и он постарался опереться на какой-нибудь авторитет и нашел его в устаревшей даже к его времени английской ассоциативной психологии:

«Достаточно здесь будет заметить, что объяснение этого факта, данное в английской ассоциационной психологии, представляется нам вполне удовлетворительным» (там же).

И далее путь его, как и путь ассоциативной психологии, ведет прямо в физиологию нервной деятельности и, сколь ни поразителен этот факт, в наркоманию. Наверное, Ланге «прививал себе» гашиш, как прививали оспу великие исследователи до него…

В 1918 году Энциклопедический словарь Гранат заказал Ланге статью о внимании. Как это ни странно, но Ланге написал о внимании совсем другое, в сущности, повторяя взгляды своего учителя Вундта:

«Особое свойство психических явлений, поскольку они принадлежат сознанию одного индивидуума, состоит в том, что эти явления мешают друг другу. Мы не в состоянии одновременно думать о разных вещах, не можем одновременно исполнять разные работы и т. п.

Это свойство сознания называется обыкновенно узостью сознания…

В нашем сознании есть как бы одно ярко освещенное место, удаляясь от которого, психические явления темнеют или бледнеют.

Внимание, рассматриваемое объективно, суть именно не что иное, как относительное господство данного представления в данный момент времени: субъективно же, т. е. для самого сознающего субъекта, это значит быть внимательным, быть сосредоточенным на этом впечатлении» (там же. С. 18).

Откровенно признаюсь: я не понимаю, как заключительный вывод следует из всего предыдущего рассуждения. Но могу предположить, что работа 1893 года была им преодолена, и он вырос до психологии сознания.

К сожалению, ценность Ланге для нашей современной психологии внимания по-прежнему заключается в его биологических воззрениях. И, когда его поминают наши психологи или историки науки, ему ставится в заслугу именно моторная теория волевого внимания.

Георгий Иванович Челпанов (1862–1936) написал свой «Учебник психологии (для гимназий и самообразования)», вероятно, еще в конце девяностых и переиздавал его раз двадцать до самой революции. Это был самый популярный учебник психологии той поры. Вниманию в нем посвящена четырнадцатая глава.

Глава начинается разделом «Определение внимания». Чтобы его определить, Челпанов приводит несколько примеров, которые, быть может, будут полезны.

«Если я, например, смотрю на край стола, то я в то же время могу видеть и пол, и стул, стоящий возле стола, и часть окна. Очевидно, что и стол, и пол, и окно одинаково действуют на мое сознание, но, тем не менее, различие между представлениями этих предметов очень велико.

Между тем, как край стола мне представляется очень ясно и отчетливо, так что я различаю все подробности его частей, пол, стул и окно представляются мне неясно. Это мы обыкновенно выражаем таким образом: „я на стол обращаю внимание, между тем как остальные предметы я воспринимаю без внимания“» (Челпанов. С. 83).

Из своих примеров Челпанов делает вывод, «что под вниманием следует понимать ту способность, благодаря которой мы из ряда впечатлений, действующих на наше сознание, некоторые мыслим ясно и отчетливо» (там же).

Примерно в то же время Челпанов написал и учебник логики, ставший почти столь же знаменитым, как и учебник психологии, однако в своих рассуждениях он очень часто потрясающе неточен. Каким образом восприятие стола стало для него представлениями? Каким образом представления превратились в то, что мы мыслим? Почему, если он выбрал такие примеры, так и нам следует под вниманием понимать ту способность, благодаря которой мы мыслим ясно и отчетливо?

Какое вообще отношение внимание имеет к тому, как мы мыслим? И почему просто не сказать, что в русском языке вниманием называется то-то и то-то?!

Конечно, все мои вопросы могут показаться мелкими придирками, будь они заданы простому человеку. Но Челпанов – психолог, и для него все те предметы, которые он походя помянул в своем, так сказать, определении, должны строго разделяться. Примеры Челпанова неочевидны и их еще надо доказывать, как, например, этот:

«В данную минуту, когда я говорю о справедливости, я могу думать о праве, государстве, религии и т. п., между тем я мыслю только о справедливости, мое внимание направляется только на представление справедливости: я мыслю только о справедливости и ни о чем другом» (там же. С. 83–84).

Совершенно не очевидно, что в то время, когда я что-то мыслю, и мое внимание тоже куда-то направляется. Тут все так же непросто, как и с вопросом о подавлении вниманием того, на что оно не направлено. Подавляет ли внимание какую-то деятельность сознания, или же она просто затухает, потому что без внимания просто невозможна? Также и с мышлением. Если я мыслю, то остается ли место еще для чего-то, например, для внимания? Не прекращает ли внимание работать сразу после того, как избрало предмет для моего ума?

Ни на чем не настаиваю, просто хочу показать, что это вопрос для исследования, и к нему можно было бы прийти, будь он поставлен. Так же, как это делает Челпанов, он навязывается читателю, и навязывается безосновательно.

Соответственно, странными выглядят и последующие рассуждения Челпанова про объем сознания и его узость. Относятся ли они ко вниманию, не ясно. И остается только предположить, что определение Челпанова было неверным, а точнее, промежуточным. А настоящее должно было как-то связать внимание с сознанием в смысле осознавания, как это сделал Снегирев.

Но Челпанов этого не делает и переходит к вниманию произвольному и непроизвольному, как если бы уже было ясно, что такое внимание вообще. При этом вопросы, которые он задает, очень любопытны.

«Отчего из ряда впечатлений, действующих на наше сознание, наше внимание направляется на то или другое впечатление? Этот вопрос равнозначен вопросу, каковы причины внимания? Благодаря чему происходит то, что мы с наибольшей ясностью мыслим именно это представление, а не какое-нибудь другое?» (там же. С. 84).

Похоже, эта глава была одной из труднейших для Георгия Ивановича. Столь непоследовательным в рассуждении он никогда не бывал. Вопрос о причинах внимания звучит столь же восхитительно, как какое-нибудь «оправдание добра» Владимира Соловьева. Слова, призванные потрясать!

Но на деле оказывается, что маэстро просто оговорился. Он хотел спросить не о причинах внимания, а о причинах, по которым внимание направляется на тот или иной предмет. Иными словами, речь не о природе внимания, а об управлении им.

И это совсем иной вопрос, для которого, кстати, как показала педагогика, постоянно использующая внимание, вовсе не обязательно знать, что же такое внимание.

Как объясняет Челпанов, причины бывают внешние и внутренние. Если причина внешняя, внимание непроизвольно, и наоборот… Произвольное внимание присуще по преимуществу взрослым, «которые могут по собственному желанию удерживать свое внимание на тех или других впечатлениях» (там же. С. 85).

Если отбросить ту небрежность, с какой Челпанов приплел к разговору о внимании впечатления, то это весьма любопытное замечание. Как вы помните, для английской школы психологии внимание относится к воле в смысле желания. И даже можно посчитать, что они – разные стороны одного и того же. Однако приведенное Челпановым высказывание показывает, что русский язык, а значит и его творцы, отчетливо различали внимание и желание.

Если внимание можно по собственному желанию удерживать или не удерживать на чем-либо, значит, они весьма разные вещи или явления. Психолог должен быть строг и внимателен к языку, поскольку в языке отражается как точность рассуждения, так и стройность мысли. Но Челпанов, кажется, не замечает того, что сам сказал, и уже в следующем разделе делает попытку слить внимание с интересом.

Тут с ним опять играет злую шутку желание говорить просто и доходчиво, так сказать, на языке гимназий и самообразования. Однако эта попытка важна для истории изучения внимания, поэтому ее стоит разобрать особо.

«Весьма часто в обиходной жизни многие усматривают связь между вниманием и интересом» (там же).

Действительно, для такого заявления во времена Челпанова были основания. В 1912 году «Словарь иностранных слов» под редакцией Бодуэна-де-Куртенэ дает такое определение: «Интерес – фр. Любознательность, любопытство//участие, внимательное отношение//корысть, польза, расчет//процент».

П. Стоян примерно в то же время в 1913 году в «Кратком толковом словаре русского языка» так и определяет: «Интерес – 1) живое внимание; любопытство. 2) выгода, польза».

Да и Ушаков через двадцать лет даст сходное определение: «Интерес (от латинского interest – имеет значение). 1. Внимание, возбуждаемое по отношению к кому-чему-нибудь значительному, важному, полезному или кажущемуся таким».

Если все так, то интерес можно рассматривать как иностранное имя для того же внимания, и Челпанов на это попадается:

«Так, например, говорят: „если учитель желает, чтобы дети внимательно слушали его урок, то он должен постараться их заинтересовать“. Кажется, что интерес есть нечто такое, что вызывает внимание, интерес обусловливает внимание, как нечто от него совершенно отдельное. Кажется, что внимание и интерес – два самостоятельных, независимых друг от друга психических процесса.

На самом деле между процессом внимания и интересом есть самая тесная связь» (там же).

Это пример чрезвычайно небрежной работы с языковыми выражениями. Во-первых, сам пример выбран из числа случайных. Да, так говорят. Но в то время и не русский народ, а весьма определенная среда образованных на западный манер людей. Во времена Челпанова это был лишь способ поумничать, показать свою исключительность среди учителей. И лишь благодаря им выражение «надо заинтересовать» вошло в нашу обиходную речь, как сейчас входят словечки из молодежного сленга, засоряющие русский язык.

Тем не менее очевидно, что даже в этом выражении заинтересовать – это вызвать внимание, и слова различаются, как и внимание с желанием. Поэтому Челпанову и приходится убеждать в том, что это разделение неверно. В итоге он просто навязывает: на самом деле это вовсе не самостоятельные, независимые друг от друга психические процессы!

Это утверждение никак не доказано. А дальнейшее вообще выглядит фантазией на психологические темы:

«Интересом мы называем чувство удовольствия, которое связано с совершением того или другого действия. Например, ребенок приводит в движение какое-нибудь колесо своей игрушки, потому что это действие доставляет ему удовольствие. Можно сказать, что он совершает это действие с интересом» (там же).

Действительно, можно сказать и так! Более того, так и говорят теперь. Примерно в то же время русский языковед академик Щерба придумал пример, показывающий независимость грамматики от словарного запаса языка. Если грамматика выстроена верно, то мы как-то понимаем высказывание, несмотря на то, что оно составлено из незнакомых, даже несуществующих слов.

Для этого он придумал такое выражение: «Глокая куздра будланула бокра и штеко кудрячит бокренка».

Кто такая эта куздра? Что она сделала с бокром? Как она кудрячит бокренка? Штеко она его кудрячит! А ребенок крутит колесо с интересом!

Заявить: мы называем интересом чувство удовольствия – значит просто объявить, что собираешься приписать общепринятым выражениям собственные значения. И уж если быть точным в рассуждениях, звучать это должно было так: чувство удовольствия, которое связано с совершением того или другого действия, я буду называть интересом. Или бокрением.

Вот тогда читатель имел бы возможность защищаться от взлома своего сознания. Тогда бы он понял, что это личный термин Челпанова, а у него есть право выбора, а значит, он свободен. Сейчас же со страниц книги, а книга, да еще ученая, врать не будет, заявлено: мы называем! Иначе говоря, в русском языке интересом называется чувство удовольствия!

Ничего подобного в русском языке нет.

Слово «интерес» появилось у нас в Петровские времена, привнесенное вместе со множеством других немецких новшеств. Как пишут этимологи, «первоначальное значение, характерное для слова в Петровскую эпоху и до середины XVIII века, – „выгода, дело, корысть“, в „Лексиконе вокабулам новым, слово интерес объясняется как „польза, корысть, прибыль“, и в переводе Кантемира книги Фонтенелла „Разговоры о множестве миров““ (1730 г.), где даны объяснения значений научных терминов и заимствованных слов, оно переводится также.